Текст книги "Не девушка, а крем-брюле"
Автор книги: Татьяна Булатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Татьяна Булатова
Не девушка, а крем-брюле
© Федорова Т. Н., 2015
© ООО «Издательство «Эксмо», 2015
* * *
В то, что судьба существует, Василиса верила безоговорочно. Потому что ничем другим объяснить то, что произошло с ней, просто невозможно. Откуда бы тогда взялись солнечный полдень, пустой трамвай и веселый длинноволосый парень в белой футболке с надписью «Спартак»? «По-моему, была еще мама», – вспоминала Василиса и с усердием сдвигала свои бесцветные брови.
– Альбинос? – с сочувствием спрашивали ее родителей.
– Сами вы альбинос! – обижались они и от всего сердца хватали дочь за руку, чтобы не исчезла в воздухе, вся такая беленькая. И только тот веселый и длинноволосый из пустого трамвая, катившего в солнечном полдне, произнес, расплывшись в щедрой улыбке, неописуемое по своей красоте и загадочности слово «КРЕМ-БРЮЛЕ».
От счастья девочка ткнулась белой головой в цветастый материнский бок и замерла.
– Стесняется, – объяснила Василисина мама и пошла красными пятнами от радостного волнения, потому что впервые никакой не альбинос, а благородное крем-брюле.
– Эх! – признался длинноволосый. – Жалко, маленькая! А то бы женился!
– Я не маленькая, – пробурчала Василиса и выглянула из укрытия.
– Маленькая, – вмешалась мама и безуспешно попыталась усадить дочь на лакированное красное сиденье.
– А она вырастет, – вступился за будущую невесту длинноволосый и, присев на корточки, взял девочку за пухлую влажную ручку.
– Расти быстрей, крем-брюле! – всерьез попросил он Василису. – А потом я тебя найду и женюсь. Ладно?
– Ладно, – шепотом пообещала девочка и подняла глаза.
– Вот и договорились, – улыбнулся попутчик и, поцеловав Василису в макушку, выскользнул в разъехавшиеся со скрипом трамвайные двери на следующей остановке.
– Ушел, – чуть не заплакала девочка и забралась с ногами на красное пышущее жаром сиденье.
– Опусти ноги, – буднично произнесла мама и, не проверив, прислушалась ли дочь к замечанию, стала смотреть в окно и думать про свою личную жизнь с грустью. Ей было уже тридцать пять лет, муж любил ее раз в неделю, по субботам, и даже иногда обещал сводить в театр. Но как только наступало воскресенье, он благополучно забывал об этом. Не до того: впереди рабочая неделя, нужно отдохнуть. И уж точно не в театре, а по-простому, как привыкли, у телевизора или на природе, с удочкой.
– Не выходи замуж, Васька, – в сердцах посоветовала она дочери и чуть не заплакала от обиды.
– Почему? – удивилась та, пытаясь разглядеть за мутным трамвайным окном своего нареченного. И мать не нашлась, что ответить. И ушла в другой конец вагона, чтобы посидеть в одиночестве и подумать о жизни. Так они и ехали еще две остановки отдельно друг от друга, мать и дочь, залитые солнцем, в лучах которого плавала серебристая пыльная взвесь.
А потом на рыночной площади в вагон вошли пассажиры. Много пассажиров. Набились, как цветные карандаши в узкий пенал. И особо нервные с осуждением смотрели на сидевшую у окна на отдельном красном сиденье белую девочку, похожую на альбиноса. И мать быстро почувствовала негодование пассажиров в адрес дочери и пробралась к своему сокровищу, чтобы закрыть его от недоброжелательных глаз цветастой спиной. Так они и протомились, сросшись телами, еще пять длинных остановок, чтобы потом вместе выйти в измученный летней жарой мир, посреди которого сиротливо торчал киоск с надписью «МОРОЖЕНОЕ».
– Хочешь? – вяло предложила Василисе мама, прижимая к груди сплетенную из искусственной оранжевой соломки сумочку.
– Хочу, – вяло ответила девочка.
– Пломбир или крем-брюле? – поинтересовалась из окошечка продавщица, хлопнув целлулоидными веками, покрытыми плотным слоем синих, под цвет киоска, теней.
Услышав заветное «или крем-брюле», Василиса с мольбой посмотрела на утомленную мать и чуть слышно произнесла:
– Крем-брюле.
– А мне – шоколадное, – высказала свое пожелание грустная мама, и ее тут же обдало жаркой волной возмущения.
– Или пломбир, – пронзила ее продавщица гневным взглядом, – или крем-брюле!
– Тогда – пломбир, – послушно согласилась Василисина мама и достала из плетеной сумочки точно такой же плетеный кошелечек.
– Макраме? – поинтересовалась продавщица и сначала протянула Василисе обещанное крем-брюле.
– Наверное, – промямлила не посвященная в тайны ремесла мама.
– Нате, – продавщица, моментально потеряв интерес, выдала сдачу и положила на растрескавшуюся тарелку завернутый в специальную бумажку пломбир.
– Спасибо, – еле выговорила Василисина мама и через пару шагов выбросила мороженое в урну.
– Надо было брать крем-брюле, – девочка с наслаждением лизнула замороженный «гриб», отчего на шляпке осталась бежевая лакированная полоса. – Вкусно!
– Вот и хорошо, – печально вздохнула мама и стала смотреть в зеленую даль аллеи: все лавочки были заняты.
И тогда Василиса забежала вперед и протянула матери оплывающий на жаре гриб:
– Хочешь?
– Нет.
– Крем-брюле, – продолжала соблазнять Василиса, в упор глядя на цветастый материнский живот.
– Идем, крем-брюле, – улыбнулась дочери тогда еще молодая женщина и стремительно зашагала в сторону проглядывавших сквозь пыльную летнюю зелень новостроек.
И Василиса вприпрыжку побежала за ней, на ходу облизывая свой драгоценный «гриб», катастрофически уменьшающийся в размерах. Правда, по пути она еще несколько раз останавливалась, как только ее взгляд натыкался на кого-то, кто внешне напоминал ей того длинноволосого в футболке. И хотя сердце ее предательски екало, проваливаясь в живот, наполненный сладостью, Василиса тем не менее мужественно переносила свои маленькие разочарования, потому что была умной девочкой и точно знала: от судьбы не уйдешь. Именно поэтому она с наслаждением доела мороженое и, преисполнившись лучших предчувствий, помчалась догонять мать, дав себе слово хранить верность возлюбленному из залитого солнцем трамвая.
С того незапамятного летнего дня верность стала отличительной чертой характера Василисы Ладовой. Она была верна родителям, музыкальным кумирам, нескольким киноактерам и будущей профессии, выбор которой состоялся сразу же, как только выяснилось, что крем-брюле – это знаменитый десерт, а не только название мороженого или зефира.
– Кем ты хочешь стать? – снисходительно интересовались взрослые, заранее зная примерный перечень ответов: «врачом», «учителем», «певицей» и т. д. И никто из них не был готов к тому, что изрекала пухлая белоголовая второклассница Василиса Ладова, светло-серые глаза которой смотрели на мир серьезно и строго.
– Кем-кем? – переспрашивали взрослые и бросали беспомощные взгляды на родителей Василисы.
– Кондитером, – терпеливо повторяла она бестолковым взрослым и представляла, как запишет в заповедный лакированный блокнот очередной кулинарный рецепт.
В этот момент в воздухе всегда провисала неловкая пауза, потому что взрослые, как по команде, замирали. Слово «кондитер» в их консервативном сознании рождало стремительный поток вызывающих интенсивное слюноотделение образов, в результате чего перед глазами всплывало натуралистичное изображение трехэтажного торта, увенчанного огромной масляной розой, вокруг которой причудливо завивались белые кремовые вензеля.
«Сладкая женщина!» – многозначительно улыбаясь, перешептывались родительские гости и непритворно ахали, когда повзрослевшая Василиса на вытянутых руках вносила в комнату очередное произведение кондитерского искусства, призванное стать украшением стола.
– Быть тебе поваром, Васька! – гордо крякал отец, а мать строго исправляла главу семейства:
– Не поваром, Юра, а кондитером.
– Какая, хрен, разница, Галя! – пожимал плечами растроганный папаша и тянул к дочери масляные губы. – Дай поцелую!
Василиса, смущаясь, подставляла отцу щеку и торопилась оставить взрослых наедине со своим рукотворным сооружением.
Поступательное движение Василисы Ладовой к кондитерскому олимпу способствовало тому, что в ее родственно-дружеском окружении сформировалось стойкое убеждение: лучший подарок для полной девушки с белыми бровями – это книга о вкусной и здоровой пище или что-нибудь «сладенькое»: торт, конфеты, пирожные. Василиса к такому положению дел привыкла и с легкомысленным пристрастием продолжала пробовать на вкус все, что приносилось на алтарь будущей профессии, мечта о которой вдребезги разбилась о камни суровой действительности.
– Значит, судьба! – потупившись, сделала вывод Галина Семеновна Ладова, когда ее дочь Василиса в подарок на шестнадцатилетие получила два торта от друзей семьи, два – от бестактных родственников и один – от равнодушных к ее судьбе одноклассников. Итого – пять.
– Что ты будешь с ними делать? – неосознанно подлила масла в огонь Василисина мама и застыла возле косяка, внимательно наблюдая за дочерью.
– А что с ними делать? – искренне удивился добродушный отец семейства и достал ложку, чтобы отведать даров.
– Что, Юра, все пять? – уточнила его супруга и чуть не расплакалась, почувствовав, как сжалось от обиды нежное сердце ее дочери.
– Нет, Галя, пять не смогу, – отказался Юрий Васильевич и воткнул ложку в один из тортов. – Может, соседям раздать? Или на работу? Чё добро пропадать будет?
– Не надо, – всхлипнула обычно сдержанная именинница и, распахнув окно, один за другим выбросила с третьего этажа все пять тортов, даже не удосужившись вынуть из самого маленького мельхиоровую ложку.
– Васька! – всплеснула руками мать и попыталась обнять значительно превосходящую размерами дочку, но не успела, та спешно ретировалась в комнату, где проревела полночи. Утром к родителям вышел совсем другой человек. Настолько другой, что Галина Семеновна на секунду поверила в переселение душ, ибо перед ней предстала ее собственная, уже покойная, учительница начальных классов по имени Нонна Сергеевна и строго сказала: «Все, хватит. Будем менять профессию. Будем менять жизнь. В конце-то концов, человек – сам кузнец своего счастья». – «Так точно!» – по-военному рявкнул Юрий Васильевич Ладов, напуганный произошедшими в дочери переменами.
– Буду врачом, – сообщила родителям Василиса. – Психиатром, – она на секунду задумалась, а потом добавила: – Или диетологом.
Галина Семеновна хотела было спросить про кондитера, но, смущенная мистическим присутствием духа первой учительницы, промолчала.
В школе известие о том, что Василиса Ладова предала профессию кондитера, было встречено без энтузиазма.
– Ты что, Ладова?! – возмутилась классная руководительница, учительница русского языка и литературы, и, облизнув губы, зашипела: – С ума сошла? За месяц до экзаменов! Мы уже все десятые укомплектовали. Мест больше нет. Ищи другую школу.
– Я не хочу другую, – отказалась Василиса и посмотрела классной руководительнице, по прозвищу Ежиха, прямо в колючие маленькие глазки, сверкавшие из-под мохнатых с проседью бровей.
– Мало ли, ты не хочешь! Раньше надо было думать! Писала в анкете кулинарный техникум?
– Писала, – эхом отозвалась ученица.
– Вот и иди. Зря мы, что ли, тебе всей школой пятерки рисовали? Выучишься – свой цех откроешь, а то и два.
– Да она и три откроет, с вашей помощью, Лариса Михайловна, – подала голос отличница Хазова, борец за справедливость во всем мире, гроза учителей и головная боль директора.
– А ты, Юля, не вмешивайся! Без тебя как-нибудь разберемся, – заворчала усатая литераторша и попыталась свернуть этот неприятный разговор. Но Василиса (непонятно, откуда смелость взялась) нависла над ней, тщедушной и хрупкой женщиной со слабыми костями, и проговорила так же членораздельно, как говорят учителя начальной школы, когда диктуют первоклашкам их первый в жизни диктант из двух предложений:
– А вы не можете запретить мне подать документы в десятый класс, я узнавала.
– Тебе виднее! – недобро усмехнулась и поджала узкие, но ярко накрашенные губы.
– Между прочим, Ладова – по микрорайону, – встряла правозащитница Хазова и, дерзко встряхнув челкой на пол-лица, дала необходимые рекомендации: – Скажи родителям, – роль адвоката Юльке явно нравилась, – пусть сами идут к директору или в районо. Время социалистического насилия ушло в прошлое. У нас, Лариса Михайловна, демократия и гласность, – напомнила отличница. – Девяносто третий год на дворе. Плюрализм и все такое прочее.
– К сожалению, – фыркнула классная руководительница, подумав, что отмена крепостного права в России была непростительной ошибкой императора, и нарочито медленно отползла в сторону, держась за сердце.
– Смотри, Ладова, счас скажет: «Довели до сердечного приступа», – скривилась Хазова и, подмигнув Василисе, встала в проход между рядами. – Лариса Михайловна, вам плохо?
– Да, Юля, мне плохо. Мне очень плохо, потому что ты, гордость школы, гордость класса, моя личная гордость, победительница олимпиад, девочка из хорошей, я подчеркиваю, семьи, оскорбила меня до глубины души, – Ежиха капризно фыркнула и ткнула в грудь тоненькой лапкой с красными коготками.
– Это чем это я вас оскорбила? – искренне удивилась Хазова и в два прыжка догнала классную руководительницу, направившуюся к своему столу.
– А тем, Юлечка, что обвинила меня в предвзятом отношении к одной из наших учениц. А между прочим, это ведь моя любимая ученица. Воспитанная, добрая, уважительная девочка. – Лариса Михайловна заискивающе посмотрела в глаза удивленной Василисе, за которой уже выстроилась целая очередь из любопытствующих учеников, из-за перемены пропустивших начало спектакля.
– Да ладно! – усмехнулась Хазова и посторонилась, дав возможность оппонентам лицезреть друг друга.
– А что, ты не знала, Юля? – с горечью воскликнула склонная к театральным представлениям классная руководительница и провела рукой по воздуху, словно отодвигая в сторону ненужную преграду между собой и Ладовой. – И ты, Василиса, тоже не знала?! – Голос Ежихи взметнулся вверх, оборвался и обрушился на притихший класс возгласом изумления: – Ка-ак?! – Лариса Михайловна присела за парту, а потом вскочила и, воздев руки к потолку, неуклюже плюхнулась на голубое фанерное сиденье с выщербленным краем, отправившим в мусорное ведро не одну дюжину дефицитных капроновых колготок. – Столько лет ты сидела передо мной, на первой парте, на первом ряду, и ничего не чувствовала?! Ничего-ничего?!
Ладовой стало неловко: она шаркнула ногой, беспомощно взглянула на иронично сощурившуюся Хазову и сделала шаг назад.
– Все ясно, – задумчиво проронила Ежиха. – Надо уходить…
– Куда? – Вылез из-за Ладовой хулиган Вихарев, всерьез рассчитывавший на то, что сейчас классная руководительница потребует умирающим голосом таблетку валидола под язык и отменит урок литературы. – Домой?
– В медпункт, – ответила за Ежиху Хазова и направилась к учительскому столу, в верхнем ящике которого были свалены средства скорой помощи, активно используемые классной руководительницей по поводу и без.
– Не надо, Юля, – простонала Лариса Михайловна и поправила сползшую набок норковую горжетку, увенчанную мордочкой с зелеными бусинами вместо глаз. – Начнем урок, дети.
– Мы не дети! – заволновались девятиклассники, поддавшиеся на провокацию Ежихи.
– Если бы… – легко поднялась она со стула и, оправив клетчатую юбку, загарцевала к своему месту. – Если бы…
– Лариса Михайловна! – строго окликнула Ежиху Хазова: – Так не делают.
– Садитесь, – объявила классная руководительница и, как щитом, прикрылась журналом успеваемости. – Сегодня мы будем писать сочинение на тему… – Ежиха обвела класс глазами и, вонзившись взглядом в Ладову, изрекла: – «Хороший человек – это…»
– Что «это»? – не понял тактического хода Вихарев и стукнул Василису по плечу: – Подвинься, Перина, ничё не видно!
– А чё ты там хочешь увидеть? – поинтересовалась Хазова и забралась с коленками на стул: на доске красовалась безупречная в плане каллиграфии надпись: «Двадцать пятое апреля».
– Можно выйти? – Василиса подняла руку и, не дожидаясь разрешения, спешно покинула класс.
– Отличное воспитание, – как бы себе под нос, но при этом достаточно громко, отметила Ежиха и обвела класс торжествующим взглядом: – Еще раз объясняю. Тема классного сочинения – «Хороший человек – это…».
– Что-о-о? – в один голос воскликнула половина класса.
– То-о-о! – прикрикнула Лариса Михайловна и, повизгивая в начале каждого предложения, стала объяснять, как писать сочинение. – В вашем сочинении три части.
– Вступление, основная, заключение, – подсказала Ежихе Хазова.
– Слушаем молча! – рявкнула классная руководительница и даже не повернула голову в сторону неблагонадежной парты, где сидели большой хулиган маленького роста Вихарев и чем-то похожая на него отличница Юля Хазова. – Во вступлении пишите, что хотите.
– Чё, правда? – подал голос въедливый Тюрин, сидевший на задней парте в компании крупной Наумовой, известной своей любовью к спорту. Деятельность интеллектуальная ей, как правило, не удавалась, поэтому за соседа она держалась крепко, так как именно в его голове зрели мысли, ей неведомые, а посему – бесценные.
– Правда, – отмахнулась от него Ежиха, а потом вспомнила, что тот из знаменитой на весь город учительской семьи, и вальяжно добавила: – Свободная тема предполагает творческий подход. Я – за творчество!
Хитрый Тюрин вступать в дебаты не стал и мелким бисерным почерком написал на черновике: «Любое вступление – это чушь собачья. Кто бы его ни написал. Аминь».
– Ничё не видно, – пожаловалась глупая Наумова, думая, что работа началась и необходимо перенести в свою тетрадь запись, сделанную Тюриным.
– Рано пока, – успокоил он разволновавшуюся соседку и приготовился слушать Ежиху.
– В основной части необходимо перечислить основные черты хорошего человека, а именно: доброту, уважение к старшим, благородство, любовь к родине, родителям, бабушкам, дедушкам, учителям. Воспитанность, – полетел камень в огород Ладовой. – И может быть, еще что-то. Откуда я знаю, чем ваш хороший человек отличается от моего?
– Ничем! – пискнула подлиза Кочевая и впилась преданным взглядом предателя в учительницу.
– Молодец, Кочевая Лиза, – оценила реплику с места Ежиха и продолжила: – А потом, дорогие мои, нужно подумать, какими чертами будет обладать плохой человек… Какими? – обратилась она к классу.
Класс молчал.
– Ну… – повела левой бровью Лариса Михайловна. – Можете вы мне сказать?
– Можем, – заверила ее Хазова. – Давайте дальше.
– Дальше, Юля, – пригрозила ей Ежиха, – я проверю твое сочинение с особой тщательностью, дабы не было никаких неожиданностей из числа непредсказуемостей.
– А чем непредсказуемости отличаются от неожиданностей? – не выдержал интеллектуал Тюрин и задал очередной провокационный вопрос.
– Не умничай, Илья, – выразительно посмотрела на него Лариса Михайловна и вроде как для самоуспокоения с особой нежностью погладила свою горжетку.
– Не буду, – пообещал Тюрин и с тоской посмотрел на пустовавшее место Ладовой: Василиса ему нравилась. Правда, юношеская эта страсть носила тайный характер, и весь класс был уверен, что настоящая любовь индивидуалиста и интеллектуала Тюрина – это спортивная Наумова.
– После того как вы опишете антиподов…
– Кого? – обомлел Вихарев.
– Антиподов, – повторила Ежиха и ехидно посмотрела в глаза хулигана: – Не знаешь, бедняжка?
– И что такого? – вступилась за подшефного сторонница равноправия Хазова. – Можно подумать, все знают, кто такие антиподы…
– Ну, ты-то знаешь, Юля? – многозначительно произнесла классная руководительница, а про себя подумала: «Умная сволочь».
– Я-то знаю, Лариса Михайловна, – бойкая Хазова за словом в карман не лезла. – Но ученикам, чей словарный запас значительно меньше нашего с вами, можно было бы и объяснить.
– Вот и объясни, – оборвала ее Ежиха и грозно добавила: – А пока наша драгоценная Юлечка объясняет значение слова «антипод», прозвенит звоночек… И что получит мой драгоценный 9 «Б»?
– Что? – заинтересовался Вихарев.
– Сэмэ, – ответил за Ларису Михайловну находчивый Тюрин и еле заметно улыбнулся в пробивающиеся усы.
– А вот и нет, – Ежиха даже подпрыгнула от радости, а вместе с ней и изуродованная рукой таксидермиста норковая морда с зелеными бусинами. – Не за что будет вам «сэмэ» ставить. Потому что смотреть будет нечего. Понятно? – Она торжествующе обвела класс взглядом. – Итак… Сосредоточились… И представили, что вот сейчас в класс входит хороший человек, портрет которого должен быть запечатлен в ваших тетрадях. Начали!
После слова «начали» 9 «Б» автоматически уставился на дверь в ожидании хорошего человека. И тот не заставил себя долго ждать. В класс вошла словно обсыпанная мукой Василиса и, ни на кого не глядя, молча прошествовала к своей парте.
– Явление хорошего человека народному собранию, – съязвил Тюрин и вытер вспотевшие ладони о школьные брюки.
– Чё? – прошептала ему Наумова.
– Ничё, – огрызнулся Тюрин, измученный необходимостью «служить» на два фронта.
– Я думала, надо записывать, – с облегчением выдохнула Наумова и положила руки на парту, как первоклассница.
– Не думай, Ленка, тебе не идет, – съязвил Тюрин и тут же раскаялся: спортивную Наумову было жалко. – Не обижайся, – с трудом выдавил он и для солидности кашлянул в кулак.
– Да я не обижаюсь, Илюх, – себе под нос пробормотала Наумова и залилась краской: Тюрина Ленка любила, потому что тот разительно отличался от пролетарского окружения, выросшего вместе с ней на улице Мира, известной всему городу как оплот подросткового бандитизма. Район, где жила его отстающая в умственном развитии соседка по парте, Тюрин иронично называл «кварталом греко-римской братвы». Но Ленка иронии не понимала. И тюринским названием малой родины простодушно гордилась, искренне недоумевая, почему юркая Хазова так весело ржет, когда Илья рассказывает о посещении улицы Мира в сопровождении Ленкиных братьев-близнецов. Их внешний облик навевал ужас на пай-девочек из номенклатурных домов, у входов которых красовались прозрачные будки с жизнерадостными милиционерами, больше смахивающими на консьержей. Тюрин, кстати, жил в одном из них.
– Наумова! Лена! – сделала замечание Ежиха, и взгляд ее маленьких глазок вонзился в выдающийся вперед подбородок спортсменки. – Не мешай соседу думать!
– Я не мешаю, – каким-то не девичьим баском отрапортовала Наумова и старательно вывела на черновике две загогулины.
– И ты, Тюрин! – Лариса Михайловна, похоже, решила разом перекрыть кислород всему классу.
– А я-то кому мешаю? – удивился сосед Наумовой.
Ежиха хотела было сказать: «Мне!» – но вновь вспомнила о педагогической династии Тюриных и удержалась, вместо этого выдав вздох усталого человека.
– Никому ты, Тюрин, кроме себя самого, не мешаешь, – проникновенно сообщила Лариса Михайловна и нежно погладила куцый норковый хвостик, кокетливо болтающийся на ее груди рядом со значком «Отличник образования». – Если только вот Ладовой… Самовольно ушла… Когда захотела, пришла…
– А Ладова-то тут при чем?! – не выдержала Юлька и с вызовом посмотрела на раздувшуюся от важности Ежиху. – Мне, Лариса Михайловна, кажется, что вы к ней придираетесь!
– Придираетесь, – подтвердил сидевший рядом Вихарев и радостно заерзал на стуле. – Точно!
– И не только к Ладовой, – подал голос Тюрин, чем окончательно сбил насторожившийся класс с толку.
– Очень интересно, – скривилась Ежиха, но уже через секунду взяла себя в руки: – Мы живем в тяжелое время. Страна трещит по швам. Рушатся многовековые нравственные ценности: «Не убий», «Не укради»…
– Не прелюбодействуй, – автоматически подхватил эрудит Тюрин и на всякий случай уткнулся в учебник по литературе.
– Чего?! – напугалась незнакомого слова Наумова и беспомощно уставилась на побагровевшую Ларису Михайловну, оторопевшую от тюринской дерзости.
– Илья! – взвизгнула Ежиха, и голос ее слился с треском люминесцентных ламп дневного освещения. – Что ты себе позволяешь?!
– Это не он. – Хазовой по-прежнему не было покоя. – Это евангелисты: Марк, Лука, Иоанн, Матфей.
– Что? – растерялась Лариса Михайловна и почувствовала себя так неуютно, что готова была выбежать из класса прочь, лишь бы не видеть этих осатанелых подростков, так и норовивших побольнее уколоть ее, пожилого, как она любила говаривать, человека. – Я… – Ежиха взяла паузу, поправила элегантную дохлятину на своей груди и скорбно произнесла: – Пожилой человек. И я требую уважения к своему возрасту и к делу, которое я делаю. Я… – В классе повисла гробовая тишина. – Учитель. Пе-да-гог.
– С большой буквы, – подсказала Кочевая, и круглые глазки ее увлажнились.
– С большой буквы, – бездумно повторила за подлизой Лариса Михайловна, не чувствуя неловкости. – И я хочу… спокойно доработать до пенсии и уйти на заслуженный отдых с чистой совестью и с чувством выполненного долга. Как завещал… – Она хотела сказать: «Великий Ленин», но вовремя опомнилась и взмахнула рукой, указывая на один из тематических стендов, украшавших кабинет литературы. – «Сейте разумное, доброе, вечное…» – процитировала Ежиха и опустила голову.
– Плачет, – огорченно прошептала Тюрину Наумова и даже приподнялась с места, чтобы рассмотреть святые учительские слезы.
Впрочем, Лариса Михайловна сдаваться не собиралась. Она задорно вздернула подбородок, обвела притихший класс взглядом и торжествующе произнесла:
– «И вечный бой. Покой нам только снится». Ну… и так далее. Работаем!
По рядам пронесся вздох облегчения, школьники завозились, а энергичная правозащитница Юлька Хазова радостно ткнула Вихарева в бок: «Не успеваем! – заговорщицки прошептала отличница и схватила своего подопечного за запястье. – Сколько?»
Счастливый от «ранения в бок» Вихарев протянул ей руку: до звонка оставалось ровно пятнадцать минут.
– Пятнадцать минут, – расплылся в улыбке Юлькин подшефный.
– И чё ты радуешься? – возмутилась Хазова и в сердцах шлепнула соседа по колену, отчего тот впал в невменяемое состояние, лукаво называемое мастерами слова «подлинным блаженством». – Вихарев! Серый! – потребовала вернуться в реальность Хазова, и тот тут же повиновался и замер рядом в предвкушении нечаянного прикосновения. – Вихарев, дурак! – прошипела Юлька и постучала указательным пальцем по тетради, на титульном листе которой красовалась немногословная надпись: «Лит-ра. Вихарев С. 9 «Б». – Пиши, давай!
Пока судились-рядились, Лариса Михайловна пошла по рядам с инспекцией. Добрая половина класса худо или бедно чего-то набрасывала в черновиках. И только многостаночник Тюрин работал сразу в двух местах: у себя в чистовике и в черновике Наумовой.
– Хоть ты меня не подводи, – нагнулась к ней Ежиха и покровительственно погладила твердую спину легкоатлетки.
Боявшаяся разоблачения Наумова прикрыла исписанный Тюриным лист рукой и подняла голову.
– Пиши-пиши, – промурлыкала великодушная Лариса Михайловна и сделала вид, что не заметила уловки нерадивой ученицы. – Пиши, Лена. Немного осталось. Закончишь девятый и… станешь олимпийской чемпионкой. Обещай! – потребовала Ежиха, ожидая немедленного подтверждения своим прогнозам.
– Ну, я не знаю, – промычала Наумова и с надеждой посмотрела на ухмылявшегося Тюрина.
– А я знаю! – заверила ее Лариса Михайловна и с нежностью подумала о том, как собственноручно вручит этой дылде аттестат и в придачу к нему сорок семь почетных грамот за подписью директора: «Награждается… Награждается… Награждается…»
В эту минуту она искренне гордилась своей ученицей, переползавшей из класса в класс исключительно потому, что на ее счету, а значит, и на счету школы, был не один золотой кубок. И низкая успеваемость в этом плане никакой роли не играла, потому что Эйнштейн вообще был троечником, а стал кем?! Вот и Наумова. Чем черт не шутит? Дура дурой, двух слов связать не может, любимая книжка – «Три поросенка», а в перспективе – «Ими гордится школа» и фотографии с пьедестала. Со всего мира.
– Скажи, Лена… – Ежиха явно нуждалась в собеседнике.
– Лариса Михайловна! – взмолился Тюрин. – Пять минут до звонка! Она ж не успеет.
– И не надо! – Ежиха всплеснула ручками и оживленно затараторила: – Записываем домашнее задание. Сочинение на тему: «Хороший человек – это…» Все-таки тема не простая, требует серьезного размышления, поговорите с родителями, друг с другом, посмотрите высказывания классиков… Одним словом: не торопитесь. Сдадите завтра.
– Завтра? – удивился Илья Тюрин и расстроился от одной только мысли, что сегодня после уроков ему придется тащиться домой к Наумовой, чтобы дописывать это чертово сочинение, потому что в противном случае Ленка сама явится к нему с вопросом, а правильно ли она разобрала то или иное слово в черновике. И тогда пиши пропало, потому что из дальней комнаты выползет любопытная бабка, и потащит ее на кухню, и станет угощать чаем с сухофруктами, попутно объясняя, что курага и урюк – это одно и то же: обыкновенный абрикос. А Наумова будет таращить свои навыкате глаза и искренне удивляться людской глупости:
– Раз абрикос – один, то зачем слова – два?
– Так абрикос абрикосу рознь, – терпеливо начнет объяснять бабка, – один – с косточкой, другой – без.
– Ну и что?! – будет стоять на своем Ленка.
– А то, что у каждого явления – свое имя, – изречет бабка, не зная, как преодолеть глухое безразличие его одноклассницы ко всему, что располагалось за пределами городского стадиона.
– Какая целина! – прижмет руки к груди заслуженная учительница, провожая Ленку взглядом.
– Какая удивительная девственность сознания! – в очередной раз поразится Ольга Игоревна и подозрительно посмотрит на внука: – Я надеюсь…
И тогда, Тюрин это предчувствовал, он заведется с пол-оборота и начнет кричать:
– Она дура! Полная! Конченая! Беспросветная дура!
– Тогда пересядь от нее, – в сотый раз посоветует бабка и даже предложит позвонить директору. А он в сотый раз отмахнется и с грустью добавит:
– Я не могу, ба.
– Почему? – устремит на внука свои пытливые очи Ольга Игоревна и тщетно будет пытаться удержать подрагивающую голову.
– Потому… – опустит он голову низко-низко и с грустью процитирует: – «Мы в ответе за тех, кого приручили». И потом…
– Что потом? – насторожится Ольга Игоревна.
– Потом она без меня пропадет, – наврет Илья, а внутри будет елозить беспокойный червяк, подсказывавший разные ненужные гадости, в быту называемые горькой правдой. И состояла она в том, что Тюрин был трусоват и отказ от соседства с Наумовой мог привести, как он думал, к необратимым последствиям: нос сломают или руку. А может, и нос, и руку. Что-что, а братья Наумовы легко могли ему это гарантировать: хук слева, хук справа, бросок через колено…
Другой вопрос: стоило ли в этом признаваться? К тому же такой старорежимной бабуленции, как Ольга Игоревна. Разумеется, нет. Вот Тюрин и подпитывал ее старческие иллюзии соответствующими цитатами из классической литературы. Благодаря такому внутреннему конформизму Илья умудрялся не просто сохранять внешнее спокойствие, но и выглядеть достойно: ни дать ни взять Пигмалион советской эпохи. Точнее, постсоветской. Галатея, правда, оставляла желать лучшего. Но с этим-то как раз ничего нельзя было сделать, и Тюрин решил, что Галатей не выбирают, и с головой бросился в просветительскую работу: «И крест свой бережно несу…»
