Текст книги "Вериги любви"

Автор книги: Татьяна Батурина

В личном листке по учету кадров диковинные по нынешним временам вопросы: участвовал ли в оппозициях, подвергался ли репрессиям за революционную деятельность, служил ли в войсках белых правительств, был ли в плену? Листок древности потрясающей, на сгибах бумага чуть ли не рассыпается, чернила почти выцвели, но разобрать написанное все равно можно. Особенно впечатлила меня маленькая деталь: в графе о семейном положении – сведения только про маму и меня, брат еще не родился…

В каждом слове, в каждой строке – огромная, длиною в столетие, русская эпоха. Она уже прожита всеми жившими тогда – и мною в том числе. Лучшие из соотечественников – великие, талантливые, выдающиеся личности – известны всему миру. А мой отец, моя мать? Они тоже великие: они захотели остаться жить на страшных росстанях человеческого бытия, и сегодня я могу взять в руки эту, например, справку-благодарность от 10 июля 1945 года и прочесть: «Выдана майору ветслужбы Бойко Михаилу Кондратьевичу в том, что он является участником боев в марте 1944 года за овладение городом Николаев в составе войск 6-й армии. Приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища И. В. Сталина от 28 марта 1944 года всему личному составу войск за отличные боевые действия объявлена благодарность». Таких справок у отца четыре.

А мамина судьба? Я упрямо продолжаю цитировать документы, на этот раз автобиографию Валентины Андреевны Седенко-Бойко: «Родилась в селе Быково Сталинградской области 1 ноября 1919 года в крестьянской семье. После смерти отца в том же году семья стала батрачить. В 1931 году переехали в Сталинград, я окончила десятилетку и Сталинградский медицинский институт. Мобилизована в Красную Армию 2 февраля 1943 года, закончила войну в звании капитана медицинской службы в апреле 1946 года, вышла замуж за Бойко Михаила Кондратьевича и находилась с ним в Румынии до его демобилизации. На родину вернулись в феврале 1947 года. Дочь Татьяна родилась уже в Советском Союзе 15 июня 1947 года, сын Виктор – 19 мая 1949 года. Работала в Сталинграде в госпитале для военнопленных, в сталинградских больницах. Награждена орденом Красной Звезды».

И еще один документ – пожелтевший от времени чистый лист бумаги со штампом полевой почты № 93790 в верхнем левом углу, с гербовой печатью на месте, где обычно ставится подпись. Бланк похоронного извещения. Повторяю: на листе – никакого текста. Почему мама так долго хранила этот листок? Подлинник войны? Бумага хорошего качества, она даже сохранила блеск. На месте даты только это:__________194__г. Бумага терпит этот прочерк не одно десятилетие. Терпели военный прочерк в своих судьбах и миллионы людей, еще как терпели… И нам велели.

Я уже говорила, что мы жили неподалеку от дар-горского кладбища. Похоронные процессии тянулись со всей Дар-Горы, и через дыры в заборе мы, дети, наблюдали, как проплывали мимо нашего дома венки, портреты, цветы, ордена на подушечках, крышка от гроба, а потом и сам гроб, и все это под звуки оркестра, сердце так и замирало. Гроб несли на руках, на полотенцах, время от времени останавливаясь, ставили гроб на табуретки, отдыхали от тяжкой ноши…

 
Венки несут по улице, венки –
Утешных слез пречистое прощанье,
И смотрят из калиток старики
В покое поминального молчанья.
 
 
Когда-то их походная труба
Звала на поле брани неуклонно,
И там стальная смертная крупа
Им разрывала души и знамена.
 
 
Бессмертен тот, кто шел и шел вперед,
Оставив Русь за ратными холмами,
Кто тем ее святыню уберег,
Что был убит – и нету его с нами.
 
 
Бессмертен тот, кто в ранах и пыли
Пришел с победой, кто домой вернулся!
Он так устал в невиданной дали,
Что только здесь, на родине, очнулся.
 
 
Бессмертен тот, кто родину хранит,
Детей растит и взращивает нивы –
Иного и не ждет от жизни дива!
Народ бессмертен.
Тем и знаменит.
 

Тогда еще не привилась современная негожая привычка провожать покойников на машинах и автобусах, хоронили по-старинному, пеша, и по дороге даже незнакомые люди могли присоединиться к похоронным проводам. Мы тоже незаметно встраивались в этот печальный ход… Вот и кладбище.

Звучали прощальные речи, целовали усопшего в лоб – прощались. На лбу покойника белел бумажный венчик священный, священник взмахивал кадилом и пел, пел, пока закрывали и забивали гроб, пока опускали его в подземелье, пока все бросали вниз землю и цветы, пока насыпали могильный холм и ставили деревянный крест. Хоронили и по-другому, без священника, и тогда все время играл оркестр, а на могиле устанавливали железный памятник.

Сердце падало, когда забивали гроб, опускали его вниз, на сырое земное дно, откуда уже нет возврата. Я со страхом представляла, как человек остается лежать там, в земле, один, как ему холодно… Не понимала смерти. Или не принимала ее моя неиспорченная детскость? Видимо, безусловное знание бессмертия души, данное Господом каждому, и подсказывало мне уже тогда, почти во младенчестве: смерти нет.

Взрослая жизнь привнесла взрослые понятия, и теперь уже не в диковинку знать, что душа ведает все, что она обладает всепространством и всевременем, как живая единица вселенной, как носительница вселенского знания. То есть душа вечна. Кто-то рассказал недавно о научных исследованиях, связанных с захоронениями. Якобы умные физические приборы зафиксировали над некоторыми могилами странные, прозрачные, слабо святящиеся силуэты, словно привязанные к земле серебряными нитями. Только православное сознание такое может понять: это неотпетые души, которые не могут без молитвенной помощи покинуть бренную землю, мучаются… Надо, надо молиться об усопших. Надо оставить на земле тех, кто будет молиться и за нас.

На кладбище, таинственно трепещущее навстречу робким детским взорам сиренью, крестами и звездами, мы ходили и просто так, посмотреть на могилки. Особенно тянуло к старым надгробьям: вокруг них витые чугунные, с сиренью, оградки, внутри столы со скамейками в тени вязов или кленов, а цветы и травы устилают землю, словно домотканые полотна послевоенных русских лет.

Там, на кладбище, я испытала в детстве великое искушение, душевные слезы о котором лью до сих пор. Рядом с одной из могил в обилии росли ирисы, и однажды, потаясь, я выкопала один цветок с луковицей и принесла в мокрой тряпочке на наш огород. Цветок прижился замечательно, завел хорошую клубницу и пустился гулять по всему нашему общему саду, соседи только радовались. Поначалу и я веселилась, да после прослезилась: разве можно хоть цветок, хоть листок, хоть травинку уносить с кладбища? Никто меня этому святому правилу не учил, знание пришло само – наверное, Ангел принес. Только спустя много лет я уговорила ирис покинуть наш сад и вернуться на кладбище. Цветок послушался и поселился рядом с могилами моих родителей. Его и поливать не надо: он рад и снегу, и дождю, и моим молитвенным слезам.

Отец тяжело болел, перенес несколько операций, после одной уже не поднимался, и мы поочередно дежурили в больнице у его постели. Приехал с Украины наш дядя Вася, хирург, главный врач Ракитнянской больницы. Говорил со знаменитым профессором Патентом… Положение было безнадежным, и мама упросила дядю остаться.

Отец почти все время был в забытье, иногда, очнувшись, просил воды и снова засыпал. Но однажды произошло неожиданное: он без посторонней помощи вдруг приподнялся, сел в постели и, протягивая ко мне руку, еле слышно произнес:

– Борись за чистоту зерна.

Я переспросила:

– За чистоту чего?

Отец повторил, трудно выговаривая слова:

– Борись за чистоту зерна.

И снова лег, совершенно обессиленный. «Бредит, – подумала я, – при чем тут зерно?» Прозрение пришло через много времени вместе с пониманием: зерно есть Слово, всеянное в нас Господом. Даже умирая, отец упасал меня от греха осквернения Вышнего дара.

Между тем приближался Покров, накануне я получила в издательстве свою новую книгу «Отцовский сад», привезла ее в больницу отцу, он ведь очень ждал ее, радуясь вместе со мной. Может, эта радость хоть ненадолго задержит его… Отец молча глядел на меня, когда я листала книгу, показывала и читала стихи, одно – «Живые помощи» – о нем. Говорить уже не мог, только слабо улыбнулся и закрыл глаза. Я положила книгу на тумбочку у кровати, вышла в коридор. Именно в эти минуты поняла, что сделать уже ничего невозможно: отец уходил. Наступала ночь, я прилегла на кожаный диванчик возле ординаторской – на минуточку, дожидаясь медсестры, которая пошла за чистыми простынями для отца. Закрыла глаза и увидела тоненькую девушку с пшеничными косами в белом медсестринском халате. Она молча взглянула на меня, и я отчетливо услышала: «Завтра». Даже не услышала, а просто поняла. Взметнулась с диванчика – вокруг никого. Ни на удивление, ни на испуг не было сил. Утром меня сменил дядя Вася, я уехала на очередные телевизионные съемки, потом вернулась в больницу – все оставалось по-прежнему. А под утро отца не стало.

Он часто мне снится, и я иду в церковь, заказываю обедню, панихиду. Мама тоже снится – почему-то очень молодая, смеющаяся, а вот отец в моих снах такой же седой и согбенный, каким был на земле в последние годы. Однажды он признался мне, что ждал от смерти большого. «Чего? – мучительно думала я. – Неужели не нашла покоя твоя исстрадавшаяся душа?»

В другом сне отец принес мне большую старинную книгу в красном изразцовом переплете с золотыми застежками, раскрыл, чтобы я прочла название, писанное церковной вязью: «Пути стяжания Святаго Духа».

 
Но пролистать я книгу не смогла.
Доныне за завесою сквозною
На белой глади судного стола
Она лежит, запомненная мною…
 

А мама оставила мне две духовные песни. Они отыскались в большом столе, который всегда стоял рядом с ее кроватью. Я собралась его помыть и обиходить (на этом столе мама провела первую ночь после смерти, пока не привезли гроб), сняла скатерть и под клеенкой среди газетных вырезок и старых квитанций увидела два листа с православными крестиками в левом верхнем углу. Посмотрела: «Хвалебная Песнь святого Амвросия, епископа Медиоланского» и пение русских паломников «Слава Богу за все!». На обратной стороне – писанные от руки молитвы «Отче наш» и «Богородице, Дево, радуйся».

Я вспоминала, как мама в очках с сильными стеклами сидела на кровати у стола, читала, близко придвигая к глазам книгу. А вот как молилась, не видела ни разу. Кроме того случая, когда привозила к ней в больницу священника и он причащал ее запасными дарами. В утро похорон поехала в Казанский собор, заказала обедню и панихиду, знакомый батюшка пообещал помянуть маму и за трапезой.

А в апреле, на Благовещенье, в Казанском служил сам правящий архиерей, его торжественно встречали: били колокола, красная ковровая дорожка была выстелена от порога до аналоя, и люди выстроились вдоль нее, ловя благословение владыки Германа. Просила и я, он благословил и прошествовал далее. Вдруг остановился, повернулся ко мне и ласково спросил:

– Мамочку похоронили?

– Да, владыка, спаси, Господи!

– Не печальтесь, ей теперь хорошо, мы всем собором за нее молимся.

Я склонилась до земли: о таком счастье и не мечтала – о матери молится сам владыка! Последняя для мамы земная милость.

Недавно я пролистывала заветную тетрадь, в которую записываю все свои диковинные, нездешнего свойства, ощущения, все свои сновидения. Если бы не было этой тетради, я о многом бы забыла, даже по-другому можно сказать: о многом бы не подозревала, ведь прошлое поверяется будущим. На странице, датируемой маем 1999 года, читаю: «На сороковой день после смерти мамы, 30 апреля, ночью, я увидела ее, наконец, в белом прозрачном облике, она двигалась как-то неуверенно, я подошла и обняла ее. Потом заметила отца – не старого, в его любимой фетровой шляпе и сером костюме. Помню ощущение чисто выбритой щеки, когда целовала его. Он сказал, что поможет собрать журналистов». Куда? (Много позже журналисты действительно появились в великом множестве вокруг меня как участники Царицынского Александро-Невского православного фестиваля, но разве я вспомнила тогда о мелькнувшем во сне обещании отца!) А утром, в день маминых сороковин, когда накрывали столы для трапезы, мама позвала меня, я даже пошла дверь открывать, но на полпути остановилась…

В ночь с 7 на 8 января 2000 года в Иерусалиме, когда паломники отдыхали после великого празднования 2000-летия Христианства, как бы раздался телефонный звонок. Мама сказала, что наконец-то ей определили место… После возвращения со Святой Земли в Санкт-Петербург мы с Машей Махотиной, моей ближайшей спутницей и петербурженкой, съездили и к Ксении Петербуржской на Смоленское кладбище, и в монастырь к Иоанну Кронштадтскому, и к Александру Невскому в лавру, к его мощам. Я заказала годовое чтение Псалтыри за отца, маму и сына, и все время короткого паломничества по Санкт-Петербургу думала: где же, где то место, которое определили маме? Но Небесная Россия земным очам не видна – до времени.

2004

Радость какая нечаянная сегодня меня посетила! Из поселка Дедовичи Псковской области пришло письмо от настоятеля Свято-Покровского храма архимандрита Павла с братией и старицами-монахинями. Я всегда так рада их посланиям!

В конверте с изображением дедовичской церкви – Пасхальное поздравление батюшки и благославение на дальнейшие труды. А еще – последний выпуск храмового «Покровского листка» – замечательной православной газеты, на этот раз изданной в виде маленькой книжицы. Читаю: «Акафист Божией Матери пред иконою Её Споручница грешных». Боже мой! Это первая икона, которую я обрела в юные годы в Казанском соборе. Икона, День которой празднуется накануне дня моего рождения. Выходит, она – напутствие мне перед долгим, длиною в жизнь, покаянием. А в самый день рождения меня благословляет Киево-Братская икона Богоматери. Наверное, не напрасно именно сегодня Госпожа Небесная прислала мне свой Акафист. Наверное, Она хочет, чтобы я снова и снова читала покаянную молитву: «К кому возопию, Владычице, к кому прибегну в горести моей, аще не к Тебе, Царице Небесная? Кто плач мой и воздыхание мое примет и молениям нашим скоропослушливо внемлет, аще не Ты, Всеблагая Споручнице, всех наших радостей Радость?»

Чтобы я молилась сегодня, молилась всегда.

2007

Отец Михаил Кондратьевич Бойко (крайний слева в первом ряду). 1944

Отец после возвращения с войны. 1947

Мама Валентина Андреевна Седенко (Бойко) (справа). 1943

Павлина Андреевна Седенко – тетя Пава. 1949

Мама с подругой Саней. 1948

Антонина Андреевна Седенко – тетя Тося – с дочерьми Люсей и Аллочкой. 1947

Тетя Пава с дочерью Аней, умершей во младенчестве. 1951

Мама (первая в верхнем ряду), Люся, тетя Тося, Аллочка, тетя Маня. 1952

Маме тридцать лет, мне два года. 1949

Брату Вите – годик, мне – три. 1950

Мама. 1952

Отец. 1960

15 июня 1952 года: я в день своего пятилетия с любимой куклой Маргаритой. 1952

Витя учится игре на аккордеоне. 1960

Татьяна Кирилловна Баранова-Белицкая, первая учительница. 1957

Наш славный класс на 85-летии Татьяны Кирилловны. 2006

Дедушка Кондрат Васильевич Бойко (в центре в ушанке) со своей семьей, в верхнем ряду справа – тетя Настуня и дядя Андрей. 1952

На похоронах бабушки Анастасии Тимофеевны. Слева направо: дедушка Кондрат Васильевич, дядя Андрей, мой отец, дядя Василий, тетя Катя и другие близкие и дальние родственники. 1957

Отец (справа) после возвращения с финской войны. 1941

Отец (в верхнем ряду слева) в день окончания ветеринарного факультета Белоцерковского сельскохозяйственного института. 1938

Мои двоюродные сестры Лариса, Тоня, Валя и Нина Бойко. 1954

У старинной Житне-Горской церкви. 2002

Под праздничной грушей с семьей. Житне-Горы. 2002

Общая панихида паломников и сельчан по всем православным родам. Житне-Горы. 2002

Родные могилы. 2002

На родовом крылечке в Житне-Горах. 2002

С украинским урожаем! 2002

Проводы паломников из Житне-Гор в Россию. 2002

С Валей Тарабриной на фоне родного дома на улице Ардатовской, рядом – ветеринарная лаборатория. 1966

Отец в нашем дар-горском саду. 1967

Мама (справа) рядом с Ниной Федоровной Савкиной. 1963

Мама с подругой Александрой. 1962

Папа, мама, брат Витя и я в Сочи. 1958

Остановись, мгновенье! 1964

С любимой подругой Ниной Резниковой. 1962

На Волге с Валей и Таней Тарабриными. 1965

На морском берегу в день 18-летия. 1965

Мне двадцать лет. 1967

Юные рыбаки, сын Андрюша сидит в лодке. 1980

С поэтами Василием Дьяченко и Владимиром Мавродиевым (справа). 1968

О, Волга, колыбель моя! 1983

С Кайсыном Кулиевым на Всесоюзном совещании молодых писателей в Москве. 1975

Отец, мама и тетя Пава. 1966

Счастливое семейство Мавродиевых: Галя, Женя, Володя. 1982

Отец с братом Виктором на дальневосточной земле. 1984

Сталинградцы

Самая старшая в нашей сталинградской семье – моя двоюродная сестра Людмила. Живет она в Волжском с сыном Олегом и внуками. Видимся мы нечасто, но уж если встретимся, то все разговоры наши о том, какими были родители, как жили до и после войны, ведь все мы долго-долго вели именно такой отсчет времени: до и после войны. Я записала Люсины рассказы – не обо всем, конечно, многого и она не помнит, но я рада и малым ее воспоминаниям, в них – Сталинград.

…Мы по рождению Шаталины, а после замужества бабушки – Седенко. Бабушку Татьяну выдали замуж насильно, мужа Андрея она не любила, даже не хотела иной раз по имени назвать. Бывало, ей надо пригласить его со двора в дом, так она битый час могла в дверях простоять, пока он не поднимет голову, не взглянет, и тогда уже говорила:

– Есть иди!

Жили на Быковых Хуторах, на Волге, только перед самой войной в Сталинград переехали. Дед наш занимался извозом и однажды по весне простудился: то ли куда-то в яму залетел, то ли легкие на морозе застудил свои чахоточные (еще с Первой мировой), но только скоро умер. Валя, мама твоя, только родилась.

А бабушку я помню такой, какой она была еще до войны. Выглядела, как все бабушки: худая, темная, сморщенная, она, видно, болела, потому что из-за нее мы не уехали в эвакуацию, ее нельзя было перевозить. Она ходила на базар и приносила мне пончики, которые «огурчиками» назывались, в общем, тесто длинненькое такое, запеченное в масле. Как она защищала меня от матери, когда та ругала меня, как мы ходили с ней за травами на городскую окраину – почему-то об этом вспоминаю.

Вот началась война. Не поехали в эвакуацию, остались в Сталинграде. У нас дом двухэтажный был: четыре семьи на одном этаже, четыре на втором. А потом дом разбомбили, и мы стали жить в окопе, сами его выкопали во дворе: яма, сверху накат из бревен и поверху земля, там и скрывались с августа по октябрь 42-го. Я помню, осенью должна была идти в школу, купили мне заранее кожаный портфель, а потом, когда мы в окоп перешли, в этом портфеле хранились белые сухарики, и он висел над входом. Улицу занимали то немцы, то наши. Немцев выбьют – наши приходят, и так все время. И вот, когда в первый раз немцы заняли улицу, полезли проверить окоп: «Солдат, солдат!» – а у нас одни женщины, и первый немец, которого я увидела, схватил портфель, вот так вытряс его и забрал. А во второй раз, когда немцы заходили, один наступил мне на руку сапогом, я, наверное, запищала, так он меня по голове погладил, а матери дал какие-то таблетки, сахарин, наверное. Она не брала: «Нет, нет!» Боялась, что это отрава, а он ел сам и все на нас показывал, дескать, детям.

Ну вот, в этом окопе и сидели, и мать твоя Валентина с ребенком была, с восьмимесячным Витенькой, а мужа ее Георгия забрали в армию. Голодали, конечно. Помню, мать брала меня за руку, сестру Алку – на руки, и мы спускались как раз туда, где сейчас автовокзал, вниз, к железной дороге, там составы горели с пшеницей, сахаром, пшеном. Люди копошились, собирали, и мама тоже, а почему нас с собой брала? Ну, мол, если налет, так убьют всех сразу. А потом маму твою ранило, как раз то ли обстрел был, то ли бомбежка началась, и ее ранило в голову и в ногу. Улица была занята в это время, наверное, нашими, потому что помню, что Валю поместили в госпиталь, и мама моя ходила ее проведывать. А тетя Пава во время этих переходов улицы туда-сюда умудрялась к нам пробираться, приносила продукты, которые ей на работе выдавали. А работала в милиции и еще ранеными занималась. Ну вот, когда маму твою забрали в госпиталь, ребенок ее остался с нами и ел то, что и мы: горелую пшеницу отваривали на костре, отжимали и ели. А воду брали из колодца, он был внизу, надо было только спускаться. У колодца бабушку и убило. Вот как это было.

Она взяла ведро и говорит:

– У вас маленькие дети, – и пошла за водой.

И нет ее, и нет, и нет, а тут началась бомбежка, да такая, что в прямом смысле света не взвидели: все небо покрыто было самолетами немецкими. Это было 23 августа 42-го года. Мы в своем окопе спасались, а уж после взрослые пошли искать бабушку. Ну, и принесли ее: голова в ведре…

Как только эта страшная бомбежка окончилась, мы, дети, выбрались из подвала и в ужасе застыли на месте: землю словно взрыхлили и осколков много было. На дороге перед нашим окопом лежала убитая женщина, а рядом сидел живой котенок. И так мне стало жалко этого котенка, что я попросила:

– Можно, я его возьму в наш окоп? – но мне отказали, мол, в окопе нельзя животным быть, они притягивают снаряды.

Во время налетов, помню, мы бежали к оврагу, где скрывались в вырытых в склонах ямах. Там и другие люди прятались, не только мы, а на противоположной стороне виден был, наверное, аэродром: наши самолеты словно картонные, и я видела, как они поднимались в воздух, как горели, как падали. И как в таких игрушечных самолетах можно было сражаться с немцами?

Наши солдатики грязные, замотанные, израненные… на окоп поставили пулемет и стреляли, у нас перепонки чуть не лопались. Страшно было очень: стрельба, взрывы, осколки, но я ни разу не была ранена.

Перед тем, как поселиться в этом окопе, все люди вещи свои в землю закопали, и мы тоже: сундук, машинку швейную «Зингер», другие вещи, уже не помню какие. В этом дворе и похоронили бабушку, там, где вещи закапывали. А сейчас здесь большие девятиэтажки, и один, окнами прямо на вокзал, стоит на месте нашего дома, адрес такой: улица Пархоменко, 57, я очень хорошо помню. Здесь бабушка и лежит.

У малыша Витеньки во рту от горелой пищи появились язвы, и скоро он от голода умер. Господи! В госпиталь невозможно было пробраться, потому что на улице утром – наши, вечером – немцы или наоборот. Мама твоя месяца полтора лежала в госпитале, а ребенка ее мы тут же во дворе и похоронили, где и бабушку. Про кладбище и речи не заходило: вся сталинградская земля тогда, в 42-м, кладбищем была.

Матери моей Антонине в то время было 30 лет, всего 30… И как она нас сохранила? Я бы, наверное, не смогла. Тетя Маня, самая старшая, жила и работала на тракторном заводе, о судьбе ее мы не знали, она к нам не пришла, думали, может, ее в живых нет.

Наступил октябрь, немцы стали нас выгонять из окопа. Валя уже пришла из госпиталя, хотя сильно хромала, и голова у нее еще была перевязана. Женщин с детьми погнали, указали направление, и – иди, иди, иди… Вот мы и пошли, и когда вышли за город, оказались в хвосте целой колонны.

Может, кто-то и подгонял нас, не помню, знаю только, что несла чайник с водой, мама твоя сумку какую-то, а моя – Алку двухлетнюю, сестру мою, на спине – рюкзак. А одеты – во всем, что только было у нас: по нескольку платьев натянули, наверное, и пальто было, потому что помню, как Алка все время кричала:

– Продай пальто, купи хлеба!

Еды почти не было. Когда мы проходили мимо сел, жители нам что-то выносили. Или мы сами ходили просить? Не знаю, но что-то ведь мы, наверное, ели.

Народу шло много, и все такие, как мы. И помню, у дороги лежала женщина убитая, рядом сидел ребенок, ну, может, полутора-двух лет, плакал. Все проходили мимо, и никто не брал ребенка, все ведь со своими детьми. Взял ли его кто потом, не знаю. Гнали нас и гнали и пригнали в Белую Калитву. Много подвод там стояло, людей тьма, а солдаты немецкие всех сортировали: молодых в одну сторону, детей и матерей – в другую. Молодые – те назначались к угону в Германию. И Валентину хотели угнать, она ведь совсем молодая была, двадцати трех лет. А мать моя усадила ей Алку на руки и просила солдатика, а тот – ни в какую, вроде того, боится офицеров, но факт тот, что – упросила, упросила… И махнул рукой, и мы дальше пошли. (Далекий путь проделали мои женщины, ведь Белая Калитва – это в Ростовской области, и там немцы устроили концлагерь. Слава Богу, что пожалел моих родных молоденький немецкий солдатик. А если бы попали в неволю, а если бы маму угнали в Германию? Сохранилась бы семья? Была бы я на свете?) Погнали опять нас, мы и на подводе долго ехали и приехали в хутор Янов.

Там уже немцев не было, только полицаи. И стали нас расселять по домам, мы попали к одинокой хозяйке с детьми. Несколько дней жили у нее, а потом она отселила нас в летнюю баню. Началась зима, холодно было. Утром просыпались, а волосы приморожены к стене. А чем жили – просто удивляюсь. Меняли одежду, ту, что на себе, на продукты, оставались кое-как одетыми. Мать еще ходила стирать по людям, убирать, что-то шила, Валя лечила. Алка все просила есть. Ой, как она следила за всеми! Помню, мать тыкву парила в кастрюле, а у нас была чайная чашечка, мы ее с собой принесли, и мать этой чашечкой тыкву всем накладывала, а Аллочка так смотрела, так смотрела, чтобы ей столько же чашечек дали, сколько всем остальным! И снова кричала:

– Продай все, купи хлеба!

Хозяйка, бывало, вынесет своему псу похлебку, Аллочка опять:

– Мама, забери, есть хочу!

Конечно, похлебку собачью не ели, а вот куски по дворам собирали. Наверное, было Рождество, потому что читали молитву, мать научила, что-то там такое было: «Воссияй мирове свет разуму…» – больше не помню. Ходили по домам, просили еду. Некоторые люди без разговоров подавали, а некоторые очень возмущались. Так зиму и прожили.

А потом нахлынули немцы – отступали вроде. Пожрали всех кур и свиней, все съели. И разнесся слух, что Сталинград освободили и нам можно возвращаться. И весной мы пошли обратно. То ли на подводе ехали, то ли все время шли – не помню. А в Сталинграде на нашей улице рядом с окопом огромная воронка появилась, я туда однажды спустилась по малой нужде и вижу: ноги человеческие – синие, в трупных пятнах. Я так кричала! А во дворе, в сараюшке, где раньше дрова хранили, подвал был залит водой, и в воде лежал наш солдатик в одном нижнем белье, руки-ноги связаны, мертвый. Мучили, наверное…

Дедушка Андрей Николаевич Седенко и бабушка Татьяна Алексеевна Шаталина. 1918

Семья Седенко (моя мама Валя еще не родилась). 1918

Окоп наш весь оказался изрытым, все закопанные вещи пропали, и даже останки бабушки и ребеночка были разбросаны. Кое-как их собрали, опять зарыли и двинулись в Бекетовку. А мама твоя Валентина ушла на фронт.

Почему Бекетовка? Весь Сталинград был разбит, кроме Бекетовки, только здесь и сохранились дома. И мы на Сталгрэсе, напротив Дома культуры, в избушке сначала поселились, там и тетю Паву встретили в каком-то общежитии. Помню, как она нас купала в корыте, отогревала. Стали мы кочевать по разным квартирам, мать моя устроилась на работу – куда, не знаю, то ли в столовую, то ли в магазин. Скоро и тетя Маня пришла к нам, ее Пава тоже отыскала, а потом и Валя с дядей Мишей, твоим отцом, с фронта вернулась. Не помню, как она выглядела в военной форме, но помню ее платье голубое с серым и жилеточку синюю. С ней ходили в кино, «Небесный тихоход» смотрели. Мы как подружки были, всего 15 лет разницы в возрасте. Запомнилась она мне грустной, даже печальной, хотя из всех сестер она одна судьбу свою устроила.

А печальной была из-за воспоминаний: ребеночек умер, и Валя еще не отошла от горя. Однажды ее направили в Москву на курсы повышения квалификации, и там она встретила своего первого мужа, тоже медика. И он рассказал, что искал ее, наводил справки, но ничего не смог узнать и был поэтому убежден, что Вали и нас в живых нет. У него, конечно, уже была новая семья, дети.

А дядя Миша всем очень понравился, и первое время молодые жили в сарае, который для них расчистили, поставили там единственную кровать. Я часто навещала Валю, когда она ждала первого ребенка – тебя: сидела дома, вышивала какие-то скатерти, в кино мы уже с ней не ходили. И вот ты родилась, дядя Миша стал работать в Отраде в ветлаборатории, а потом и брат твой Виктор появился на свет. И стали они строить дом в Бекетовке, а для нас кухню во дворе.

Дом у вас был большой, а какая печь, во всю кухню! Зимой было очень тепло, топили углем, редко дровами. Кот у вас жил огромный, рыжий, по кличке Лохматый. Он лежал около печки, а вокруг него копошились цыплята, грелись, дядя Миша ведь кур разводил.

Помню день, когда умер Сталин. У меня была собака Розка, и ее застрелили именно в этот день, и я сильно плакала. (Смерть Сталина стала настоящим горем для семьи, это и я очень хорошо запомнила: мама, и тети, и все вокруг обнимались, и плакали, и причитали, и кричали, что же теперь будет…)

До того, как дом родители твои построили, они снимали комнату в угловом доме на повороте дороги к поселку Отрада, и я жила у вас, нянчила тебя и Виктора. Мне было лет 14: стою у калитки с мальчишкой на руках, ты меня за подол держишь, жду, когда Валя появится. Как только вижу ее, сразу сажаю вас на лавочку и бегом к подружкам. Мать моя сидела в это время в тюрьме. И ведь зазря. Она в магазине работала в воинской части, однажды приходит, а замок сорван. И зачем вошла вовнутрь? Потом в оправдание говорила, мол, магазин на воинской территории, охраняемый вроде, думала, нечаянно кто-то сбил замок. Но, видно, забрали денег много, почему ее и посадили.

Приходили к нам описывать имущество. А у нас нечего было описывать: ни на ней, ни на нас доброго платья не было. Мать все время перелицовывала наше старье, а уж в доме… Одним словом, нищета. Удивлялись оценщики: мол, такая недостача, столько денег похищено, где это все? Говорю же: ни сном ни духом о воровстве мать не помышляла. А уж потом, как освободилась, не вернулась в магазин, пошла на мебельную фабрику. Все пальцы мамины были порезаны, источены, одного и вовсе лишилась. Но было и хорошее: использованные и уже ненужные тканевые наждачные полотна можно было выварить, отбелить и шить из них простыни, пододеяльники и даже платья. (И у меня до сих пор есть такая ткань, которую я обнаружила после смерти тети в ее сундуке: все мы – и тети, и сестры – носили платья из отбеленных наждачных холстов.)

После войны твоя мама работала в немецком госпитале, лечила пленных, а потом в это здание в Отраде, когда немцев вывезли, перевели 56-ю школу, где и я, и Аллочка, и ты учились. А Валя работала в девятой инфекционной больнице, за ней и ночью приезжали, потому что она одна могла трубки детям в горло вставлять, чтоб не задохнулись. Очень она уставала, болела даже. (Мама была заведующей отделением больницы, тогдашний главврач Мария Андреевна Шиповская до сих пор вспоминает, как Валентина Андреевна лучше других медиков делала интубацию гортани при тяжелых формах дифтерии. Скольких детей спасла мама! А рассказал мне об этом племянник Шиповской и тоже врач Юрий Петрович Макринский: он учился вместе с моим дядей Васей в Сталинградском мединституте и поэтому часто бывал в нашем бекетовском доме, даже на велосипеде, бывало, меня катал. Снова увиделись мы с Макринским через много-много лет в больнице, где работает и он, и Рита, мама моей внучечки Люси. Что и говорить: жизнь большая, земля маленькая, а пути человеческие исповедимы.)