Текст книги "Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

VIII

Чтобы взять Карфаген, оставалось сделать последнее – сокрушить Неферис, который тщетно осаждал Манилий. Была зима. На это время у римлян принято было прекращать военные действия. Но Сципион считал, что нельзя терять ни минуты. Он послал под Неферис Лелия и гулуссу. Но он не мог покинуть их в столь опасном месте, поэтому непрерывно курсировал между Карфагеном и Неферисом. Вскоре, однако, полководец убедился, что Лелий, несмотря на все старания, не может овладеть крепостью. Тогда Публий взялся за дело сам. Всего с четырьмя тысячами воинов он ворвался в город. Неферис пал. Вместе с ним пала и последняя надежда пунийцев (Арр. Lib., 126).

Снаступлением весны Сципион повел войско на приступ Карфагена. По-видимому, он разделил армию на две части – половину отдал Лелию, половину взял сам. С двух сторон они двинулись к стенам. Полибий был в личном отряде главнокомандующего. Штурм начался со стороны открытого моря, там, где находилась гавань Котон. Ночью Газдрубал поджег часть гавани. Но, пока Сципион отвлекал врага на себя, Лелий спокойно перелез стену с другой стороны. Воины громко закричали, давая знать товарищам, что они уже внутри стен. Теперь «римляне, не обращая уже ни на что внимания, рвались со всех сторон на стены, набрасывая на промежутки (между машинами римлян и стеной карфагенян. – Т. Б.)балки, куски машин и доски» (Аппиан).

Сципион появился в городе почти одновременно со своим другом, но совсем необычным способом. Аммиан Марцеллин рассказывает: «Сципион Эмилиан с историком Полибием и тридцатью воинами с помощью подкопа овладел воротами Карфагена… Эмилиан подошел к воротам под прикрытием каменной «черепахи». Пока враги оттаскивали каменные глыбы от ворот, Эмилиан, никем не замеченный и в безопасности, проник в покинутый город» (Атт. Marc., XIV, 2, 14–17) [59]59
  Аммиан Марцеллин говорит, что император Юлиан Отступник, сам хороший полководец, хотел повторить этот прием Сципиона, но у него ничего не вышло, и он отступил «с краской в лице».


[Закрыть]От неприятеля их отделял рукав залива. Полибий был человеком неколебимого мужества, но и он почувствовал невольный трепет, оказавшись в центре вражеского города с тремя десятками воинов. Он посоветовал Публию немедленно побросать в неглубокую воду, отделяющую их от карфагенян, доски с гвоздями, чтобы враги не смогли их атаковать. Но главнокомандующий с улыбкой отвечал:

– Смешно было бы, завладевши стенами и находясь внутри города, избегать всеми мерами сражения с неприятелем ( Plut. Reg. et imp. apoph. Scipio Min., 5).

Страх Полибия был напрасен. Оба римских отряда соединились, и карфагеняне отступили, оставив эту часть города в руках врагов [60]60
  Аппиан не сообщает, как сам военачальник проник в город. У нас есть всего два отрывка, рассказывающие об этом событии, – приведенные нами фрагменты из Плутарха и Аммиана Марцеллина. Оба они восходят к Полибию. Сложность заключается в том, что оба писателя не ставили целью что-то нам рассказать – они предполагают, что этот эпизод хорошо известен читателю. Мне представляется, что они говорят об одном и том же событии. Мы узнаем, что Сципион вошел в город с помощью подкопа. При этом Марцеллин пишет, что Сципион не просто совершил вылазку, а захватил город. Очевидно, он не был выбит тогда из Карфагена, ибо Юлиан вряд ли стал бы подражать несчастливому предприятию.


[Закрыть]. Римляне очутились на небольшой круглой площади, лежавшей между гаванью и подошвой цитадели Бирса. На этой площади некогда бушевали народные собрания, там народ носился, держа на копьях головы растерзанных вельмож, там распинали неугодных полководцев, там еще так недавно Газдрубал развешивал казненных ( Diod., XX, 44, 3; Justin., XXII, 7, 8; Liu, XXX, 24, 10).Тем временем спустился вечер. Сципион и его воины провели ночь на площади, не выпуская из рук оружия.

С первыми лучами солнца они ринулись к Бирсе. Они оказались в лабиринте узких кривых улочек. Как утесы, высились тесно прижатые друг к другу огромные шестиэтажные небоскребы. Из окон и с крыш на римлян дождем сыпались камни, копья, дротики. Римляне стали залезать на крыши. Они перебрасывали доски между домами и сражались высоко на этих мостах. Тем временем бой кипел и внизу. То и дело с головокружительной высоты с воплем падали люди. Наконец вспыхнул пожар [61]61
  Кто поджег ту часть города, которая располагалась между площадью и Бирсой? Аппиан говорит, что Сципион. Но этому противоречит то, что, по его же словам, множество римлян находилось в это время на крышах. Далее. Аппиан сообщает, что из-за пожара Сципион не мог прорваться к Бирсе и шесть дней расчищал проход. Почему же вместо того, чтобы идти на Бирсу, он загородил себе путь пожаром? Поэтому, на мой взгляд, логичнее предположить, что подступы к Бирсе подожгли защитники, подобно тому, как они только что подожгли Котон. Так же в 195 году поступили спартанцы, когда римляне ворвались в город.


[Закрыть]. Все кругом превратилось в горящий ад. Улицы звенели от криков, дома с грохотом падали. Шум, грохот, звон, огонь, страшное напряжение и ужасные зрелища пожара делали людей безумными и равнодушными.

«В таких трудах прошло у них шесть дней и шесть ночей, причем отряды постоянно сменялись, чтобы не устать от бессонницы, трудов… и ужасных зрелищ. Один Сципион без сна непрерывно находился там, был повсюду, даже ел мимоходом, между делом, и лишь иногда, устав и выбрав удобный момент, садился на возвышении, наблюдая происходящее» (Аппиан).

На седьмой день карфагеняне сложили оружие. Только 900 перебежчиков, которым нечего было ожидать милости от Сципиона, и семья Газдрубала продолжали сопротивление. Они заперлись в огромном храме Эшмуна, находившемся в Бирсе, и дали друг другу страшную клятву сгореть, но не сдаваться римлянам. Легионы окружили храм. Вдруг оттуда показался Газдрубал и, несмотря на свое грузное сложение, легкой рысью подбежал к Сципиону и пал к его ногам. Это поразило римского военачальника. Он вспомнил слова вождя карфагенян, что для него пожар родного города – лучшая могила, и с изумлением глядел на него.

После явления Газдрубала перед римлянами мелькнуло несколько видений. На крыше храма появилась толпа перебежчиков. Они стали умолять римлянина на несколько минут прекратить бой. Тот решил, что они хотят сообщить ему что-то важное, и дал своим знак остановиться. Но они, подбежав к самому краю крыши, стали поносить последними словами Газдрубала. Они кричали, что он трус, мерзавец, клятвопреступник, а затем, продолжает Полибий, обрушили на него такой поток площадной брани, что его и повторить немыслимо. Излив душу, они скрылись. И тут же храм вспыхнул: они подожгли его изнутри.

И тогда на крыше среди языков пламени показалось второе видение. То была величественная женщина в пышной одежде. Она держала за руки двух мальчиков в коротких туниках, которые испуганно жались к матери. Это была жена Газдрубала. Она громко назвала мужа по имени. Но он только еще ниже склонился к земле, не покидая спасительного положения у ног Сципиона. Тогда она обернулась к Публию и сказала:

– Тебе, о римлянин, нет мщения от богов, ибо ты сражался против враждебной страны.

И она поблагодарила его за то, что он хотел спасти жизнь ей и ее детям. Затем она повернулась к мужу. Она напомнила ему, как он клялся, что никогда не будет глядеть живой на пламя родного города. Она осыпала его страшными проклятиями и язвительными упреками, призывая на его голову мщение всех богов Карфагена, и заклинала Сципиона воздать ему сторицей. После этого она зарезала детей, бросила их в пламя и кинулась туда сама. Здание с грохотом рухнуло, погребая под собой последних защитников. Газдрубал продолжал сидеть у ног Сципиона (Арр. Lib., 127–131; Polyb., XXXIX, 4).

Город превратился в море огня. Гигантские уродливые здания, узенькие улочки, сверкающие золотом храмы и огромные медные идолы, в которых столько лет сжигали заживо детей [62]62
  Среди карфагенской добычи было одно очень любопытное изделие, что-то вроде статуи. То был медный бык, полый внутри. В него кидали живых людей, а потом разводили под ним огонь. Полибий, внимательно осмотревший быка, подробно описал эту адскую машину: «В раскаленной меди человек поджаривался со всех сторон и, кругом обгоревши, умирал. Если от нестерпимой боли несчастный кричал, то из меди исходили звуки, напоминавшие мычание быка… Уцелела дверь, помещавшаяся между лопатками быка, через которую кидали… людей» (Polyb., XII, 25,!-3).
  Бык этот, имевший облик Баала, очевидно, служил для человеческих жертвоприношений. И сицилийский историк Тимей, прекрасно знавший карфагенян, уверяет, что это чисто пунийское изделие (ibid., 4).Но Полибий, интересовавшийся всем на свете, кроме религии, стал с жаром доказывать, что бык изготовлен сицилийским тираном Фаларидом и увезен пунийцами. Разумеется, Публий склонился перед авторитетом своего ученого наставника. С отвращением взглянув на адский снаряд, он передал быка сицилийцам (Cic., Verr., IV, 33, 75).


[Закрыть], чтобы отвратить неминуемую гибель от Карфагена, – все это потонуло в пламени. Полибий и Сципион стояли на холме и смотрели на пожар. Полибий был упоен победой. Он обернулся к другу, чтобы поделиться с ним своими чувствами, и вдруг увидел, что Сципион плачет. Полибий был в первую минуту совершенно поражен и не мог понять, что с ним. «Сципион при виде окончательной гибели города заплакал и громко выразил жалость к неприятелю. Долго стоял он в раздумье о том, что города, народы, целые царства, подобно отдельным людям, неизбежно испытывают превратности судьбы, что жертвой ее пали Илион, славный некогда город, царства ассирийское, мидийское и еще более могущественное персидское, наконец, так недавно ярко блиставшее македонское царство» (Аппиан). И слезы текли по его лицу. И он произнес строки из Гомера:

 
Будет некогда день и погибнет священная Троя.
С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
 

Затем, «обернувшись ко мне и сжав мою руку, он сказал:

– Это великий час, Полибий. Но я терзаюсь страхом при мысли, что некогда другой кто-нибудь принесет такую же весть о моем отечестве» (Полибий) [63]63
  В подлиннике Сципион говорит: «ω πολνβιε… χαλογμεν». Дошедший до нас фрагмент представляет собой отрывок без начала. Фраза начинается с середины, и это затрудняет понимание. Помогает конспективное изложение этой сцены у Аппиана. Сципион, согласно его рассказу, сначала плачет и жалеет врагов, затем вспоминает обо всех погибших царствах, затем читает стихи Гомера. «Когда же Полибий… прямо спросил Сципиона, как понимать его слова, тот, говорят, не постеснялся сказать, что боится за отечество при мысли о бренности всего человеческого» (Lib., 132).
  В нашем отрывке читается «…как у Гомера…». Затем Сципион говорит, что боится за Рим. Значит, наш фрагмент соответствует самому концу разговора. Слова Сципиона являются ответом Полибию на его вопрос после чтения стихов из «Илиады». Как же в таком случае понимать слово υαλογ.
  Возможно несколько толкований.
  Первое. «Как замечательно, Полибий!» Так толкует Астин. Но это совершенно не вяжется ни с вопросом Полибия, ни со всем духом разговора, ни с настроением самого Сципиона, который говорит это плача, полный грустных дум о судьбе человечества.
  Второе. Эти слова могут быть ответом на какое-то замечание Полибия, опущенное Аппианом. Например: «Но разве не хорошо, что ваш злейший враг сокрушен?» – «Да, это хорошо, Полибий, но… и т. д.».
  Третье. Это может почти соответствовать русскому «да» и означать: «Это так, Полибий».
  Но, учитывая весь дух разговора, слезы Сципиона и его возвышенные и печальные размышления, учитывая также, что слова его были ответом на вопрос Полибия о строках Гомера, я даю несколько иное толкование. Я думаю, что Сципион говорил не о счастье своем, а о величии происходящего. И это естественный финал всех его размышлений о судьбе и человеческом бессилии. Мое толкование более всего приближается к толкованию В. Р. Патона, который переводит это место так: «А glorious moment, Polybius» (Polybius. The Histories, with an English translation by W. R. Paton. Vol. VI. L., 1995. P. 437).


[Закрыть].

Вся эта сцена произвела на Полибия неизгладимое впечатление. «Трудно сказать что-нибудь более… мудрое. На вершине собственных удач и бедствий врага памятовать о своей доле со всеми ее превратностями и вообще ясно представлять себе непостоянство Судьбы – на это способен только человек великий и совершенный, словом, достойный памяти истории» (Polyb., XXXIX, 5; App. Lib., 132–135).

Шестнадцать дней горел Карфаген. На семнадцатый день Публий Сципион провел плугом по еще тлеющим развалинам и произнес страшное древнее заклятие, обрекающее это место подземным богам и демонам. Никто из людей не должен был здесь селиться. А на территории бывшей карфагенской державы была организована римская провинция Африка. Римский военачальник не исполнил заветов жены Газдрубала. Бывший диктатор Карфагена, виновник войны «был обласкан Сципионом» (Полибий). Ему предложили на выбор жить в Африке или Италии. Пуниец выбрал Италию. Там он, изменник нумидиец Битий и заложники мирно дожили свой век (Polyb., XXXIX, 4,11–12; Zon., IX, 30).

Прошло около ста лет, и римляне сами восстановили Карфаген, только уже на новом месте – это ведь отдано было злым духам. Карфаген вновь разбогател, а так как населен он был пунийцами, то они вернулись к исконным обычаям. Они даже тайком продолжали сжигать детей Баалу, несмотря на самые строгие запреты римлян. Но Карфагену не суждены были жизнь и благоденствие. В VII веке он окончательно был разрушен арабами.

По злой иронии судьбы единственным человеком, который плакал о судьбе Карфагена, был его великий победитель. Греки отнеслись к гибели города равнодушно. Сицилийцы откровенно обрадовались. Очень символично, что лучший эллин того времени, Полибий, брал Карфаген бок о бок с римлянами. Его изумление при виде слез Сципиона ясно показывает, как сам он далек был от жалости к пунийцам. Противник Сципиона Старшего оказался прав, говоря, что «все обрадуются, если карфагеняне будут наказаны». Что же касается римлян, то они узнали о случившемся поздним вечером. Вдали, в море, они увидали корабль, украшенный пунийской добычей, и поняли, что Карфаген перестал существовать.

В эту ночь никто не спал. «Всю ночь провели они вместе, радуясь и обнимаясь, как будто только теперь стали они свободными от страха, только теперь почувствовали, что могут безопасно властвовать над Другими, только теперь уверились в твердости своего государства и одержали такую победу, какую раньше никогда не одерживали. Они, конечно, сознавали, что много совершили блестящих дел, много совершено было и их отцами в войнах против македонян, иберов и недавно еще Антиоха Великого… но они не знали ни одной другой войны столь близкой, у самых своих ворот, и такой страшной… Они напоминали друг другу, что перенесли от карфагенян в Сицилии, Иберии и самой Италии в течение шестнадцати лет, когда Ганнибал сжег у них четыреста городов, в одних битвах погубил триста тысяч человек и часто подступал к самому Риму… Думая об этом, они так поражены были победой, что не верили в нее и вновь спрашивали друг друга, действительно ли разрушен Карфаген. Всю ночь они разговаривали о том, как у карфагенян было отнято оружие и как они тотчас же неожиданно сделали другое; как были отняты корабли и они вновь выстроили флот из старого дерева; как у них было закрыто устье гавани и как они через несколько дней вырыли новое устье. У всех на устах были рассказы о высоте стен, величине камней и о том огне, который враги не раз бросали на машины. Словом, они передавали друг другу события этой войны, как будто только что видели их своими глазами, помогая себе жестами. И им казалось, что они видят Сципиона, быстро появляющегося повсюду – на лестницах, у кораблей, у ворот, в битвах. Так провели римляне эту ночь» (Арр. Lib., 134).

Глава III
Римский политик

Царь или больше римлянин был он?

Байрон. Паломничество Чайльд Гарольда

^{Что нужно было для того, чтобы занять первое место в государстве. Римское красноречие и его роль. Римский оратор. Обучение красноречию. Процедура соискания общественных должностей. Номенклатор. Одежда соискателя и его поведение. Предвыборная борьба. Цензура. Примеры цензорской строгости. Шкала танцев. Смотр всадников на Форуме.}

^{Судебные процессы. Римский турист на Востоке. Роскошный двор Птолемеев. Чудеса Египта: пирамиды, бык Апис, ручные крокодилы.}

I

Когда в 151 году до н. э. Сципион уезжал в Испанию, это был уважаемый, но скромный человек, о котором давно было известно, что он выбрал для себя тихую частную жизнь. Прошло всего 5 лет, и он вернулся в блеске невиданной, ослепительной славы – национальный герой, спаситель Рима, разрушитель Карфагена. Им восхищались, восторгались, его буквально носили на руках. Волна любви народной разом вознесла его на самую вершину общественной лестницы. Отныне до самого конца жизни он оставался первым в Римской республике. Полибий, лучше всех знавший своего питомца, говорит, что этот застенчивый мальчик с детства страстно мечтал занять первое место в государстве (Polyb., XXIX, 18).Ему исполнилось 39 лет, и мечта его сбылась.

Его влияние было совершенно необычно. «Авторитет его был так же велик, как и авторитет самой державы римского народа». «Его мнение считалось законом для римлян и иностранных племен», – говорит Цицерон (Mur., 58; Cluent., 134).И оратор называет его первым гражданином Республики (De re publ., 1,34) [64]64
  Princeps rei publicae.


[Закрыть]

Однако очень ошибется тот, кто решит, что своим исключительным положением Сципион был обязан победе над Карфагеном. Мы знаем, что благодарность великим полководцам бывает обыкновенно пылкой, но очень недолговечной. Знаменитые полководцы древности, Кориолан и Камилл, удалились в изгнание после своих блистательных побед. Даже сам Великий Сципион, спаситель Рима, испытал неблагодарность сограждан и умер в добровольном изгнании. Далее. Мы с удивлением замечаем, что в Риме вообще никто и никогда не занимал такого места, как Публий. В поколении отцов первыми гражданами считались Сципион, великий победитель Ганнибала, и его враг Катон. Сципиона, конечно, обожал простой народ, им восхищались, но его никогда не понимали, он был далек от политики, и темная струя зависти отравляла все вокруг него. Что до Катона, то он защищал свое первенство так же, как охранял свой пост жрец Неми, который днем и ночью без сна ходил с мечом вокруг священного дерева Дианы, не давая соперникам приблизиться [65]65
  Жрец Неми должен был охранять священное дерево. Человек, сорвавший с него ветвь, мог убить его и занять его место. Вот почему старый жрец днем и ночью, в зной и дождь ходил взад и вперед возле священного дерева. Объяснению этого странного обычая посвящена «Золотая ветвь» Фрезера.


[Закрыть]Так, без отдыха и сна стоял на страже и Катон. «Он, с которым враждовали чуть ли не все могущественные люди Рима, словно атлет, боролся до глубокой старости» (Plut. Cat. mal, 29).Он был под судом более 50 раз. Последний раз он защищался в возрасте 86 лет, а обвинял в 90.

А наш герой завоевал сердца квиритов. Все любили его. Все в нем – направление его ума, характер, манеры, кажется, даже звук его голоса – очаровывало римлян. Сравнивая его с Катоном, Плиний замечает, что, во-первых, таланты Сципиона сияли ярче, во-вторых, он не был окружен той ненавистью, которую заслужил старый Цензор ( Plin. N. Н, VII, 100).До нас дошло одно очень красноречивое свидетельство этой любви: Сципион – единственный из людей Античности, а может быть, и всей человеческой истории, о котором не сохранилось ни одной низкой сплетни, ни одного грязного слуха [66]66
  Исключение составляет тот памфлет против Теренция, о котором мы говорили в первой главе. Но, хотя автор и поносит Сципиона, все-таки к нашему герою эти стихи имеют маленькое отношение. Здесь один литератор пишет о другом, более удачливом, а потому вызывающем у него острую зависть. И если он попутно облил грязью всех друзей своего коллеги, это его очень мало беспокоит. Даже упреки, делаемые им Сципиону, необдуманны: он обвиняет его… в скупости.


[Закрыть]. И он стоит перед нами в незапятнанной чистоте. В глазах современников и потомков он был живым идеалом римлянина, «совершенством», как назвал его Полибий (Polyb., XXXIX, 5).Историк пишет, что он подобен прекрасной статуе, произведению великого мастера, где важна и продумана каждая деталь (fr. 162).Для Цицерона он был воплощением понятия humanitas, то есть квинтэссенции лучших человеческих качеств. «В жизни он ничего не подумал, ничего не сделал и ничего не сказал, что не было бы достойно восхищения», – говорит римский историк Веллей Патеркул (Veil. I, 12).

По словам Плиния, Публий «занимал первенство в трех важнейших сферах человеческой жизни – он был лучший оратор, лучший император и лучший сенатор (то есть, лучший полководец и лучший государственный деятель. – Т. Б.) (Plin. NH., VII, 100).Каков был Сципион как полководец, мы уже знаем. Поэтому мы остановимся на двух других его талантах и постараемся выяснить, каким он был в политике и красноречии.

До 151 года до н. э. Сципион жил совершенно особой, вольной жизнью. Он мог от зари до зари запоем читать греческие комедии, мог сочинять целый день стихи, мог часами слушать лекции философа или изучать трактат по астрономии. Римляне поэтому называли его жизнь праздной. Сейчас с этой «праздной» жизнью было навеки покончено. Сципион считал, что отныне все его время и все его силы принадлежат Республике.

– От родителей и предков мне досталось в наследство это одно дело – заботиться о Республике и управлять ею, – говорит он о себе у Цицерона (De re publ., I, 35).

Это особенно хорошо видно из сравнения его с племянником Тубероном. То был фанатичный и страстный поклонник греческой философии, который «у всех на глазах занимался денно и нощно с философом». У Публия же, по общему мнению, не было ни одной свободной минуты, чтобы изучать науки. Но вот что замечательно. Когда племянник беседовал с ним о том, что успел узнать, он с изумлением обнаруживал, что Публию Африканскому все это прекрасно известно. Это поражало Туберона и всех окружающих более всего (Cic. De or., Ill, 87).

Цицерон рассказывает, как тот же Туберон в дни праздника приехал к Сципиону ни свет ни заря. Сципион, увидев его в такую рань, ласково спросил:

– Что же ты так рано, Туберон? Ведь эти праздники дают тебе прекрасную возможность заняться литературой.

На это племянник ответил ему:

– Для моих книг у меня всегда есть свободное время – ведь они никогда не бывают заняты. А вот застать свободным тебя ужасно трудно (De re publ., 1,14).

Итак, Сципион вел теперь новую жизнь, и все его время, все его помыслы занимала Республика. При этом Цицерон называет его не обыкновенным политиком, но искуснейшим художником своего дела (De re publ., I, 35–36).И действительно. Современники были уверены, что все великие политические идеи вплоть до реформы Гракхов принадлежат Сципиону. Ему же Цицерон приписывает удивительную концепцию, развитую Полибием. Согласно этой теории Рим не является ни демократией, ни аристократией, ни монархией, но равномерным смешением этих трех элементов: монархического, представленного властью консулов, аристократического, выраженного в сенате, и демократического, воплощенного в народном собрании [67]67
  Подробнее об этой идее я расскажу в следующей главе.


[Закрыть]. Вот почему и Цицерон, намереваясь раскрыть всю душу Римской республики, выбирает именно Сципиона и вкладывает свои мысли в уста этого человека, ибо его «никто не превзошел умом» и он «намного выше любого опытом в важнейших государственных делах» (De re publ., I, 37). Это его превосходство ощущали все. И все и вся подчинялись его властному уму и обаянию. Трибуны проводили его законы и снимали по его слову свое вето, консулы спрашивали его совета (Cic. Brut., 97–99; De re publ., Ill, 28).

Сципион всегда держался в стороне от политических партий с их узостью и нетерпимостью, «находя их все слишком крайними, и относился с одинаковой враждебностью к претензиям аристократов, к которым, впрочем, принадлежал по рождению и по преданиям, и к предприимчивому и мятежному духу демократии» [68]68
  Буассье Г. Римская религия от времен Августа до Антонинов. С. 55.


[Закрыть]. Он не был оптиматом, он не был популяром [69]69
  Оптимат – сторонник правления аристократии, для Рима – сената; популяр – сторонник демократического правления, выступающий за передачу власти народному собранию.


[Закрыть], он был Сципионом. И тут дело не только в том, что ему претил дух партийной борьбы. Он считал, что Республика держится на равновесии всех сил. Ему равно противна была мысль, что Рим превратится в замкнутую кастовую олигархию и что он станет буйной, разнузданной демократией. Все партии страстно стремились заполучить его к себе. Но он оставался по-прежнему строг и беспристрастен. Народ, по выражению Аппиана, «его ревниво любил и много боролся за него с оптиматами» (Арр. В. C., I, 19).И Сципион мог во всех обстоятельствах «полагаться на любовь и поддержку народа». И, надо сказать, в тот период он и сам поддерживал народ и, по выражению Плутарха, «безмерно его возвеличивал» (Plut. Paul., 38).Это он фактически провел закон 137 года о тайном голосовании в народном собрании. Внес законопроект трибун Люций Кассий, человек очень знатный, суровый и вовсе не походивший на демагога. Но весь Рим знал, что придуман закон Сципионом и Кассий только выполняет его план. Проект возмутил многих сенаторов и самого консула, а народный трибун Антий Бризон наложил на него вето. Но после беседы со Сципионом он свое вето снял, и закон был принят (Cic. De leg., Ill, 35; 38; Brut., 97).

Судя по этому, Публия можно было бы счесть за популяра. И некоторые знатные люди даже сетовали на его измену своему сословию ( Plut. Paul., 38).Но они жестоко заблуждались. Позже, когда настала для Республики жестокая пора, когда сенат совсем склонился под ударами демократии и никто не имел мужества ему помочь, – вот тогда-то Сципион один, с риском для жизни, вступился за закон и сенат [70]70
  Астин высказывает совершенно неожиданное мнение – он называет нашего героя популяром (Op. tit., р. 26 sq.). Доказательства он приводит следующие.
  Цицерон в одном месте упоминает, что популяры в его время считали Публия Африканского за своего (Acad. Pr., 2, 13; 2, 72). Аппий, враг и соперник Сципиона, обвинял его в том, что он запросто общается с простонародьем (см. гл. III, § 3). И наконец, решающим аргументом являются уже приводимые нами цитаты из Плутарха и Аппиана.
  Доводы эти не представляются мне убедительными. Упрек Аппия означает лишь, что Публий лишен был сословной спеси и чопорности. То, что популяры I века до н. э. стремились выдать Сципиона за своего, только доказывает, что он стоял вне партий – ведь сколько раз сам Цицерон хочет представить его оптиматом! Значит, и сто лет спустя обе партии продолжали спорить из-за Публия Африканского. Что же касается приведенных слов Аппиана и Плутарха, то не следует путать понятия «популяр» и «популярный политик». Популярный политик, особенно победоносный полководец, часто держит себя достаточно независимо, опираясь при этом на любовь и расположение народа. Но это никак не означает, что он демократ. Например, все, что говорят о нашем герое Аппиан и Плутарх, в гораздо большей степени относится к Сципиону Старшему. Сенат постоянно противостоял ему, народ же буквально носил на руках. Каждую уступку он вырывал у сената, грозя апеллировать к народу. Тем не менее никто еще не назвал Сципиона Старшего популяром. Почему? Потому что популяр – это не просто любимец народа, а политик-демократ, который стремится отнять власть у аристократии и передать ее народу. Причем часто он стремится достигнуть цели путем мятежа (отсюда постоянный эпитет популяров seditiosi). Но ничего такого Сципион Старший не делал.
  Как, впрочем, и Младший. Законы о голосовании, которые он проводил, умеренные и здравые, и показывают только, что он был чужд узкосословных интересов. Никогда он не волновал народ страстными речами о свободе, не звал на борьбу и не натравливал на знать. Далее. Среди кружка его друзей-единомышленников не было ни одного популяра. Даже демократичный закон о голосовании он проводил с помощью сурового аристократа Кассия. Видимо, трибуны-популяры ему претили. А Лелий резко восстал против трибуна-популяра, стремившегося унизить сенат (см. гл. III, § 2).
  Замечательно, что Астин оказывается неспособным объяснить действия Сципиона в последний период его жизни (133–129 гг.). Он дает какое-то совсем неловкое объяснение: Сципион, вернувшись из Испании, увидел, что его место, место главы популяров, занял его враг Аппий Клавдий, и перешел к оптиматам. Так не мог поступить – уж не говорю Сципион, – но любой уважающий себя политик, хоть сколько-нибудь дорожащий своей репутацией. Бывали в Риме политические предатели и перебежчики, вроде Карбона, но у них и была соответствующая слава. И потом – это же просто нелепо! Все равно что сказать – Гай Гракх вернулся из Африки и, обнаружив, что Друз и другие его враги сделались популярами, перебежал к сенату. Наоборот. Популяры обычно стремятся перещеголять друг друга демагогическими и народолюбивыми проектами. И почему Сципион, узнав, что без него провели популярный закон, не мог выступить как его защитник? Сделай он так, чернь носила бы его на руках. Тем более что он действительно хотел дать неимущим землю. Если бы он в то же время громко оплакивал Тиберия Гракха и называл героем, как делали Фульвий и Карбон, его вознесли бы до небес. А он вместо того поднялся на борьбу с демократией и стал защищать союзников, что и привело его к гибели.


[Закрыть]. Но случилось это много позднее, и рассказ об этих днях впереди. В описываемое же время, повторяю, многие нобили хотели видеть его в сенатской партии и негодовали. Их шокировали и законы, которые проводил Публий, и та простота, с которой он держал себя с простонародьем. Одним из главных его противников в сенате был Квинт Цецилий Метелл Македонский. Это был человек во всех отношениях выдающийся.

Метелл происходил из знатной, старинной семьи. Дед его – понтифик, дважды консул, диктатор и начальник конницы – прославился блестящими победами над карфагенянами в 1-ю Пуническую войну и в своем триумфе провел слонов. В похвальном слове над гробом отца его сын сказал, что покойный был человеком исключительного счастья, ибо он имел все те блага, о которых более всего мечтают люди. Он был мужественным воином, лучшим из ораторов, прекрасным полководцем, был окружен величайшим почетом, обладал замечательным умом и почитался великим сенатором, имел состояние, добытое честным путем, и оставил великое множество детей (ORF-2, 6, fr. 1).Сын, произнесший эту прекрасную речь, ничем не уступал отцу. Он-то и был отцом нашего Метелла.

Метелл Македонский был римским аристократом в полном смысле этого слова, со всеми достоинствами и недостатками своей касты. В самом деле. Он был очень умен и блестяще образован. Утонченный поклонник эллинского искусства, он более всего восхищался мужественными творениями Лисиппа, статуями которого украсил Рим (Veil., I, 11). Он был прекрасным полководцем и «считался одним из самых красноречивых людей своего времени» (Cic. Brut., 81).Кроме того, это был человек самой благородной души. В то же время он был горд, надменен, необычайно суров, сумрачен и глубоко презирал толпу.

Естественно, народ платил ему той же монетой, и Метелл сделался «ненавистен плебсу за чрезмерную суровость» (Vir. illustr., 61).Будучи претором, он окончательно покорил Македонию [71]71
  После походов Эмилия Павла Македония формально не потеряла своей независимости. Позже, в 147 году, там вспыхнуло восстание Лжефилиппа, выдававшего себя за сына Персея. В этот раз Македония не только была разбита, но и превращена в римскую провинцию.


[Закрыть], одержал блестящие победы, отпраздновал великолепный триумф и был награжден почетным именем «Македонский». А после этого он дважды проваливался на консульских выборах (ibid).«Несколько печальных друзей провожали его домой. Он был сражен своим провалом… полон грусти и стыда. А ведь его некогда сопровождал на Капитолий весь сенат, когда он, веселый и радостный, справлял триумф» (Val. Max., VII, 5, 4).И кто же победил его на выборах? Тот самый Гостилий Манцин, которого Сципион снял со скалы под Карфагеном! Этот человек был так любезен, говорит Плиний, что выставил на Форуме план Карфагена и разъяснял всем проходящим расположение улиц, скромно замечая при этом, что он первый побывал в городе. Говорят, эта удивительная наглость возмутила Сципиона (Plin. NH., XXXV, 23).Лишь в третий раз народ выбрал Метелла консулом, да и то «нехотя» (Vir. illustr., 61).

Но, несмотря на эти неудачи, Метелл всегда считал себя счастливейшим человеком ( Vell.,1, 11).И более всего он радовался не блестящим триумфам, не почестям, а своим детям. Все его четыре сына стали консулами. Отец всегда относился к ним строго и требовательно (Frontin., IV, 1, 11).Но ни окружающих, ни самих детей эта строгость не обманывала, и они знали, что в глубине души этот суровый отец бесконечно любит их и гордится их успехами куда больше, чем своими собственными. И, когда он умер, гроб с его телом вынесли на плечах его четыре сына, достигшие уже вершины общественного почета. Если дух Метелла мог, улетая, видеть землю, то для него не могло быть зрелища отраднее.

Этот Метелл, как я говорила, был противником Сципиона. Их разделяла не какая-нибудь мелкая обида, зависть или соперничество – это были слишком масштабные и благородные люди. Но они придерживались разных взглядов на будущее Рима. Часто они вели на Форуме и в сенате «суровые и чистые споры о Республике» (Veil., 1,11).Враги всегда относились друг к другу совершенно по-джентльменски, с чрезвычайным уважением (Cic. De off., 1,87; De amic., 77).Одно их столкновение на Форуме возбудило особенно много толков. То было судебное дело, взволновавшее Рим, в котором участвовали они оба – один в качестве защитника, другой – обвинителя. Но, прежде чем говорить об этом, необходимо рассказать о третьем великом даре Сципиона – даре красноречия.