Текст книги "Седьмая невеста"

Автор книги: Татьяна Тарасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Тарасова Татьяна
Седьмая невеста

Тарасова Татьяна

Седьмая невеста

роман-фэнтези

Глава 1

Черноглазая красотка с длинными, почти до пят косами, взмахнула тонкой ручкой и исчезла за бархатным пологом. Кумбар Простак – здоровенный детина средних лет с красной свинячьей физиономией – уныло посмотрел ей вслед. Никогда ещё он не был так равнодушен к женским прелестям. Третью луну подряд вереница красавиц из высшего общества Шудура проходила перед ним, изо всех сил пытаясь произвести впечатление на верного слугу самого Хафиза. Они танцевали, бренча браслетами и лукаво стреляя глазками, пели старинные песни о любви высокими, дрожащими от волнения голосами, ныряли в бассейн за золотым яблоком и прыгали через веревочку, натянутую меж двух пальм – все это было чудесно, но лишь поначалу. Спустя несколько дней Кумбару наскучила роль экзаменатора; душными Агранскими ночами ему стали сниться обнаженные прелестницы с тигриными или лошадиными хвостами, с мордами ослиц и волчиц, а то и поросшие шерстью с головы до ног. Просыпаясь в холодном поту Кумбар бежал к своему повелителю и молил отослать его обратно в войско, где он восьмой год уже служил сайгадом – старшим тройки, но Хафиз со смехом гнал его прочь: кто же кроме Кумбара, всем известного знатока и любителя женщин, сможет выбрать для него из двух сотен девушек шестерых, самых красивых, самых умных и самых скромных? А уж из них, в свою очередь, уже он, Великий и Несравненный, правитель всего Аграна, выберет самую желанную – ту, которая станет его супругой и подарит ему наследника. Потому-то Кумбару и приходилось, то и дело утешая себя вином, день за днем осматривать красоток.

К концу третьей луны он оставил во дворце дюжину наипрекраснейших: Малику, Карсану, Дану, Алму, Баксуд-Малану, тройняшек Ийну, Мину и Залаху, Фариму, ещё одну Фариму, Физу и Хализу. Теперь ему предстояло выяснить, кто из них уберется обратно к своим родителям, а кто будет песнями и плясками ублажать светлейшего Хафиза. Но как это выяснить? Все они были воистину прекрасны; каждая обладала чудесным тонким голоском, у каждой по плечам струился водопад густых и мягких волос – просто черных и черных с отливом, и каждая смотрела на мир нежно и немного робко огромными чистыми глазами молодой газели.

Прежде Кумбар не стал бы задумываться особенно: привел бы к повелителю всю дюжину и на том посчитал свою миссию законченной. Увы, прежде он не был так близок Великому и Несравненному. Будучи простым солдатом, Кумбар не боялся никого и ничего, со всеми – и со знатным дворянином и с последним бедняком – говорил на равных. О многочисленных подвигах его ходили легенды, большую часть которых он самолично и распускал в кабаках да тавернах; как-то придворный поэт, такой же как Кумбар вертопрах и любитель веселых дружеских пирушек, написал балладу о славном сайгаде – длинную, словно дорога из Шудура в Артес. Строки сего творения в скором времени достигли ушей самого Хафиза, и тогда-то Великий и Несравненный и соизволил познакомиться со своим верным слугой. Он был весьма удивлен, узнав, что столь прославленный воин до сих пор не поднялся выше сайгада, но исправлять положение не спешил. Кумбар же – по прозвищу хоть и Простак, а на деле весьма хитроумный и ловкий парень – явно не стремился стать капитаном; он был вполне удовлетворен поистине с небес свалившейся на него милостью Светлейшего – тот пожелал ежедневно видеть во дворце старого солдата; поверяя ему свои чаяния Хафиз скоро заметил, что сайгад без лишних слов и обещаний старается исполнить малейшую прихоть владыки, а краткие советы его – "почтительны, но не льстивы" – блещут остроумием и мудростью. "Мы доверим ему то, чего никто сделать не может, рек однажды Хафиз на Собрании Советников, – и он сие непременно сделает."

Такая высокая оценка не могла не сказаться на отношениях Кумбара с советниками: возмущенные вторжением на их территорию простого солдата они использовали любую возможность насолить ему, строчили подметные письма, устраивали провокации, и как-то раз пытались даже отравить его. Кумбар оказался непоколебим: за правым его плечом стоял сам владыка, а за левым сам Аршак – мудрейший из мудрейших, визирь повелителя и вершитель судеб. Он один из всех сановников благоволил сайгаду, то ли имея на него виды, то ли просто не ожидая от него подвоха.

Спустя пять лун Хафиз со своей обычной сладкой улыбкой объявил о роспуске Собрания Советников, причем речь шла не о ликвидации Собрания вообще, а лишь о замене этих советников на других, набранных большей частью из самого простого сословия. Главным владыка назначил все того же Кумбара, и вскоре новое Собрание уже решало дела государственные, да так умно, что даже народ остался доволен, не говоря о самом Хафизе и визире его Аршаке.

Давно не появлялся Кумбар Простак в казарме, но сослуживцев не забывал. По-прежнему устраивал в кабаках пирушки, швыряя деньги без счета, и по-прежнему девицы разного возраста и сословия приникали к его могучей груди тогда, когда он того желал. И все это продолжалось бы, наверное, до самой его безвременной смерти, если б не странная и несколько запоздалая прихоть Хафиза: имеющий уже десяток жен и без малого два десятка детей владыка порешил жениться ещё раз, и наследником назначить именно сына своего от новой супруги. Объяснялось это тем, что прежняя – любимая – жена, родившая ему сына два года назад, лишилась рассудка, и прилюдно призналась, что понесла ребенка не от Хафиза, а от одного из его советников. После этого неожиданного выступления на празднике богов неверная прыгнула в бассейн и там благополучно утопла, а расстроенный и оскорбленный до глубины души светлейший супруг её повелел отослать всех жен вместе с детьми в деревню под Акитом, ибо не доверял теперь ни одной.

Но горевал он недолго – по воле богов во сне увидел владыка незнакомку, с ног до головы завернутую словно в кокон в кусок синего шелка; в руках она держала прелестного черноглазого младенца, похожего на Хафиза так, как только сын может быть похож на отца; тонкие нежные руки её, унизанные великолепными браслетами, ласково касались жирных обвислых щек повелителя, обещая сказочные ночи; с тихим смехом она удалялась, потом снова приближалась, и снова удалялась... Во сне Хафиз просто потерял голову от возбуждения и вдруг пробудившихся в нем давно позабытых чувств душевного свойства. Едва солнечные лучи коснулись его морщинистых век, он велел позвать Кумбара, и когда тот явился, незамедлительно высказал ему свое пожелание: не теряя времени созвать во дворец красавиц из высшего общества, проэкзаменовать их, отобрать шестерых и представить ему, Светлейшему. Среди этих шестерых Хафиз надеялся найти свою незнакомку. То, что лица её он так и не увидел, ничуть не смущало владыку – волей богов он узрил её во сне, их же волею узнает её и наяву. А прославленный знаток женщин Кумбар уж точно не ошибется, и выберет из сотен достойных наидостойнейших стать супругой Великого и Несравненного... Так началось падение бывшего сайгада, а ныне Главного Советника Хафиза Агранского Кумбара Простака.

В таверне с грустным названием "Слезы бедняжки Манхи" к вечеру всегда бывало шумно и весело. Большой квадратный зал, освещаемый дорогими светильниками с пальмовым маслом, заполнялся до отказа всевозможным окрестным и приезжим людом. Из золотых кадильниц курился ароматный дым, клубами поднимаясь к завешенному тонкой, серо-голубого цвета тканью потолку; на стенах висели картины здешних художников, изображающие либо нагих и очень толстых матрон с апельсином в мясистых пальцах, либо фрукты и овощи, в беспорядке разбросанные по столу и частично прикрытые зачем-то тряпкой. В самом дальнем углу зала сидел на высоком табурете изящный чернобородый человечек с грустными глазами, и услаждал слух гостей таверны нежными звуками цитры. Со стороны кухни в зал вплывали божественные запахи, и оттуда же слышался беспрестанный звон монет – отбирая у посетителей деньги, расторопные слуги тотчас сдавали их хозяину, его же работа заключалась в немедленном пересчете выручки, её сортировке и упаковке в холщовые мешки.

Высокие гости обычно восседали посередине зала, где свет был не так ярок, звуки цитры не так громки, а благоухание кадильниц не так едко; гости попроще занимали места похуже, у стен; совсем бедные сюда и вовсе не заходили, ибо таверна "Слезы бедняжки Манхи" в Шудуре считалась одной из самых дорогих: обычная кружка пива стоила тут в два раза дороже, чем в любом другом кабаке города, а кусок жареной говядины – пусть и обсыпанный всякого рода специями – тянул едва ли не на целого быка.

Кумбар любил бывать здесь. Деньги у него не переводились с тех самых пор, как Хафиз Агранский произвел его в Главные Советники, да и не жалел он денег на удовольствия. Правда, удовольствия эти в последнее время стали несколько однобоки: полдюжины бутылей хорошего вина, добрая беседа со старыми приятелями, и воспоминания о былых подвигах вслух – женщин он не то что обнимать, а и видеть теперь не мог, отчего чувствовал себя как смертельно больной человек. Пышные девицы таверны напрасно касались его горячими бедрами, проходя мимо стола – Кумбар так недвусмысленно морщился от этих знаков внимания, что в конце концов люди стали поговаривать о том, что старый солдат, по всей видимости, нашел утешение в каком-нибудь юном молодце. И в самом деле, не мог же нормальный мужчина громко рыгать от ужаса при виде направляющейся к нему красотки! Нет, толковали между собой постоянные гости таверны, наверняка Кумбар Простак заболел неведомой болезнью и скоро покинет этот мир, переселится в Ущелья и там уже будет рассказывать о своих подвигах древним демонам.

Сам Кумбар думал о себе точно так же. Воображение рисовало ему страшные картины совокупления с женщиной, и холодный пот бисером выступал на его красных щеках. Он стал плаксив, раздражителен; старые приятели перестали понимать его шутки, прежде такие тонкие и остроумные; придворная сволочь шепталась за его спиной, предвкушая скорое падение фаворита; в довершение ко всем несчастьям у него начали дрожать руки. Сайгад понимал, что положение сие если не безнадежно, то уж отчаянно точно. Осложнялось оно тем, что Хафиз явно терял к нему интерес, все больше увлекаясь беседами с цирюльником Гухулом – врагом Кумбара и его коллегой по Собранию Советников. Тот был умен и весел почти как сам сайгад, но обаяния в нем не хватало, и прежде обстоятельство это помогало Кумбару удерживать владыку на своей стороне. Теперь все было иначе. Хитрая ухмылка Гухула стала привлекать повелителя так же, как раньше привлекал его негромкий заразительный смех Простака. Да, следовало признать: позиции старого солдата пошатнулись; слава его дала трещину, и преизрядную; а здоровье – физическое ли, душевное ли – не позволяло снова сесть за козлы и править Аграном, править почти единолично, как было прежде...

Мрачные мысли, одолевавшие сайгада теперь ежедневно и еженощно, туманили его голову и сейчас, за маленьким круглым столиком красного дерева посередине зала. Опустошив уже две с половиной бутыли дорогого, привезенного из далекого Калоса белого вина, Кумбар, нахмурив выцветшие редкие брови, завороженно смотрел на крошечную винную каплю, сползающую по крутому боку серебряной чаши. В ней видел он свое отражение, уменьшенное стократ, и ничего привлекательного в этой физиономии не находил. Мысли его разбредались, путались; то одно, то другое приходило вдруг в голову, но все неизменно печальное – иного, казалось ему, уже не дано. Если бы в таверне не было так шумно, а соседи сайгада сидели бы к нему поближе, они сумели бы расслышать то, что бормотал он себе под нос, а расслышав, решили б, что старый солдат несомненно лишился разума, ибо нес несусветную – для постороннего и непосвященного – околесицу. "Из дюжины шесть... Из дюжины шесть? Как? Они одинаковые... Я не знаю, кто недостоин... И кто достоин... Из дюжины шесть!"

– Из какой дюжины? – низкий, чуть хрипловатый голос, такой глубокий, что сердце сайгада ухнуло к самым пяткам при первых же его звуках, раздался вдруг за его спиной.

Он оглянулся, облегченно вздохнул. За его плечом стоял огромный парень лет двадцати с лишком, атлетического сложения, с длинными черными волосами почти до лопаток, суровым лицом и синими глазами уроженца Севера.

– Какой такой "дюжины шесть"? – с интересом повторил он, бесцеремонно усаживаясь за столик Простака.

– Выпей вина, Дигон, – кисло улыбнувшись, выдавил Кумбар, подвигая парню початую бутыль. – Отличное вино... калосское...

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Ах, ты об этом... – вяло протянул сайгад. – Дюжина – это значит двенадцать. Понимаешь? Двенадцать кружек пива есть дюжина, и двенадцать солдат тоже есть дюжина... А полдюжины – значит, шесть. Шесть мечей есть полдюжины, и шесть жеребцов тоже есть полдюжины, и даже шесть сочных кусков барашка есть полдюжины, и ни куском меньше... – заунывным голосом вещал Кумбар, не замечая удивленного взгляда соседа. – Ну и, ясно, ни куском больше... А если, к примеру, взять трех жеребят, то это будет...

Он вдруг словно опомнился, смущенно взглянул на парня и неуклюже попытался реабилитироваться.

– Какая дюжина, Дигон?

– Клянусь Тором, ты заболел, сайгад, – бодро объявил северянин то, о чем все только думали, но сказать открыто не решались. – Ты хмур, бледен и глуп. Прежде я не видал тебя таким. У нас в Аккерии сие называли "поцелуем мертвого кургана", понял? Хр-рм-м...

Хорошее вино...

Он в несколько глотков осушил бутыль и взял другую. Похоже, состояние сайгада не слишком волновало его: чем-то очень довольный, парень выхлебал ещё полбутыли и только тогда соизволил обратить внимание на понурого Кумбара.

– А что, толстый, правду говорят, что ты у Хафиза в приятелях ходишь?

– Я не толстый, – впервые проявил живое чувство сайгад. – В боях окрепло мое тело, в боях мои руки...

– Тьфу! – раздраженно сплюнул Дигон на чисто вымытый деревянный пол зала. – Да ты и впрямь рехнулся. Не могу слышать, когда воин ноет словно девица! Ну-ка, выкладывай, о какой это дюжине ты тут пел!

И тогда сайгад решился. Быстрым шепотом он поведал аккерийцу всю историю своей грядущей уже опалы, особенно упирая на то, что все красавицы хороши безумно, и выбрать из дюжины необходимую шестерку никак нельзя. Вздрагивая всем телом он живописал Дигону прелести девушек, их ум, скромность и изящество; он даже изобразил их голоса, перепугав своим визгом ближайших соседей до полусмерти; вскочив, весьма художественно показал гнев Светлейшего и собственное отчаяние. Наконец Кумбар выдохся, сел, вопросительно посмотрел на парня.

– М-да-а... – задумчиво покачал головой Дигон. – Влип ты в историю, приятель. Недаром говорят наши старики: "Чем выше заберешься, тем дольше будешь падать." А от себя добавлю – и тем больнее ударишься...

– Не болтай же, Дигон! – взмолился сайгад, чувствуя, что слезы вот-вот польются из глаз, как это частенько случалось в последнее время. Придумай лучше, что мне делать? Слыхал я, что ты в Шудуре недавно, но успел многое... За такого наемника как ты, парень, я б десятка парней не пожалел...

– Не болтай сам, – остановил его аккериец. – Дело твое пустое, и помочь тебе я могу. Но прежде ты должен исполнить одно мое условие...

– Какое? – Кумбар выпучил глаза и насколько мог вытянул короткую бычью шею. – Проси что хочешь, друг. Я на все согласен! На все!

Ухмыляясь, Дигон посмотрел на возбужденного сайгада.

– На все? Что ж... Вот мое условие: кликни-ка во-он ту красотку, да отведи её наверх... Сам знаешь, куда... И зачем...

– Ты... Ты что? – задохнулся от возмущения Кумбар. – Я же сказал тебе – в последнее время у меня с этим ничего не выходит...

– И смотри мне! Чтоб девица потом не жаловалась!

Дигон расхохотался, не обращая ровно никакого внимания на пылающие щеки сайгада и струящиеся из тусклых глаз слезы – старый солдат все же не смог удержаться и заплакал, в душе проклиная себя за эту слабость, – открыл новую бутыль и прильнул к ней губами, с наслаждением глотая терпкий напиток. Кумбар обреченно вздохнул. Он знал аккерийца без малого пять лун, знал, что ему можно довериться, и что каждый парень из Агранского войска мечтает стать его куншаком – другом, что женщин тянет к этому синеглазому великану словно мух к варенью из бананов; сам же сайгад давно не чувствовал под ногами опоры – с того дня, как Хафиз назначил его экзаменатором для девиц – и давно жаждал разделить свое горе с надежным человеком. И вот такой человек волею богов ниспослан ему в таверну "Слезы бедняжки Манхи", но его условие... Нет, оно невыполнимо... Конечно, невыполнимо...

– Я согласен, – сумрачно буркнул Кумбар, не глядя на развеселившегося Дигона. – Где там эта рыжая корова... Эй, крошка! Иди ко мне!

Пышнотелая Кика, в восторге от приглашения столь именитого гостя, ринулась к нему, сшибая по пути менее почетных посетителей. Под одобрительные вопли присутствующих Кумбар, пошатываясь от отчаяния, повел подругу по узкой винтовой лестнице наверх.

Когда дверь за ними захлопнулась, аккериец свистнул слугу, велел принести мяса и ещё вина, и приготовился ждать.

*

*

*

Дигон, который с утра ещё успел и нализаться и проспаться, допивал шестую за этот вечер бутыль славного калосского. Он не стеснялся заказывать вновь и вновь, справедливо полагая, что сайгад с удовольствием заплатит за все. То есть, может, и без удовольствия, но обязательно заплатит.

Громко чавкая, аккериец уплел баранью ногу, блюдо тушеных овощей и целую связку крабьих палочек из заказа Кумбара. Немного насытившись, он обвел посоловевшим взглядом зал, не без тайной гордости отметил обращенные к нему томные глаза здешних девиц, и ещё раз за нынешний вечер сказал себе, что пришел сюда не зря. Обычно он предпочитал кабаки попроще – и не потому, что там было все гораздо дешевле, а потому, что в них веселье шло полным ходом. Настоящее веселье, не то что тут... Но утром Алма передала ему с посыльным крошечный золотой медальон, а сие означало непременное свидание; на словах же мальчишка просил Дигона ждать её перед полуночью в "Слезах бедняжки Манхи" – таверна эта была наиболее удаленной от дома Алмы, а значит, и вероятность встречи со знакомыми значительно уменьшалась.

Алма происходила из знатного и богатого Шудурского рода Мисхинов. Единственная дочь, она росла в холе и неге, обожаемая родителями и слугами, и уже четвертый год от женихов её не было отбоя – девушке едва исполнилось четырнадцать лет, как в дом зачастили мужи всех возрастов, от юнцов до седовласых старцев. Каждый предлагал высокородным Мисхинам оценить по достоинству его кандидатуру; к величайшему сожалению добрых родителей достоинство кандидатур состояло исключительно в золоте, в то время как они хотели бы видеть супругом дочери мужчину, а не сундук с деньгами – умница и красавица Алма без сомнения заслуживала того. Потому женихов приветливо и почтительно встречали, но затем так же приветливо и почтительно выпроваживали.

Но что сказали бы добрейшие родители, когда б узнали, что сердце дочери давно уже отдано? Оросили бы щеки их слезы радости? Снизошла бы в души их благодать? Вряд ли. Ибо, хотя они и желали ей счастья, но с благородным, честным, и все-таки не слишком бедным шудурцем. Алма же мечтала о Дигоне – нищем парне из Аккерии, наемнике войска Хафиза Агранского, который, к тому же, был известен уже в Шудуре как гуляка и забияка. Так что добрейшие родители, узнав о выборе дочери, скорее всего, стали бы рвать на себе волосы и рыдать слезами не радости, но ужаса и отчаяния; именно поэтому умница Алма и не спешила сообщать им о своих встречах с синеглазым аккерийцем.

... Дигон выудил из кармана золотой медальон Алмы, бросил его в чашу с вином. Маленький желтый диск в мгновение опустился на дно и тускло заблестел там, пуская короткие косые лучи во все стороны. Очертания девичьей головки чуть сдвинулись, и аккерийцу показалось, что красотка кивает ему со дна чаши, то ли приглашая, то ли обещая что-то... Хмыкнув, он сунул в вино палец и поболтал им; словно по крошечному озеру разбежались круги, поколебав изображение девушки – губки её обиженно изогнулись, а брови дрогнули; в ответ и Дигон нахмурил брови, потом запустил в чашу всю руку и достал медальон.

– Что ты делаешь, Дигон? – с любопытством склонилась к нему Алма.

Она подошла неслышно, мягкими шагами, положила тонкую, необычно бледную для агранской девушки руку на его могучее плечо. Аккериец широко улыбнулся ей, из чего она незамедлительно заключила, что он уже порядком набрался: обыкновенно Дигон лишь ухмылялся криво, и ухмылкой сей выражал всю гамму чувств – от гнева до удовлетворения или радости.

На миг Алма ощутила легкий укол недовольства, но сразу опомнилась. Дигон не любил оправдываться, а она не любила всего того, чего не любил он, потому и улыбнулась ему ласково, присела на край высокого табурета.

– Так жаль, Дигон...

– Чего ещё жаль? – проворчал он, любуясь её волнистыми, черными с медным отливом волосами.

– Я не могу быть с тобой столько, сколько хочу. Нынче ночью в доме высокие гости, я должна принимать их...

– О, Тор... А я-то думал, мы пойдем в "Маленькую плутовку"...

Он вдруг подхватил её и усадил к себе на колени, боковым зрением отмечая взгляды, устремленные со всех сторон на его красавицу. Пожалуй, даже тут, в "Слезах бедняжки Манхи", таких не видали. Да и разве могли сравниться с нежной, хрупкой, будто воздушной Алмой здешние толстозадые, хотя и румяные девицы?

Дигон удовлетворенно икнул, с вожделением вдыхая легкий аромат розы и чистоты, исходящий от девушки, затем смачно чмокнул её в уголок рта и усадил обратно на табурет.

Алма незаметно вздохнула. Увы, любимый не отличался хорошими манерами, к коим так привыкла она в своем доме. Видели бы её сейчас родители рядом с ним... Девушка попробовала взглянуть на Дигона глазами отца и матери, ясно представила себе их вытянутые лица и не смогла сдержать улыбку. Огромный парень, присосавшийся к чаше с вином, с мутными синими глазами и сосульками черных длинных волос, одна из которых плавала в той же чаше, громко икающий на весь зал, непременно произвел бы на них впечатление. Вот только какое... Алма протянула руку и слегка коснулась его плеча.

– Дигон...

– М-хм-м?

– Мне пора...

– Ухм-м-ху...

Даже не посмотрев ей вслед, Дигон слизал с края чаши последние капли, снова икнул, потом аккуратно вытер губы полой куртки, заляпанной ещё с утра винными и жирными пятнами; зевнув, он уронил голову на стол, и вскоре уже захрапел во всю мощь своей луженой глотки, заглушая печальные стоны цитры и беседы посетителей.

Глава 2.

Перед рассветом Кумбар наконец спустился вниз. И без того всегда красные щеки его горели, а предовольная масляная ухмылка не сходила с губ он нутром чуял, что былая слава вот-вот вернется к нему, ибо слышал уже трепет её крыльев где-то за спиною. Подобно полководцу, выигравшему сражение, он величаво выплыл из комнаты с гордо вскинутой головой, но тут же сник, с сожалением оглядывая пустой зал: предполагаемые свидетели его триумфа давно разошлись, только Дигон ещё сидел за столом, но и он упустил случай лицезреть появление победителя, ибо сладко спал, завесив лицо волосами и похрапывая.

Горько вздохнув, сайгад разбудил почивавшего на табурете возле кухни слугу, велел ему немедленно принести кувшин пива, и сел за стол рядом с аккерийцем. Звякнули пустые бутыли на столе, задетые неосторожной рукой Кумбара, и Дигон тут же пробудился. Взирая на старого солдата с недоумением и неприязнью, аккериец силился припомнить, где он видел уже этого свинообразного, хорошо одетого господина, который уселся за его стол и словно умалишенный быстро зашевелил губами. Муть, плававшая в глазах обоих, была разного свойства: у одного она происходила от вина, у другого от любви, но одинаково туманила мозг и порождала некую тяжесть в груди. Первым подал голос Кумбар.

– О-го-го, это было чудесно... – пробормотал он, качая головой.

Слуга, приволокший огромный кувшин пива, с любопытством уставился на сайгада. Ему не терпелось узнать о новых похождениях знаменитого на весь Шудур Кумбара Простака, любимца самого Хафиза, а потому он поставил кувшин на стол и начал медленно, якобы с усилием открывать его, ожидая продолжения рассказа. И продолжение тут же последовало. Привыкший не замечать прислугу сайгад закатил глаза, приложил к холмику на груди, за коим билось сердце, толстые руки, и заголосил, надеясь, что аккерийца наконец проймет:

– Клянусь Тариком и пророком его Халимом, это было воистину чудесно! О, грудь Кики! Я велю сложить оэду о ней, и да восславится она в веках! О... Слушай, Дигон, давай выпьем за нежную и гладкую кожу всех бывших девственниц! Право, они стоят того...

Радостно гикнув, слуга помчался за вином. Дигон же ухватил кувшин с пивом за пузатые бока и начал жадно глотать прохладный ароматный напиток, чувствуя, как с каждым глотком к нему возвращается жизнь. Утолив первую жажду, аккериец наконец более-менее осмысленно взглянул на сайгада.

– Прах и пепел... Ты Кумбар?

– Ну да, – кивнул сайгад, нимало не удивленный. И с ним порой случались подобные казусы, когда он после бурной ночи любви и возлияний не сразу узнавал даже самого Хафиза.

– Третий день гуляю, – сумрачно заявил Дигон, вновь поднимая кувшин с пивом.

– А я пятый, – пожаловался Кумбар. – И всюду девицы чудятся... То ли дело в казарме! Эх...

Он с отвращением посмотрел на свой расшитый золотыми и серебряными нитями камзол, принял у аккерийца уже пустой почти кувшин и вылил на себя остатки пива. Намокнув, нити сразу стали одного цвета – грязного, но зато Кумбар был вполне удовлетворен.

– В казарму бы... – мечтательно вздохнул он. – На рассвете гонг блямс! блямс! бум-м... Подпрыгнешь, а потом уж и глаза откроешь, начнешь одеваться... А парни толкаются, бранятся... Весело!

– Много болтаешь, сайгад. Ты, я понял, выполнил мое условие?

– Еще бы, – зарделся Кумбар. – И теперь ты поможешь мне выбрать из дюжины шестерых наидостойнейших?

– Помогу. Сколько у тебя девиц?

– Двенадцать. Малика, Карсана, Дана, Алма, Баксуд-Малана, тройняшки Ийна, Мина и Залаха, две Фаримы, Физа и Хализа, – скороговоркой выпалил сайгад, с надеждой глядя на угрюмое лицо аккерийца.

– Убери тройняшек, Физу и обеих Фарим, – небрежно бросил Дигон, взял принесенную слугой бутыль с вином и присосался к ней.

– Ты их знаешь? Почему именно их?

– Тогда Малику, Карсану, Дану, Алму...

– А почему их?

– Тьфу! Прах и пепел... Убери любых, все равно кого. Главное, чтобы осталось – шесть. Их и покажешь Хафизу как самых красивых.

– О... О-о-о, мудрый... Мудрый и отважный, достойный взгляда Тарика и пророка его Халима... Да будут золотыми все следы твои, да не коснется тебя клинок врага, а только губы юной девы, да проведешь ты в неге и покое всю оставшуюся жизнь...

– Еще чего, – фыркнул Дигон. Про себя он уже решил, что Кумбар все-таки рехнулся, а потому и тратить время на болтовню с ним больше не желал. – Как раз вечного покоя мне и не хватало!

Он встал, с презрением отворачиваясь от залитой слезами восторга жирной физиономии сайгада, и нетвердой походкой направился к выходу, предоставив Кумбару оплачивать стол.

– Как мне отблагодарить тебя, о аккериец из аккерийцев? – возопил тот, простирая руки к Дигоновой спине.

– Очень просто, – парень обернулся, с усмешкой посмотрел на старого солдата. – Пусть невесту Хафиза зовут не Алмой.

*

В великолепных покоях, отданных на время в распоряжение Кумбара Простака, под звуки скрипки заезжего музыканта отдыхали двенадцать красавиц. Застывший у дверей как изваяние толстый, низкорослый и широкий словно тумба евнух Мингал-Арет-Каши-Бандурин мрачно взирал на столь прелестное общество, в душе проклиная нелегкую свою долю. С гораздо большим удовольствием он поохранял бы мальчиков-пажей, таких юных, таких нежных во дворце их не менее полусотни, и все хороши как на подбор. А эти девицы... Бандурин считал величайшей ошибкой богов сотворение женщины – от неё и соблазн, от неё и разврат, и вообще все беды на земле от нее, да заберет её Бурган в свое мрачное царство...

Он почесал взмокшую лысину, обрамленную игривыми завитками седых волос, и кинул заинтересованный взгляд на музыканта. Тот был весьма мил, свеж и румян; белокурые длинные волосы волнами лежали на узких плечах; тонкие стрельчатые брови цвета скорее рыжего, чем белого, сейчас сошлись у переносицы, а прекрасные синие глаза с тоскою смотрели в заоконную даль. Музыка, льющаяся из-под смычка его, не задевала души Бандурина – ибо душа эта давно очерствела в дворцовых интригах и сплетнях, – зато изящная рука, что держала смычок, возбудила в евнухе прежние тайные желания. С вожделением оглядев гибкую невысокую фигуру музыканта, Бандурин твердо решил нынче же наведаться к нему, для чего ему всего лишь требовалось обойти конюшню и пересечь сад. Там-то, в караван-сарае для гостей Великого и Несравненного, и поселили приезжего, повелев в качестве платы за стол услаждать нежный слух императорских невест. Он и услаждал сейчас: музыкой нежный слух невест, видом своим – жадный взор Бандурина. Впрочем, играл он искусно, и в первый же день приезда сумел понравиться самому Хафизу, а это немалого стоило. Но из девушек скрипача слушала только Алма, остальные шептались, причесывались, спали и просто смотрели в потолок.

– Тихо! – взвизгнул евнух неожиданно сильным, хотя и тонким голосом.

Разодравшиеся тройняшки мгновенно отпрянули друг от друга, с завидным проворством приняв невиннейший вид. Но Бандурина не могли обмануть опущенные долу глазки; он с отвращением отвернулся от них и занялся мыслями о мальчике-скрипаче – сие, по крайней мере, могло доставить удовольствие.

Внезапно двери распахнулись, и тут же чудесная музыка резко оборвалась. Щеря в улыбке редкие, но крепкие и белые зубы, в покои ступил сам Кумбар Простак. При виде его склонился в низком поклоне евнух, девушки встали, опустив головки, а музыкант, растерянно посмотрев на того и других, решил все же последовать примеру Бандурина и тоже согнулся, отчего длинные волосы его разметались по цветастому ковру.

– По местам, – благодушно скомандовал сайгад, усаживаясь в широкое кресло у самых дверей.

Он нашел глазами Алму и с любопытством уставился на нее. Что общего может быть у этой красавицы с неотесанным аккерийцем? На миг Кумбар забыл, что и сам не был особенно отесанным, а вспомнив о том, мотнул головой, недовольный собственной несправедливостью. Что ни говори, а Дигон действительно помог ему. Хотя, до такого простого решения он мог бы додуматься и самостоятельно. Но ведь не додумался же!