Текст книги "Прозекутор (продолжение)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Мудрая Татьяна Алексеевна
Прозекутор (продолжение)

ПРОЗЕЛИТ

2

Когда Арсену стало ясно, что его окружили широким кольцом и аккуратно ведут прочь от собора, первое, что он подумал: «Почему я не рыпаюсь и не разбрасываю этих монашков как кегли?» И второе: «Компания по виду рыхлая, разношёрстная, из самых разных духовных орденов, тогда как монахи обычно ходят парами-тройками братьев по клану. А никто в толпе будто не замечает странности».

– Глаза всем горожанам отвели, – ответил плечистый бернардинец, деликатно придерживая парня за локоть. – Нет, ничьих мыслей, в частности твоих, мы не читаем. Угадали по губам, шевелятся они. И связки в горле подрагивают.

Тогда нечаянный пленник подумал третье:

"Читай не читай, а скользнуть в первый же тёмный переулок и раствориться в нём я бы мог: тень – моя задушевная подруга. Только вот мне сделалось куда как интересно".

– Нам тоже, – сказали за спиной. – Общее и непреложное свойство для таких, как ты, и я, и мы с тобой. Доводит любопытство до добра или напротив – тот ещё вопрос. Но не смущайся: больше никто не будет втыкать в тебя шпильки, словно ты восковая фигурка для ворожбы. Всему своё время и место.

Процессия неторопливо подвигалась через толпу, по мере отдаления от собора и близлежащего рынка изрядно поредевшую.

– Короли, между прочим, коронуются по большей части не здесь, а в Реймсе, – сказал доминиканец будто невпопад. – Зато в Шартре имеется Черная Богоматерь.

– И Тампль с его собственной Благородной Дамой, между прочим, не здесь, а в Париже, – ответили ему с той же степенью внятности. – А вот идём же всей честной компанией и с пути не сворачиваем.

В самом деле: по мере того, как почётный конвой, сплотившись и увлекая за собой Арсена, продвигался вперёд, улицы становились всё шире и прямее, воздух – свежее, скопления народа исчезли. Даже городские стены миновались незаметно для компании. Наконец, все оказались на дороге, вымощенной каменными плитами: часть из них была вытесана из крепкого камня, гранита или базальта, некоторые выщерблены, что изобличало хрупкий известняк, но почти все несли на себе еле различимые знаки.

"Дорога мёртвых, – отчего-то решил Арсен. – Это ведь надгробия с покинутых могил".

И сам удивился: догадаться-то было легко, но отчего сказалось не "заброшенных", не "осквернённых", а именно так ... в общем, как сказалось? Впору пожалеть, что его мысленную речь перестали угадывать и комментировать.

Оттого он крепко задался тем, что попробовал расшифровать хоть кое-что из стёртых пиктограмм, чему отчасти способствовал ритм слитной ходьбы.

И не заметил, как перед ними выступил гордый и строгий храм.

Если собор был озабочен тем, чтобы раздробить свои очертания, разбавить узорами и тем самым сделать их бесплотными, то Храм упрямо настаивал на своей весомости и, в конечном счёте, – бытии "здесь и сейчас".

Четыре круглых столпа, каждый под конической крышей, высились по углам каменного куба. Всё сооружение благодаря оптическому эффекту казалось несколько удлинённым и производило впечатление редкой слитности и единства. Оттого реальная, весомая, а не завуалированная тяжесть не попирала собой землю, а вздымалась. Высилась.

Послана в небо как камень, брошенный властной рукой.

– Тампль, – произнёс Реймонд. – Хорош, а?

– Слов нет, – пробормотал Арсен, с трудом уяснив себе, что это к нему обращаются.

– Ну и помалкивай тогда.

Башни-девственницы были опоясаны рвом, вода в этот пасмурный день казалась покрыта серебряной рыбьей чешуёй и пахла соответственно. Компания стала на берегу, бенедиктинец вынул из торбы небольшой рог и дунул в него. Пронзительный звук перелетел ров, и навстречу ему с поразительной быстротой отделился от одной из башенных стен верхним концом и опустился вниз узкий мост. Идти по нему было можно лишь поодиночке.

По полотнищу моста люди зашагали вразнобой, отчего железный гул многократно усилился. Арсена поставили в середину, и из-за чужих спин он еле видел, как впереди расходятся высоченные литые створки и поднимается стальная решётка с зубцами, открывая проход. Все действия, управляющие мостом, воротами и решёткой, явно подчинялись одному механизму.

Внутри их ожидали по виду такие же монахи, но ласточкин крест у всех троих был красный и нашит на левую сторону короткого платья. Реймонд поговорил с ними, один повелительно взял пришлеца за руку и повёл. Сам кордельер двигался следом.

Спустились по короткой лестнице. За тяжёлой дубовой дверью открылась каморка с окнами-щелями, всей обстановки там было – трехногий табурет, матрас и зазывное отверстие в полу для стока дурных жидкостей, забранное редкой сеткой.

– Жди здесь, – проговорил Реймонд. – Скоро твой интерес будет удовлетворён, поэтому лучше не буянь попусту, а хорошенько выспись. Скорее всего, ты сумеешь вышибить дверь, ибо есть чем, вывернуть засовы и выбраться наружу, но это лишняя трата сил, уверяю тебя. Не думаю, что тебя на это подвигнет голод, но если вдруг – покричи младшего брата-стража. Он, как и мы, старшие, догадывается о твоих нуждах. К слову: увидишь какую-нибудь бойкую живность – не лопай сразу, а доложи тому же охраннику. Мышей, крыс и землероек здесь по уставу находиться не должно. Вот пауки – это да, из их тканья выходит отличная декорация для темниц.

– И лекарство, чтобы остановить кровь и очистить язвы, – тихонько добавил пленник.

– Сечёшь в ремесле, – только и заметил монах. И захлопнул за собой дверь.

Сразу же после его ухода на юношу навалилась совершенно зверская сонливость. "Будто не отдавал, а брал", – успел он подумать без всякой логики. Имелось в виду, однако, что сила его рук шла будто извне, используя его как проводник, и оттого не иссякала. Первичное же поглощение больной крови порождало недуг, уже, кстати, привычный. Вот и сейчас, валясь на ложе, пахнущее свежей соломой, и проваливаясь в забытьё, Арсен почувствовал, что кожа сплошь покрывается гнойными скорлупами.

Очнулся в первый раз он оттого, что ему под нос плюхнули добрый шмат полусырого мяса, судя по размерам, не крысячьего, а куда хуже: то была вонючая старая баранина, вдосталь повоевавшая на своём веку. С неё лекаря неудержимо потянуло на толчок, и струя полужидких экскрементов была красной или, по крайней мере, красноватой, будто желудок сварил и выделил еду лишь наполовину. "Не хватало, по нашему доброму обычаю, ещё собрать в склянку и на вкус попробовать", – подумал он с досадой и тут же снова потерялся в бреду.

Во второй раз за ним пришли его поимщики. Нет, не совсем они: двое могучих солдат в белых нарамниках с красным "ласточкиным" крестом на плече. При виде них отчего-то не возникало сомнений, что если и рыпнешься – удержат на месте. Впрочем, Арсен был слишком слаб после приступа болезни и дурной пищи.

Конвент, синклит или конклав – Арсен сам не знал, как определить собрание – собрался в зале с таким высоким сводчатым потолком, что, казалось, он в точности вписывается в одну из башен. Стол, за которым заседали, уж точно с небольшим зазором вписывался в окружность пола, мощенного такими же плитами, как и дорога, поэтому Арсена поставили близко от той двери, куда ввели.

Собралось за столом, как пересчитал подсудимый (и откуда он взял такое?) ровно двенадцать человек: все в одинаковых светло-серых балахонах и таких же накидках, но крест на плече был у каждого зелёный. Дверь за спиной тоже была у каждого своя, что производило несколько странное впечатление.

– Садитесь, тринадцатым будете, – пригласили его вежливо, словно знатного господина. – Вот как раз и место рядом с вами пустует.

Он сел, бегло проговаривая про себя то место в эпосе Мэлори, где описано особенное сиденье для прегрешившего, которое притягивало к себе, даже если последний не подозревал о его смысле. Однако и кресло было самое простое, с высоким навершием и жёсткой кожаной обивкой, мало удобной для спины и седалища, и выбора юноше никакого не предложили.

Обежал глазами присутствующих. Самые обычные лица, только что сухощавые, явно не из тех, кто раскормился на иноческих хлебах, и возраста непонятного: морщины явно не от старости, а оттого, что ветер ласкал, светлые пряди – оттого что солнце целовало, горделивая осанка – от тяжести, что постоянно висит за спиной, невольно её распрямляя, или лежит на голове, понуждая блюсти равновесие.

Наступила мрачноватая пауза.

– Досточтимые сеньоры, – прервал её Арсен. – Если хотите услышать от меня что-либо дельное, спрашивайте, я слишком молод и застенчив, чтобы первым поднять голос.

– Молод он, видите ли, – заметил тот же человек, что пригласил садиться. – И смущён до того, что заговорил, еле трон по себе обмяв.

"Обомнёшь такой, как же, – подумал юноша. – Дубовый, судя по крепости".

– Услышать-то мы хотим, причём каждый своё и все – разное, – ответил ему главный или тот, кто казался таковым. – Поэтому было решено устроить нечто вроде диспута, к какой форме беседы уважаемый... э... пациент привычен.

– Пациент? Может быть, лучше клиент? – усомнился кто-то рядом.

– Лучше сказать – выпускник Ассахара, – поправили их обоих. – Он сам медикус и насчёт пациента может понять не так. И допрашивать его никто не собирается, а казнить тем более, так что долой юридическую терминологию. Форма беседы свободная, порядок наших выступлений произвольный, ответы следуют после всего корпуса вопросов и в том же порядке. Времени для раздумий не даётся.

"То есть высокий суд импровизирует, а мою память и вдобавок к ней рассудок сковал узами", – подытожил Арсен. С другой стороны, известное шутовство со стороны двенадцати заставляло предполагать некую сыгранность. В том смысле, что выскакивать вперёд и оттеснять других, как кучка наглых студиозусов, никто не будет, а поэтому импровизировать понадобится лишь напоследок.

– Я готов, мои сеньоры, – кивнул он.

Он ждал, что заговорит сосед справа или слева, но начал тот, кто сидел напротив:

– Скажи своё истинное имя, если посмеешь.

Затем включились в игру его соседи справа и слева, словно расширяя пространство вопросов:

– На своём пути ты пробавлялся сущими пустяками, почти что нищенствовал. На что ты потратил медицинские деньги?

– Возможно, они там же, где пропавший клад рыцарей Храма, ради которого на них и ополчился, и взял грех на душу король Филипп?

– Откуда у тебя нечувствительные пятна на лице и других частях тела и не ведьминские ли это меты, хотя ты не женщина, но мужчина?

– Ты присваиваешь себе прерогативу королей – лечить наложением рук. Откуда в тебе сия кощунственная способность?

– Твоя кровь способна исцелять как болезнь, так и природу человеческую, уподобляя тебя Иисусу Христу. Это ли не ересь?

– А если это само по себе не болезнь, присущая тебе от рождения, где ты умудрился такое подцепить?

– Ты шутя пролистнул сто лет войны, от великой чумы поймал лишь отсветы и отголоски, коронация короля Карла в Реймсе и падение гигантов – великого Ордена, великой Девы и славного её Оруженосца – не колыхнуло ни души твоей, ни памяти. Не слишком ли легко ты пробегаешь по страницам жизни?

– Ты лёгок, как опавший лист, – оттого ли время над тобой не властно? Мы давно следим за тобой, ни годы, ни десятилетия ничего в тебе не меняют. Это ли не колдовство?

– Все мы пишем свою жизнь на гладком листе бумаги, а ты на скомканном, причём комкаешь – и протыкаешь – его сам. Если ты пустишься вскачь по временам, за тобой будет невозможно угнаться. Это ли не пагубная способность?

– Уже одним своим существованием ты нарушаешь незыблемость, логичность и связность мира, возвещённую Христом. Это ли не ересь сугубая?

– С какой стати, рожна, бодуна и иже с ними мы для тебя сеньоры и господа: не рано ли хвостом начал перед нами землю мести?

Последнее замечание с его ядрёной терминологией могло исходить только от Реймонда, на худой конец – его духовного брата, И Арсен подивился тому, что не узнал его по внешности. С другой стороны, это могла быть Хестур, хоть и женщина, и Теофраст, хотя и покойный: слухи о смерти часто бывают преувеличены.

Всё смешалось у него в голове: каждый судья сообщал ему то, чего он за собой не знал, иногда – вообще не догадывался. Но теперь его смутные подозрения слились в единую картину, и юноша вдруг понял, что весь корпус вопросов и должен был его на это натолкнуть. С другой стороны...

– Я отвечу, – пробормотал он. – Я и вправду рад был бы ответить, но не знаю, что именно.

– Нарушаешь условие, – попеняли ему нестрого. – Собственно, на допросе энной степени все вы так себя ведёте: "скажите мне, в чём я виноват или что вы хотите от меня услышать, а я с радостью признаю и подтвержду... подтвержу".

"Реймонд, – воскликнул про себя Арсен. – Не мог же Теофраст ни с того ни с сего воскреснуть".

– Прошу вас, – тихо произнёс он вслух. – Ответ не готов, но уже зреет.

– Так, может быть, его слегка подогреть, чтобы скорее вызрел? – спросил голос, который, как показалось юноше, пока ещё не звучал – или звучал, но не таким металлом: олово вместо теперешней бронзы.

– Напугается допроса и в ритуале, чего доброго, напутает, – усомнились рядом.

– А будет не допрос, – пояснил тот же самый необычно звонкий голос. – Предварительная процедура включает в себя ознакомление с орудиями, кои собираются применить. Как насчёт этого?

– Допустимо, – согласился, как показалось Арсену, слитный хор голосов, понемногу расплетаясь на отдельные созвучные пряди. – Куда лучше – докажет пригодность. Прежде всего стоит понять, чего стоит он сам. И умеет ли стоять на своём. Постоять за себя.

Обладатель Голоса поднялся с одного из мест напротив юноши. "Ну да, это он спросил про Филиппа... Красивого, я помню. Или взял из чужой памяти".

Прохладные пальцы сомкнулись на запястье.

Арсен поднял голову.

И застыл, заворожённый.

Этот член то ли совета, то ли суда нисколько не походил на скромника ни обликом, ни повадкой. У него даже наплечных знаков оказалось два: зелёный на правом и красный на левом плече, под короткой белой накидкой. Ростом даже повыше самого Арсена, седые кудри, смуглая кожа, тонкие черты лица, глаза же зеленовато-золотые, кошачьи. И двигается гибко и молодо, словно большая кошка. Лекарю доводилось видеть в Ассахаре и окрестных замках охотничьих гепардов, любимую утеху знати: вот такое диво и явилось теперь перед ним в человеческом облике.

– Я Ной, – представился он и, заметив удивление своего подопечного, сразу добавил:

– У тебя ведь тоже имя на потребу. Не настоящее, а для людей. Для того, что мы нынче совершим, оба сгодятся, мой Арсенио.

Провёл вдоль круглого стола и открыл одну из дверей. Оттуда вырвался яркий белый свет и тепло от множества восковых свечей с удивительно ровным пламенем, которое отражалось вогнутыми зеркалами, стоящими позади каждой. Середина небольшой залы пустовала, зато вдоль стен на столах поблёскивали металл и стекло.

– Вглядись-ка, – усмехнулся Ной одним углом тонких алых губ. Рот, как и он сам, казался без возраста. – Можешь назвать поимённо?

Арсен послушался – и тихо ахнул, мгновенно поняв замысел со всеми хитроумными ответвлениями.

– Трепан, или черепной бурав. Серповидный нож и ленточная пила для ампутаций на поле боя. Щипцы со сверлом для удаления зубов. Ланцет и почковидная миска для кровопусканий. Котелок для смолы, такие до недавней поры стояли на огне у дома каждого практикующего хирурга, чтобы прижигать культи и раны. Слава Богу, что пора эта кончилась. Игла с поршнем для высасывания катаракты. Ложка для вытаскивания стрел вместе с наконечниками. Нож для удаления миндалин. Щипцы для вытаскивания младенца из чрева матери и расширитель для зева матки. Это всё, помимо котелка, – хирургический инструмент отменнейшего качества, который может сильно сэкономить усыпляющие средства, редкие и небезопасные.

– Если врач вообще станет применять последние, – снова улыбнулся его провожатый.

– Но он же не палач, цель которого причинить страдание, – возразил Арсен. – Мне говорили, однако, что всё подобное пошло от вершителей строгой справедливости, а они держали свои орудия в куда лучшем состоянии, чем воин – своё. И использовали много лучшие материалы.

– Тебе правильно говорили. Но если цель медикуса – убить болезнь, за ценой же он не постоит, а цель воина – убить стоящего перед ним двойника с иной перевязью через плечо, и оба ярятся на свой предмет, то палач лишь исполняет закон, не питая злобы. Первые два полагают, что служат справедливости и защищают от зла род человеческий. Третий ничего такого не думает – он лишь рука и орудие в ней, которые подчинены высшему, чем он, суду.

– Лекарей уважают, защитников боготворят, а тот, кто причиняет муку и отнимает жизнь, всеми презираем, – возразил Арсен.

– Так принято. А сам ты как думаешь?

– Блажен тот, кто может следовать своему выбору, – ответил юноша.

– Хороший ответ, – похвалил Ной. – Ибо то, что ты сказал вначале, и то, что сформулировал потом, не имеет точной адресации. Сохрани в памяти и подумай. Однако мы отвлеклись из-за тебя. Продолжим.

Он взял в руки странный предмет в виде латунного цилиндра, в котором плотно ходил поршень. Наружная сторона поршня была усажена мелкими треугольными зубчиками.

– Как думаешь, что это такое? Навряд ли ты с этим сталкивался.

– Острия формой похожи на тот, что протыкают вену, если надо пустить больному кровь. Той же цели служат и пиявки. Да, я думаю, это механическая пиявка.

– Ты прав. Что называется, смышлён да смекалист. А больше ничего не скажешь?

Арсен поглядел на "пиявку" – и внезапно для себя фыркнул:

– Поставить вместо колючек рыльце – был бы клистир для мыши. А вместо рыльца иглу...

Полую иглу с остриём, молнией ударило в мозг. Один прокол – и можно набирать жидкость откуда угодно и впускать куда понадобится.

– Ладно, хватит, – прервал его Ной. – Снова замечтались.

У юноши, однако, создалось впечатление, что вся беседа до мелочей и неожиданных поворотов продумана загодя.

– И вот что удивляет. Откуда ты знаешь вещи, которых не видел и видеть никак не мог?

– Принципы, заложенные в них, вечны и практически неизменны. Это был тринадцатый по счёту вопрос? Тогда я не стану распространяться об этом раньше времени.

Ной ничего не ответил, но явно остался доволен.

– А теперь, когда твоя умная голова переварила то, что ты всегда знал, но в чём боялся себе признаться, вернёмся к нашим баранам... прости, членам Совета, – сказал он. – Придумал, что соврёшь и в каком порядке?

– Нет, но порядок помню и ответить сумею, – кивнул Арсен.

– Вот и ладненько, – кошачьи глаза сверкнули зелёным, что до сей поры пряталось на дне зрачков.

И снова оба уселись на свои места. Никто не помешал Арсену это проделать, никто не спросил у его провожатого, "как прошли дела", оттого юноша почувствовал, ка внутри взмыла словно большая тёмная птица. То же чудесное ощущение силы, почти всемогущества перед лицом добычи, которое он испытывал всякий раз, выходя на чумные улицы, но куда сильнее и сладостней.

– Досточтимые господа! Я по-прежнему называю вас так, но объяснение последует в свой черёд, ибо спросили о том напоследок.

Вначале меня попросили назвать собранию своё имя. Оно звучит как Йер или Йерс; полагаю, что крестили меня созвучно ему и полной имя взрослого должно бы звучать как Йерсинио или, может статься, Жерсинио.

Далее меня спросили, чем я был жив во время долгого пути сюда. Способ моего истинного питания вам, я полагаю, в общих чертах известен. "Вороньи деньги" я отдавал тем своим пациентам, кто нуждался в дальнейших услугах моих сотоварищей по цеху, одежду и свеженину выменивал у тех, кто побогаче, предоставляя сам эти услуги.

О том, где остаток моего лекарского золота и не там ли, где пропавшая казна тамплиеров, скажу, что, по всей видимости, да. Именно там. Слышал, что Филипп Красивый возвёл клевету на рыцарей и сжёг их напрасно, потому что золота у них давно не было – всё ушло на королевские прихоти и нужды тех, кому оно было воистину необходимо. Иначе их великий магистр, Жак де Моле, сумел бы откупиться от навета и выкупить братьев. Вот и между мной и вами нет никаких отступных – всё потрачено.

Далее меня вопрошают, откуда у меня нечувствительные пятна на лице и других частях тела. Мне было недосуг все их разглядывать, но, бывало, мне говорили о рябинах, родимых пятнах и иных метах. Думаю, так я перенимаю хвори тех, кого лечу, но ещё не было случая, чтобы я не поборол в себе чужую заразу.

Что до королевской прерогативы целить руками – я догадываюсь, чей это дар, но не был о том спрошен. Он не зависит от моих желаний, поэтому я не могу признать сей дар кощунственным или ведьминским. Он просто есть.

Будучи вопрошён о благих свойствах моей крови, я пребываю в недоумении. Да не сочтут прекрасные сеньоры, что я обвиняю себя, но я не даю, лишь беру малую толику крови вместе с болезнью. А об Иисусе и человеческой природе скажу лишь, что вторая, как я полагаю, не улучшается от моего вмешательства, а первый как был недосягаем, так и остаётся. И если меня сравнивали когда-то с магистериумом, сиречь философским камнем, то это была шутка, и не самого хорошего пошиба.

О природе моего целительства. Да, оно не было присуще мне с самого рождения. Однако было у меня некое бредовое видение, которому трудно поверить. Если начистоту – а я стараюсь так говорить с вами – моя необычность могла дремать во мне и проснуться при виде говорящей птицы, изображение которой я увидел позже на "чумной" монете и тому поразился.

– Великий Ворон, – пробормотали рядом. – Великая тайна.

– Что же до того, что-де я ничего не помню из событий, потрясших мироздание, – это так; в этом я подобен крестьянину, в простоте души возделывающему сад свой. Однако имена Жака де Моле, Девы Жанны и Жиля де Рэ, оболганных понапрасну, возникли в моей памяти так легко, будто никогда не исчезали.

Я легко пролетаю по жизни, словно не человек, а осенний лист? И это не так. Труды мои доставляют мне радость, это суть моего бытия, но они же суть упорный и тяжкий труд, который не оставляет во мне места ни для чего иного. И я удивлён тому, сколько прошло лет с того времени, как я вошёл в стены Ассахара, чтобы учиться, и вышел, чтобы врачевать. Я верю вам, но неужели эти годы не изменили ничего в моей наружности?

Что же до моей способности двигаться сквозь время, как бы поглощая его в сжатом виде, то тут я даже вам, уважаемые, не склонен верить и поэтому не могу ответить, колдовство это, или пагуба, или ни то, ни другое, но полезная способность.

И если, как говорил один из вас, само существование моё, нарушающее незыблемость, логичность и связность мира, возвещённую Христом, – сугубая ересь, то вот я перед вами, и в вашей воле поступить со мной как с еретиком или иначе. Противиться я если и сумею, то не стану: слишком устал. Вы правы, время шло незаметно для меня, но лишь пока я держал путь. Стоило остановиться, как оно тяжким грузом навалилось на мои плечи.

Наконец последнее. Именуя вас так, как именую, я показываю, что преисполнен почтения, но не прошу пощады, если виновен или вы считаете, что виновен. Но и господами себе, как и, впрочем, ровней, никого из вас не считаю. Dixi.

Арсен умолк. Его слушатели со значением переглянулись.

– Принимаем гордеца? – спросил тот, кто выглядел Реймондом.

– Принимаем, – ответили ему вразнобой. – Достоин.

– Меня лишь не оставьте в стороне, – сказал Ной. – Как-никак я его попробовал на зуб и нашёл тяжким и полновесным.

Арсен только озирался, мало что понимая.

– Постойте, – вмешался в разноголосицу, более не стремясь быть учтивым. – Куда – принимаете? Чего – достоин?

– В ученики, – Ной улыбнулся на свой слегка ехидный кошачий манер и пожал плечами. – Ты нам годишься. Будем учить тому, что ты и так знаешь. Но плохо. То есть учить мы будем как раз прилагая всю нашу искусность, но это как булыжник вместо железа ковать. Неподатлив ты, похоже, на здешнюю науку. Тем больше чести твоему куратору. Мне, если повезёт.

– Вы и впрямь медики? – спросил Арсен. – Не кажется мне, что это так очевидно.

Они рассмеялись.

– Мы не просто медики. Мы лазариты. И мы в какой-то мере отщепенцы с той поры, когда четверо смельчаков ушли из обречённой цитадели катаров, называемой Монсегюр, унося тайну превыше всех сокровищ. С той поры, как французский монарх ровно через семь десятков лет совершил своё гнусное предательство.

Мы собираем по всем землям врачей. Даровитых. Талантливых, Гениальных. Как ты.

– Я не одержим никаким гением, – возразил Арсен.

– Не беда, у нас это быстро случается. Особенно с теми, кто скорее подобен зверю, чем человеку. Ты по своей природе ищейка, идущая по следу любого поветрия.

– Уж коль меня женят, не спросясь моего согласия, хоть поясните свои слова о катарах и лазаритах.

А так как его без лишних слов стали числить не в женихах, но в младшим братьях Зелёного Ордена, ему объяснили. Не сразу и не в таких точно словах, как он запомнил, потому что несколько позже Ной не однажды поднимал разговор на эту тему, развивая её и позволяя ей, как голому весеннему древу, обрасти листвой.

Иоанниты, коим покровительствовал Иоанн Креститель, были самым первым рыцарским орденом в Святой Земле. Их целью было оказание гостеприимства паломникам, измождённым долгой дорогой и сопутствующим ей болезнями, особенно неизвестными в Европе. Хвори и недуги эти подстерегали принявших крест за каждым поворотом. Отсюда следовало, что вначале рыцарям потребовались вполне мирные медицинские знания. Естественно, что принявших опёку ордена, людей зачастую безоружных и, во всяком случае, обезоруженных, необходимо было охранять внутри госпиталя (первое значение слова было "гостиница" или "постоялый двор") и отчасти на пути туда и оттуда. Так братья начали овладевать воинскими навыками и приняли второе, более вульгарное имя госпитальеров.

Любое благое дело по природе своей развивается, ветвится и кустится, причём отпрыски нередко удивляют отцов-зачинателей. Несмотря на то, что от иоаннитов почти сразу отпочковался мощный орден тамплиеров, перетянувший на себя имущественные и охранные функции, часть их самих также сделалась мощной вооружённой силой, выросшей из прежнего эскорта. И эта ветвь всё развивалась и пышнела, грозя подавить собой остальное.

Но был ещё один отпрыск от того корня или привой к нему. История путает оба, потому что вначале у обоих был единый Великий Магистр. Это были лазариты.

Арсену, как остальным и более чем остальным – были известны отвращение и ненависть, которые испытывали здоровые по отношению к неизлечимо больным лепрой. В новых христианских королевствах Востока стали загонять за стены. Вначале их лишали даже права на духовное утешение, однако вскоре оно было настоятельно разрешено Папой. За ним явилось утешение телесное – сами врачи заболевали так же, как и прочие, кое-кто из них попадал за стены случайно, но было немало таких, которые отлично знали, на что шли. А поскольку изрядная толика пациентов состояла из обученных рыцарей, иоаннитов и тамплиеров, о коих была специальная договорённость с обоими орденами, можно было отметить и всё возрастающую воинскую мощь резервации. Нет, поправимся: мощь нового ордена, который назвался именем Лазаря, после четырёх дней смерти воскресшего волей Иисуса и прожившего новую, славную жизнь.

Рыцари-лазариты приняли в качестве эмблемы тот же иоаннитский крест, но не белый и не красный, а зелёный. Они брали в руки оружие лишь в самом крайнем случае, но тогда их воинская искусность возрождалась в прежнем облике. Они были малочувствительны к боли, умело использовали ужас, который вызывали у противника, и даже исходящее от их ран зловоние. К тому же им было почти нечего терять. Ходили слухи, что Балдуин IV Прокажённый, последний защитник Иерусалима, тайно состоял в этом ордене – во всяком случае, набирал оттуда охрану.

Вспомним, однако, слова о новой жизни, в случае самого Лазаря касающиеся отнюдь не того света.

Целители не были бы целителями, если бы не изобретали лекарств. В отличие от прочих орденов, они прекрасно ладили с большинством мусульман, и те охотно делились с ними умениями, касающимися мира. Но сами "прокажённые врачи" и "врачи прокажённых" почти не делились своими тайнами со здоровыми, памятуя о людской неблагодарности. Чтобы продлить свою жизнь и даже исцелиться – ведь не каждая выявленная проказа является таковой, – надо было примкнуть к Ордену и дать клятвы. Если вдуматься, в таком требовании не было ничего избыточного.

(Исходя из всего этого, к Арсену вначале присмотрелись не оттого, что он был успешным медиком, а из-за якобы лепрозных пятен на коже. А позже – потому что никакими заболеваниями и в первую очередь этим он не страдал.)

На протяжении своей истории Братья Лазаря то вливались в ряды госпитальеров, то выходили оттуда. Быстрая смерть на поле битвы истребляла их до последнего человека – но медленная погибель снова пополняла их число.

И перед ними открывалось всё больше секретов.

Лазариты сплетали в единую цепь всё больше намёков: и участие в Лазаре Марии Вифанской, иначе Марии Магдалины, и природу Христа, отличную от простой человеческой, и даже зловоние, исходящее от Лазаря, – некий знак причастности.

После краха тамплиеров их имущество перешло к госпитальерам. Королю Филиппу необходимы были живые деньги и сокровища, которые можно было легко превратить в золото. Земли и замки, содержание которых само поглощало немалые средства, были ему лишь обузой.

Рыцари Красного Креста, иначе – Родосские рыцари, запировали на трупах. На долю им выпала к тому же охрана границ, морских и сухопутных. Запросы их увеличивались, военная сила росла, противостояние ислама давало закалку, и ныне они на пороге того, чтобы самим стать сильнейшими пиратами и самыми крупными работорговцами Средиземья.

Рыцарям Зелёного Креста перепадали, на первый взгляд, лишь крошки от сытного пирога. Но не всякая пища служит во благо.

– Лучшая пища – знание, – говорил Реймонд, с которым Арсена соединяла связь впечатывания, иначе импринтинга, иными словами – кого ты первым увидишь в новой жизни, за тем и движешься неотступно.

– А одна из павших наземь крошек – я, – посмеивался Ной, который на самом деле стал куратором, то есть ответственным воспитателем Арсена.

Его история показалась Арсену куда более удивительной и достойной сочувствия, чем собственная. Да что говорить: на фоне того, что видел и слышал эти годы, наш медикус мог почитать себя счастливчиком.

Многие, слыша об орденах, представляют их себе состоящими из одних мужчин, кои блюдут обет безбрачия. Что до последнего, это верно лишь в общем: женатому сложно без устали совершенствоваться в боевых искусствах и применять эти умения, не думая, что за спиной у него обширное семейство. Оттого большинство рыцарей обещали обойтись без него. Но по поводу первого – люди отчего-то не задумываются, что болезнь отбирает жертв не по принципу пола. Так что внутри лазаритских твердынь подруги рыцарей и сержантов, жёны конверсов, то есть светских братьев, и учёные лекарки, обученные искусству врачевания, попадались куда чаще, чем вне их. Да и сёстры, давшие обет девственности... грех упрекать их в том, что иногда им хотелось почувствовать себя живыми.