Текст книги "Цыганское проклятье"

Автор книги: Татьяна Форш

Соавторы: Алекс Вель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

За этими мыслями он едва не пропустил момент, когда волк атаковал. Он распластался в прыжке, оскалив пасть, из которой падали хлопья пены.

Мышцы охотника сработали сами, палец дернулся, и тяжелый болт арбалета, со свистом разрезав воздух, нашел цель. Зверь взвизгнул, как самый обычный пес, и рухнул к копытам Буяна. Вороной конь покосился на поверженного врага и презрительно фыркнул.

Осень в этот год пришла рано. Сентябрь еще только начинал красить деревья в позолоту и охру, а по утрам уже поскрипывал лед в мерзлых лужицах и на ветках серебрился иней. День катился к закату, в лесу темнело рано. Силантий даже не заметил, как на землю упали сумерки, будто кто-то покрывало накинул.

– Эх, Буянушка, – всадник потрепал коня по загривку, – не та нынче охота. Думы мои не здесь, а далеко в Петербурге. Как там моей доченьке, Марьюшке, с дедом и бабкой живется? Люблю ее беззаветно. Скорее бы свидеться. Слышишь меня, Буян?

Конь успокаивающе пофыркал, точно понимал речь хозяина, и вдруг настороженно замер истуканом каменным, только ушами прядет. Дурной знак. Силантий не был трусом, но сейчас все его тело сковал мороз. Да не тот, что крепчал с каждым часом, другой… Словно чары наложили, что пошевелиться не дают.

В серой мгле стали загораться зловещие угольки глаз. Закружились в страшном танце, завораживая смертельной красотой. Волки подступали бесшумно, даже листва не шелестела под их мягкой поступью.

Звенящую тишину разорвал леденящий кровь вой. Буян заржал и встал на дыбы. Волки, словно только этого и ждали, кинулись к всаднику. Одного Силантий успел сбить из арбалета, еще одному жеребец размозжил череп копытом. Но их все равно было еще слишком много. Серое кольцо, переливающееся золотистыми огоньками глаз, начало смыкаться. В ушах стояло злобное рычание.

– Прощай, Буянушка, и прости за все.

Всадник, перезарядив арбалет, соскочил с коня, и вот еще одна туша упала замертво.

Арбалет Русалову достался от отца, а тому – от деда. Таким оружием уже почти не пользовались, но Силантий никак не мог отказать себе в удовольствии почувствовать мощь предков, их злость, азарт. Вырезанный из черного дерева, украшенный серебряным кружевом, он был похож на смертоносный цветок, что выстреливает ядовитыми иглами. Арбалет ложился в руку, срастаясь с ней в единое целое, и еще никогда не подводил своего хозяина. Потому Силантий не признавал ружей и винтовок, хотя и не раз становился объектом насмешек со стороны приятелей. А маменька хваталась за сердце всякий раз, когда они с отцом собирались охотиться.

Родителей давно нет, а он и сейчас слышит обеспокоенный голос матушки:

– Матвей, ты чему сына учишь? Может, завтра на медведя с голыми руками его пошлешь?

– Жизнь пострашнее охоты будет, потому как сам дичью можешь оказаться, – грозно отвечает отец, хотя уголки его губ предательски дрожат и тянутся вверх. – Не всегда при нем будет оружие, потому надо уметь обороняться. И не перечь мне, Анастасия!

А может, вовсе не чудятся голоса. Может, он так близко к черте подошел, что почивших слышит?

И такая вдруг злость захлестнула сердце, прибавляя сил и нетерпения. Да что же он раскис, как тесто в бадье? Тому ли его отец учил? Разве можно вот так взять и сдаться, не попытавшись даже? Ну уж нет! Свою жизнь он за грош не отдаст!

Волки подобрались совсем близко. Силантий без труда вычислил вожака в стае – белого крупного волка с порванным ухом – и нацелил на него острие арбалетного болта.

– Я тебя винить не могу, ты зверь, и ума у тебя вовсе никакого, одни инстинкты. Да только драться буду до последней капли крови.

Вожак, казалось, понимал его, склонил голову набок, только оскала не спрятал. Но и нападать не спешил.

– Ах ты, тварь бестолковая, – Силантий усмехнулся и перехватил поудобнее арбалет, – неужели разумеешь, о чем толкую?

Волк зарычал и шагнул вперед.

Вот она, настоящая охота. Теперь и он может стать жертвой. И здесь уже кто кого. Шансы на спасение хоть и не равны, но вот именно сейчас он счастлив по-настоящему. Один против целой стаи.

Палец привычно лег на спусковой крючок и… ничего, осечка.

Волк рванул вперед и, ударив лапами в грудь, уронил человека на покрытую палой листвой землю. В лицо ударило горячее дыхание. Тяжесть звериного тела не позволяла вдохнуть полной грудью.

– Ну же, рви меня! – Голос вырывался сдавленным хрипом. В последний миг Силантий все же испугался и прикрыл глаза. Тут же левый бок обожгла боль, а потом вдруг стало легко. На грудь больше ничего не давило.

Неужели он умер? Так вот как оно бывает? Только что было мучительно тяжко от навалившихся волчьих тел и вдруг – свободен? Словно паришь. Паришь? Не-ет! Не это испытывал сейчас Силантий. Бок жгло и дергало, в спину впились острые камни и ветви. А еще было очень холодно. Но мертвым не бывает холодно! Тогда что же это? Что с ним?

Силантий с трудом разлепил ставшие свинцовыми веки и какое-то время смотрел в сгустившиеся сумерки, пока глаза не привыкли. Поляна, на которой он охотился, была пуста. Волки пропали, как и не было их, но Силантий чувствовал чье-то присутствие. Казалось, что темнота вокруг ожила. Она клубилась, тянулась к нему, что-то шептала… Можно даже различить слова:

– Встать можете? Давайте руку.

С чего бы темноте ему помогать?

Попытался нащупать арбалет – не получилось. Видать, далеко отбросило, когда напал волк.

Да не один!

Куда они делись?

Силантий попытался подняться, но бок пронзила сильнейшая боль, и он со стоном рухнул без сил.

Из темноты вдруг вылепился человек и склонился над ним, тревожно вглядываясь в лицо. Его спасителем оказался еще совсем безусый паренек. Аристократическая внешность. Темные, почти черные глаза – как чернил кто плеснул. Одет в черную рясу – монах? Молод больно. Послушник? Семинарист? Что юнец делает в такое время в лесу? Скоро ночь, а до ближайшей семинарии верст двадцать! Не пешком же он сюда пришел.

– Мою лошадь волки погнали. – Семинарист словно прочитал его мысли. Голос у него оказался неожиданно низким, густым и совершенно не вязался с тщедушной внешностью.

– Буян! – Силантий снова попытался сесть, да только боль снова припечатала к земле.

– Будьте покойны, здесь ваш жеребец. Умная животина, не забоялась. Давайте помогу вам подняться. – И, словно извиняясь, добавил: – Я травы здесь собираю. Некоторые только ночью и можно взять.

– А волки где?

– Ушли.

– И кто их прогнал?

– Я.

– Не смеши меня, юнец! Боюсь, вся кровь от натуги выйдет.

– У меня волчья пыль при себе. Беру всякий раз, как в лес идти. – Казалось, он совсем не обиделся, лишь постарался все вежливо объяснить.

Силантий хотел сказать что-то еще, но закашлялся. Рот наполнился соленой кровью, и он вдруг понял, что умирает. Рана оказалась слишком глубокой.

– Слушай меня, семинарист, – прохрипел он, прокашлявшись, – мое поместье в пяти верстах на север. Русаловы мы. Поезжай туда, расскажешь, как меня отыскать. Тебе хорошее вознаграждение за меня дадут, только поспеши.

В теле почти не осталось сил. Силантий вцепился в плечо семинариста и забормотал, глядя ему прямо в черные глаза:

– Дочь в Петербурге. Три года мы с ней не видались, да теперь уже, видимо, и не судьба. Всего-то пару неделек до радости такой не доживу…

– Одному Господу знамо, когда последний час придет. – В голосе семинариста было что-то успокаивающее, убаюкивающее. – Меня Павел зовут.

Имя свое он добавил как-то невпопад. Казалось бы, зачем ему, Силантию, знать его теперь? Какой в том прок?

– Не верую я, Павлуша. Грешен, да не верую ни в Бога, ни в черта с рогами. До седин дожил, а так и не помолился ни разу. Всегда на себя только и надеялся.

– Все с Божьей помощью! – гнул свое семинарист.

– Может, и прав ты, да нынче поздно Бога поминать. При жизни не знал его, так, может, на том свете свидимся. Если есть он, тот свет-то.

– Всякому по вере его да воздастся.

– По вере, говоришь? Знать, не получится поверить уже. Верь или нет, все к одному идет. А уж как не хочется от волчьих когтей сгинуть!

Силантий и сам не заметил, как оказался в седле. Верный Буян одобрительно фыркнул и ткнулся мордой в плечо семинариста. Благодарил, не иначе.

И откуда в этом доходяге сила такая? Неужто и правда, с Божьей помощью?

– Брось ты меня, Павлуша, не дотяну до поместья.

– Никак не могу, доехали почти. Держитесь.

– Волки на кровь пойдут, тогда уж никому не спастись. Брось, тебе говорю, да беги.

– Да что же вы говорите такое? Что я на суде страшном потом отвечать стану? Бросил умирать посреди леса, хотя вы́ходить мог?

Монах шел пешком, а генерал едва в седле держался – качался, что хмельной. Приходилось поддерживать. Кровь из рваной раны уже не пульсировала, не пузырилась черными волдырями, но останавливаться не желала. До поместья пять верст всего, полпути уже пройдено. Вы́ходит он раненого.

– Эх, кабы выжить… – снова завел тот. – За дочку пекусь лишь, о себе – нисколько. Марья – чистый ангел, не виновата она ни в чем, а уж натерпелась в свои юные годы такого, что не каждый старик вынесет. Павлуша, коли не выживу, ступай к Степану-конюху, скажи: Силантий Матвеевич повелел тебе тайник открыть. Как получишь то, что в нем, позаботься о доченьке моей. А коли обманешь, с того света тебя достану!

– Силантий Матвеевич, да что вы…

– Не перебивай. Чую, смерть рядом идет, времени не остается совсем. Виноват я, Павлуша, ой, как виноват. Ты как прибудешь в поместье…

Его покаянную речь прервал надрывный волчий вой. Жеребец под генералом заржал и понес, монах едва успел в седло вскочить. Когда подъехали к поместью, темень стояла беспросветная.

– Хэй, есть кто дома! Выходите, я господина вашего привез! – гаркнул семинарист, придерживая генерала.

Ворота открылись, и, подсвечивая факелом, показался парнишка лет семнадцати, в беленой простой рубахе и широких портках.

– Прибыли? – заулыбался он, но, увидев хрипящего генерала и незнакомца, сидящего с ним рядом, осекся. – Что стряслось, Матвеич?

Строгий Силантий Матвеевич никому не позволял обращаться к себе так. Только по имени и отчеству. А вот пацаненку этому прощал многое. Ему даже нравилось, что тот его не боится, хотя и знал точно – уважает.

– Степка, помоги… – прохрипел он. – Зови подмогу…

Придерживая раненого, Павел спешился.

– Некогда лясы точить, надо Силантия Матвеевича до дома донести. А мне лошадку резвую подсуропь, эту загнали совсем. За лекарствами метнусь.

– Неужто снова волки? – Паренек истово перекрестился.

– Знать, согрешили мы, коли Господь посылает испытания. – Лицо монаха на мгновение застыло скорбной маской. – Да полно тебе, помоги.

Вместе они сняли раненого с седла, подхватили под руки и не без труда потащили в поместье. Уложили на диван, и, пока монах снимал с раненого одежду, Степан убежал звать подмогу.

– Фекла! Катька! Где вас носит, шельмы? А ну подь сюды!

На его крик выбежала девушка не более шестнадцати лет от роду. Вытерев мокрые руки о фартук, она недобро зыркнула на Степку.

– Ты чего орешь, командуешь, точно барин! Вот хозяин вернется, я ведь не смолчу.

– Помирает генерал наш. Вот-вот Богу душу отдаст!

Увидев раненого господина, девушка на миг замерла, но тут же принялась действовать. Резво оттолкнула Степана и зло зыркнула на монаха:

– Отпевать, что ли, уже пришел? Так ты смерть не зови раньше сроку, сама знает, когда подоспеть. Силантий Матвеич, а, Силантий Матвеич, слышишь меня?

– В беспамятстве он, – ответил за генерала монах и посмотрел на Степана: – Я лошадь просил. В город мне надо. Обернусь мигом.

Фекла тем временем во все глаза смотрела на хозяина, следя за едва слышным дыханием.

– Вроде и не дышит уже… – вдруг всхлипнула она, прижав ручонки к груди.

– А ну пошла прочь, кликуша окаянная! – рявкнул на нее Степан и приказал: – Лучше Катьку приведи. – Когда девчонка убежала, посмотрел на монаха: – Бери лошадь, на которой прибыли, некогда мне уже новых седлать. Буян – он сильный! Выдюжит.

Павел кивнул и вышел в духоту летней ночи.

Когда стих перестук копыт, Степан подошел к генералу, прислушался. Дышит. Говорят, монахи едва ли не с того света людей доставали. И его господину помогут. Иначе и быть не может. Непременно помогут. Только уж больно лицо у Силантия Матвеевича бледное. В гроб и то краше кладут. Степан наклонился ближе, и в ту же минуту генерал распахнул глаза.

Парень отпрянул и перекрестился. Ему вдруг почудилось, что они полыхнули недобрым красным отблеском.

– Степан, – едва слышно позвал его генерал, – отойду я к рассвету. Чую, недолго осталось. Где Павел? Монах, что привез меня?

– В город он поехал, батюшка! Может, за лекарством каким для тебя! Обещал быстро вернуться.

– Ежели к тому часу я преставлюсь, веди его в мой кабинет. За шторой комната тайная. В ней богатства мои и Марьюшкины. Дай ему то, что попросит за помощь бесценную, да сам о мародерстве не помышляй! У меня все в завещании записано! Службу свою для Марьюшки сохрани. Она тебя не обидит. Ангел она…

– Ой, ангел, Силантий Матвеевич, чистый ангел, – запричитала Фекла, вернувшаяся в зал уже вместе с дородной кухаркой Катькой.

– Да на кого же ты нас покидаешь, отец родной? – присоединилась та.

– Угомонитесь! – выдохнул генерал едва слышно. На губах запеклась кровь. Закашлялся и попытался привстать на подушках, но тут же рухнул обратно. Зубы сжал до скрежета, но не показал, как больно ему.

Еще чего, перед челядью выть да стенать!

– Матвеич, да куда же ты собрался? Лежать надо, силы беречь, скоро спаситель твой вернется. Дождись его, Матвеич.

– Дождусь. Исповедь пусть у меня примет. Не верил в Бога, пока жил. Знать, помереть надо, чтобы веру обрести. А пока ступайте на двор. Чудится мне, вроде подъехал кто-то?

В ту же минуту в дом стремительно шагнул Павел. На плече дорожная сумка, а в ней позвякивает что-то. Увидев генерала, он испуганно сглотнул. Синюшная бледность уже залила все лицо и грудь. А множественные укусы и развороченный бок почернели. Только бы волки не оказались больными да не занесли заразу в генеральское тело.

– Нагрейте воды, чтобы теплая была. Да тряпок чистых побольше.

Всхлипывающие служанки вздрогнули и заметались, исполняя. Катерина принесла две бадейки с водой, от которой шел пар. Фекла – охапку простыней барских.

– Степан, раны прижечь придется. Неси кочергу, да только накали хорошенько. Я пока спиртом да водой грязь с ран уберу. Горячки вроде нет, а крови потерял много.

– В своем ли ты уме, монах? – В глазах Степана полыхнула ярость. – Генерала как жеребца прижигать вздумал? Да он мне как отец родной, я же любому за него глотку порву. Так и знай!

– Если раны не закрыть, особливо ту, большую, огонь по крови пойдет, и тогда точно поминай как звали. А ну как волчара бешеный был?

– Послушай знающего человека, остолоп необразованный, – набросилась на парня Катерина. – Вот вода теплая и тряпки. Как просили. Сама недавно с печи сняла. А кочергу я сейчас нагрею, не беспокойтесь. Надо так надо! Лишь бы господин выжил!

Павел коротко кивнул и аккуратно стал промывать укусы лечебной настойкой на ромашке да шалфее. Немного смочил генералу губы, но тот тут же зашелся в кашле.

Плохо дело.

Вскоре подоспела Катерина с кочергой.

– Степан, подержи господина своего. – Павел взял кочергу, глядя на пышущий жаром наконечник. – Хоть и без памяти он сейчас, да кто же знает, как тело себя поведет на боль адскую.

Парень сжал кулаки до белых костяшек, но просьбу выполнил. Приподняв хозяина, он крепко стиснул ему руки и сам навалился – не вырваться и здоровому. Эх, выжил бы хозяин-батюшка…

– Слышь, монах, Матвеич об исповеди просил. Примет ли его Господь, коли без исповеди-то?

– Господь всех примет, Степан. Но за грехи всякий ответит. Готов?

Степка кивнул и отвернулся, чтобы не видеть, как раскаленное железо будет мучить его кормильца, чтобы не чувствовать тошнотный запах горелой плоти.

Кровь зашипела. Тело генерала затряслось, выгнулось дугой, из горла вырвался сдавленный стон, и все закончилось. Силантий Матвеевич обмяк, точно душа покинула растерзанное тело. Степан встретился взглядом с монахом. Тот, помедлив, приложился ухом к груди раненого и кивнул, мол, отпускай. Парень разжал ручищи, поднялся и быстро вышел во двор.

Когда монах наказал ему накалить кочергу, он едва ума не лишился. Да разве можно так с человеком-то поступать? Неужели это и есть та самая наука со страшным названием «медицина»? Слово он услышал от заезжего эскулапа, который был в их краях по делу крайней важности – изучал у ребятишек вшей. Местные его на смех подняли, а тот знай свое гнет, мол, через букашек этих разные страшные болезни передаются. Чумой пугал и проказой. Штуку с собой странную приволок – «микранскоп» называется. Никакого прока, безделица.

Так тот заезжий эскулап ни разу не приказал всем волосья спалить, дабы вошей выгнать. Поливал чем-то и в баню велел ходить чаще. А монах – ишь, чего удумал, железом генерала прижигать. Не зря Степка в церкву не ходит: Бог, он ведь не там, а в сердце каждого. Помолиться можно и в конюшне.

Эх, пусть так, чего уж… Лишь бы помогло.

Матвеич…

Степка и сейчас от боли содрогнулся, как вспомнил. Эк, скрутило генерала, хоть и без памяти был. Какую же боль сердешному стерпеть пришлось! А монаху – что? Не сам же себя железом каленым приложил.

Да чего там… Матвеича он, как отца родного, любил, и всякая боль его Степану как острый нож. Точно тело у них одно на двоих. Не у каждой родни такая любовь бывает, а вот Степка за генерала жизнь отдаст, не задумываясь. Вот скажи сейчас монах, что оживет генерал, если Степку плетьми забить, – глазом не моргнет, пойдет на казнь.

– Степка! Где ты, оглоед?

Голос Феклы, взволнованный и радостный в то же время, звал его, а у Степана ноги, как корни, в землю вросли. И рад бы побежать на зов, да с места сойти не может.

– Где ты, говорю? Иди уже, господин в себя пришел. Бредит только.

Неведомая сила, удерживающая на месте, вдруг отпустила Степана, и он со всех ног помчался в дом.

Матвеич лежал на том же месте. Бледность с лица еще не сошла, но уже заполнялась розовыми пятнами. Степка не знал, хорошо это или нет, но радовался любому изменению. Розовеет – значит, оживает. Только мечется, как при лихорадке.

Увидев Степана, генерал перестал метаться и посмотрел на него в упор. Тот сделал пару робких шагов, упал на колени перед лежанкой и взвыл в голос:

– Жив! Жив, батюшка-кормилец!

– Полно те, Степка, не блажи. Ты же не баба. Не таким я тебя воспитать хотел! Другим. Ты же мне как сын был, с той поры как здесь поселился! Так и будь сыном! Вырастешь – поместье на тебя останется!

– Бредит! – тихо вздохнула Фекла и посмотрела на монаха, стоявшего в изголовье дивана. – Степка в поместье родился и вырос. Его отец конюхом тут служил. А когда помер, господин наш Степана на его место определил. Видел, что старается парень и работу свою знает. Степке тогда всего пятнадцать годков и стукнуло.

– Права ты, Фекла, – генерал улыбнулся синюшными губами, – бред все это и есть. И то, что я тебе про тайник, Степан, говорил – тоже бред! Забудь. Думал, помру, вот и шла из меня глупость всякая. А теперь ступайте. Павлу постелите в гостевой. Накормить не забудьте. Он теперь тут жить станет, пока я не поправлюсь. Ведь не откажешь мне? – Силантий нашел его мутным взглядом. – Награжу щедро… Хотя бы до приезда дочери…

– Не откажу. – Он ступил вперед. – Только не за золото ваше, а за совесть мою.

Прошло две недели. Пролетели, будто и не было. Павел жил в имении генерала Русалова, только иногда уезжал в город, чтобы привезти чудодейственных настоев, от которых Силантию Матвеевичу становилось только лучше. Уже и раны затянулись, и бледность прошла. К тому же из столицы вернулась его дочь, Марья, и стала при отце сиделкой.

Павел смотрел на их крошечную семью и улыбался. Правда то, что Силантий говорил. Его дочь Марьюшка – ангел! И ему очень с ней повезло. Когда они вместе, с лица старого генерала не сходит счастливая улыбка. Но когда дочь уходит, все меняется. Какое горе он пережил? Какие страхи его пытают и заставляют кричать во сне?

Силантий каждый день ходил к пруду. Он не знал, почему это проклятое место его притягивает. Уже и раны затянулись, и душа почти не болит, а чуть свет – спешил генерал на проклятое место. На что надеялся, и сам не понимал.

Сегодня все было иначе.

Пруд точно светился изнутри малахитовым светом, раскрашенный утренними лучами. Тина и разросшиеся по берегам камыши куда-то волшебным образом исчезли. Может, тому заслуга Павла? Или Степки?

И чувство вины, что с годами становилось только сильнее, исчезло, будто и не было.

Она стояла на берегу и смотрела в воду. В том же платье нежного голубого цвета. И высокая прическа с лентами, как она всегда любила, была неизменной…

– Софья! – Он со всех ног кинулся с ней. – Софья, я знал, что ты жива! Не тебя тогда из пруда достали! Где ты была? Марьюшка уже выросла! Бал скоро! Она будет счастлива…

Софья повернулась, и Силантий оторопел, застыл на месте, уставившись в черные глаза Дарины.

– Ну, вот и свиделись, поручик. – Она сама к нему подошла. Неспешно, точно плыла по стелящемуся у озера туману. – Сколько лет прошло, а ни тебе, ни мне покоя нет. Помнишь песню мою? Уходи – не уходи, все равно вернешься…

Цыганка улыбалась, а по щекам Силантия текли слезы.

Как же она красива… И… как такое может быть!

– Ты умерла! – Русалов цеплялся за здравый смысл, пытаясь оправдать появление той, при мысли о которой все еще замирало сердце.

– Умерла. – Дарина нахмурилась. – И все еще помню, кто был тому виной. Ты забрал тех, кого я любила, а я заберу твоих любимых!

– Ты забрала Софью! Но ты ошиблась! Я всегда любил только тебя!

– Ты любил не меня, а недосягаемую мечту. А Софью… Как ты мог не любить ту, что подарила тебе единственную дочь? И однажды это до тебя бы дошло… Ты был бы с ней счастлив…

– Прости! – И тут Русалов рухнул перед ней на колени. – Я виноват перед тобой. Очень виноват, но неужели ты до сих пор таишь на меня злобу? Ты забрала Софью. Довольно! Отмени проклятье! Умоляю!

– А ведь я говорила, что ты станешь молить о прощении, поручик. – Утреннюю тишину вспугнул ее тихий смех. Миг – и она вновь печальна. – Да только проклятье не отменить. Когда-нибудь оно само рассеется. Я над ним более не властна. А зла на тебя я не держу. Там, где сейчас я, все иначе.

– Да ведь вот ты! Передо мной стоишь! – Силантий не выдержал, вцепился в подол красавицы, да только руки прошли сквозь ткань ее платья, точно сквозь воду.

– То не я перед тобой, а совесть твоя, душа почерневшая. Помнишь, той ночью я тебя у реки ждать обещала? Не успела. Они пришли в табор тебя искать, а когда не нашли, никого, кто на пути им встретился, не пожалели. Даже ребятишек невинных.

– Они не могли этого сделать! – Силантий поднялся, схватился за шею, будто что-то его душило, и прохрипел: – Ты врешь! Пусть отсохнет твой язык, ведьма!

– Мне не страшны твои проклятья, поручик! Небо мне свидетель, – Дарина посмотрела на отчего-то потемневшие небеса и вновь перевела взгляд на Русалова, – и икона, что ты забрал у моего рода!

– Прости, я сам не понимаю, что говорю. Отпусти меня! Не мучай!

– Я уже давно тебя отпустила, Силантий. Она тебя держит… Отдай и приходи. Я буду ждать тебя, поручик.

– Она? Кто она? – Силантий хватался руками за исчезающее облако тумана, в который превратилась цыганка. – Дарина! Не уходи! Дарина-а-а!

– Силантий Матвеевич, проснитесь! Силантий! – Знакомый голос звал его, вытаскивая из вязкой трясины кошмара. Генерал распахнул глаза и обрадованно выдохнул, увидев перед собой встревоженного Павла. – Слава тебе, господи! Вы так кричали!

Сон!

Это был сон. Ведь он после обеда присел с книгой отдохнуть и… уснул?

Ему все приснилось!

Только до сих пор в голове звучат слова цыганки:

– Отдай и приходи. Я буду ждать тебя, поручик.

А может, это был вещий сон?

Генерал вытер рукавом лоб и сжал в кулаки пальцы, чтобы не дрожали.

– Павлуша, где Марья? Приведи ее ко мне. – Голос сорвался на крик. – Немедленно!

– Мария Силантьевна у пруда гуляет. – Монах отпрянул.

– Что? – Русалов вскочил на ноги, намереваясь бежать за дочерью, но комната закружилась, и в глазах потемнело. Силантий тяжело рухнул на тахту, борясь с приступом тошноты и слабости.

– Опять ты мне трав сонных дал! – выдохнул он, недобро посмотрев на Павла. – Что же ты за мной, как за ребенком несмышленым, ходишь!

– Силантий Матвеевич, я и без того уже глаза закрываю на то, что вы у пруда, как завороженный, часами сидите, хотя вам больше лежать надо. – Он невольно сжал в руке распятие, точно оно могло его защитить от всего странного, происходившего в этом доме. – Никакого сладу с вами, вот чаями и успокаиваю. – Павел хоть и говорил спокойно, но все же нервничал, зная взрывной норов генерала.

– Куда я хожу, не твое дело! Вылечил, на том и спасибо. Решил уйти, держать не стану. Получи оплату и ступай. Хоть сейчас.

– Мое дело пока не окончено. – Павел посмотрел на генерала долгим, тяжким взглядом. – Я знаю, что нужен вам.

Черные глаза монаха всегда заставляли генерала отводить взгляд, прожигая душу, что каленое железо.

– И для чего ты мне сдался? – Силантий посмотрел в окно и облегченно вздохнул, заметив входившую в дом Марью.

– Сны, – коротко ответил монах. – Вас истязают бесы. Кошмары просто так не приходят и не уходят.

– Бесы, – усмехнулся Русалов. – Да кабы бесы, я бы их не боялся. Здесь дело посерьезнее.

– Так расскажите. Облегчите душу. От одного этого только легче станет. Я, конечно, бесов изгонять не умею, не получил еще дозволения такого. Но помогу, чем смогу.

– Судить не станешь, Павел? – Русалов тяжело вздохнул и отмахнулся: – Да не боюсь я больше суда людского. Вот Марью замуж выдам, и можно на тот свет отправляться. Ничего меня больше на земле этой не держит, кроме кровиночки моей.

– Людского суда бояться не стоит, Силантий Матвеевич, все это пустое. Божьего суда страшитесь. Но хоть и страшен он, зато милосерден. По грехам воздаст, а без вины не оговорит.

Головокружение прошло. Русалов сел на краю тахты и жестом велел Павлу присоединиться. Монах взял стул, уселся напротив генерала и приготовился слушать.

И Русалов рассказал. Все как на духу рассказал. О цыганке, в которую влюбился с первого взгляда, о том, какую медвежью услугу оказали ему друзья. Об иконе обмолвился и сон не забыл.

Павел слушал его и ни разу не перебил. Лишь изредка кивал и хмурил брови.

– Вот такая петрушка со мной случилась, Павлуша. Никак не забыть мне цыганку, хотя уже черт знает сколько лет прошло. Что ей от меня нужно? Как успокоить ее душу?

– Если душа ее места на небе найти не может, значит, дело у нее какое-то на земле осталось. Может, службу заупокойную по ней отвести?

У генерала загорелись глаза:

– Прав ты, божий человек! Как есть – прав! И судьба мне тебя не зря подарила! Теперь я знаю, как разрушить ее проклятье! К шестнадцатилетию дочери поставлю я храм рядом с имением. Это и будет искупление моих грехов!