Текст книги "Сад вечерних туманов"

Автор книги: Тан Тван Энг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Тан Тван Энг
Сад вечерних туманов

Моей сестре

и

Opgedra aan A J Buys —

sonder jou sou hierdie boek dubbel so lank

en halfpad so goed wees.

Mag jou eie mooi taal altyd gedy[1]1
  Посвящается А. Дж. Байзу – без вас эта книга была бы вдвое длиннее и вполовину не столь хороша. Пусть всегда благоденствует прекрасный ваш язык (африкаанс).
  Свой первый роман, «Дар дождя», автор тоже посвятил (и тоже на африкаанс) «судье А. Дж. Байзу, который научил меня жить» (здесь и далее примечания переводчика).


[Закрыть].

THE GARDEN OF EVENING MISTS

Есть богиня памяти, Мнемозина, но нет богини забвения. А ведь должна быть: они же сестры-близнецы, антиподы-двойняшки, и рядом, по обе стороны от нас, шествуют всю нашу жизнь, споря, кому владычествовать над нами и кто мы такие, на всем нашем пути, до самой смерти.

Ричард Холмс

«Петля в русле памяти и забвения»

THE GARDEN OF EVENING MISTS

Tan Twan Eng

THE GARDEN OF EVENING MISTS

Copyright © Tan Twan Eng 2012

This edition published by arrangement with Grand Central Publishing, New York, NY, USA.

All rights reserved.

Copyright © photo by Andries Buys, 2013.

© Мисюченко В., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Глава 1

Когда-то на горе, выше облаков, жил человек, который прежде был садовником императора Японии. Немногие знавали о нем до войны, но я знала. Он покинул свой дом на краешке восходящего солнца, чтобы поселиться на центральном нагорье Малайи. Мне было семнадцать, когда я впервые услышала от сестры рассказ о нем. Пройдет десять лет, и я отправлюсь в горы, чтобы встретиться с ним.

Он не извинялся за то, что его соотечественники сотворили с моей сестрой и со мной. Ни в то иссеченное дождем утро, когда мы впервые увиделись, ни во всякое иное время. Какие слова уняли бы мою боль, вернули бы мне сестру? Никакие. И он понял это.

Немногим это удавалось.

И через тридцать шесть лет после того утра я вновь слышу его голос, приглушенный, но звучный. Воспоминания, которые я держала взаперти, стали пробиваться на свободу, как ледяные торосы, разрывающие трещинами арктическое мелководье. Течение сна плавно несет эти треснувшие льды к утреннему свету памяти.

Недвижимая тишина гор будит меня. Глубина молчания – вот что позабылось мною о жизни в Югири[2]2
  В японском языке звучание слова «югири» обозначается двумя иероглифами, образующими понятия «вечерний туман, вечерняя роса».


[Закрыть]. Когда я открываю глаза, воздух наполнен невнятным ропотом дома.

«Старый дом хранит свои потаенные воспоминания», – приходят на память слова, сказанные мне однажды Аритомо.

А Чон стучит в дверь и негромко окликает меня. Я встаю с постели, надеваю халат. Оглядываюсь, ища перчатки, и нахожу их на столике у кровати. Натягивая их на руки, разрешаю домоправителю войти. Он входит, ставит на стол у стены оловянный поднос с чайником чая и тарелкой нарезанной папайи: то же самое он проделывал каждое утро для Аритомо. Повернувшись ко мне, говорит:

– Желаю вам долгой, наполненной покоем отставки, судья Тео.

– Да, похоже, в этом я тебя опередила.

А Чон, если прикинуть, лет на пять-шесть старше меня. Когда вчера вечером я приехала, его здесь не было. Внимательно разглядываю его, сопоставляя увиденное с тем, что помню. Низенький, опрятный мужчина, ростом ниже, чем мне помнится, голова нынче совсем лысая. Наши взгляды сталкиваются.

– Вы вспоминаете, как в первый раз увидели меня, да?

– Не в первый раз, а в последний день. День, когда он ушел.

Он кивает:

– А Фун и я… мы всегда надеялись, что когда-нибудь вы вернетесь.

– Она здорова? – Я подалась в сторону, заглядывая ему за спину, надеясь увидеть его жену, стоящую у двери в ожидании приглашения войти. Они живут в Танах-Рате и каждое утро добираются на велосипедах до Югири по горной дороге.

– А Фун умерла, судья Тео. Четыре года назад.

– Ах да. Да, конечно.

– Она хотела выразить вам признательность за оплату ее больничных счетов. И я тоже.

Я приоткрыла крышку чайника, потом закрыла ее, пытаясь вспомнить, в какой больнице она лежала. Название всплыло в памяти: Госпиталь леди Темплер.

– Пять недель, – говорит он.

– Пять недель?

– Через пять недель будет тридцать четыре года, как господин Аритомо покинул нас.

– Ради всего святого, А Чон!

Я не бывала в Югири почти так же давно. Неужто домоправитель меряет жизнь числом лет, которые прошли с последнего моего пребывания тут, как отец очередной зарубкой на кухонной стене отмечает рост своего ребенка?

Пристальный взгляд А Чона устремлен в какую-то точку над моим плечом.

– Если больше ничего… – произносит он и уже поворачивается, чтобы уйти.

Тоном помягче я говорю:

– Сегодня утром, в десять часов, я жду гостя. Профессор Йошикава. Проводи его в гостиную на веранде.

Домоправитель кивает и уходит, закрывая за собою дверь. Уже не в первый раз я прикидываю, сколько ему известно, чего он насмотрелся и чего наслушался за все годы службы у Аритомо.

Папайя охлаждена – как раз так, как я люблю. Выжав на нее ломтик лайма, я съедаю два кусочка, прежде чем поставить тарелку на место. Открыв раздвижные двери, выхожу на веранду. Дом стоит на низких сваях, и веранда всего на два фута[3]3
  Около 61 сантиметра.


[Закрыть] возвышается над землей. Бамбуковые ставни постукивают, когда я подворачиваю их вверх. Горы такие же, какими я их помнила всегда, первый утренний свет оплавляет их склоны. Сырые опавшие листья и сломанные ветки устилают лужайку. Эта часть дома отгорожена от основного сада деревянным забором. Одна его секция рухнула, и высокая трава пробивается сквозь щели между упавшими досками. Я, положим, была готова к такому, но все же эта запущенность потрясает меня…

На восток от забора виден участок чайной плантации Маджуба[4]4
  Маджуба – знаменитый холм в Южной Африке, где 27 февраля 1881 г. буры нанесли сокрушительное поражение британским войскам.


[Закрыть]. Впадина долины напоминает мне ладони монаха, сложенные в горсти для получения ежедневного благословения. Сегодня суббота, но сборщики чая, занятые работой, двигаются вверх по склонам. Ночью была гроза, вершины все еще мрачны от бордовых облаков. Ступаю с веранды на узкую полоску из керамических плиток, холодных и влажных под моими босыми подошвами. Плитки эти Аритомо привез из разрушенного дворца в древней столице Таиланда, Аютхайе, где они когда-то устилали двор древнего и безымянного короля. Плитки – всё, что осталось от рухнувшего царства, все истории которого преданы забвению.

Наполняю легкие до краев и выдыхаю. Вижу, как мое дыхание обретает форму – конфигурация воздуха, всего лишь секунду назад находившегося во мне, и вспоминаю, какое ощущение чуда вызывало в душе когда-то это явление. Опустошение минувших месяцев уходит из моего тела – только для того, чтобы мгновение спустя заполнить его снова. Странное ощущение: мне больше не придется тратить выходные на чтение груд апелляций и исков или на завершение неоконченного за неделю бумаготворчества. Еще несколько раз ртом вдыхаю и выдыхаю полной грудью, следя за тем, как паутинки моего дыхания уносятся в сад и тают там…

Перед самым выходом из кабинета в зал судебных заседаний моя секретарша Азиза принесла конверт.

– Только что доставили для вас, пуан[5]5
  Пуан – уважительное обращение к малайской замужней женщине (с тем же смыслом, что и «мадам»), которая, выходя замуж, свою фамилию на фамилию мужа не меняет.


[Закрыть], – поясняет она.

Внутри – коротенькое письмо от профессора Йошикава Тацуджи[6]6
  Героиня романа (и автор) произносят полные японские и китайские имена людей по китайскому обычаю: вначале имя рода (фамилия), потом имя личное.


[Закрыть] с подтверждением даты и времени нашей встречи в Югири. Послано неделю назад. Всматриваясь в аккуратный почерк, я раздумываю: не было ли с моей стороны ошибкой согласиться на встречу с ним? Совсем было собралась позвонить ему в Токио и все отменить, но сообразила, что профессор уже на пути в Малайзию. В конверте лежало еще что-то. Когда я, перевернув, тряхнула его, на мой стол выпала деревянная палочка дюймов в пять[7]7
  12,7 сантиметра.


[Закрыть]. Подняв, окунаю ее в свет настольной лампы. Дерево темное и гладкое, кончик палочки украшен тонкими заходящими друг на друга желобками.

– Какая короткая лах[8]8
  Лах – в малайском и малайском английском (манглиш) суффикс lah (произносится как нечто среднее между «ла» и «лах», на выдохе) весьма многозначен: от простого обозначения окончания фразы или уважительного привлечения внимания собеседника до смысловых оттенков: «ничего себе!», «неужели вам (тебе) не понятно?» Всё зависит от интонации произносящего и ее восприятия слушающим. Читающие в своей фантазии свободны.


[Закрыть], палочка для еды. Это для детей? – спрашивает Азиза, входя в кабинет с пачкой документов мне на подпись. – А где другая?

– Это не палочка для еды.

Так и сидела, разглядывая палочку на столе, пока Азиза не напомнила, что церемония, посвященная моему уходу в отставку, вот-вот начнется. Она помогла мне облачиться в мантию судьи, и мы вместе вышли в коридор. Азиза, как обычно, пошла вперед, чтобы предупредить адвокатов, что пуан хаким[9]9
  Пуан хаким – мадам судья (малайск.).


[Закрыть] уже на подходе: те всегда старались угадать по ее лицу, в каком я настроении. Идя за нею следом, осознаю: вот сейчас я в последний раз проделаю этот путь от своего кабинета до зала судебных заседаний…

Возведенное в Куала-Лумпуре около века назад здание Верховного суда имело все признаки колониального сооружения, призванного пережить империи. Под его высокими потолками, в толстых его стенах воздух сохранял прохладу в самые жаркие дни. Мой зал судебных заседаний был достаточно велик, чтобы вместить сорок, а может, даже и пятьдесят человек, но в этот вторник адвокатам, не побеспокоившимся приехать пораньше, днем, пришлось толпиться сзади у дверей. Азиза уведомила меня о количестве принимающих участие в церемонии, но все равно я опешила, занимая свое место под портретом Агонга и его королевы[10]10
  Агонг (полный титул Шери Падука Багинда Янг ди-Пертуан Агонг), король – глава государства Малайской Федерации и Малайзии, конституционно избираемый монарх. Королева (полный титул Шери Падука Багинда Раджа Пермаисури Агонг) является вторым лицом в государстве, но не может занимать никаких государственных должностей (отчего порой ее на британский манер называют королевой-леди-консорт).


[Закрыть]. Тишина установилась в зале, когда пришел Абдуллах Мансур, председатель Верховного суда, и сел рядом со мной. Склонившись, он шепнул мне на ухо:

– Еще не поздно передумать.

– Вы никогда не прекратите меня уговаривать?.. – сказала я, сверкнув улыбкой.

– А вы никогда не меняете своих решений.

Он вздохнул:

– Разве нельзя остаться? Вам всего-то и осталось два года.

Глядя на него, я припомнила тот день, когда в его кабинете сообщила ему о решении пораньше выйти в отставку. За долгие годы мы спорили и вздорили по многим поводам – о положениях законов или о том, как он руководил судами, – но я всегда уважала в нем интеллект, чувство справедливости и его доверие к нам, судьям. В тот день он, в первый и в последний раз, утратил самообладание, говоря со мной. Нынче же от той вспышки осталась только печаль в его лице. Я буду скучать по нему.

Глядя поверх очков, Абдуллах принялся пересказывать собравшимся мою жизнь, вплетая в свою речь фразы на английском, не обращая внимания на висевшее в зале предостережение, требовавшее употреблять в суде только малайский язык.

– Судья Тео была лишь второй женщиной в нашей стране, назначенной членом Верховного суда, и прослужила последние четырнадцать лет…

Сквозь высокие запыленные окна мне виден уголок поля для игры в крикет через дорогу и, чуть подальше, клуб «Селангор»[11]11
  Селангор – один из 13 федеративных штатов Малайзии, султанат, с населением более 5 млн человек.


[Закрыть], чей ложнотюдоровский фасад напоминает мне о бунгало на Камеронском нагорье. Пробили часы на башне над центральной галереей, вялый их перезвон пробивался сквозь стены зала суда. Слегка повернув руку, сверяю время: одиннадцать минут четвертого, башенные часы, как всегда, надежно отстают, их точность много лет назад похитила молния.

– …сегодня немногим из нас известно, что в девятнадцать лет она стала узницей японского лагеря для интернированных, – говорит Абдуллах.

Адвокаты зашептались, поглядывая на меня с возросшим интересом. Я никогда и никому не рассказывала о трех годах, проведенных мною в лагере. Переживая день за днем, старалась не думать о том прошлом, и почти всегда мне это удавалось. Но время от времени воспоминания пробуждались – услышанным звуком, брошенным кем-то словом, уловленным на улице запахом…

– Когда война закончилась, – продолжал председатель Верховного суда, – судья Тео была сотрудницей Трибунала по военным преступлениям и ожидала разрешения изучать право в Гиртон-колледже[12]12
  Гиртон-колледж – старейший (1869) колледж Кембриджского университета, дающий высшее образование женщинам.


[Закрыть] Кембриджа. Получив диплом выступающего в суде адвоката, она в 1949 году вернулась в Малайю и почти два года проработала заместителем государственного обвинителя…

Внизу, в первом ряду, напротив меня, сидят четверо пожилых британских адвокатов, их костюмы и галстуки были почти так же стары, как и они сами. Тридцать лет назад они, наряду с некоторым числом каучуковых плантаторов и госслужащих, предпочли остаться в обретшей независимость Малайе. Состарившиеся англичане вызывали жалость своим видом, делавшим их похожими на пожухлые страницы, вырванные из старой и позабытой книги.

Председатель Верховного суда откашлялся, и я взглянула на него.

– …Судье Тео оставалось еще целых два года до отставки, а потому вы, несомненно, можете себе представить, каково было наше удивление, когда она сообщила о своем намерении оставить работу в Суде. Подготовленные ею судебные решения известны своей четкостью и изящностью формулировок…

Речь оратора расцветилась, становясь все более хвалебной. Я же пребывала далеко в ином времени, думая об Аритомо и его саде в горах.

Председатель умолк. Я мысленно перенеслась обратно в зал судебных заседаний, надеясь, что никто не заметил провалов моего внимания: не пристало принимать отсутствующий вид на церемонии собственных проводов в отставку! Я обратилась к собравшимся с кратким выступлением без затей, после чего Абдуллах объявил церемонию закрытой. Я пригласила нескольких доброжелательных членов Судебного совета, своих коллег и старших партнеров по крупным городским юридическим фирмам на небольшой фуршет у себя в кабинете. Какой-то репортер задал мне несколько вопросов и сделал снимки. После ухода гостей Азиза обошла помещение, собирая чашки и бумажные тарелки с остатками съестного.

– Возьми себе эти карри с приправами, – сказала я, – и ту коробку с пирожными. Не пропадать же добру.

– Я знаю, лах. Вы всегда мне это говорите. – Она убрала и упаковала съестное, потом спросила: – Вам еще что-нибудь нужно?

– Можешь отправляться домой. Я закрою, – именно это я обычно говорила ей в конце каждого судебного слушания. – И – спасибо, Азиза. За все.

Она стряхнула складки на моей черной мантии, повесила ее на вешалку и, обернувшись, взглянула на меня:

– Нелегко было работать с вами, пуан все эти годы, но я за себя рада. – Слезы блеснули в ее глазах. – Юристы… им трудно от вас приходилось, но они всегда вас уважали. Вы их выслушивали.

– Это долг судьи, Азиза. Слушать. Так много судей, похоже, забыли об этом.

– А-а, но ведь только что вы не слушали, когда туан[13]13
  Туан – уважительное обращение к почитаемому человеку, «господин» (малайск.).


[Закрыть] Мансур все говорил и говорил. Я смотрела на вас.

– Он говорил о моей жизни, Азиза, – улыбнулась я ей. – Вряд ли в его речи было что-то, о чем я уже не знала, ты так не считаешь?

– Это оранг-джепун[14]14
  Оранг-джепун – японские звери (малайск.).


[Закрыть] вам сделали? – Она указала на мои руки. – Мааф[15]15
  Мааф – простите (малайск.).


[Закрыть], – извинилась Азиза, – только… я всегда боялась у вас спросить. Знаете, никогда не видела вас без перчаток.

Я медленно повернула левую кисть, словно поворачивала невидимую ручку двери.

– Одно хорошо с наступлением старости, – сказала я, глядя на ту часть перчатки, где были отрезаны и зашиты два из ее пальчиков. – Люди, если не слишком присматриваются, наверное, считают меня просто тщеславной старушенцией, прячущей свой артрит.

Обе мы застыли в нерешительности, не зная, как завершить наше расставание. Азиза пришла в себя первой, ухватила меня за правую руку и – не успела я опомниться – притянула в объятья, облепившись вокруг меня, как тесто вокруг палочки. Потом отпустила меня, подхватила свою сумку и ушла.

Я обвела взглядом кабинет. Книжные полки пусты. Мои вещи упакованы и увезены ко мне домой в Букит-Тунку[16]16
  Букит-Тунку – элитный жилой район малайзийской столицы Куала-Лумпур.


[Закрыть]: ненужные обломки вновь поглотило море во время прилива. Коробки с протоколами заседаний малайских судов и общеанглийскими отчетами сложены в углу – они предназначались в дар Судебной библиотеке. Осталась заполненной только одна полка – с изданными протоколами Верховного суда, на корешках которых золотом был вытеснен год, когда рассматривались дела. Азиза обещала прийти завтра и забрать их.

Я подошла к висевшей на стене картине: акварель, на которой изображен дом, где я выросла. Нарисовала ее моя сестра. Это единственная ее работа, которая у меня осталась, одна-единственная, которую удалось отыскать после войны.

Я сняла ее с крюка и поставила возле двери.

Груду картонных папок, перевязанных розовыми ленточками, которая обычно громоздилась на моем столе, разобрали другие судьи, стол показался мне больше обычного, когда я села за него в кресло. Деревянная палка все еще лежала там же, где я ее и оставила. За полуоткрытыми окнами сумерки призывали ворон устраиваться на ночлег. Листва деревьев нарра по сторонам дороги стала еще гуще от спрятавшихся в ней птиц, которые заполонили улицы своим гомоном. Сняв телефонную трубку, я стала набирать номер и остановилась, не в силах припомнить оставшиеся цифры. Поворошила странички записной книжки, позвонила в главное здание чайной плантации Маджуба и попросила ответившую горничную позвать к телефону Фредерика Преториуса[17]17
  Персонажи романа носят эту фамилию вряд ли случайно. Мартинус Весселе Преториус (1819–1901) был видным бурским политическим деятелем, одним из руководителей колонизации бурами земель к северу от р. Вааль. Один из создателей Республики Трансвааль, он в 1857–1860 и 1864–1871 гг. был президентом Южно-Африканской Республики (ЮАР), а в 1860–1863 гг. – президентом Оранжевого Свободного государства. Стоял во главе борьбы буров против аннексии ЮАР Великобританией. В 1881 г. подписал с британскими представителями конвенцию о признании Великобританией независимости ЮАР.


[Закрыть]. Долго ждать мне не пришлось.

– Юн Линь? – произнес он, похоже, слегка запыхавшись, когда взял трубку.

– Я еду в Югири.

Молчание зависло на линии.

– Когда?

– В эту пятницу.

Я помолчала. Семь месяцев минуло, как мы говорили друг с другом в последний раз.

– Будь любезен, передай А Чону, чтоб приготовил для меня дом.

– Он всегда держит его в готовности для тебя, – ответил Фредерик. – Но я передам. Загляни ко мне по дороге на плантацию. Можем чайку попить. Я отвезу тебя в Югири.

– Я еще не забыла, как туда добираться, Фредерик.

Еще одно протяженное молчание соединило нас.

– Сезон дождей кончился, но тут все еще дождит. Будь осторожней на дороге. – Он повесил трубку.

С минаретов Джамека[18]18
  Джамек – самая старая (1909) мечеть в Куала-Лумпуре.


[Закрыть] за рекой по всему городу разнеслись призывы к молитве. Я вслушивалась, как пустело здание суда. Звуки были настолько для меня знакомые, что я перестала обращать на них внимание много лет назад. Взвизгнуло колесо тележки: кто-то (наверное, Рашид, служащий регистратуры) вез пришедшие за день обращения в картотеку. Телефон в кабинете кого-то из судей звонил с минуту, потом смолк. Эхом разносились по коридорам громыханья закрываемых дверей: я даже не подозревала, до чего они громкие.

Взяла портфель, разок тряхнула его. Он был легче обычного. Уложила в него свое судейское одеяние. У двери обернулась посмотреть на свой кабинет. Вцепилась в край дверного косяка: понемногу доходило, что я больше никогда не переступлю порога этой комнаты. Слабость прошла. Я выключила свет, но продолжала стоять у двери, вглядываясь в тени. Взяла акварель сестры, закрыла дверь, несколько раз повернув ручку, чтобы убедиться, что замок сработал надежно. Затем привычным путем пошла по скудно освещенному коридору. С одной из стен галереи на меня взирали бывшие судьи, чьи лица на портретах менялись от европейских до малайских, китайских и индийских, от черно-белых до цветных. Миновала пустое место, куда вскоре добавят мой портрет. В конце коридора спустилась по ступенькам. Вместо того чтобы повернуть налево, к выходу на стоянку машин «только для судей», пошла к саду во внутреннем дворике. Эту часть судебного здания я любила больше всего. Часто захаживала сюда посидеть, подумать над юридическими проблемами судебного решения, которое готовилось мною. Немногие из судей приходили сюда, и обычно весь сад словно бы принадлежал мне одной. Иногда, если Карим, садовник, случалось, задерживался на работе, я говорила с ним накоротке, давая советы: что посадить, а что следует убрать. Сегодняшним вечером я была одна.

Заработали поливалки, вздымая в воздух запах пропеченной солнцем травы. Листья, сброшенные гуавами[19]19
  Гуава – тропические вечнозеленые деревья семейства миртовых.


[Закрыть], росшими по центру сада, были собраны в кучу. Вдалеке сплетались воедино реки Гомбак и Кланг, забивая воздух илистым запахом земли, содранной с гор хребта Титивангса на севере. Большинство жителей Куала-Лумпура не переносят эту вонь, особенно когда между сезонами дождей река мелеет, я же всегда была не против тут, в самом центре большого города, ощутить запах гор, отстоявших за сотни миль. Села на привычную свою лавочку и всей душой предалась утверждавшемуся в здании спокойствию, становясь частью его. Через некоторое время встала. Чего-то этому саду недоставало. Проходя мимо кучи листьев, я подхватила несколько пригоршней и как попало разбросала по лужайке. Стряхивая прилипшие к рукам кусочки жухлых листьев, сошла с травы. Ну, конечно, теперь сад смотрится лучше! Гораздо лучше.

Ласточки стремительно ринулись вниз из своих гнезд под крышами, кончики их крыльев едва не чиркали меня по голове. В памяти всплыла известняковая пещера, в которой я побывала однажды, высоко-высоко в горах. С портфелем и акварелью в руках я вышла из дворика. В небе надо мной уплывала вдаль отлетевшая от мечети последняя строка молитвы, оставляя там, где только что звучало ее эхо, полное безмолвие.

Югири расположена в семи милях[20]20
  Примерно 12,3 километра.


[Закрыть] к западу от Танах-Раты, второго из трех больших селений по дороге, ведущей к Камеронскому нагорью. Я добралась туда после четырех часов езды на машине из Куала-Лумпура. Я не спешила, останавливаясь по пути в разных местах. Через каждые несколько миль мне попадались придорожные лотошники, продающие дымчатые бутылочки с диким медом, стреляющие духовые трубки и вонючую фасоль петаи. Дорога стала значительно шире с тех пор, как я ездила по ней в последний раз, крутые повороты сглажены, зато теперь на ней теснилось слишком много машин и туристических автобусов, слишком много роняющих гравий и цемент грузовиков, торопящихся на очередную строительную площадку в горах.

Стояла последняя неделя сентября, над горами витало дождливое время года. Когда я въехала в Танах-Рату, вид бывшего госпиталя Королевской армии, расположенного на отвесном подъеме, вызвал во мне знакомое волнение: не так давно Фредерик сообщил, что теперь там школа. За нею высилась новая гостиница с неизбежным ложнотюдоровским фасадом. Танах-Рата была уже не деревней, а небольшим городком, главную улицу которого заполонили рестораны-пароходы, туристические агентства да сувенирные лавки. Я была рада оставить все это позади.

Когда я проезжала мимо Маджубы, страж закрывал чугунные ворота чайной плантации. Я еще с полмили держалась основной дороги, прежде чем поняла, что прозевала съезд на Югири. Досадуя на себя, развернула машину и двигалась потихоньку, пока не отыскала поворот, скрытый за рекламными щитами. Красноватая каменистая дорога через несколько минут закончилась у входа в Югири. На обочине стоял припаркованный «Лендровер». Я остановила свою машину рядом и вышла из нее, подрыгала ногами, стряхивая с них онемелость. Ограждавшую сад высокую стену покрывали мох и застарелые водяные пятна. Из трещин выбивались стрелки папоротника. В стену вделана дверь. К дверному косяку гвоздями прибита деревянная табличка с выжженными на ней двумя японскими иероглифами. А ниже название сада по-английски: «Вечерние туманы». Я почувствовала, что вот сейчас вступлю в место, существовавшее только в наслоениях воздуха и воды, света и времени.

Поверх стены проследила взглядом неровную линию деревьев гребня горы, вздымавшейся за садом. Отыскала деревянную смотровую вышку, наполовину скрытую в деревьях, похожую на воронье гнездо[21]21
  «Воронье гнездо» – так называлась бочка (или огражденная площадка), закрепленная на стеньгах самой высокой мачты старинных гребных и парусных судов, откуда велось наблюдение за поверхностью моря и, если везло, суши.


[Закрыть] галеона, затонувшего среди ветвей и сделавшегося добычей моря листвы. Ниточка тропинки тянулась в горы, и несколько мгновений я не сводила с нее глаз, словно могла увидеть там идущего домой Аритомо. Тряхнув головой, толкнула дверь, вошла в сад и закрыла ее за собой.

Звуки оставшегося снаружи мира затихли, впитанные листвой. Я стояла не двигаясь. На мгновение ощутила, что ничего не изменилось с тех пор, как я была здесь в последний раз, почти тридцать пять лет назад: воздух так же напоен запахом сосновой смолы, так же потрескивает и постукивает бамбук на ветру, так же устилает землю неровная мозаика солнечного света.

Сверяясь с компасом памяти, я зашагала по саду. Раз или два повернула не туда, но в конце концов вышла к пруду. Остановилась. Извилистая дорожка в туннеле из деревьев усилила эффект безбрежно распахнутого над водой неба. В центре пруда шесть высоких узких камней сгрудились в миниатюрный известняковый горный хребет. На противоположном берегу стоял павильон. Соединяясь со своим отражением в воде, он казался висящим в воздухе бумажным фонариком. В нескольких шагах сбоку от павильона росла ива, ее опущенные ветви припадали к воде пруда.

На мелководье стояла серая цапля, повернув ко мне склоненную набок голову, одна ее нога застыла в воздухе, словно рука пианиста, забывшего ноты исполняемой им музыки. Секунду спустя цапля опустила ногу и метнула клюв в воду. Была ли она потомком той самой, что устроила себе тут дом, когда я впервые оказалась в Югири? Фредерик рассказывал мне, что в саду всегда жила одна цапля: нерушимая цепочка птиц-одиночек. Понимая, что это никак не может быть та самая птица, залетевшая из почти сорокалетнего прошлого, я смотрела на нее и надеялась, что она – именно та. Хотелось верить, что попавшей в это святое прибежище цапле как-то удалось ускользнуть из цепких пальцев времени…

Справа от меня, на возвышении, стоял дом Аритомо.

Свет лился из его окон, дым от кухонной трубы неровной струйкой рвался выше макушек деревьев. Мужчина появился у входной двери и направился вниз по склону мне навстречу. Остановился в нескольких шагах, видимо чтобы мы могли хорошенько рассмотреть друг друга. «Мы похожи, – подумалось мне, – на каждое одинокое растение или камень, на каждый вид в этом саду, где расстояния между всем и вся тщательно отмерены».

– Я уж было решил, что ты передумала, – произнес он, пересекая пространство меж нами.

– Путь сюда оказался дольше, чем мне помнилось.

– Места, похоже, все дальше уходят одно от другого… верно?.. чем старее мы делаемся.

В свои шестьдесят семь Фредерик Преториус вел себя с достоинством, которое исходит от древнего произведения искусства, защищенного осознанием собственной редкости и ценности. Мы с ним поддерживали отношения много лет, всякий раз, когда он приезжал в Куала-Лумпур, встречались выпить по рюмочке или пообедать, но я всегда противилась его приглашениям наведаться на Камеронское нагорье. В последние два-три года его приезды в К-Л[22]22
  К-Л – так сами малайзийцы, особенно живущие в столице, в разговорах называют Куала-Лумпур.


[Закрыть] сошли на нет. Давным-давно я осознала, что он – единственный близкий друг, которого мне суждено иметь.

– Ты сейчас так разглядывала эту птицу, – сказал он, – словно всматривалась в прошлое.

Я оглянулась еще раз на цаплю. Птица ушла подальше, забираясь в пруд. Туман поднимался с поверхности воды в шорохах ветра.

– Я думала о днях былых…

– На секунду-другую, стоя там, я решил, что ты вот-вот растаешь, исчезнешь.

Фредерик помолчал, потом добавил:

– Захотелось окликнуть тебя.

– Я ушла в отставку из Суда.

В первый раз я сказала это вслух другому человеку. Похоже, что-то внутри меня сместилось и рухнуло, и я сделалась менее цельной, чем прежде.

– Я прочел об этом во вчерашних газетах.

– Фото, которое они поставили, – чудовищное, совершенно чудовищное!

Огоньки зажглись в саду, кружа голову летающим насекомым. Заквакала лягушка. Несколько подруг принялись вторить ей, потом еще, и еще – пока воздух и земля не сотряслись от тысяч утробных звуков.

– А Чон ушел домой, – сказал Фредерик. – Завтра утром придет. Я привез тебе кое-что из продуктов.

– Очень заботливо с твоей стороны.

– Мне надо кое о чем переговорить с тобой. Может, завтра утром, если ты не против.

– Я встаю рано.

– Я не забыл. – Взгляд его скользнул по моему лицу. – Ты одна справишься?

– Прекрасно справлюсь. Увидимся завтра утром.

Похоже, мои слова не убедили Фредерика, но он кивнул. Потом повернулся и устремился к выходу по той же дорожке, по которой я только что прошла. Скоро он исчез среди теней под деревьями.

Цапля в пруду встряхнула крыльями, взмахнула на пробу ими несколько раз и улетела. Сделала один круг над садом, пронесшись мимо меня. В конце петли она распахнула крылья и полетела на огоньки только-только зажигавшихся звезд. Я стояла, запрокинув лицо в небо, и следила, как растворяется в сумеречном свете улетающая птица…

Вернувшись к себе в спальню, я вспоминаю о тарелке с папайей, которую принес А Чон. Заставляю себя съесть оставшиеся дольки, потом разбираю вещи и вешаю одежду в гардероб. В последние несколько лет я наслышалась от людей жалоб на то, что климат нагорья уже не такой прохладный, каким был когда-то, однако тем не менее решаю надеть жакет.

Дом погружен в темноту. Когда я выхожу из своей комнаты, приходится вспоминать, куда сворачивать в его извилистых коридорах. Татами[23]23
  Татами – маты, которыми традиционно застилают полы в японских домах. Плетутся из тростника игуса и набиваются рисовой соломой. Имеют строго определенные размеры: 90 × 180 см (1,62 м²), высота мата 5 см. В Японии площадь комнат традиционно измеряется в татами, что учитывается при постройке дома.


[Закрыть] в гостиной слегка поскрипывают, когда я прохожу по ним, давно лишенным всяких следов размягчающей ласки босых пяток. Двери на веранду открыты. А Чон поставил тут низкий квадратный столик, с каждой стороны которого уложены коврики, сплетенные из волокон ротанговой пальмы. Ниже веранды пять темно-серых валунов, расположенных на расстоянии один от другого, торчат над прямоугольным ложем из гравия, усыпанного листьями. Один из валунов отстоит от остальных подальше. За этим участком земля мягко идет под уклон, сливаясь с кромкой берега пруда.

Прибывает Фредерик, вид у него сразу делается несчастным оттого, что приходится сидеть на полу. Он бросает на столик картонную папку и опускает тело в сидячее положение со скрещенными ногами, морщась от усилий поудобнее устроиться на коврике.

– Тебе не кажется странным, что ты вернулась сюда? – спрашивает он.

– Куда ни повернусь, всюду слышу эхо звуков, давным-давно отзвучавших.

– Я тоже их слышу. – Он развязывает тесемки папки, достает и раскладывает на столе стопку бумаг. – Это рисунок для нашей последней линии. А это, вот тут… – указательный палец упирается в лист и по скользящей лаковой поверхности стола пододвигает его ко мне… – это для упаковок.

Эмблема, использованная на иллюстрациях, мне знакома: то, что, по всей видимости, первоначально было прожилками чайного листа, преобразуется в подробный рисунок долин с проступающим из переплетения штрихов изображением Дома Маджубы.

– С гравюры, которую Аритомо подарил Магнусу?

– Хотелось использовать ее, – кивает Фредерик. – Я заплачу, конечно… за использование, я имею в виду.

Аритомо оставил Югири и авторские права на все свои литературные и художественные произведения мне. За редкими исключениями, я никогда не позволяла кому бы то ни было воспроизводить их.

– Используй, – говорю я Фредерику. – Никакой платы мне не нужно.

Тот не скрывает удивления.

– Как Эмили? – спрашиваю я, не давая ему заговорить. – Ей, должно быть… сколько? восемьдесят восемь?

Я пытаюсь сообразить, сколько лет было его тетушке, когда я познакомилась с ней многие-многие годы назад.

– У нее припадок сделается, если она такое услышит. Ей в этом году восемьдесят пять исполнилось. – Фредерик замялся. – С ней неладно. Есть дни, когда ее память посрамила бы слоновью, но есть и такие дни…

Голос его умолкает, сменяясь вздохом.

– Я навещу ее, как только устроюсь.

Мне известно, что Эмили, как и многие старые китаянки, придает большое значение тому, чтобы люди помоложе наносили им визит первыми, выказывая тем самым уважение.

– Да уж, сделай милость. Я уже сообщил ей, что ты вернулась.

Взмахом руки я обвожу сад:

– Твои рабочие хорошо позаботились о Югири.

– Судьям не подобает лгать, – улыбка на лице Фредерика тает спустя всего секунду. – Нам обоим известно, что у моих ребят нет умения содержать его. У меня тоже нет знаний… равно как интереса или времени… чтобы надзирать за тем, делают ли они свою работу как следует. Саду нужна твоя забота.

Он умолкает, потом произносит: