Текст книги "Попутное поручение"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Женька не спал. Всё лежал и думал.

Впервые в жизни он завидовал чему-то такому, что нельзя было ни купить, ни стянуть, ни выменять. Нельзя было подержать в руках и даже просто потрогать.

Попутное поручение

Вниз по сибирской реке Лене шёл пароход. На пароходе плыли счастливые люди. Они любовались с палубы берегами, закусывали котлетами, крутыми яйцами и пирогами и спокойно спали по ночам в каютах на своих нижних и верхних полках. И не верилось, что совсем недавно Вася Азаркин был таким же счастливым, как и они.

Всего две недели назад Вася выехал из своего посёлка в Якутск, на слёт юннатов. Когда в школе стали обсуждать, кого послать на слёт, все единогласно голосовали за Васю. В этом не было ничего удивительного, потому что весной на маленькой яблоне, росшей в углу пришкольного участка, за сараем, появились три белых цветка, похожих на крупные хлопья снега.

И вскоре весь посёлок уже знал, что школьный сад зацвёл. Лена Вогулова даже привела в школу всех своих родных. Они стояли кружком возле яблони и о чём-то говорили по-якутски. Только слово «сад» произносили по-русски. Лена сказала потом, что такого слова раньше просто не было в якутском языке. О садах якуты узнали от русских, и это слово так и вошло в якутский язык.

Из цветов, которые появились на маленькой яблоне, конечно, должны были вырасти яблоки. Первые яблоки в их посёлке! А посадил и выходил эту яблоньку Вася Азаркин! Вот почему его кандидатура на слёт была утверждена единогласно.

Когда Вася, упаковав в свой чемоданчик гербарии и коллекции ребят, которые он должен был показать на слёте, прощался с друзьями, к нему протиснулась Зинка, очень зловредная девчонка, которая в самый разгар садовых работ переманила двух Васиных помощников ухаживать за каким-то дурацким шелкопрядом, а про самого Васю кричала, что он эгоист и бюрократ.

Но сейчас Зинка как ни в чём не бывало поздравила Васю с выпавшей ему честью быть делегатом областного слёта и проговорила очень ласковым голосом:

– Вась, тебе одно небольшое поручение…

– Какое еще поручение?

– Захвати, пожалуйста, с собой наши коконы. Там, на слёте, покажешь. Ладно? Они совсем лёгонькие. Положишь в угол чемодана, и всё! – затараторила Зинка. – Им и места-то чуть-чуть надо.

– Ладно, – снисходительно сказал Вася – в такой радостный час он не хотел помнить зла. – Давай своего шелкопряда, только побыстрее.

– Я мигом!

Зинка куда-то исчезла, но тотчас же вернулась и вручила Васе объёмистый пакет с коконами, похожими на грязноватые комочки ваты. Вася засунул пакет в чемодан и закрыл крышку.

– Будут доставлены в полной сохранности, – заверил Вася. – Побывают ваши экземпляры на слёте и приедут назад.

– Не потеряй! – Зинка тяжело вздохнула, будто навсегда прощалась со своими драгоценными шелкопрядами. – А то, чего доброго, забудешь где-нибудь чемодан.

– Не забуду! Сказал, и точка!

– Да не сомни, а то начнёшь копаться в чемодане, и…

– Ну, завела! – Вася начал терять терпение.

– И на солнце их не держи, а то…

– Отстань, говорят! – крикнул Вася и стал торопливо прощаться.

– Смотри, я тебя предупредила, – сказала Зинка, обиженно поджимая губы. – Если только положишь…

Она продолжала ещё что-то говорить, но что, Вася уже не слышал. Схватив чемоданчик, он торопливо зашагал на пристань.

В Якутск Вася добрался благополучно. На слёте тоже все шло хорошо. Вася сделал обстоятельный доклад о садоводстве в Якутии вообще и в их посёлке в частности. Когда он заявил, что юннаты обязуются без потерь собрать урожай яблок, все дружно захлопали. Даже про Зинкиного шелкопряда ребята слушали с интересом, расспрашивали, как за ним ухаживать, рассматривали коконы, которые лежали под стеклом в зале, где была устроена выставка. Эх, если бы он тогда знал, что может произойти!

Пароход шёл своим путём. В каюте было тихо и сумрачно. Только на потолке сиял, подрагивая и расплываясь, синий кружок света от ночной лампочки. Вася не мог больше спокойно лежать на полке. Он рывком поднялся, стукнулся головой о потолок каюты и сел, свесив ноги. Напротив посапывал командировочный бухгалтер леспромхоза Григорий Семёнович, с которым они вместе ехали от Якутска. На подушке, будто живые, шевелились его длинные усы. В головах у него стоял небольшой чёрный чемоданчик. Внизу из-под койки, сверкая металлическими застёжками, выглядывал кожаный чемодан новейшей конструкции, принадлежавший высокому седоголовому инженеру-строителю, а ещё два чемодана: громоздкий и длинный, в белом парусиновом чехле, и деревянный баульчик – хозяйство весёлой, говорливой бабушки, ехавшей к дочке нянчить внука, который родился чуть ли не у самого Северного полюса. И все эти чемоданы – и большие и маленькие, и старые и новомодные – тихо и мирно стояли в каюте и не мешали спать своим владельцам. В них никто не шуршал, не грыз, не ползал.

Вася с отчаянием посмотрел на свой чемоданчик. Когда окончился слёт, Вася снова уложил в чемодан коллекции и гербарии, которые привозил с собой, и те Зинкины коконы. Они как-то потемнели и сморщились. Вася вспомнил про зловредную Зинку, и ему стало не по себе. Но особенно раздумывать было некогда. В Якутске у Васи жила тётка и целых четыре двоюродных брата: Кеша, Миша, Андрюша и Федюша. И он собирался к ним в гости. Вася быстро сгрёб коконы в картонную коробку, которую ему подарил на память один пионер из звероводческого питомника, вырастивший черно-бурых лисят, засунул коробку на самое дно чемодана и отправился к тётке.

– И не думай, и не думай, – сказала тётка, – мы тебя никуда не отпустим. Поживи, погуляй.

– Не отпустим, – сказали Кеша с Мишей.

– Поживи, – сказал Андрюша.

– Погуляй, – сказал Федюша.

И Вася остался гостить. Это были замечательные дни! Он ходил в кино и в музей, купил себе шёлковую тенниску и садовый ножик. А однажды побывал на представлении приезжего цирка и видел там настоящего слона, который танцевал вальс, весёлых клоунов и фокусника, такого ловкого, что ни Кеша, ни Миша, ни Андрюша, ни Федюша, ни сам Вася не могли уследить, каким образом он доставал прямо из воздуха горящие папиросы, цветные платки и ленты, а один раз даже вытащил живую курицу, которую тут же пустил по арене. А когда всё же настало время уезжать, на пристань Васю провожали все четыре брата, а тётка напекла ему столько пирогов, что их хватило бы на весь путь, если бы Вася даже решил плыть по Лене до самого Ледовитого океана. Вася долго стоял на палубе и махал рукой братьям. Потом он сунул нос в машинное отделение, поднялся на палубу, посмотрел на штурвального, ел печенье, которым его угощала бабушка того мальчика, что ухитрился родиться возле Северного полюса, рассказывал усатому Григорию Семёновичу про слёт юннатов. А потом… Потом, когда уже все легли спать, Вася захотел достать мыло, открыл свой чемодан и отшатнулся: там копошились маленькие тёмные гусеницы шелкопряда. Они вывелись из коконов. Вот почему коконы были такие сморщенные и потемневшие, когда Вася их забирал с выставки. Перед Васей мелькнуло Зинкино лицо: «Не держи на солнце! Я тебя предупреждаю». А ведь он позабыл об этом, и коконы несколько дней лежали под стеклом на выставке в залитом солнцем зале. А потом Вася сложил их в коробку и не заглядывал туда всё это время. Из коконов за эти дни вывелись бабочки, отложили грену, а из грены появились эти гусеницы. В поисках еды они выползли из коробки. Они хотят есть. Они страшные обжоры, эти маленькие тёмные гусеницы. Вася хорошо помнит, как Зинка прошлым летом кричала на всю школу:

«Кто сегодня дежурный? Кормите гусениц! Кормите гусениц!» Их кормили и сама Зинка, и все её подружки, но так и не успевали накормить. Недаром Зинка переманивала к себе Васиных садоводов. «Они всех нас одевают!.. Они замечательные мастера!» – разливалась Зинка соловьем – не о садоводах, конечно, а об этих противных гусеницах. С утра до вечера дежурные таскали ненасытным обжорам берёзовые ветки. А чем теперь будет их кормить Вася? Они шуршат в чемодане, ползают и грызут. Они уже изгрызли листья гербариев, которые Вася показывал на слёте. Может быть, теперь они пожелают съесть что-нибудь ещё, например, Васину новую тенниску или тапочки, которые ему подарила тётя?

Ну и пусть едят! Всё равно Зинка съест самого Васю.

Где-то в глубине парохода дробно застучала машина. Кто-то, грохая, пробежал по палубе мимо решётчатых окон каюты, чей-то хриплый голос крикнул не то «давай», не то «хватай», и другой, тоненький, отозвался, точно передразнил: «Авай-вай!» Снова застучала машина и вдруг умолкла, точно там, внутри, у неё что-то лопнуло… Стало тихо-тихо, в ушах зазвенело. Качнуло так, что Вася чуть не слетел со своей верхней полки. Усатый Григорий Семёнович перестал сопеть, открыл глаза, приподнялся на локте, внимательно посматривая на Васю.

– Боишься, чемоданчик украдут? Да ты не опасайся. У нас тут народ честный.

Украдут! Вот было бы счастье! Только попробуй найди такого дурака, который захочет стащить чемодан с шелкопрядом. И зачем он только связался с этими коконами! А всё Зинка: «Попутное поручение. Положишь в уголок». Вот тебе и уголок! Чуть не плача, Вася рассказал Григорию Семёновичу о своей беде. Всё рассказал – и какая Зинка вредная, и как она однажды наябедничала на него матери, как кричала, что Вася жилит в лапту, когда он совсем и не думал жилить, и как уговаривала его ласковым голосом взять с собой безобидные, похожие на вату коконы. Григорий Семёнович только головой качал:

– Вот разбойница!

– Да выкинь ты, детка, этих противных червяков, – сказала с нижней полки бабушка, которая всё думала о своём внуке и поэтому не спала.

– Как это – выкинь! – Вася чуть было второй раз не стукнулся головой о потолок.

Он не любил зловредную Зинку, но любил справедливость. Что эта бабушка говорит? Хоть у неё и есть замечательный внук возле полюса, но всё же надо иметь понятие. И потом, можно быть повежливей, а не называть его «детка», как какого-нибудь младенца. Он, Вася Азаркин, делегат слёта, известный садовод.

– Это очень хорошие гусеницы, – сказал Вася, – отборные экземпляры. Опытные. Понимаете?

– Да я что, – сказала бабушка, – я ничего.

– Мне их доверили! – продолжал кричать Вася. – Их и на слёте признали лучшими. А теперь они погибнут от голода.

– Да-а, – протянул Григорий Семёнович, поглаживая свои усы, – баланс не сходится, дело серьёзное.

В каюте началось срочное совещание.

– Может, им дать хлеба? Хлеб все едят, – сказала бабушка.

– Шелкопряд не ест, – вздохнул Вася.

– Со своей стороны могу предложить банку шпротов, консервированный компот из слив – отличный компот, между прочим, витаминизированный, – и даже пиво, – сказал инженер Пётр Васильевич. Он тоже проснулся и принял участие в совещании.

– Да какие шпроты! – махнул рукой Вася. – Они едят берёзу, берёзовые листья.

Вася выбежал на палубу. Уже рассвело, но солнце ещё не появилось, и вода внизу казалась серой, а небо с боку парохода – белёсым. Вася стоял, прислонясь к борту, и вглядывался в проплывавшие мимо берега.

– Вот они! Сколько их! – шептал он потихоньку.

– Кто? Где? – спросил появившийся рядом Григорий Семёнович.

– Берёзы! Уже проплыли, – махнул рукой Вася.

Пароход едва полз.

Уже и солнце появилось. Сначала плавало на воде, потом повисло над берегом, освещая жёлтые откосы, тёмные ряды елей и пихт и светлую зелень берёз. Вася с нетерпением дожидался очередной пристани, но каждый раз его надежды рушились: там не оказывалось берёз. Однажды, правда, он увидел неподалёку от причала несколько деревьев, но выяснилось, что из-за опоздания сильно сокращается время стоянки парохода, и Вася побоялся отстать.

Он теперь замечал берёзу, даже если она таилась в густой чаще леса. А когда на горизонте появлялась какая-нибудь берёзовая рощица, Вася окончательно терял покой и, казалось, готов был броситься с парохода и вплавь добираться до неё.

Однажды, когда Вася со слезами на глазах стоял на коленях перед открытым чемоданом, где по рубашкам и трусам ползали голодные стайки шелкопряда, Григорий Семёнович крепко взял его за руку и решительно сказал:

– Идём!

Вася даже не помнил, как они прошли по коридору, куда-то спускались и поднимались по лесенке, как очутились возле двери с золотой табличкой «Капитан». Они постучали, и Вася оказался перед высоким загорелым человеком в белом флотском кителе. От волнения Вася говорил так сбивчиво, что капитан не мог ничего понять и разобрал только одно: мальчик просит остановить пароход, чтобы нарвать берёзовых веток и накормить каких-то гусениц.

Он посмотрел сверху вниз на Васю и заметил, что за такое дело полагалось бы этими берёзовыми ветками кой-кого отстегать.

Этого Вася не мог перенести. Он хотел сказать капитану, что это раньше, при царе, наверно, можно было стегать людей берёзой, а теперь не такое время. И что он, Вася Азаркин, пионер и делегат областной конференции юннатов, не стал бы даже разговаривать с таким человеком. Но тут Вася вспомнил о шелкопряде, жизнь которого всецело находились в руках капитана. Сделав героическое усилие, Вася сдержался и снова стал рассказывать капитану всё сначала.

Послушала бы его Зинка!

– Он такой мастер. Он всех нас одевает! Вот шёлк! – торжествующе закричал Вася, заметив чёрный галстук на белой капитанской рубашке.

Через некоторое время пассажиры, собравшиеся на палубе, видели, как от парохода отошла лодка. В ней сидели мальчик в пионерском галстуке и два матроса. Они причалили к берегу, наломали ворох берёзовых веток и снова возвратились на пароход, который терпеливо дожидался их посреди реки.

В каюте было установлено дежурство. Дежурили по очереди: сам Вася, бабушка, ехавшая к своему внуку на зимовку, бухгалтер леспромхоза Григорий Семёнович и инженер-строитель Пётр Васильевич.

Вася благополучно довёз шелкопряда домой. В школе его уже ждали ребята и среди них, конечно, Зинка. Она только хотела спросить про коконы, как Вася открыл чемодан. Зинка ахнула и бросилась вынимать гусениц.

– Осторожней! – закричал Вася. – Не мни! Ну куда ты их? Вот сюда, на стол клади. Да неси скорей берёзовые ветки!

И Зинка, с почтением поглядывая на Васю, беспрекословно выполняла его распоряжения.

Что остаётся

Мишка сидел в пустой кухне и ел хлеб с повидлом. Обед сегодня не готовили: мама вместе с фабричными девчатами ушла хоронить Веру Константиновну.

До чего же тихо. И радио молчит. Мишка хотел включить, но так и не включил – раздумал.

Три недели назад Вера Константиновна заболела. Мама вызвала врача. Он пришёл, посмотрел Веру Константиновну, потом вышел на кухню. Мишка слышал, как он спрашивал у мамы, с кем живёт Вера Константиновна, есть ли у неё родные. Мама сказала, что есть племянница, но она живёт в другом городе, а больше никого нет – сын погиб во время войны. «Но вы не беспокойтесь, – сказала мама врачу, – она без ухода не останется». Врач сказал «спасибо», выписал рецепты и ушёл. Мама готовила Вере Константиновне еду. Прибегали девчата с фабрики, где работала Вера Константиновна. Весёлыми голосами рассказывали разные новости, тоже весёлые. Вера Константиновна слушала, кивала седой головой:

– Так, так… А Зина-то ходит в школу?

– Ходит, ходит, – уверяли девчата. – Даже к вам не выбралась – на занятиях.

– Так, так, – кивала Вера Константиновна и просила: – Вы уж с ней полюбезней. Характер такой.

– Мы и так любезно. Была б она человеком, ваша Зина!..

– Ну-ну! Какие быстрые. Человеком! – говорила Вера Константиновна и повторяла задумчиво: – Это не просто – человеком!

Вера Константиновна устало откидывалась на подушку. Девчата тревожно переглядывались. Весёлыми голосами говорили «до свиданья». А потом, тихо прикрыв дверь, выходили на кухню. Выкладывали на столик апельсины, конфеты, яблоки. «На рынке брали – шампанский ранет. Может, ещё чего нужно? Вы только скажите», – спрашивали Мишкину маму.

Мишка тоже иногда заглядывал к Вере Константиновне. Часто-то ему некогда по гостям расхаживать – у него вон сколько дел. Но уж очень Вера Константиновна радовалась, стоило ему просунуть голову в дверь.

«А… Мишенька, – скажет и даже спицы отложит в сторону, – заходи, заходи, милый».

Потом подвинет ему вазочку с конфетами, апельсины.

Ужас до чего Вера Константиновна любит угощать! Съел Мишка конфету, съел апельсин и собрался уходить. А Вера Константиновна: «Посиди да посиди, Мишенька». И опять угощает. Если бы были одни апельсины или одни конфеты, Мишка ни за что бы не съел столько. А так – съест апельсин, а после кислого всегда хочется сладкого. Конфету съест, а после сладкого кислого хочется. Пока сидел в гостях, на тарелке одни корки апельсинные остались да бумажки от конфет.

Однажды Мишка вошёл, сел на краешек табуретки рядом с кроватью.

«Скучно лежать без дела, – пожаловалась Вера Константиновна Мишке серьёзно, как взрослому, и повторила: – Ой как скучно!»

«А вы спите, – посоветовал Мишка. – Я в воскресенье, когда в школу не идти, сплю и сплю, пока мама не заругается».

Вера Константиновна улыбнулась бледными губами:

«Твоё дело такое – спать, сил набираться. Ты ещё наработаешься».

А сама опять за вязание. Перебирает жёлтыми пальцами блестящие спицы, да так быстро – не разберёшь, где пальцы, где спицы.

А ещё через несколько дней Вере Константиновне стало хуже. Приехала машина «скорой помощи». Веру Константиновну вывели под руки, усадили в машину и увезли в больницу. И вот теперь она умерла. Оказалось, у неё такое сердце, что ничего нельзя было сделать.

Мишка сидел в тихой кухне, ел хлеб с повидлом и думал, как это получается: человек живёт, живёт, и вдруг…

Невозможно даже себе представить, что Вера Константиновна никогда больше не будет жить у них в квартире, в своей комнатке, где над узенькой железной кроватью, застланной голубым одеялом, висит картина: мальчишка, шагающий по лужам. Голова у мальчишки опущена, наверно, он рассматривает отражающиеся в лужах ещё голые ветки деревьев и облака и бредёт, не разбирая дороги. Картину эту нарисовал сын Веры Константиновны, Гриша, тот, что погиб на фронте. И хотя картина была немного не закончена, Вера Константиновна повесила её на стену. Мишка любил смотреть на Гришину картину. И ему всегда хотелось узнать, куда идёт этот мальчишка. Но это так и осталось неизвестным.

Нет, всё-таки очень странно: живёт человек – потом вдруг исчезает. Нет его, будто и не было на свете.

Мишка быстро дожевал хлеб с повидлом, запил водой из чайника, схватил портфель, чтоб больше не возвращаться перед школой в пустую квартиру, и выбежал во двор.

На дворе сегодня было гораздо теплее, чем вчера. Снег под окошками был прошит ровной строчкой капели. Громко кричали воробьи. Мягко шумел тоненький ручеёк, подтачивая огромный снежный остров.

И Мишка, стоя на крыльце и щурясь от света, невольно подумал о том, что Вера Константиновна не увидит ни этого синего дня, ни ручьёв, всё больше и больше набирающих силы, ни мокрой, в первых проталинах земли.

У него было такое чувство, словно кто-то жестоко обидел его, а кто обидел – не поймёшь.

Он бесцельно бродил по двору и обрадовался, когда настало время идти в школу. В школе он слушал, что объясняла учительница, писал в тетрадке упражнения, но на перемене так же бесцельно, как и перед этим по двору, бродил по коридору. Не сдвинулся с места, стоял, прижавшись спиной к холодной стене, когда куча мала навалилась на толстого Генку Пухова.

Потом к Мишке протиснулся его дружок Колька и, откинув голову и чуть прищурясь, как всегда, когда он бывал увлечён, зачастил скороговоркой:

– Защита разбрелась. Шайба! И никого на месте! Надимов кинулся, но куда там! – Колька рассказывал про вчерашний хоккейный матч.

В другое время Мишка бы заспорил, потому что Колька всё перепутал. Надимов никогда и не был в защите. Но говорить не хотелось. Он отошёл от Кольки и снова стоял у стены молчаливый среди орущих, толкающихся ребят. Только потом совсем не к месту почему-то всё же сказал:

– А у нас Вера Константиновна умерла. Соседка.

И все сразу замолчали и смотрели на Мишку. А когда начался урок, Таня Орехова сказала:

– Галина Львовна, у Воронова умерла соседка.

– Да? – сказала Галина Львовна и тоже помолчала, но потом уже другим голосом проговорила: – Давайте заниматься.

Странно всё-таки: человека нет, а всё идёт, как шло и раньше – учительница объясняет уроки, кричат, беснуясь на солнце, воробьи. Так и он, Мишка, может умереть, а вокруг ничего не изменится. И опять чувство непонятной обиды навалилось на Мишку тяжёлым грузом.

Когда Мишка вернулся из школы, в кухне горел свет и за столиком сидели и разговаривали мама и незнакомая молодая женщина с заплаканными глазами, как оказалось, племянница Веры Константиновны, Людмила. Она опоздала на похороны, и теперь мама рассказывала ей, как всё было, утешала её и сама плакала. Даже у Мишки защекотало в горле и стало трудно дышать.

– Народу набралось… Ведь Вера Константиновна здесь столько лет проработала!

– Тридцать с хвостиком, как она говорила.

– Всю жизнь. Любили её. Одна девушка… Зина, что ли, так плакала. «Я, говорит, дура, грубила ей, характер выказывала. Она со мной столько возилась».

– А с кем она не возилась – тётя Вера? И со мной тоже, – сквозь слёзы улыбнулась Людмила.

– И со мной, – тихо сказал Мишка.

Они долго сидели на кухне, не расходясь по комнатам.

– Люда, вы возьмите вещи, – вспомнила мама, – у Веры Константиновны ведь кое-что осталось.

Но та ответила:

– Ой, да разве в этом дело! – и снова заплакала. – Тётя Вера очень постарела, когда Гришу убили, – стала она рассказывать. – И болеть с тех пор стала, но всё работала и отдыхать не хотела. Говорила: «Я без людей не могу». Очень ей тяжело было. Его ведь убили под конец войны, в Чехословакии. Там даже памятник ему стоит, нашему Грише. И тётя Вера туда ездила несколько лет назад.

– Я знаю, – тихо сказала мама, – хотя мы тогда здесь ещё не жили. Мы всего три года, как получили эту комнату.

– Да, это раньше Гришина комната была, – сказала Людмила. – Тётя Вера его всё ждала, говорила, может, приедет. А когда побывала на могиле, перестала ждать. Там, в Чехословакии, ей много про Гришу рассказывали: как он печку починил, когда ночевали там наши солдаты, и ребятишек угощал своим пайком. А утром начался бой, и он бросился к соседнему дому, где засел фашистский пулемётчик. И тогда тётя Вера сама сказала: «Он!» А когда вернулась, эту комнату отдала. «Что мне из угла в угол одной ходить», – говорила она.

– Да, – сказала мама, – большой души человек Вера Константиновна… – И тихо добавила: – Была.

Людмила собиралась на другой день уезжать. У неё дома остался маленький ребёнок.

– Надо им написать, тем, в Чехословакию. Они ведь всё время тёте Вере писали.

Вечером Людмила позвала Мишку в комнату Веры Константиновны. Он осторожно, словно больная ещё лежала там, переступил порог и остановился.

– Тебе нравится Гришина картина? – спросила Людмила.

Мишка кивнул головой.

– Возьми её, – сказала Людмила, – пусть она напоминает тебе о Вере Константиновне. Ведь вы с ней были друзьями, правда?

Друзьями? Мишка как-то никогда не думал об этом. У него и без того столько друзей. Колька Нестеров – изобретатель. Такую штуку может придумать! Никому и в голову не придёт, а Кольке придёт. Генка Пухов – первый силач. И не только в их классе. Во всех четвёртых и даже в пятых никто с ним не сладит. А Вера Константиновна – она и не изобретатель и не силач, конечно. Утром уходит на фабрику. «В мои обутки весь город нарядить можно, – скажет иной раз Вера Константиновна. – Чего только я за свою жизнь не шила: и модельные-размодельные, и сапоги солдатские, и башмаки ребячьи».

А сама Вера Константиновна дома зимой и летом – в старых валенках. Для неё это самое милое дело – валенки. Она так Мишке и сказала. Мишка как-то посоветовал:

«Вы купите себе туфли. В магазине продаются. Модельные».

Вера Константиновна посмотрела на Мишку, вздохнула:

«У меня, милый, ноги не для модельных – ревматизм».

Топчется Вера Константиновна на кухне в валенках, слушает радио. Когда нету мамы, разогревает Мишке обед.

«Вот иду я вчера со смены, а ребята в парадном сгрудились и спичками в потолок стреляют. Это как? Ведь его недавно белили – потолок. Понимать надо».

У них в парадном и вправду от гари черно, будто в пещере, хотя совсем недавно работали маляры – весь дом выкрасили: и снаружи и в лестничных пролётах.

«Это не спички, это самолётики, – кричит Мишка, – самолётики!»

«Да ты не кричи», – скажет Вера Константиновна. А у самой голос громкий. Шаркая валенками, ходит Вера Константиновна по кухне, грузно переставляя ноги. И сама она грузная и толстая. И голос, как у чудища из «Аленького цветочка», который недавно по радио передавали. Как начнёт она «бу-бу-бу да бу-бу-бу», по всей квартире слышно. Потом спохватится.

«Это я почему так? – скажет. – Машины в цехе вон как стрекочут. Попробуй перекричи их. Вот и привыкла за тридцать с хвостиком. Да ты ешь. Я ещё подложу, если в охотку. Это хорошо, когда в охотку».

Мишка стоит в непривычно тихой комнате. Людмила, подставив табуретку, уже сняла со стены мальчика, шагающего по лужам. И вблизи у этого мальчика, такого знакомого и загадочного, лицо взрослее и строже.

Мишка берёт картину и, осторожно прижимая к боку холодное стекло, выходит из комнаты.

Вечером он лежит в своей кровати и долго думает о том, что это всё-таки очень горько: был человек и нет его. Будто снег – растаял и следа не осталось. И тут же думает, что это не так, что-то остаётся, остаётся навсегда.

Вот мама сказала, что она всегда будет помнить Веру Константиновну, и Людмила тоже, и та неизвестная Зина «с характером», которая сегодня так горько плакала, и другие девчата, то и дело бегавшие сюда, в маленькую комнату, по соседству. И в далёком белом городке с островерхими крышами незнакомые люди огорчатся, когда получат письмо, и будут думать о Вере Константиновне и жалеть её. И сам Мишка. Разве он забудет её усталое лицо, седые волосы и громкий голос: «Понимать надо». И ему кажется, что он понимает. Всё понимает.