Текст книги "Попутное поручение"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

А теперь рассердился, наверно, Сергей Петрович на Кольку: «Что же это Николай наш дом позорит!» Он горячий, Сергей Петрович. Однажды зашёл у ребят разговор про недостатки, у кого какие недостатки имеются. И Сергей Петрович тут сидел. Вишню перебирали на варенье – прошлый год у них вишни ужас сколько было; говорят, что бывает такое – вишнёвый год. Так вот, у них вишни перебирали тогда – и ребята, и воспитатели, и Сергей Петрович своей одной рукой. Он, конечно, отставал от ребят.

Заговорили про недостатки. Каждый про свои. Сенька Чухин про силу воли – она у него слабовата. Аня Брыкина говорит – трусиха. До Сергея Петровича очередь дошла, ребята хотели его пропустить, потому что какие у него недостатки, а он сказал:

«Нет, что же, у меня, ребята, тоже есть. Я вот вспыльчивый. Жалею об этом и борюсь с собой».

После полдника, когда раздают письма, Колька Маленький подходит к Клавдии Максимовне. В последние дни всё больше она дежурит. Раньше спрашивал: «А мне?» А теперь не спрашивает. Просто стоит и смотрит, как ребята берут конверты.

И Колька Большой тут же стоит. Ему неоткуда ждать писем. Отец, наверно, и не знает, где он теперь, Колька. И хоть не очень они дружно жили с отцом, а всё же теплится где-то: а вдруг придёт письмишко! А ещё он из-за Кольки Маленького сюда приходит. И каждый раз говорит ему:

– Напишут! Вот увидишь, напишут!

И так он уверенно говорил это, так ему хотелось, чтобы написал Сергей Петрович Кольке письмо, что он себе это ясно-ясно представлял: сидит там, в том Колькином доме крестинском, за столом высокий человек, похожий на стрельца из тира. Сидит и пишет своей одной рукой Кольке письмо. А чтобы лист не двигался, кладёт на него тяжёлый пресс.

Всё чаще в последнее время Колька Большой думает о том, о чём прежде никогда не задумывался: о жизни, о людях, о себе. Он, Колька, живущий в этом сказочном доме у самого синего моря, он, как Иван-царевич, стоит на развилке дорог: направо пойдёшь, сказано в сказке, сам сыт будешь, да конь голоден, далеко не уедешь. Налево – путь далёк лежит. Конь сытый бежит, да сам-то как?

Чего ему надо, Кольке? Тянуть и хватать всё, как Ловач? Нет. Пусть путь далёк лежит. Он тоже хочет по справедливости, как говорит Колька Маленький. Только есть ли она на свете, справедливость?

Колька Большой выскользнул потихоньку из детдома. На улицах ни души. В такую жару все или в море сидят, или в парке у самой воды. И в тире пусто. Колька уже несколько дней сюда не заглядывал и на рынке не был. Человек со шрамом сидел на своей табуретке, перебирая патроны. Когда Колька вошёл, он кивнул ему, как знакомому, и, положив ружьё, насыпал горстку патронов. Это неважно, что у Кольки сейчас с собой нет денег. Колька знает: он поверит.

«Стреляй, – скажет, – потом принесёшь». Он ведь не знает, откуда у Кольки деньги: толкучий рынок далеко отсюда. Приятно стоять здесь, под низкими сводами, прислонившись к прохладной стене, и вдыхать запах пороха. И прохладное отполированное ложе приятно чувствовать под рукой. И горстка патронов на прилавке. И человек со шрамом дружелюбно смотрит на Кольку своим единственным глазом. Он ничего не знает и никогда не узнает. Колька отодвинул ружьё, покачал головой и вышел из тира. После прохлады тира жара особенно ощутима. Кажется, улица раскалилась добела. Никого. Только мороженщица катит пустую, без мороженого, тележку, в белом халате бежит через дорогу в галантерейный магазин молоденькая медсестра, да, стараясь выбирать тень, медленно шагает почтальон, тот самый, что носит в детдом письма. Колька бросился по улице и догнал его.

– Дяденька, – сказал он, – а дяденька, а нам, в детский дом, Кашукову, нету писем?

– Кашукову? Какому Кашукову? – недовольно сказал почтальон. Ему совсем не хотелось стоять посреди раскалённой улицы и искать письмо в своей тяжёлой сумке. – Ах, ты из детдома! Ну, я ведь вам после обеда ношу. Тогда и получишь.

– Это не мне! – сказал Колька. – Это Кольке Маленькому. Такой стриженый, знаете его?

– Стриженый! Все вы там стриженые!

– Он очень ждёт.

– Кашукову нету сегодня, – сказал почтальон. – Чего ж ему ждать? И так чуть ли не каждый день ему письма таскаю.

– Как – таскаю? – рванулся Колька.

Но почтальон, не отвечая, уже зашагал дальше. Колька побежал в детдом. Открыто в калитку не пошёл – перемахнул через забор со стороны пустыря. Шуганул дремавшего в тени павлина. Кинулся искать дежурную воспитательницу. Время было обеденное. Ребята уже шумели в столовой. Но воспитательницы там не было. Колька сунулся на кухню – одна повариха хлопочет у плиты. Ничего не поймёшь – где может быть в такое время воспитательница и кто сегодня дежурит? Пробегая по коридору, услышал из кастелянской, где на полках бельё и разные вещи, завхоз кому-то выговаривает:

– Ещё за вами три полотенца и наволочка.

Пробежал бы Колька дальше – какое ему дело до полотенец и наволочек, да в ответ:

– Поищите получше и найдёте. Куда же я, по-вашему, их дела? В чемодан, что ли, спрятала? – Это Милы Александровны голос. Обиженный. Того и гляди, заплачет.

А завхоз своё:

– Я этого не могу знать. И искать мне некогда. А вам расчёт, сами говорите, срочно.

– Ах ты боже мой, ну вычтите из моей зарплаты! – Мила Александровна распахнула двери кастелянской, чуть не стукнув Кольку по лбу. Хотела что-то сказать, но Колька перебил её. Стал, загородив дорогу, в узком коридорчике.

– А Кашукову письма были? – спросил и посмотрел прямо в лицо воспитательнице.

– Какие письма? – не поняла Мила Александровна, но выяснять не стала. Сказала досадливо и устало: – Ничего я не знаю. И вообще я тут больше не работаю.

– Как – не работаете? – удивился Колька.

Но Мила Александровна только рукой махнула – не могла же она рассказывать мальчишке, что несколько дней назад она высказала Павлу Ивановичу всё, что думала о нём.

«Этот мальчик – разве он виноват в том, в чём вы его обвинили? – говорила она тогда, взволнованная собранием, на котором обсуждали Кольку Маленького. – И вообще, у нас тут действительно такое делается, а вы… «Дача… Павлины»! Пустые слова».

«Вы… вы сами, как павлин», – чуть не вырвалось у неё, когда она взглянула на чёрный отглаженный костюм и спокойно-важное лицо, на котором под стёклами в модной пластмассовой оправе зло поблёскивали маленькие глаза. Мила Александровна спохватилась и закончила неожиданно: «Вы несправедливы!» – словно любимое словечко Кольки Маленького перешло к ней.

Павел Иванович сказал со скорбным вздохом:

«Очень жаль, но вместе мы работать не можем. Кто-то должен уйти – или я, или вы».

И вот уходила она.

Колька Большой, стрельнув у девочек бумаги и устроившись в углу сада на скамейке, старательно писал на листке человеку, которого он никогда не видел, но которому крепко верил. Он старался писать аккуратно и без ошибок, но буквы ползли какая куда, да и ошибок он насажал полно. Он писал: «Здравствуйте, Сергей Петрович! Не верьте им. Они всё врут. И Колька ваш хороший. А писем, которые вы пишете, он не получает. Они куда-то деваются. Приезжайте, Сергей Петрович, и заберите его». Ему очень хотелось добавить ещё «и меня», но он не стал писать этого. Засунул листок в конверт и написал адрес: «Крестинка, детский дом, заведующему Сергею Петровичу».

Колька Большой ничего не сказал Кольке Маленькому. Но сам он теперь ждал Сергея Петровича со дня на день. Он почему-то был уверен, что Сергей Петрович приедет рано-рано утром, как когда-то приехал в этот белый солнечный город сам Колька. Поэтому каждое утро ещё до подъёма Колька Большой выглядывал за ворота на пустырь. А потом он вдруг спохватился, что у Сергея Петровича ведь одна рука и, наверное, ему трудно будет дотащить чемодан. Поэтому вот уже несколько дней Колька Большой поднимался задолго до того, как в детдоме начинался день, и, перемахнув через забор, бежал на вокзал.

Заслонясь рукой от солнца, с нетерпением смотрел, как из-за поворота точно в назначенное время выползал поезд. Извиваясь, он подкатывал всё ближе и ближе, пока ослепшие от пыли вагоны устанавливались по порядку вдоль платформы. Тогда из станции выбегали носильщики в белых фартуках, встречающие бегали от вагона к вагону и, кричали:

– Костя! Наденька!

– Сюда!

– Приехали!

Из вагонов высыпали люди – весёлые, громкоголосые. Колька стоял у самого выхода. Он боялся пропустить Сергея Петровича в толчее и поэтому охватывал глазами каждого человека. Но все проходившие мимо Кольки мужчины были с двумя руками. Они сами легко тащили свои чемоданы.

На женщин Колька внимания не обращал, поэтому он не заметил Милу Александровну. Она шла навстречу потоку пассажиров, хлынувшему в город. Поднимаясь по лесенке на платформу, она должна была потесниться, уступая дорогу встречным, и прямо наткнулась на Кольку.

– Ты… ты почему тут? – сказала она, тронув за руку обалдевшего Кольку.

Колька придумывал, что бы соврать, но Мила Александровна, не дожидаясь, пока он ответит, вздохнула:

– А я вот уезжаю.

– Как – уезжаете? – не понял Колька.

– А так. Я ведь из Караева. Это недалеко от Уральска. Просто я болела, и мне врачи советовали переменить климат. Вот я и приехала сюда. Думала, поработаю. Мне и жить-то негде, кроме детдома. Да вот так получилось. – И, встретив удивлённый Колькин взгляд, доверчиво пояснила: – Уволили меня.

Колька подхватил чемоданчик Милы Александровны, и они вместе прошли на платформу. Они сидели на скамейке, дожидаясь, пока подадут поезд. Мила Александровна тихонько говорила:

– Я не должна тебе этого говорить, но так уж получилось. Он нехороший человек, Пал Иваныч.

– Факт, – кивнул Колька.

– Ты там ребятам не очень рассказывай.

– А чего рассказывать – они и так знают.

– Ах, как это ужасно! Как ужасно! – повторила Мила Александровна. И, спохватившись, добавила: – Иди, иди, а то там хватятся… Да, как ты тут оказался?

Тут уж Колька не стал врать. Он рассказал всё как есть: и про Сергея Петровича, и про письма, которых так и не дождался Колька Маленький, и про своё письмо туда, в Крестинку.

– Вот и встречаю его, Сергея Петровича, – закончил Колька.

– Ах, боже мой! – сказала Мила Александровна и вскочила со скамейки. – Ну как я могла! Нет, как я могла уехать! Я только о себе. Уволили – обиделась. А ведь они остаются! Они уехать не могут. Нет! Ты посиди тут, – попросила она Кольку. – Посмотри. Я быстро.

Спотыкаясь босоножками о доски, она побежала в станционное помещение и действительно быстро, минут через десять, выбежала обратно.

– Пойдём! Пойдём! – заторопила она Кольку, подхватывая свой чемоданчик.

Ветер растрепал башенку, Мила Александровна, держа шпильки в зубах, наскоро закрутила на затылке пучок. Тёмные волосы сползали на глаза, она поспешно отбрасывала их, и глаза её блестели беспокойно и нетерпеливо.

– Куда? – сказал Колька. – Сейчас уже поезд подадут.

– Пускай подают, – отмахнулась Мила Александровна. – Пускай подают. Я сдала билет в кассу. Я не еду. Вот не еду! Я пойду! Я найду на него управу!

– А куда идти-то? – спросил Колька.

– Я-то знаю, куда идти! И как я могла убежать, струсить, бросить. И, главное, кого испугалась – павлина! Нет, – сказала она, вспомнив отглаженный костюм, плотное, спокойное лицо, – это даже не павлин, а просто ворона в павлиньих перьях.

– Какая ворона? – не понял Колька.

Но Мила Александровна не стала объяснять.

Поставив на землю свой чемоданчик, она вдруг положила Кольке на плечи маленькие горячие руки и сказала:

– Ну, беги в детдом. Всё будет по справедливости. Так и скажи Кольке Маленькому. – И, глянув в растерянное Колькино лицо, ещё раз повторила: – Так и скажи Кольке Маленькому.

Счастливый случай

В вагоне метро Сеню крепко сдавили. Но Сеня даже не почувствовал этого. Внутри у него что-то всё время пело – тоненько и радостно.

– Ничего, – сказал Сеня, когда тётенька с клетчатой сумкой наступила ему на ногу, и улыбнулся во весь рот. Тётенька удивлённо посмотрела на него.

Она бы, наверно, ещё больше удивилась, если бы узнала, что это за мальчик, которому она чуть не отдавила ногу своим острым каблуком. Сам Сеня тоже не переставал удивляться вот уже три дня. Наверно, и вправду в нём что-то есть, как говорит Ритка Америцкая. И режиссёр Дмитрий Петрович сказал – Сеня сам это слышал, хотя уже вышел из пионерской:

– Это, кажется, то, что нам надо!

А оператор Игорь ответил:

– Вроде бы да. Отличный типаж. И вихры! Посмотрите, какие вихры!

– Великолепные вихры, – согласился режиссёр.

Сеня обалдело посмотрел на него, потому что только два дня назад классная руководительница Анна Григорьевна сказала, что Сенина голова похожа на воронье гнездо, и если он срочно не пойдёт в парикмахерскую, то… При этом она так посмотрела на Сеню, что всем сразу стало понятно, какая печальная участь его ждёт. Но мрачные предсказания Анны Григорьевны не сбылись. Напротив, очень даже замечательно, что он не успел тогда сходить в парикмахерскую!

Мчится по тоннелю от станции к станции поезд. Входят и выходят пассажиры. И никто ни о чём не догадывается, не подозревает, что у мальчишки, чья скуластая физиономия с великолепными вихрами отражается в глубине тёмного стекла, – талант. Сеня и сам не подозревал этого. А вот режиссёр Дмитрий Петрович понял. Сразу. На то он и режиссёр! Конечно, это счастливый случай, что Дмитрий Петрович пришёл именно в их школу, а не в какую-нибудь другую.

Сеня и не подумал ничего, когда по школе разнеслась эта новость. Девчонки засуетились, забегали – то в соседний класс, то вниз, к пионерской. От них-то и мальчишкам стало известно: сидят в пионерской. Один такой высокий, худощавый, в очках, очень вежливый, а другой – молодой, с пробором. Брюки узенькие, модные, а в руках – фотоаппарат. Высокий – это сам режиссёр, а с пробором, оказывается, кинооператор. И пришли они подобрать ребят для съёмок нового фильма.

Какой фильм и о чём, никто не знал, но зато было известно, что нужны два артиста: девочка и мальчик.

Оказалось, в пионерскую уже вызвали ребят из пятого «А». Режиссёр с ними о чём-то говорил, а оператор щёлкал своим аппаратом. Выбрали ли они кого-нибудь из «А» – опять-таки никто не знал. Но зато всем было известно, что режиссёр зачем-то записал в свою записную книжку адрес Лиды Ранжиловой и рабочий телефон её мамы.

Лида всю перемену рассказывала разные истории из жизни знаменитых артистов, и выходило, что всех их в один прекрасный день вот так же открывал обладающий незаурядным чутьём режиссёр.

Неизвестно, каким чутьём обладал режиссёр, записавший Лидин адрес в свой блокнот. Но, по-видимому, чутьё и подсказало ему не ограничиваться знакомством только с пятым «А».

– Это очень даже правильно, – рассуждали девочки. – Может быть, именно в «Б» режиссёра ждут важные открытия. Тем более, что в этой Лидке Ранжиловой ничего особенного нет.

Мальчишки в этих разговорах участия не принимали. Все делали вид, что это их нисколько не интересует. Но всё же всем было приятно узнать, что из «А» режиссёр так и не выбрал никого из мальчиков. Когда кто-то прибежал на второй этаж и сказал, что мальчиков пятого «Б» просят зайти в пионерскую, все отправились, толкаясь и посмеиваясь. Гошка Комаровский скорчил рожу и, стукнув по плечу Сашу Аралова, тонким голосом пропищал:

– Выступает знаменитый артист Александр Аралов! – И торжественно продекламировал: – «Жил-был у бабушки серенький козлик»!

Все грохнули, потому что это и вправду было очень похоже на Сашу, на всех вечерах выступавшего с чтением стихов.

– «Бабушка козлика очень любила», – продолжал Гошка грустным шёпотом, налегая на слово «очень».

И опять получилось похоже на Сашу, хотя Сашка читал на вечерах совсем другие стихи. Когда они подошли к пионерской, настроение было буйное и смешливое. Сразу же, как только режиссёр поздоровался с ними, кто-то вытолкнул на середину Сашу:

– Он у нас артист. Давай, Аралов, покажи.

И Сеня тоже крикнул:

– Давай, Аралов!

Саша слегка пожал плечами и, глянув на режиссёра, чуть улыбнулся: мол, сами видите. Режиссёр сказал:

– Ну что ж, Саша, прочитай что-нибудь. Саша на минуту задумался, наморщив лоб, и провёл рукой по светлому чубчику. Но тотчас его лицо снова стало спокойным, и он, глядя перед собой, громко, точно находился не в маленькой пионерской, а где-нибудь в зале, начал торжественно:

 
С первым лучом поднимаясь,
Мы бодро и дружно идём…
 

Режиссёр слушал его внимательно, но вскоре снял очки и протёр их…

– Спасибо. Хватит. – Он надел очки, обвёл взглядом ребят.

И вдруг Сеня почувствовал, что режиссёр смотрит прямо на него. Да, на него – и больше ни на кого. И оператор Игорь тоже посмотрел и поднял свой фотоаппарат. Потом они, отпустив остальных ребят, поговорили с Сеней, познакомились. И вот с сегодняшнего дня он, Сеня Бармушкин, киноартист и едет в студию на съёмки фильма.

Ноги сами вынесли Сеню из толчеи вагона и привели на студию.

В длинном коридоре группами стояли люди – всё больше молодые, разговаривали, смеялись… «Наверно, тоже артисты», – подумал Сеня. Он прошёл по коридору, вскидывая голову возле каждой двери, пока не увидел на одной нужный ему номер. Сердце у него сильно забилось, как тогда в пионерской, когда режиссёр посмотрел на него. Он тихонько стукнул и отворил дверь.

В пустой, огромной, как показалось Сене, комнате никого не было. Чернели только круглые головы юпитеров да висела во всю стену картина, на которой были нарисованы худенькие деревца, небо с облаками и островерхая скала. Откуда-то появилась высокая женщина со строгим лицом и с папиросой в руке.

– Куда-то вышел, – пожала она плечами, когда Сеня спросил Дмитрия Петровича, и отвернулась.

Сеня закрыл дверь. Но стоять ему было невмоготу, и он стал прохаживаться по коридору. Артисты по-прежнему всё говорили – наверно, про свои роли и про то, как они снимались. «Может быть, мы теперь вместе будем сниматься в этом фильме, – мелькнуло у Сени. – Вот бы здорово!»

– Бармушкин, ты что это рот разинул? – услышал он вдруг и только теперь заметил, что чуть не налетел на Лидку Ранжилову из «А».

– Ты… ты тоже здесь? – пробормотал он.

– «Тоже»! – передразнила его Лидка, сморщив нос. – Тоже. Я Катю играю. Самая главная роль в фильме. Психологическая.

Всё-то она знала, Лидка. И какой сложный фильм – одних декораций уйма, – и что съёмки будут в павильоне и на натуре, а главное – знала, что он, Сеня, будет играть какого-то Костю.

Слова так и сыпались у неё. Сеня хотел спросить у Лидки про этого Костю, но вдруг заметил, что Лидка вся какая-то жёлтая-жёлтая, на щеках красными пятнами румянец. И под глазами точно синяки. И, уставясь ей прямо в лицо, спросил:

– Ты что такая?

– Какая? – встревожилась Лидка.

– Ну, жёлтая.

– Вот чудак! Испугал прямо. Так ведь это грим. Пойдём в павильон, тебя Аглая Борисовна тоже загримирует.

Она потащила его в комнату, куда он недавно заглядывал. Сеня покорно пошёл за ней.

– Это Костя, – сказала Лидка.

И та самая женщина с папиросой улыбнулась ему:

– Что ж, очень приятно. Будем знакомы. Давайте, Костенька, я вам красоту наведу.

Она оказалась совсем не строгой. Отложила папиросу, усадила Сеню на стул и мазнула по лицу чем-то мокрым и холодным раз, потом ещё, ещё. Сеня терпеливо сидел, только жмурился.

– Посадим вам веснушечки. Очень хорошие веснушечки! – похвалила она.

Аглая Борисовна какой-то щёткой с металлическими иголками вздыбила Сене волосы так, что они топорщились во все стороны, и выстригла их с боков.

– Ага, – сказал Дмитрий Петрович над самым Сениным ухом. – Оказывается, все уже в боевой готовности. Ну-ка, покажись, хлопче. Великолепно! Великолепно! Вы просто волшебница, Аглая Борисовна! Ну, за дело, друзья! Сегодня задача такая.

Дмитрий Петрович рассказал про Катю. Эта Катя была замечательной девочкой, по крайней мере так считал тот неведомый Костя, роль которого предстояло играть Сене. По-видимому, этот Костя был чудак.

«Хочешь, я подарю тебе голубой цветок, который растёт на вершине той скалы?» – спросил Костя Катю. И это должен был спросить теперь Сеня.

Сеня нахмурился и пробормотал:

– Хочешь… я подарю тебе голубой цветок?

– Ну-ну, – сказал Дмитрий Петрович, – как дьякон в церкви. Ну-ка, ещё разок. Перед тобой стоит девочка, и ты для неё готов всё сделать. Говори по-человечески, а не бубни. Да ты не на меня смотри и не на окно, а на Катю.

Сеня поднял голову и посмотрел на Лидку. Может быть, Катя, о которой говорил Дмитрий Петрович, и была самой хорошей девочкой на свете, что же касается Лидки, то… недаром в школе её прозвали пигалицей. К тому же теперь поверх тёмных кудряшек Аглая Борисовна нацепила на Лидкину голову белые волосы, заплетённые в две толстые косы.

– Хочешь, я подарю тебе голубой цветок, который растёт на вершине той скалы?

– Ха-ха-ха! – захихикала Лидка, тряхнув белыми косами. – Тоже выискался герой!

Так полагалось сказать по роли Кате.

– Катя – неплохо, – сказал Дмитрий Петрович. – Чувствуется естественность. А Костя… Придётся повторить.

После пятнадцатого раза Сеня готов был и вправду полезть на самую вершину скалы, только бы прекратилось это мучение. Он весь вспотел. Горло у него пересохло, и голос стал хриплый. Он уже не хотел быть артистом, не хотел сниматься в кино. Он хотел только одного: чтобы всё поскорей кончилось.

А Дмитрий Петрович всё хлопал в ладоши:

– Начали!

– Хочешь, я подарю тебе… Хочешь, я подарю… – стонал Сеня.

– Та-ак, – протянул Дмитрий Петрович. – Кажется, мы приближаемся к истине. Внимание! Свет!

В лицо Сене ударил свет прожектора. Это осветители включили аппараты. Оператор Игорь присел на корточки и защёлкал. Свет слепил глаза.

– На Катю! – кричал Дмитрий Петрович. – Ты видишь перед собой только Катю… Стоп! Всё сначала.

– Хочешь, я подарю тебе… Хочешь, я подарю… – Сеня плохо позавтракал утром, и теперь у него сосало под ложечкой.

– Свет! Начали!

Сеня чувствовал, что он больше не может, слёзы подступали к горлу.

– Хочешь, я подарю тебе голубой цветок?.. – сказал он дрожащим голосом.

– Так! – крикнул Дмитрий Петрович. – Так продолжать!

– Хочешь, я подарю тебе… – умоляюще крикнул Сеня.

Через несколько секунд свет погас. Дмитрий Петрович повалился на стул, вытирая лоб, а рядом с ним на какой-то ящик опустился Сеня. Так они сидели молча, отдыхая и наслаждаясь покоем.

– А знаешь, – сказал Дмитрий Петрович, – ничего. У тебя получается. Довольно быстро отсняли сегодня.

– Быстро? – вытаращил глаза Сеня. – А разве… разве бывает дольше?

– Всё, брат, бывает, – вздохнул Дмитрий Петрович. – У нас всё бывает. Такое уж наше дело. Ну, топай домой. Тебе ведь ещё уроки учить. А завтра после школы – опять сюда.

В школе ребята набрасывались на него с вопросами. Особенно приставали девочки.

– Счастливый! Везёт же человеку! – пищали они на разные голоса. – Лида Ранжилова говорила, вы сейчас самый острый сюжетный момент снимаете.

– Интересно? Да?

– Вот медведь, даже рассказать как следует не умеет!

Дома, стоило Сене выйти на кухню, все соседки, как по команде, поворачивались и смотрели на него, будто видели в первый раз:

– Киноартист наш пришёл! Ты уж скажи, когда смотреть.

– Мы все в кино пойдём.

Сцену у скалы снимали уже почти целую неделю. Каждый раз после школы Сеня, наскоро перекусив, ехал в студию. Терпеливо сидел на стуле, пока Аглая Борисовна мазала ему физиономию чем-то мокрым и дыбом взбивала железной щёткой его волосы. Рабочие перетаскивали тяжёлые юпитеры то в один, то в другой конец студии. Оператор Игорь, взлохмаченный почти как сам Сеня, носился со своим аппаратом, то приседал, то взбирался на ящики и оттуда щёлкал. Один раз он даже чуть было не свалился со стола. Хорошо, что его ловко подхватила Аглая Борисовна. За это время Сеня – Костя произнёс всего несколько фраз насчёт того самого цветка на вершине скалы и ещё про жеребёнка Буяна, которого он вырастил.

Сеня уставал от резкого света юпитеров, от того, что ему приходилось подолгу стоять посреди комнаты и повторять одни и те же слова. Иногда ему казалось, что в этот раз он сказал всё хорошо, как надо. Но Дмитрию Петровичу, по-видимому, всё ещё не нравилось.

– Стоп! Стоп! – махал он рукой осветителям и Игорю и снова на редкость спокойным голосом начинал что-то объяснять Сене, и глаза его из-под очков смотрели устало и грустно.

Однажды во время коротенькой передышки между съёмками Дмитрий Петрович подсел к Сене и спросил, покуривая:

– Между прочим, как у тебя с учёбой?

– Ничего, – пробормотал Сеня.

– Ты того… смотри, – попросил Дмитрий Петрович. – Знаешь ведь, сниматься может только тот, кто успевает по всем предметам. Не дай бог, придётся съёмки остановить. Сам видишь. Оно, конечно, нелегко. Сдюжишь?

– Сдюжу, – сказал Сеня тихо и вздохнул. Вернувшись вечером из студии, он, несмотря на то что ему здорово хотелось уткнуться в подушку и ни о чём сегодня больше не думать, заставил себя сесть за уроки. Решил задачу, сделал русский и даже ботанику выучил: про оболочку, протоплазму и вакуоли, потому что по ботанике его могли спросить.

Дни стояли морозные, но такие солнечные, что всех тянуло на улицу. Ребята собирались после уроков в кино. В «Зените» шёл новый приключенческий фильм. Говорили – хороший.

– Нет, не надо, – хмуро сказал Сеня, когда Таня Ширяева, собиравшая деньги, спросила, брать ли ему билет.

– Киноартисты, они в кино не ходят, – съязвил подошедший к ним Гошка Комаровский. – Они сами киноартисты, сами снимаются! Чего им глядеть!

Из школы все вышли гурьбой, шли пересмеиваясь и толкаясь. Искрился снег, ещё не убранный дворниками, и было очень весело. На перекрёстке возле остановки трамвая все немного задержались. Гошка Комаровский торжественно поклонился:

– Привет и лучшие пожелания артистам!

А потом, уже издали, обернулся и крикнул:

– А на каток завтра пойдёшь? Артисты – они как, на каток ходят?

Но и на каток Сеня не мог пойти. Он и так едва управлялся. Хорошо ещё, что контрольную по арифметике написал неплохо – не зря до часу ночи сидел. И по ботанике получил четвёрку. Ботанику Сеня не любил и считал её пустым делом. Но он подумал, что Дмитрий Петрович, наверно, порадовался бы и сказал: «Так! Так продолжать!», как говорил во время съёмок, если бывал доволен.

К удивлению Сени, девчонки в школе уже знали, что сцена у скалы отснята окончательно. Это, конечно, сообщила Лидка Ранжилова.

Оказалось, что и в самом деле в павильоне уже сняли со стены картину со скалой, и она, свёрнутая трубкой, лежала у стены. Сеня очень обрадовался, потому что ему осточертело повторять про цветок и жеребёнка Буяна.

Сидя на стуле, он даже не очень хмурился, когда Аглая Борисовна, по обыкновению, начала мазать ему лицо.

– Сейчас несколько кадров с Катей, – сказал Дмитрий Петрович.

Был он сегодня какой-то весёлый: наверно, ему и вправду понравилась отснятая сцена возле скалы. Он шутил с Игорем и с рабочими, передвигавшими аппараты, а Сене сказал:

– Отдыхай пока.

Но Сеня не пошёл отдыхать во двор, куда артисты иногда выходили в перерыве подышать воздухом. Ему не хотелось уходить из студии. Так уж получалось, когда Дмитрий Петрович хмурился, все тоже хмурились и ходили мрачные – и оператор Игорь, и осветители, и рабочие, – а когда Дмитрий Петрович улыбался, щуря под очками светлые узенькие глаза, всем сразу становилось радостно. Потому что хорошее настроение режиссёра означало, что работа идёт хорошо и фильм получается. И Сеня, которому тоже передалось общее настроение, пристроился в сторонке и стал смотреть, как снимают Лидку – Катю. Катю снимали в комнате, устроенной в другом углу павильона. Сцена была коротенькой и простой. Катя гладила себе белый фартук к школьному вечеру и напевала песенку. Лидка гладила хорошо, но пела плохо и даже сфальшивила. Но Дмитрий Петрович не обратил на это внимания, потому что потом за Катю должна была спеть настоящая певица, а Лидка только разевала рот. Это у неё получалось. Съёмку закончили. Дмитрий Петрович позвал Сеню.

– Сейчас займёмся с тобой. Готовьте сцену: Костя на коне! – крикнул он своему помощнику и осветителям. – Так вот, – обратился он к Сене. – Заболел телёнок, за которым ухаживает Катя, и Костя на своём Буяне мчится в соседнее село за ветеринарным врачом. Сцена на коне!

– На коне? – Сеня даже вспыхнул от радости. Значит, ему предстоит учиться ездить верхом.

Он даже испугался немного, потому что ни разу в жизни не садился на лошадь. Но он научится, непременно научится. Он будет стараться.

– Ну, – сказал Дмитрий Петрович каким-то скучным голосом, глядя не на Сеню, а куда-то в сторону, – конь, на котором тебе придётся сниматься, не совсем обыкновенный. Он… как бы тебе сказать… Но, впрочем, для работы это не суть важно.

Сеня не успел ничего понять. Машинально глянул он в ту сторону, куда смотрел Дмитрий Петрович, и замер.

На середину комнаты под юпитеры рабочие тащили деревянную кобылу, похожую на игрушечную лошадку, только огромного размера. Спереди у кобылы всё было как всамделишное: глазастая морда с чёрными ноздрями и длинная грива; широкая, крепкая грудь. Но тут лошадь кончалась. Спереди этого видно не было. Но когда Сеня взглянул сбоку, то ему сразу вспомнился конь барона Мюнхаузена, у которого турки отхватили воротами заднюю половину. С одной только разницей: у мюнхаузенского коня были, по крайней мере, передние ноги, а у этого вместо ног стояли грубые, наскоро сколоченные тумбы. Вот это чудовище и имел в виду Дмитрий Петрович, когда говорил, что конь, на котором Сене придётся сниматься, не совсем обыкновенный…

Где-то, как говорили здесь, в студии, «на натуре», то есть за городом, по настоящему полю на настоящем коне скакал цирковой артист-наездник. Он ловко брал на своём коне препятствия, летел через ветхий мостик, перепрыгивал через рвы. И Игорь с Дмитрием Петровичем ездили снимать его, только издали. А Сеня в студии усаживался на это безногое чудовище, выкрашенное в ту же масть, что и настоящая лошадь циркового наездника. Сеню снимали крупным планом – зрителю потом хорошо было видно его лицо.

– Ниже, ниже голову, к гриве! – командовал Дмитрий Петрович. – Да не сиди ты, как в кресле! Ты на коне! На коне! Ты скачешь рысью! Ты летишь галопом! Подпрыгивай! Подпрыгивай! – И Сеня трясся на пегом чудовище под ослепительным светом юпитеров.

…Ребята в классе всё больше убеждались, что Сеня Бармушкин, став киноартистом, заважничал. Когда его спрашивали про съёмки, он отворачивался и молчал как рыба. Или просто убегал. Стал какой-то нервный. Если ребята, собираясь, начинали смеяться, Сеня вздрагивал и испуганно поглядывал в их сторону.

«А что, если Лидка Ранжилова разболтала про эту деревянную кобылу?» – проносилось у него в голове.

Съёмки шли почти каждый день. Сам Сеня иногда бывал свободен, но Дмитрий Петрович, Игорь и все остальные работали с утра и до вечера… Дмитрий Петрович даже похудел. Не улыбался, а щурился из-под очков, заставляя рабочих и осветителей перетаскивать с места на место декорации и юпитеры. И всё говорил Игорю: «Не то. Нет, не то!» – и в голосе его слышалась досада. Артистами он тоже был недоволен. Даже Лидку Ранжилову останавливал сто раз.