Текст книги "Не сказка про белых гусей"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Ну и холодно, – сказал он, потирая руки. – Прямозакоченел, пока бежал.

– Наверное, так бежал, – поддел кто-то Генку, – потихоньку, не спеша.

– И вовсе не потихоньку. Я приборы нес для фокусов, а они железные. Ты вот попробуй понеси железо по морозу без варежек. У меня чуть руки к железу не примерзли.

На улице действительно было морозно. По охваченным льдом дорогам вихрилась колкая снежная пыль. За окном в морозном мареве висело красное закатное солнце, дробясь в заиндевелых окнах.

– Ой, ребята, а как же Рево будет горнить? – закричал вдруг Генка, взглянув на Рево, прижавшего к губам серебряный горн. – У него губы примерзнут на морозе. Я знаю! Я когда-то лизнул языком чугунные ворота. Так потом еле язык оторвал. Он у меня целый месяц болел. На морозе металл всегда так.

Мы оглянулись на Рево.

– Да-а, – протянул кто-то.

– А ведь верно может примерзнуть.

– А может, не горнить? – забеспокоилась Люська, позабыв, что только что призывала на голову брата всякие беды. – Что, обязательно горнить, что ли?

Но Рево только махнул рукой.

Так мы и прошли весь путь от школы до заводского клуба. Впереди знаменосец – широкоплечий Генка со знаменем в руках. За ним – Рево, подняв к губам серебряный горн. Рядом с горнистом – барабанщица. Длинным строем в ногу шагал за знаменем наш отряд. А сбоку, как обычно, ходил со своими бойцами его отец-пограничник, шагал наш командир Слава.

Келючий ветер бил нам в лицо, лаяли в подворотнях встревоженные собаки, свистели с заборов мальчишки и, провожая нас, долго бежала за нами ребятня. А мы шагали вперед.

* * *

Сквозь щелку занавеса виден шумящий, волнующийся зал. Глянешь, и даже жутко становится. Народу-то сколько!

Кто-то, кажется наш бывший вожатый Яков, делает доклад. Голос его гремит со сцены. Яков клеймит английских консерваторов и их коварную политику. Но мы не слушаем его. Люська, бродя за кулисами, хватает себя руками за горло, словно хочет задушить:

– Ой, девочки, я все забыла, ой, девочки… Предостережение за грехи, – бормочет она слова своей роли, – за грехи. Ой, девочки. Значит, после сцены «А люди-то знают. Предостережение за грехи наши».

Люська исполняет роль одной старухи в Валиной пьесе, а Рево – волшебника. Он лучше всех сможет показать «чудеса». В цветастом халате, с полотенцем на голове, изображающем чалму, прижатый в углу со своими колбами, Рево охраняет свое хрупкое хозяйство, чтобы его ненароком не разбили заводские парни, таскающие какие-то щиты и скамьи. Валя потихоньку дернула меня за рукав:

– Смотри кто.

Парень, на которого я посмотрела, оглянулся и кивнул нам.

Колька! В новой рубашке, видно, недавно полученной по ордеру – мы сообразили это потому, что такая же рубашка была и на Валином Яшке, – умытый и подстриженный, Колька выглядел гораздо солидней, чем раньше. Он подошел и остановился, видимо, не зная, что сказать. И мы тоже ничего не говорили, только рассматривали его, какой он стал.

– А я сегодня чушки таскал, – вдруг похвастал Колька.

Таскать чушки и впрямь было делом трудным и весьма ответственным. Чушкой называлась раскаленная болванка, иногда порядком-таки увесистая. Ее надо было ловко выхватить клещами из печи и быстро уложить под пресс молота. Это требовало не только ловкости, силы и сноровки, но и, пожалуй, смелости. Какому-нибудь недотепе не дадут таскать чушки.

Колька сообщил нам про чушки, и мы могли радоваться, потому что мы тоже как бы были причастны к этому. Ведь из-за нас он пошел на «Арсенал». И мы на самом деле были рады. Но сейчас нам было некогда, потому что доклад уже окончился. В зале захлопали. Конферансье из заводских комсомольцев объявил, что сейчас будет показана пьеса. Зрительный зал зашумел, заерзал. Кто-то, стоящий у стены, стал пробираться поближе к сцене, на него зашикали. Послышались нетерпеливые хлопки. Раздвинулся занавес, и на сцену вышли две старушки. Это были Сима Глазкова и Люська. В темных платочках, в широких юбках до пят, они походили на бабушек, сидящих в зрительном зале.

Старушки степенно поздоровались, будто встретились на улице, и повели разговор о своих делах. Вдруг одна из них – наша Сима – очень похоже на Макарьевну всплеснула руками и зачастила:

– Ой, Степановна, слышь, что люди говорят. Мы-то, грешные, живем и ничего не ведаем. А люди-то знают.

Симка рассказала про чудеса, о которых носились слухи в городе. Поэтому зрительный зал сразу же заволновался, послышались смешки. Кто-то крикнул:

– Давай, бабуся!

А потом вышел маг и волшебник Рево, в полосатом халате, с полотенцем на голове, и на глазах изумленных зрителей быстро проделал все чудеса, о которых вели беседу старушки.

После чудес на сцену выбежали веселые танцоры – девчонка в развевавшейся юбочке и маленький казачок. Мама моя, сидевшая рядом с Макарьевной, рассказывала потом, что Машуткина бабка, которой очень понравились танцоры, громко хлопала им, а потом вдруг перестала хлопать, притихла и долго вглядывалась в светленькую девчушку, легко летавшую по сцене в нарядном костюме, и вдруг громко воскликнула:

– Да это, никак, Манька! Она самая. Боже ты мой! Лександра, ты погляди, Манька наша, – теребила она маму. – Ах, как пляшет. Ну, прямо ей в киатру идти. Ах ты, внученька, – всхлипнула Макарьевна и, притихнув, изумленно и растроганно глядела в зал, дружно хлопавший танцорам.

После вечера мы с Валей ушли домой вместе с нашими родителями. Было уже поздно, и все ребята заторопились по домам, только несколько мальчишек должны были еще отнести в школу физические приборы и другие вещи.

Генка Коп-Коп, конечно, закопался и вышел немного позднее. Он нес знамя. Как только Гена, щурясь, шагнул в темноту, откуда-то к нему придвинулись чужие ребята. Еще в начале вечера нас предупредили, что шпана хочет прорваться в клуб, в суматохе пошарить по карманам. Поэтому мы заблаговременно выставили у дверей караул – мальчишек покрепче. Они не пускали незваных гостей в зал. Те сначала напирали, ругались и грозились, потом стали упрашивать:

– Пусти, что тебе жалко?

– Да мне не жалко, – отвечал хитроумный часовой, – только командир не велел – попадет мне. Не могу, ребята, уходите.

И вот теперь чей-то злобный голос выкрикнул:

– Ребя, держи его, это командир ихний. Он со знаменем! Парни шагнули к Генке, притирая его к стене.

– Я не командир, не командир, – заорал Генка.

Но те не слушали. Неизвестно, чем бы окончилась для Коп-Копа эта встреча, но внезапно тишину прорезал призывный звук горна. Захлебываясь, горн трубил в темноте тревогу. Оказывается, Коп-Коп уходил с этого вечера не последним из наших. Собираясь домой, как обычно, заспорили Рево и Люська. Рево хотел пойти вместе с ребятами в школу отнести приборы и горн. А Люська ныла – устала. Идти же одна в такую темень она не решалась. Они спорили и пререкались, пока все не разошлись. Тогда обозленному Рево ничего не оставалось, как идти домой вместе с Люськой. Горн и барабан они решили взять тоже домой до завтрашнего утра. Они вышли из клуба, ничего не подозревая, и даже прошли мимо толпы парней, заслонивших Генку. Вдруг в домике напротив вспыхнуло окошко. Наверное, хозяева только что вернулись с нашего вечера и зажгли огонь. В светлом квадрате, упавшем на улицу, обернувшаяся Люська увидела знамя. Она дернула за рукав Рево:

– Что это? – Присмотревшись, они увидали попавшего в беду знаменосца. Тогда Рево, не долго думая, заиграл тревогу. Это он здорово сообразил!

Отчаянные звуки горна, а за ними и тревожная дробь барабана разнеслись далеко по поселку. Их услыхали наши мальчишки, успевшие уйти уже довольно далеко.

– Что это? – сказал кто-то. – С ума они, что ли, посходили?

– Дурачатся.

– Нет, ребята, это тревога, – взволнованно сказал Слава. – Это тревога, – повторил он настойчиво.

– Пошли, – крикнул Сережка Крайнов, первым бросаясь в ту сторону, откуда доносились звуки горна. Они прибежали, когда незадачливому Коп-Копу пришлось совсем худо. Кто-то из парней уже сумел вырвать у него знамя, а самого его сбили с ног. Наши ребята врезались в толпу нападавших.

– Знамя! – крикнул Слава, на которого напали двое здоровенных парней. Сережка было бросился к нему на выручку, но Слава опять крикнул: – Знамя! Сергей, знамя! – и Сережка бросился вслед за парнем, уносившим наше знамя. Вскоре к нашим подоспела новая подмога. На сигнал тревоги прибежали и некоторые комсомольцы. Нападавшие, увидев такого противника, бежали.

Мы узнали об этом на следующий день. Выстроив отряд, Слава объявил, что пионеру Сергею Крайнову выносится благодарность перед строем за спасение отрядного знамени. Сережка, с распухшим носом и лиловым пятаком под глазом, смущаясь, вышел вперед и пожал протянутую руку командира.

V

По шагам – тяжелым и нерешительным, будто человек приостановился на крыльце и раздумывает: войти или нет, я уже знаю, что это – Колька. Я открываю дверь, и Колька входит. У порога он долго вытирает свои новые, купленные с получки ботинки, опасливо косясь на мамины половики.

– Отца еще нет, – сообщаю я. Отец всегда задерживается на заводе, а Колька всегда приходит рано.

Колька молчит, все еще продолжая вытирать свои ботинки. Я говорю:

– Проходи. – И он проходит и садится на стул возле печки. Он всегда там садится и сидит, пока не приходит отец.

– Никак, опять вырос, – говорит мама. Она каждый раз удивляется.

– Ага, – Колька опускает голову как виноватый. Он и вправду все растет и растет. Вон какой. Я ему до плеча.

Как раз к празднику мама купила гардероб. Гардероб красивый, с зеркалом, только такой огромный – никак не становится в нашей комнате. Мы с мамой его двигали-двигали. Наконец, решили: пускай тут, в углу, где я сплю на диванчике. А диванчик – куда-нибудь. Установили его, все вещи повесили, белье сложили, а полки – свободные. Там и посуда стала и крупа. Вроде все. А мама – недовольна: «Не на месте он», – говорит. Тут Колька явился. Посмотрел.

– Куда вы его хотите?

– Да вот к двери, пожалуй, – показала мама, – только разгружать не хочется. А так его разве сдвинешь.

– А то, – говорит Колька. Это он у моего батьки научился так говорить: «А то». Налег – и гардероб вместе с платьями и с посудой поехал на новое место. Недаром ему чушки таскать дают. Колькины руки в темных неотмывающихся подпалинах вылезли из рукавов и лежат на коленях. Под пиджаком рубашка застегнута на все пуговицы. И волосы не вихрятся как раньше, – зачесаны набок. Волосы у Кольки не светлые и не темные – каштановые. А глаза вроде коричневые – карие, как говорит Люська. Только их не разглядишь. Посмотришь – а Колька сразу отвернется и уставится на печку: будто вдруг увидел там ужас что интересное. И лицо у него сразу – сердитое и красное.

Люська, забежавшая к нам за книгой, допытывалась у меня потом:

– Это кто? Твой знакомый?

– Это Колька, – сказала я, – он с отцом работает.

– Симпатичный.

Мама ставит на стол тарелку с супом.

– Садись.

Колька хмурится и разглядывает печку.

– Я не хочу. Я в столовке обедал.

Но мама не слушает:

– Я уже налила, – и добавляет: —То в столовке, а то – домашнее.

Колька дожидается отца, а я занимаюсь своими делами. Их у меня невпроворот. Краем уха я слышу, как отец, возвратившись, обсуждает с Колькой разные заводские новости, толкуют о том, что с осени Кольке непременно надо идти учиться.

– Сдюжишь, – говорит отец. – Ты молодой.

Сам он тоже учится. Начал с этого года.

– Ничего, – утешал он маму, – будем живы – не помрем.

Мама только головой качала: и так одни мослы торчат.

– Мослы. Подумаешь мослы. Были бы кости! А вот когда тут маловато, – отец стукал себя по лбу, – вот когда тут не хватает – это худо. Назвался груздем – полезай в кузов. Ничего не поделаешь.

Отца выдвинули на повышение, и он теперь начальник цеха. Начальство, как говорит дядя Степан. Мама тогда еще сказала:

– Ну, теперь совсем из дому сгинет. И так сидит на заводе до ночи, теперь раньше утра не жди. – Советовала: «Откажись – и сама же говорила: – Да разве он откажется – хохол упрямый!»

Отец, правда, являлся не к утру, как она предсказывала, а вечером. Умывался и усаживался за стол. Мама тарелку несет, а он уже книгу открыл. Так и ест.

Мама потихоньку на тарелку подкладывает. Довольная: мяса сегодня достала, котлет нарубила. Отец любит котлеты. Из-за зубов своих: котлеты – они мягкие, их жевать легко. Вот и сейчас все доел до капельки. Вытащил из кармана спички, закурил. Мама выбрала минуту, пока он в книгу уткнулся, прибирает со стола.

– Ну, хорошие были котлеты? – спрашивает.

– Котлеты, – говорит отец, – какие котлеты?

Мама чуть тарелку не выронила.

– Да ты в уме ли? Ты что ел-то?

– Ел? Ах, ел? Ну, конечно, хорошие. Покосился на пустую тарелку, хмыкнул:

– Да если б не хорошие, разве я б так тарелку вылизал?

Так и сидит он теперь вечерами допоздна, прикрыв газетой лампу. Мы с мамой и не видим, когда ложится. На газете от лампочки медленно расплывается рыжее крохотное пятно.

– Еще сожжешь, – тревожится мама, – заснешь над своими книжками-тетрадками – и погорим. Вон в бараке, как на Севбаз идти, говорят, чуть не сгорели.

– Ничего, не сгорим. Ни в воде мы не утонем, ни в огне мы не сгорим, – скажет батька, откинется на спинку стула, темными ладонями потрет свои мослы на впавших щеках. Потрет, крякнет и подмигнет: – Вон она как батьке наука дается.

Давно уж прошло то время, когда он хитро хмыкал, подсунув мне мудреную задачку. Мне теперь эти задачки как семечки. Физика, геометрия и великая наука древних арабов – алгебра. Да, это не гуси, гуси – га-га-га. Иногда, когда мы вместе занимаемся за столом, отец протянет руку, возьмет мой учебник, откроет наугад и, зажав в кулак подбородок, прочитает, медленно шевеля губами:

– …Квадрат многочлена равен квадрату первого члена, плюс удвоенное произведение первого члена на второй, плюс квадрат второго члена, плюс… – вздохнет, перелистнет страницу, а там еще похлеще:

…Если подкоренное выражение есть степень, показатель которой имеет общий множитель с показателем радикала, то… – Да-а, – скажет почтительно, – общий множитель, с показателем радикала – вот она какая штука.

И снова потрет ладонями свои мослы. Он занимается по ускоренной программе. Но даже и по ускоренной ему теперь не догнать «мои горизонты». Иногда я заглядываю к нему в тетрадку: «Ну, чего засел. Давай объясню».

И я объясняю. Я привыкла объяснять нашим ребятам.

– Первым вопросом мы узнаем, сколько воды наливается в бассейн через первую трубу. Так?

– Так, – покорно кивает батька. – Так, дочка.

Я знаю, почему он сидит по ночам над своими книжками-тетрадками, как называет их мама. Потому что «кадры решают все!» Это крупными буквами написано на газете, которой прикрыта лампа. Это не всякому понятно. Мне тоже было не понятно, хоть я сто раз смотрела на просвечивающий газетный лист с горелым пятном. Какие они – эти кадры, которые могут решить все? А оказывается, они – это мы. Мы – люди. И я, и Колька. Только надо учиться.

– Нынче никак нельзя без науки, – втолковывает отец Кольке. – Ты – молодой. Молодой, – повторяет он вроде как завидуя.

Я понимаю его: конечно, молодому легче выучиться и стать кадром.

– Ничего, сдюжишь, – говорит отец, – была б охота.

– Ага, – кивает Колька. – Сдюжу.

Колька работает в цехе, где и отец. У них там всякие свои дела. А у меня – свои. Я заканчиваю уроки, собираю книги и ухожу к Вале, к ребятам, кивнув с порога Кольке, сидящему на своем месте возле печки.

* * *

В последнее время мы часто собираемся у Славы, в их чистенькой светлой комнате на четвертом этаже итээровского дома. Славина мама, тоненькая и беленькая, как и сам Слава, всегда спешит:

– Ну, я бегу, сынок! Поужинайте. И Леночке молоко, –  говорит она, на ходу застегивая кроличью жакетку.

– У тебя что сегодня – радиотехника? – спрашивает Слава.

– Радиотехника, – кивает мама кроличьей шапкой с хвостиком и торопливо засовывает в сумку тетрадки. Славиного отца мы не видели ни разу – он редко бывает дома, но с некоторых пор мы стали относиться к нему с каким-то особым почтением и даже с опаской. Дело было так: однажды мы пришли к Славе, как обычно, всей гурьбой, сбросили в передней пальтишки, расселись кто куда. Слава вдруг достал из шкафа коробку, плетенную из какой-то диковинной травы. Открыл ее, пошарил внутри и достал оттуда нитку с иголкой и пуговицу. Подает все это Сережке Крайнову и говорит спокойно так, без насмешки:

– Пришей, у тебя пуговица оторвалась.

– Зачем это? – смутился Сережка.

– Пришивай, пришивай, – говорит Слава, – а то я однажды из-за пуговицы под арест попал.

Мы, конечно, набросились на него: как это под арест?

– Отец посадил, – отвечал Слава. – Я один раз пришел в комнату отдыха. Там на заставе у нас была такая большая комната. В ней всегда по вечерам собирались красноармейцы. Кто в шахматы или в шашки играет, кто журналы смотрит. А иногда там выступали – самодеятельность разная. Даже целые спектакли ставили. Ну вот, пришел я. Как раз один боец Ингулов, татарин, замечательный проводник. Проводник – это тот, кто с собакой ходит в дозор. Так вот Ингулов сел играть в шашки с молодым бойцом из пополнения – Липатовым. Липатов у нас чуть ли не чемпионом считался по шашкам. Сели они играть, и я возле них стою и смотрю. Такая игра была, все сгрудились. Ингулов выиграл.

– Да ты не про шашки, а про арест рассказывай, – нетерпеливо перебил кто-то из девочек.

– Сейчас расскажу. Ну вот, выиграл Ингулов. А он мой дружок был, я бросился к нему поздравлять, а тут – отец. Подозвал меня и говорит:

– Ну-ка, посмотри на себя. Что это у тебя с рубашкой?

Я посмотрел, а там пуговицы не хватает. Оторвалась, наверное, когда по скалам лазил с ребятами.

– Ну вот, – говорит отец, – за явку в комнату отдыха в неопрятном виде отправляйся на три вечера под арест.

– Ну, чего это он? – сказал кто-то.

– Как чего? Он ведь своих красноармейцев за такое дело наказывал. Там знаешь строго – в армии. А если их, то и меня – тоже.

– Ну и сидел ты?

– Сидел. Три вечера. Только не на гауптвахте, а дома. В школу, правда, ходил. А приду из школы и сижу. Все идут – кто в комнату отдыха, кто кино смотреть. Как раз в это время на заставу кино привезли. Все пошли, даже мама с Леной.

– А ты сидел?

– Сидел.

– И никто тебя не сторожил? – недоверчиво спросила Люська.

– Кто ж будет сторожить? Никто! Приказ есть приказ.

Славина сестренка Леночка, с такой же белой головой как Слава, открыла нам дверь.

И снова вспыхнул старый спор – кем быть.

– Я – артисткой, – тотчас же воскликнула Люська, – певицей или вот балериной! – Она вскочила с дивана и прошлась по комнате, придерживая руками подол байкового платья.

– Фью, – присвистнул Генка, – певицей! Да ты и в хоре-то пищишь, как мышь.

– А топаешь, как слон, – добавила зловредная Симка.

– Ну, ладно, – тотчас же согласилась Люська, нисколько не обижаясь, – тогда я буду врачом, – с необычайной легкостью переменила она профессию.

Она схватила с дивана игрушечную Леночкину дудку, подскочила к Генке и приложила дудку к его груди, как докторскую трубку: «Стучит! Сердце стучит!» – смеясь, проговорила ока.

Зато Рево в противоположность сестрице своих взглядов не меняет. Напрасно Сережка насмешливо щурит глаза:

– Начитался всякого Жюля Верна.

– А разве это плохо – Жюль Верн? Он хороший писатель.

– Ничего, – признался Сережка. – Пишет он, и правда, здорово. Я раз как-то стал читать – так до самого утра не мог оторваться. Пишет он хорошо, – повторил Сережка, но тут же нахмурился и непримиримо добавил: – Только не время сейчас. Надо там – где нужнее.

– А я разве не хочу, где нужнее, – не сдавался Рево. – Надо смотреть в будущее. Вот Циолковский…

– Конечно, надо, – нетерпеливо перебивает Сережка. – Но если все станут думать о будущем… Я не знаю, что будет там, дальше. А теперь я знаю. Я – на «Арсенал». Вот кончу седьмой и подамся.

Валя слушает по своему обыкновению молча. Я-то знаю. Она решила – учительницей. Все читает и читает – надо. Ведь учитель должен про все знать.

– А ты куда, Топик?

– Не знаю, ребята, – честно призналась я. – Мне и математика нравится, и физика. А теперь вот география. Сколько еще на земле неисследованного.

– Пик Топика, – пошутил кто-то.

– А я, ребята, в армию, – серьезно сказал Слава. – Надо ведь кому-то охранять то, что вы будете делать. Я в армию, и если пошлют, то на границу, – повторил он, скользнув взглядом по портрету отца. – Вон в Германии что делается? Вот они какие, – Слава достал с этажерки газету, развернул ее и ткнул рукой в мордатых молодчиков, застывших на снимке с вытянутыми ногами, в плотном строю. Это были те самые молодчики, чьи кованные железом сапоги гремели в то время пока еще по берлинской мостовой. Они врывались в дома рабочих, они убивали на улице, они пытали людей. Пока они это делали еще у себя дома. Мы смотрели на тупую физиономию маршировавшего впереди. «Да, такой способен на все, – думалось нам. – Он может убить из-за угла, поджечь, как подожгли они рейхстаг».

Мы разглядывали свастику, хорошо видную на его рукаве, как разглядывают неизвестного, но ядовитого и опасного паука.

– А зачем они книги жгут?

– Мракобесы – вот и жгут.

– А что такое мракобес, ребята? – спросила Люська.

– Ну, ясно что. Бесится во мраке – вот и мракобес.

– Нам еще придется с ними столкнуться! Так мой отец говорит. Я в армию, – повторил Слава.

– Ой, ребята, – вскочила Люська, – я что придумала. Нет, вы только послушайте. – Она замахала руками, дожидаясь, пока все утихнут. – Давайте… знаете что? Давайте сейчас договоримся встретиться через двадцать лет! Напишем на бумажке и положим ее… – она поискала глазами: – Леночка, Лена, дай нам эту коробочку. Можно? – она взяла протянутую Славиной сестренкой жестяную коробочку из-под конфет. – Так и напишем: встретиться через двадцать лет, и записку эту…

– А почему через двадцать? – сказал Генка. – Может, через двадцать пять или через сорок?

– Да ну тебя. Через сорок. Через сорок. Мы будем совсем старые. Девочки, неужели я стану старой? – воскликнула Люська, искоса глянув на себя в зеркало гардероба. – Ужас, – и засмеялась.

Встретиться мы все-таки решили через 25 лет, как-никак четверть века. Записку написала своим красивым почерком Валя. Помахала в воздухе вырванным из тетрадки листком, чтоб просохли чернила, и отдала Люське – на хранение.

И не было тогда кукушки, чтобы отстукать – кому скольких не достанет годов, чтобы прийти на эту встречу. Кому тихой июньской ночью принять на себя первые удары большой беды. И с залитой кровью светловолосой головой подняться, преграждая путь все истребляющим бронированным чудовищам.

А кому отмеряно больше – два длинных года войны. Неужели эта неприметная тихая девушка – партизанка?

– Фамилия.

– Серегина.

Почему Серегина? Может, в память о Сережке Крайнове. О чем она думала в свой последний час? О Сережке, с которым ей уже никогда не увидеться, о детях, которых ей никогда не придется учить. Или просто, как обычно, сказала себе: «Надо!» В этот раз – надо умереть.

Но кукушки тогда не было. И мы думали, что придем все.

Дурачась, Люська прошлась по комнате, раскланялась:

– Здравствуйте. Вы меня не узнаете? «Ах, неужели это ты, Люция? Ты замечательно играла в последнем кино. А где Рево?» – «Его нет. Он улетел на своей ракете… на Луну».

Это было очень смешно – полетел на Луну. Даже сам Рево хотел что-то ответить, но раздумал и тоже засмеялся.

– Ладно, встретимся – посмотрим.