Текст книги "Не сказка про белых гусей"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Дедушка напился чаю. Спрятал в пузатый буфет гостинцы и сказал, вздыхая:

– Твоя взяла, Митрий, твоя взяла. Ты небось теперь мастер или, тяни выше, – вроде управляющего. Ты ведь вон какой – что ни на есть партейный.

Отец что-то говорил дедушке и мама тоже, но я не слышала. Я уже спала. А утром я вспомнила:

– Мама, а где же сад, вишни?

– Да вон, Танюша, – мама показала в окошко, где мокли под мелким дождиком два низкорослых рогатых деревца.

Эти деревца под дождем почему-то вспомнились мне теперь, и я подумала: «Как хорошо, что мама тогда не послушалась своего отца и убежала из дому». И вдруг новая мысль точно ударила меня: «А что, если бы мама тогда вышла за того купца. Тогда ведь и мой батька не был бы моим. Просто ужас! Купеческая дочка! Гражданка Шемякина!» Мне представился рыжий красномордый детина с топором, хрястко разрубающий мясные кости. А я? Какой бы тогда была я? Нет, нет, я все равно была бы такой, не купчихой, не купеческой дочкой. Я была бы Таней, пионеркой. Я бы убежала от этого краснорожего, как и мама. Куда убежала? Ну, к отцу. Да, но тогда мой батька не был бы моим, вспомнила я. Я так запуталась в собственных мыслях, что мне самой стало смешно. Конечно, все это ерунда.

– Гражданка Шемякина! – проговорила я вслух и громко засмеялась.

– Татьяна, что за глупости ты лопочешь? – сказала мама.

Я зажала руками рот, давясь от смеха. Мне вдруг стало легко и радостно. Как хорошо все на свете! Отлично. Все отлично – и моя мама, родная, красивая, и мой косолапый, хитро улыбающийся батька, и школа, и пионерский отряд, и Валюха. Нет, мы с ней ни за что не отступим, не снимем галстуки. Конечно, Вале потруднее, чем мне. У меня вон какой батька, он все поймет, а в трудную минуту заступится. Впрочем, он не только за меня может заступиться, но и за Валю – тоже, и за синеглазую Машутку. Он все может. Он такой! Это он так – все хмыкает да посмеивается. А когда надо, он соберет в кулак подбородок. Привычка у него такая – у моего батьки, потому что у него болят зубы. Не один какой-нибудь дырявый, а целые – болят. Это оттого, что его били. Те шпики били, которые тогда выслеживали скрывавшегося товарища. Батька нарочно дверь держал: пусть ломятся – товарищ подальше уйдет. И ушел. Они ворвались:

«Ах ты, хитрый хохол!» – и в челюсть. Вот он и держится за подбородок. «Чтобы нервы не прыгали», – говорит мама. Соберет в кулак подбородок, прищурится. Теперь держись. Скажет, как отрежет. Все! Точка! И я понимаю почему. Потому, что правда на свете – одна. Мне запомнилось, как сказал он это дяде Степану. Одна;ды я прибежала домой вечером. Кряжистый, с лицом, опаленным жаром, сменщик отца, дядя Степан сидел у нас за столом и тыкал вилкой огурец, будто хотел его заколоть. Я недолюбливала дядю Степана за то, что он племянник старика Сазонова – того, что раньше прислуживал в трактире, а теперь, сидя во дворе на бревнах, потихоньку ругает Советскую власть и дожидается, когда настанет «настоящее» время. Но отец сказал:

– Не в том дело, что племянник. У нас тут каждый один другому двоюродный плетень. В старое время, кто с голодухи прибился к городу – так и тащил из деревни своих. Вот и лепились. Не в том дело, – повторил он. – А Степан Сазонов – мастер. Такого другого поискать!

И вот теперь дядя Степан огурец вилкой тыкает, а отец – просто сидит. Только глянет разок на своего гостя и прищурится – так ему каждого насквозь видно.

– Ну, бывайте здоровы, – дядя Степан поднял стопку. – Господи, благослови! – чокнулся с отцом, но пить не стал.

Внезапно стукнул стопкой по столу так, что даже плеснуло на клеенку.

– Вот что, Григорич, я человек прямой, к тебе с душой с открытой, – да и что нам делить, спрашивается? Нечего, вроде. Я чушки таскаю и ты чушки таскаешь. Я свои полтораста в руки получаю и ты свои полтораста. Ты – рабочий класс, стало быть, и я – рабочий класс. Дак что нам делить?

– Верно, – отец собрал в кулак подбородок. – Делить нам нечего. Только ты не темни, открытая душа, давай дальше. Это ведь присказка, а сказка, видать, впереди.

– За сказкой дело не станет. Я вот что тебе хочу изложить. Нынче вроде как сказились все. Давай, давай норму выполним-перевыполним. Это как понимать? Скажем, я сейчас полтораста получаю, дак я разве мало спину гну? Нет, ты погоди меня глазами-то сверлить. Ну-ка, потаскай их, чушки эти день-деньской. Может, другие этого не понимают, но ты-то ведь знаешь, какая это вкуснота. А если норму дадут да агромадную? Следовает, я за эти чушки буду не полтораста получать, а сотенный или того меньше? А чтобы полтораста выгнать, мне тогда надо костьми лечь, не иначе.

Он хоть и двоюродный плетень старику Сазонову, дядя Степан, да, видно, наслушался его. Вот он как рассуждает.

– А кому это надо? Пускай молодые, как хотят – им это внове. А мы с тобой уже свое отвозили. Мы потихоньку будем поспешать. Пусть-ка они тогда устанавливают свои нормы. – Дядя Степан опрокинул в рот стопку и поддел, наконец, вилкой огурец. Но отец не стал пить свою.

– Я к тебе тоже в открытую, как на духу. Вот что я тебе отвечу. Ты говоришь – класс, и я – класс. Нет, брат, так не бывает. И ты – не класс, и я – не класс. А вот когда ты да я, да мы с тобой вместе – вот тогда рабочий класс. Да речь идет не о том, чтобы содрать у тебя, бедолаги, эти полсотни. Не такая она, наша Советская власть. Ты не путай. Это хозяин – тот, да, норовил побольше слопать. А сейчас речь не об этом, а о том, чтобы ты не просто чушки ворочал, а при этом еще и мозгами шевелил, как бы так их ворочать, чтобы получше было. Сам не маленький – понимаешь. Если мы не сдюжим, они нас в бараний рог свернут. Об этом только и мечтают. Вот в Германии Гитлер власть забрал. Известно тебе это? Ну то-то. Может, на наших чушках столбы пограничные сейчас стоят. Кому как не нам и руками и мозгами ворочать? Молодым? Яшке Сытину? Тому галчонку, что только прибился на завод? Они и так в руки нам не глядят. Не бойся, они еще покажут себя.

Скоро нам за ними и в самом деле поспешать придется. Потому как у них наука. Горизонты.

– Эхе-хе, – пробормотал дядя Степан. – Послушаешь тебя – твоя правда. А придешь домой, сидишь, сосешь цигарку и думаешь думу: вот и день прожит, завтра – другой. Так и жизнь пройдет. И того хочется попробовать, и этого отведать. Получше поесть, послаще попить. Вот как. Видно, у всякого свое, своя правда.

– Нет, – жестоко и непримиримо сказал мой отец. – Врешь! Правда на свете только одна! Одна! Единственная! Не твоя и не моя – общая, народная. У тебя твой Петька на летчика учится? Так. А Лушка – на врача. А небось раньше бы они свиней пасли, либо на подачках бегали. А ты за свои полтораста испугался. Эх ты, рабочий класс! Многие еще так. Готовы сосать Советскую власть, как теля корову. И то нам подай, и это. А чуть с нас спрос – куда там. Нет, как знаешь, Степан, а я тебе говорю честно: я не буду в сторонке прохлаждаться. Я все отдам, все, что смогу – и опыт, и умение, и силы – все до последнего. Давай выпьем за это, – вдруг весело проговорил отец, разливая из бутылки остатки и чокаясь с гостем.

III

Для чего все-таки живет человек на свете?

Учительница географии Мария Васильевна, которая с этого года еще и завуч нашей школы, попросила нас навести порядок в шкафах, где хранились учебные пособия. Мы возились до вечера, выгребли кучу всякого хлама, застелили полки чистой бумагой, все перетерли.

Генка Копылов хотел удрать, но Сережка Крайнов догнал его и привел назад, как бычка на веревочке. И теперь мотнет Сережка головой:

– А ну давай! – И Коп-Коп испуганно бросается вытирать полки. Так ему и надо – мешку сонному! Тихоня Слава Рахманов и тот остался шкафы убирать, хотя ему никто ничего не говорил.

Люция-Люська уложила на верхнюю полку свернутые трубками карты, которые ей подавал Слава, крутанула голову глобуса и спрыгнула вниз со стола.

– Ну вот и все!

– Теперь бы чего-нибудь пожевать! – Коп-Коп погладил себя по животу.

Но пожевать у нас ничего не было. Люська ткнула Генку в живот:

– Не похудеешь, жиртрест!

Утомившись, мы с Валей уселись на узеньком деревянном диванчике, мальчишки примостились кто где, а Люция, засунув руки поглубже в рукава курточки, с ногами забралась на высокое резное кресло, невесть каким образом очутившееся в учительской.

Разговор то вспыхивал, то утихал, перескакивая с одного на другое.

– А Кибальчич? – говорил Рево. – Ты слышал о Кибальчиче?

– Революционер? Террорист, кажется? – сказал Сережка.

– Революционер, – кивнул головой Рево. – Он был приговорен к смертной казни. Но Кибальчич был не только революционером. Он еще был ученым. Тогда еще никто и не думал, а он… Даже в камере смертников… Знал, вот… и работал. Писал. Чертежи чертил – прямо на стене. Он не просил помиловать… В последние дни просил: «Покажите ученым».

– Ну и показали? – шепотом спросил кто-то из нас.

– Нет, – мотнул головой Рево. – Никто не знал о них до самой революции.

– А что он писал?

– Он… Ну, это сразу не расскажешь. Он писал, что человек может до звезд долететь, на другие планеты, может быть…

– Куда хватил! До звезд!

– Самолет, на сколько он может подняться? – спросил Сережка. – А дирижабль и того меньше.

– Ты не прав. – Это Слава. Он хотел еще что-то сказать, но разве наших переспоришь. Сережка вон какой горластый.

– А тогда и вовсе не было ни самолетов, ни дирижаблей.

А Рево свое:

– А он на них и не рассчитывал. Он думал о ракете. И даже оставил описание такой ракеты и чертежи.

– Какая еще ракета?

– Это все выдумки.

– Выдумки! – возмущенно закричал спокойный обычно Рево. – Я вам сейчас докажу. – Но он не успел ничего доказать. Пришла Мария Васильевна, заглянула в шкафы и обрадовалась.

– Ну, какие же вы молодцы! Бегите скорей домой. Вы ведь не ели. – И мы разошлись.

Для чего же все-таки живет человек? Если он как этот.. как его… Кибальчич, что ли, о котором говорил Рево. Если он, зная, что завтра утром его повесят, набросят на шею петлю, и будет он, задыхаясь, болтаться на виселице еще не мертвый, но уже не живой. И если он, зная все это, в последнюю ночь торопливо дописывает свои записки о какой-то ракете, которую, может быть, когда-то кто-то будет строить, значит, он живет для того, чтобы летать на звезды. А Сережка Крайнов говорит – человек живет, чтоб бороться. Просто раньше, до революции, люди жили и не знали – как. А теперь – знают. Вот и должны бороться.

* * *

Наконец-то нам дают вожатого! Говорят, он с «Арсенала». С «Арсенала» – это здорово!

– А как его зовут? А сколько ему лет? – пристает Люська. Хлопает своими длинными ресницами и пищит тонким голоском: – Девочки, интересно, какой он? Правда, девочки?

– Люция, – говорит Рево, – ты бы хоть раз в жизни спросила что-нибудь умное.

Люська на минуту перестает хлопать ресницами и пищать. Но зато потом, потом уже никто не может вставить ни слова, и испуганно моргает ресницами Рево. А мы узнаем, какие кары обрушатся на его бедную голову, если он не перестанет так обращаться со своей родной сестрой. Они всегда так. Придут в школу. Люська вдруг потихоньку, ласковым голосом:

– А ты дверь запер?

– Дверь? – переспрашивает Рево и задумывается, будто задачку решает.

– Да, дверь, – говорит Люська уже не так ласково.

– Ннет, – говорит Рево.

– Нет? – повторяет Люська. – Значит, не запер?

– Не запер, – подтверждает Рево, – а как я мог…

– Значит, не запер! – перебивает Люська. Пусть лезут воры и воруют!

– Да при чем тут воры.

– А как при чем? Ведь дверь ты не закрыл!

– Так у меня…

– Не закрыл! – кричит Люська. – Ты всегда так! Я маме скажу!

– Так ведь ключ! – толкует Рево.

– Я скажу, – кричит Люська, – и папе скажу. Почему ты не закрыл?

– Так ведь ключ у тебя, – наконец вставляет Рево.

Но Люське разве можно что-нибудь доказать? Впрочем, мирятся они тоже быстро, и Люська снова становится веселой и болтает как сорока.

Вот и сейчас она перестала кричать, утихла. Мы опять заговорили про вожатого. Интересно, какой он будет? И дома у нас с Валюхой тоже долго еще продолжался этот важный разговор. Как его встретить? Сережка Крайнов сказал, лучше всего выстроиться на линейку и так стоять. А придет – всем отдать салют. Если он скажет: «Будь готов!» Мы ответим: «Всегда готовы!»

– Только отвечать надо дружно, – сказала Сима Глазкова, – а то один – в лес, другой – по дрова.

Мы даже прорепетировали несколько раз, чтоб дружнее получалось. Сережка выходил за дверь, потом входил в класс и поднимал руку в салюте. Мы кричали ответ дружно и громко, и оконные стекла весело звенели каждый раз, словно тоже готовились приветствовать нашего вожатого. У нас уже совсем хорошо стало получаться, но из соседнего класса, где еще шел урок, прибежала учительница и выпроводила нас. Есть еще такие малосознательные учителя. Сережка Крайнов, правда, сказал – это ничего, а вот с международным положением у нас еще слабовато. Не все ребята знают. Мы с Валюхой, по правде говоря, тоже не очень знали. Поэтому Валюха даже стала спрашивать Яшку, который как раз ел суп и читал газеты. Яшка нам целый час, наверное, рассказывал. Все растолковал. И про английских буржуев, которые точат на нас свои буржуйские зубы, и про хитрых польских дипломатов. Вот он какой умный, Валин Яшка. Теперь мы с Валюхой лучше самого Сережки знаем.

На другой день после уроков мы не ушли по домам. Сначала выстроились во дворе, даже весь ледок на лужах возле школьного крыльца вытоптали. Генка Копылов несколько раз к воротам бегал, выглядывал. Первый раз как заорал: «Идет! Идет!» А потом смеется – обдурил.

Мальчишки стали снежками перебрасываться, Люська захныкала: «Ноги замерзли». Мы пошли в школу погреться. Решили: «Будем тут ждать». Сережка сказал – ладно. Только надо посты поставить. Как появится – сразу быстро строиться. Только успели пальто снять, смотрю – Валин Яшка. Топает по коридору, уши с мороза красные. Кто-то из мальчишек как засвистит – тревога. А я кричу: «Это Валин брат!» Валя тоже увидела Яшку, подбежала:

– Ты чего пришел?

А Яшка важно так:

– Пионерка Сытина, ты почему не в строю? Видишь, все построились уже?

Сережка потом набросился на Валю – почему не сказала. А мы и сами ничего не знали.

Яков не стал терять времени и сразу приступил к делу.

Работу нашу по борьбе с религиозными предрассудками он разругал – кустарщина. Нужно воспитывать не какую-то Машутку или там ее бабку, а – массы.

Валюха хотела сказать, какая у этой Маши бабка. Ее, пожалуй, трудней, чем массы, воспитывать, а Яшка:

– Пионерка Сытина, не нарушай дисциплину.

Он объяснил нам – воспитательную работу надо проводить на строгой научной основе: организовывать лекции, устраивать диспуты или же привлечь художественную литературу и поставить пьесу.

Предложение насчет лекции и диспута мало вдохновило нас, а мысль о пьесе понравилась.

Спектакль – это здорово. В городе у нас театра не было. Кино – да. Одно «Авангард» – на площади Чапаева, другое – на Южной стороне, где кирпичный. А еще крутили картины в клубе «Арсенала». А тут – театр!

На нас словно напал какой-то артистический микроб. Все вдруг захотели выступать. Люська решила остаться артисткой на всю жизнь.

– Ах, девочки! Театр!.. Я даже думать ни о чем больше не могу. У меня перед глазами – сцена, сцена, сцена… – говорит Люська, отбрасывая назад волосы, которые у нее отросли до плеч, и посматривает сквозь ресницы на Сережку Крайнова.

Артистов хватает. А вот какую пьесу ставить? Первым делом мы сунулись в библиотеку. Старушка библиотекарша, повязанная поверх безрукавки-меховушки крест-накрест платком, отставила на подоконник кружку с чаем.

Мы торопливо листали растрепанный «Чтец-декламатор». Стихи о французской революции… песни ткачей… Не то. «Ташкент – город хлебный». Мы уже знали невеселую историю мальчишки, заброшенного судьбой в чужие края. Сочувствовали его одиночеству и стойкости. Но сейчас ни мы ему, ни он нам не могли помочь. А это что? На обложке колючими острыми буквами написано «Цемент». Зачем нам цемент? Что мы, каменщики, что ли? Спасибо. Возьмите ваши книги и можете спокойно допивать свой чай.

Ну что же нам все-таки делать?

– Может, самим написать? – сказал Рево. – Мне недавно попалась одна книга. Историческая. Про такую страну – Спарту. Спартанцы были очень смелыми воинами. – Рево увлекся и принялся рассказывать о Спарте, какая это была замечательная страна. И жители ее – воины были очень смелыми и отважными. Но тут на него набросилась Люська:

– Опять про свою Спарту. Вчера до ночи свет не гасил – читал. Я спать ужас как хочу, а он все не гасит. Мама сказала – выбросит эту Спарту и хотела…

– Люция, – говорит Рево. – Если ты не замолчишь, я не ручаюсь… А главное, ты – глупая, хотя и сестра.

– А ты, Ревка, ты еще…

– Да хватит вам, – прикрикнула Сима Глазкова. – Завели волынку. А ты чего это? Про какую-то Спарту. Какое это имеет отношение к пьесе?

– Очень даже имеет. Пусть она не мешает, тогда скажу.

Мы общими усилиями утихомирили Люську. Она обиженно замолчала, и Рево, наконец, договорил. Выяснилось, что однажды спартанские воины, теснимые превосходящими силами врага, терпели поражение и послали гонцов просить помощи. Но помощи прислать им не могли – не было больше воинов. Послали к ним только старого слепого певца. Воины сердились и даже смеялись над певцом. Но казалось, что его прислали не зря. Он тут же сочинил песню, спел ее. Песня вдохновила бойцов, они бросились на врага и победили его.

– Вот какая была эта песня, – докончил Рево.

– Революционная? – спросил кто-то.

– Ну, конечно.

– Но ведь у нас нет такого поэта. Кто же напишет?

– Валя! – выпалила я.

– Валя? – ребята удивленно оглянулись на меня, потом на вспыхнувшую маковым цветом Валю, но спорить не стали. В протоколе так и записали:

«Пионерке Сытиной написать пьесу для борьбы с религиозными предрассудками».

Только мы вышли из школы, Валя набросилась на меня.

– Что же ты? Как же теперь? Вдруг у меня ничего не получится?

Но я была уверена, что получится. Валя даже стихи в рифму вон как ловко пишет. А тут без рифмы. Без рифмы что хочешь написать можно. А пока Валя будет писать, придется выступать хору. Хор наш состоял из нескольких девчат. Для школы это было ничего, а вот если придется выступать в клубе «Арсенала», где предполагалось провести вечер, это же курам на смех, такой хор – его и слышно-то не будет. В резолюции, которую мы приняли на сборе, было записано: «Всем разучить песню».

Но тут вышла целая история.

Учить нас пению было поручено Симе Глазковой. Однажды остались мы после уроков. Сима записала на доске слова. Мы несколько раз повторили их. Сима пропела их сначала одна. А потом скомандовала:

– Ну, теперь давайте вместе – три-четыре.

Мы запели. Но Сима замахала руками:

– Ты, Коп-Коп, уж очень… Даже остальных не слыхать.

Генка обиженно замолчал.

– Громко не надо, – примирительно сказала Сима. – Главное, старайтесь мотив вести. Ну вот, послушайте еще  разок. А сейчас: начали!

Мы запели. Но Сима опять:

– Стоп! Стоп! Не все поют. Ну-ка, начали снова.

Начали снова, вдруг Сима подошла к Сережке:

– Ты чего это? А? Один ревет – оглохнуть можно, другой…

Сережка стоит красный. Оказывается, наш боевой командир только рот раскрывает, как рыба, а петь не поет.

– Ты почему это? – строго спрашивает Сима. – На собраниях, на наших сборах Сережка – ого-го. Если что не так – отчитает будь здоров. А тут вдруг стоит, как глухонемой.

– Да ну его к черту, – говорит вдруг злым голосом наш командир, и стукает по парте кулаком. – Ну его к черту. Что это за дело такое для человека – петь песенки? Придумали деточки игрушечки и рады. Мы, мол, работаем! Как же. Нашли работу. Хватит. Не буду я больше петь. Вы можете, если вам нравится, а я не буду!

– Правильно, – зашумели мальчишки. – Это девчачье дело. Пусть вас Симка и учит.

Но тут вдруг Слава-тихоня вылез.

– А между прочим, – говорит, – в армии тоже учат петь. – Сказал и сел на место. Он в последнее время, хотя мы его в пионеры не принимали, тоже приходит. Наверное, надоело сестренку нянчить. Придет, сядет и сидит. А тут вдруг вылез. Надо же. Ну что он знает об армии? Просто смех, да и только.

* * *

Еще с утра закрутило жестким мелким снежком. Я глянула в окно и обрадовалась: зима!

Но зашедшая к маме Макарьевна сказала:

– Нет, это только зазимье. Настоящий снег – он ложится на мокрую землю и спящих людей. – И правда. Снежок растаял, будто его и в помине не было. И сейчас за школьным окном мотаются на ветру мокрые ветки. Но я смотрю не на них. Возле окна сидит мальчик, который… Ну, кто бы мог подумать! Такое можно прочитать в книге. Но чтобы это произошло с обыкновенным мальчиком, который учится в твоем классе…

Стоит чуть-чуть повернуться, и мне видна его белая голова у окошка, худенькая шея, выглядывающая из-под воротника рубашки. Какое у него серьезное лицо. Вот он задумался – наверное, высчитывает пример и покусывает кончик ручки. А волосы у него беленькие-беленькие и, наверное, очень мягкие.

У нас был вечер, посвященный международной солидарности пролетариата. Наш пионервожатый Яков Сытин сделал доклад о международном положении. После торжественной части началась художественная. Хор девчат под руководством Симы Глазковой спел несколько песен.

А потом произошло вот что. Ребята разбрелись. Кто собирался поиграть в разные игры, кто просто потолковать. Вдруг в зале стало шумно, послышались возгласы. Сначала было непонятно, что происходит. Там, в другом конце зала, группа ребят окружила тесным кольцом Христофора Иннокентьевича. Он что-то говорил, но что – не было слышно. Любопытные потянулись в ту сторону, и вскоре там уже скопилось много народу. Оказывается, Христофор Иннокентьевич даже на этом торжественном вечере не мог оставить в покое наши головы.

– Внимание, внимание! – пронзительно закричала Сима Глазкова. Зал немного притих. Христофор Иннокентьевич взобрался на стул, подставленный кем-то из мальчишек, и объявил, что сейчас будет проводиться физическая викторина. Условия такие: будут заданы вопросы. Желающие ответить на первый вопрос должны сделать шаг вперед. Каждый, кого спросит Христофор Иннокентьевич, должен ответить. Кто не согласен с ответом – поднимает руку и тоже отвечает. Тот, кто ошибется, вылетает из игры. Победителю, оставшемуся после нескольких туров, достанется приз. Все зашумели и закричали.

– А какой приз?

Христофор Иннокентьевич поднял над головой сверток и показал его залу.

– А что там? – снова закричали любопытные. Но тут, покрывая шум, раздался голос Симы:

– Шире круг! Шире круг!

Мы расступились, образуя плотное кольцо. Христофор Иннокентьевич, подождав немного, задал первый вопрос. Он был вроде и простой, и вместе с тем не очень легкий: почему снег белый?

На несколько секунд в зале наступила тишина. Кое-кто сделал шаг вперед. Особенно много ребят из «А».

– А ты чего же, Топик, – подтолкнул меня Сережка Крайнов.

– Да ну, – неуверенно проговорила я.

– Иди, – зашептала Валя, – а то ведь «ашки».

Это было верно. «Ашки» то и дело нас обставляют. Теперь, если приз в свертке достанется им, они и вовсе позадирают носы. Почему же все-таки снег белый? Я подумала и тоже шагнула вперед. Оказалось, на это не так просто ответить. Наши ряды заметно поредели. Осталось человек пятнадцать. Мы теперь оказались как бы по одну сторону круга, а по другую – зрители. Снова вопрос. Тоже простой и такой же каверзный.

– Нуте-с, – говорит Христофор Иннокентьевич, потирая руки. – Нуте-с!

Отвечает девчонка из «А». Нет, неверно. Я поднимаю руку, поднимают руки и другие ребята. Эта девчонка вылетает. Что ж – неплохо! Но все же трудно продержаться. Новый вопрос, и снова редеют ряды участников. Я мельком замечаю, что наших осталось совсем мало, и среди них – Слава Рахманов. Раньше, пока было много народу, я его и не видела. Еще вопрос. Ну, это, кажется, ерунда, я это знаю. Это, конечно, объясняется трением. Удивительное дело, никто из «ашек» не смог правильно ответить, понесли какую-то ерунду про энергию. Ура! «А» потерпело поражение. Остались только двое: я и Слава Рахманов. Это, видимо, сильный соперник.

– Топик! – орут ребята. – Топик, давай! Не подведи!

Мне бросается в глаза кумачовое от волнения лицо Сережки. Даже моя Валюха-тихоня и та, позабыв про все на свете, скачет и кричит:

– Топик! Держись, Топик!

Христофор Иннокентьевич задает вопрос. Это последний. Я отвечаю. Но Слава поднимает руку.

– Неверно, – говорит он медленно. – Здесь действует закон Архимеда.

Закон Архимеда? Я не знаю, что это такое, даже никогда не слышала. Ну и умный, наверное, парень, этот Слава Рахманов! Что есть – того у человека не отнимешь! Так считает и Христофор Иннокентьевич. Он пожимает Славе руку и на глазах притихших зрителей разворачивает сверток. Там книги. Эти книги Христофор Иннокентьевич протягивает Славе. Но Слава не берет их.

– Н-нет, – говорит он негромко, но внятно, – я не могу считать себя победителем. Дело в том, что я, что я… – он на минуту заминается, но продолжает так же спокойно и внятно, – дело в том, что я учусь в шестом классе уже второй год и поэтому знаю многое, чего не знают другие… остальные ребята. А Таня – первый год, поэтому она… и приз должен достаться ей.

Он поворачивается и выходит из круга, оставив книги в руках изумленного Христофора Иннокентьевича.

Ну, не странный ли человек этот Слава Рахманов?

Возвращаясь домой, мы с Валей долго говорим о нем, вернее, говорю я, а Валя слушает.

Надо же! Вот так вдруг и сказал: «Я второй год!» А ведь мог и не говорить – никто его за язык не тянул. Мог бы вообще об этом никому не рассказывать. Учился бы – и все. И учителя хвалили бы, и ребята уважали. Они хоть и посмеиваются, и говорят, что это, мол, не главное в человеке – хорошо учиться. Но если человек учится так, как учится Слава, к нему начинают относиться по-другому.

Нет, он все-таки необыкновенный человек.

Но почему же все-таки он второй год в шестом, если он так учится? Этот вопрос, видно, не только у меня одной на уме. На другой же день Сережка Крайнов, наш командир – человек прямой, спрашивает без всякой дипломатии:

– Чего же это ты остался на второй год, если ты такой умный?

Вообще Сережке Слава не понравился с самого начала. Я это чувствую. Наверное, он бы уже давно предложил ему пойти куда-нибудь за школу и перекинуться один на один, если бы Слава не держался так. Я не могу точно сказать как, но есть в этом мальчике что-то такое, что заставило всех нас отнестись к нему даже против нашей воли – с уважением.

Разговор Сережки со Славой происходит утром. В классе еще мало ребят. Слава стоит возле своей парты, как всегда, аккуратный, подтянутый, и тетрадки его не брошены, как попало, а положены на парту.

– Ввидишь ли, – отвечает он спокойно и дружелюбно, будто не замечая грубости Сережкиного вопроса, – я был ранен и долго пролежал в госпитале, а потом догнать было трудно. Школа далеко. Лошадь не всегда… А потом и вовсе уехали…

Но мы уже не слушаем, что было потом. Нас будто завораживают слова «ранен» и «госпиталь». Ранен! Значит, кто-то стрелял в Славу?! Значит, был бой! Госпиталь – это тоже звучит по-военному. Это не то, что просто больница. В госпиталях лежат солдаты, бойцы. А Слава? При чем тут Слава – этот худенький белоголовый мальчик. Но теперь мы уже по-другому глядим на него, на его бледное, серьезное лицо. Отбросив всякие церемонии, мы, как маленькие дети, расспрашиваем его. В классе уже полно ребят, все толпятся, протискиваются вперед, всем хочется услышать, что говорит этот мальчик. Оказывается, отец Славы – военный, пограничник, и вся их семья, и Слава, и мама, и маленькая сестренка, жила на границе. Да, да, на самой настоящей границе.

– А какая она – граница? – спрашиваем мы.

– Обыкновенная. Ну, земля и земля. Столбы. По одну сторону наша страна, а по другую – чужая,

– Один только шаг – и чужая?

Мы стараемся представить себе эту землю, тревожную, напряженную жизнь на пограничной земле. Тут уж смотри в оба. И смотрят пограничники. День и ночь сидят в секретах дозоры, охраняют от врагов родную землю, нашу страну.

Утром Слава первым делом бежал к бойцам, вернувшимся с дежурства: «Ну, как? Не лезли?» У него там было много приятелей, его все знали.

Граница есть граница. Все вроде тихо-мирно… Так и было. Слава возвращался из школы. В одной руке сумка с книгами, на другой – пальто висит. Утром холодно было – в горах по утрам всегда холодно. А днем припекло. Слава медленно шагал по дороге.

Собственно говоря, это даже была не дорога. Дорога шла внизу, петляя и извиваясь между горами и крутыми поворотами. До заставы от села, где находилась школа, было несколько километров. Утром Славин отец – командир – иногда давал лошадь, и Славу подвозили к школе. А днем Слава возвращался вместе с почтой, доставляемой на заставу. Но если почта запаздывала, он шел пешком. Так получилось в этот раз. Слава решил идти не по дороге – все равно не было никакого смысла: вряд ли какой-нибудь попутный транспорт пойдет на заставу. Путь через скалы был короче, хотя и потрудней. Но Слава хорошо знал тропинки и переходы. Крестьяне ближних сел, приносившие на заставу продукты, всегда так ходили. Слава не очень удивился, увидев впереди человека, просто по привычке посмотрел на него повнимательней, и все. Ничего подозрительного в нем не было – человек как человек. Незнакомец оглянулся и остановился, дожидаясь Славу – наверное, услышал его шаги, хотя Слава ступал тихо.

– Ты куда, малыш? – приветливо спросил незнакомец.

– Туда, – махнул рукой Слава, не называя заставы. Не потому, что опасался этого человека, а тоже по привычке.

– Молодец, – неизвестно за что похвалил прохожий.

– А вы куда? – поинтересовался Слава.

– И я туда, – отвечал человек. Некоторое время они шли молча, изредка перебрасываясь незначительными, не имеющими значения словами о том, что вот осень, а жарко. Вдруг в горах со стороны границы грохнул выстрел и рассыпался слабым эхом. Слава заволновался. Выстрел на границе – это не шутка. Охотников здесь нет. Просто так никто стрелять не станет. Выстрел – это тревога. Это значит – секрет обнаружил врага или его следы и сообщает об этом на заставу. Сейчас на заставе выбегают бойцы с винтовками, седлают коней. Скорей! Враг близко!

Спутник Славы шагал рядом, как ни в чем не бывало, будто и не слышал выстрела или просто не обратил на него внимания. И это спокойствие почему-то насторожило Славу. Ну как это можно? Да любой крестьянин из ближних сел заволновался бы.

– А вы откуда сами? – не выдержал Слава. Спросил, хотя не следовало бы. Но незнакомец ответил так же спокойно и дружелюбно:

– Из Хлопина.

Хлопино – большое село, расположенное еще дальше Жуковки, где учился Слава. Что ж, может быть.