Текст книги "Рождённый выжить"
Автор книги: Тамара Шелест
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Глава 4
Первые профессии
Скользят холодные лучи,
Даря снежинкам блеск.
И, как мираж, стоит вдали
Застывший белый лес.
Осенью 1924 года мне исполнилось четырнадцать лет и отец отправил меня учиться на портного в деревню Битенёво за девять километров от Ермаков, где жил вятский мастеровой народ. Он договорился с портным Филиппом Никодимовичем, что тот обучит меня за три зимы.
Рано утром мы запрягли лошадь и тронулись в путь. Первые морозы и снег приходят в Сибирь уже ранней осенью, поэтому наш путь пролегал через заснеженную тайгу. Хотя с утра дорога была уже кем-то проторённой, местами сани всё-таки проваливались в глубокий снег. Стоял солнечный день. Снежинки мерцали на солнце, и их блики слепили глаза. Красавица тайга будто тонула в снежном море, и только верхушки елей, пихты и кедра оставались на его поверхности. Небо чисто. Все пути и покрытая льдом река Тенис лежат под пушистыми покрывалами, словно опавшими белыми облаками. Промёрзшая земля уснула до весны. Огненное светило щедро одаривает холодную землю своими горячими лучами, но даже и они в зимнюю пору успевают остыть, едва дотянувшись до её замёрзшей поверхности…
– Сынок, ты уж старайся, постигай портняжную науку, – говорил отец, погоняя лошадь. – В жизни пригодится, помяни моё слово.
– Я буду скучать, отец. Почему так надолго вы меня отправляете? Что мне делать там три зимы?
– Мастер сказал, что как раз три года будет в аккурат, чтобы опыта набраться. Сынок, в тепле да в сытости работать – это лучше, чем в поле сеять и пахать. Портные всем нужны, не ходить же людям голышом. Да опять же обучение задаром будет и то хорошо.
– Я хочу на музыкальных инструментах играть. Петь я умею, всем нравится.
– Ты это брось. Музыкант – нешто это профессия? Слушайся отца, он плохого не посоветует.
Впервые за четырнадцать лет я покидал отчий дом, было страшновато и любопытно. Как там сложится, смогу ли? А вдруг сбегу?
Мы добрались до дома Филиппа Никодимовича. Дом его большой, видный. Резьба повсюду: на окнах, заборе, дверях и даже на крыше. В доме два помещения, одно из них приспособлено для мастерской. В мастерской лежат тюки сукна, отрезы, а посредине комнаты самое важное место занимает ножная швейная машинка и стол для раскройки. Сам Филипп Никодимович – невысокий, коренастый, крепкий мужичок. У него круглое лицо, широкий нос, добрые глаза, а подбородок украшает кудрявая маленькая бородка. Кроме него здесь проживают его мать, жена и двое сыновей-погодков восьми и семи лет. Всё в доме сделано с любовью, чисто, аккуратно. Мастер показал моё место работы и похвастался:
– Швейная машинка Зингер! Пять лет назад купил. Работа на ней просто в радость. Хороша красавица?!
Он похлопал по ней и погладил словно лошадку. После обеда отец попрощался со мной.
– Оставайся, сынок, слушайся, вернусь за тобой в мае, а в ноябре опять привезу. Ну, бывай!
Мы обнялись, и он уехал. Мастер позвал в мастерскую:
– Пойдём, Миша, работать. Работы много, скучать не придётся.
Работал я бесплатно, жил на харчах этой семьи. Набивал руку, как правильно держать иголку, делать равномерный шов, пользоваться напёрстком. После постижения этих нехитрых навыков и основ мастер доверил мне шитьё. Мы принимали заказы и шили дома. Когда заказов было мало, ездили на лошади по деревням, предлагая свои услуги. Бывало, заказчики вызывали нас к себе домой или приезжали за нами. Кормили, поили и нас, и нашу лошадь. Каждый хозяин старался получше накормить, видимо, для того чтобы мы добротнее сшили им одежду. Но мы и так старались, ведь заказы – это наш хлеб. Шили в основном шубы, а ещё тулупы, женские пальто, брюки из самотканых холстов, ситца, а из сатина шили рубашки. Со временем Филипп Никодимович купил мне чёсанки (валенки) с галошами. В нашей деревне таких ни у кого не было. Когда я приезжал в них домой на праздники: Николу, Новый год, Рождество, Крещенье или Масленицу – мои ровесники с завистью смотрели на меня.
У мастера жилось хорошо. Он меня не ругал, не наказывал, а я в благодарность за это старался выполнять все его поручения. Филипп Никодимович имел обыкновение перед кройкой, перекрестившись, почесать свою бородку, приговаривая при этом: «Так, так, та-а-ак!» Часто он кряхтел, как дед, хотя ему было всего тридцать восемь лет. Жена никогда не вмешивалась в его дела, была вся в домашних хлопотах. Редкое свободное время я проводил с их двумя сыновьями. Днём мы шили, а ночью он отправлял меня размять лошадь. Рыжуха была упитанная, красивая и сильная кобыла и пока я садился на неё верхом без седла, приходилось прилагать много усилий, чтобы удерживать поводья. Потом полной рысью мы с ней проезжали по деревне несколько раз. Иногда я запрягал сани, на которые усаживался сам мастер, чтобы проехаться вместе с нами и подышать свежим морозным воздухом.
Шили мы как-то у одного заказчика шубы. У них была кошка Мурка, очень игривая. Я привязал на её хвост кусок овчины. И что тут началось! Кошка пронеслась по дому словно ураган. Прыгала с полки на полку. Посуда упала, разбилась. Запрыгнула она даже в печь, где стоял котелок, но, опомнившись, выскочила оттуда как ошпаренная, опрокинув его с уже сваренной и хорошо, что остывшей, картошкой. Потом она забежала за печку, где находился ход в подвал. В подвале смахнула на пол молоко, сметану и всё, что там стояло. Мы с большим трудом её поймали и сняли с хвоста «чудище». Ну и натерпелась она страху, а я был наказан за проделку. Пришлось за погром снизить цену за наши изделия. Мне было и смешно, и неудобно перед хозяином, но я любил пошутить и ничего не мог с собой поделать.
К нам приходили разные заказчики. Заходя в избу, они обычно снимали верхнюю одежду, садились напротив нас и смотрели, как мы шьём. Мне нравилось шутить над девушками. Пока они сидели в комнате, я выходил в прихожую и незаметно зашивал рукава их одежды. Одеваясь на выходе, они долго искали свои рукава. И все мы начинали громко смеяться, смеялся даже мастер.
Под конец обучения я познакомился с девушкой Настей. Она заказала полушубок и приходила к нам на примерку. Когда юная заказчица впервые вошла в избу, я невольно залюбовался ею. Стройная, белолицая. Красные губы и щёки горели от мороза. Её глаза цвета неба, милая улыбка отняли у меня дар речи, и вместо слов «проходите в хату» я промямлил что-то невнятное.
– Можно пройти? – переспросила она.
Я закивал головой не в силах что-нибудь вымолвить.
Мастер стал снимать мерки и диктовать мне размеры. Девушка с любопытством смотрела на меня. Под её взглядом карандаш прыгал в моей руке. Потом мы с мастером долго рассматривали мерки, пытаясь их расшифровать. Я никак не мог понять, почему она меня так взволновала? Она приходила ещё два раза, и каждый раз мы оба сильно смущались. При примерке полушубка, я смотрел не на изделие, а на Настю. В общем, дело не спорилось, и мастер, заметив моё волнение, доделал полушубок сам. На этом всё и закончилось. Прошёл срок обучения, за мной приехал отец, и мы уехали. Я ещё долго вспоминал о ней. Первое чувство и первая профессия стали началом моей взрослой жизни.
Хорошим мастером я не стал, но шить научился неплохо. В будущем эта профессия поможет мне в трудное для меня время. Отец тогда не смог найти мне швейную машину. Нам предложили старую. Продавец запросил за неё молодую кобылу. Но мастер посоветовал её не брать, и мы отказались. Так и остался я без швейной машинки, а без неё что за портной?
В 1926 году в деревню приезжал горшечник. Он остановился у нас. Отец захотел обучить сыновей горшечному ремеслу. Организовали мы производство прямо в прихожей. Места много не требовалось: всего два круга шестьдесят сантиметров в диаметре. Один для мастера, другой для учеников. Стали искать подходящую глину. Но никакая не подходила. Мы несколько раз ездили за ней в разные места, пока не нашли ту, что нужно. Привезли три воза. Месили вручную, делали горшки, крынки, чашки. Наделали много глиняной посуды. Сушили её на полках, полатях и в печке по два-три дня, потом ставили в сенях, где она окончательно твердела и сохла. После этого за огородами в Логу выкопали яму (печь), куда сложили изделия для о́бжига. Мастер сам аккуратно всё расставлял на металлические перекладины и обжигал их. Мы с братьями подвозили берёзовые дрова. Долгое время держали посуду в печи, но она потом разваливалась. Месяца два промучились с ней, но кое-какая посуда всё-таки получилась, и мы даже продали некоторые поделки людям. Впервые я держал свои деньги в руках, но держал недолго: отец забрал их на нужды семьи. Ему хотелось организовать дома горшечное производство, но, видя трудности с обжигом, эту затею решил оставить. Всё-таки глина в наших местах оказалась неподходящей.
Глава 5
Во власти потрясений
Белесый свет луны
Ложится над полями.
Гуляет у воды
Он тусклыми тенями.
В 1927 году старший брат Роман женился, и наша семья увеличилась. Брат очень похож на отца такой же упрямый, несговорчивый и молчаливый. В своей семье он установил строгую иерархию. Муж – глава, а все остальные – подчинённые. Внешне мы с братом похожи. Тонкие черты лица, высокий рост, вьющиеся русые волосы и карие глаза, но были и отличия. Губы у Романа тонкие и сжатые, а у меня полные. Он серьёзный, а я весёлый и озорной. Бороду мы не носили. Молодёжь в ту пору не желала ходить с бородой в отличие от наших отцов, только за редким исключением, поэтому мы часто с братом друг друга брили опасной бритвой. Бритву точили о кожаный ремень. Отец ворчал:
– Что придумали, как бабы, с голым лицом ходить.
– Отец, сейчас все бреются и одеколоном душатся.
– Вот-вот, я и говорю: как бабы, тьфу! – он смачно сплёвывал и уходил по своим делам.
Мачехе приходилось печь хлеб с липовыми листьями, так как муки не хватало до нового урожая. Мы перебивались за счёт картошки и отрубей. Хлеб облагался продналогом в виде зерна. После его выплаты нам оставалось совсем немного. Отца и других мужиков то и дело вызывали в сельсовет и требовали отдать зерно. Но отец не собирался ничего отдавать.
– Я ни у кого зерна не украл, почему должен отдать? Ишь, что удумали! Берите, мол, нам не надо! А сдохнем с голоду, они и не заметят! Власть, как бы что украсть!
– Так ведь придут же, – увещевала его Авдотья, – отдай подобру-поздорову.
– Молчи, баба, не твоё дело! Иди, обед готовь.
Мы прятали зерно и хлеб, закапывали в погребе прямо в землю. Когда подъезжал председатель с подводой, а бывало, и уполномоченные с района, то каждый раз отец ругался с ними. Ничего не боялся, отдавал не всё, но председатель сельсовета всегда знал, сколько отец снял урожая и сколько с него надо потребовать.
Наш председатель Прохор Егорович – бывший бедный крестьянин. Ему немного за тридцать. Он среднего роста, светловолосый, подтянутый. С детства Прохор рос смышлёным, общительным и работящим. Но его отец всегда много пил, с хозяйством не справлялся, а только завидовал тем, кто жил лучше. Когда пришла Советская власть, Прохор Егорович записался в красноармейцы и ушел бить колчаковцев, вернулся и стал председателем. После службы в Красной Армии его характер изменился: он стал жёстким и мстительным.
После продразвёрстки мы оставались практически ни с чем, зерна хватало только до весны. В отместку за упрямство отца председатель брал с нас налог выше, чем у других. А у меня копилась злость и обида на него и уполномоченных, и очень хотелось им отомстить.
В один осенний вечер 1929 года мы с другом Мишей Ермиловым возвращались домой с вечеринки. Тёзка Мишан (так я его звал) мой самый лучший друг. С ним мы не «разлей-вода» и первые парни на деревне. Высокие, кудрявые, балагуры. Девчата всегда крутились около нас. В этот день нам в голову пришла шальная мысль: кинуть председателю в окно кирпич и убежать, показать ему, так сказать, «кузькину мать». Нашли две половинки кирпича и пошли к хате председателя. Ночь стояла тёмная. Заглянули в окно: сидит председатель в переднем углу избы и что-то пишет. Прикинули и так и эдак, что с одного, что с другого окна неудобно бросить кирпич так, чтобы он ближе к столу долетел. Месть не удалась, и нам пришлось убраться восвояси. По дороге проходили мимо избы, в которой снимала угол приезжая учительница и останавливался уполномоченный из района. Недолго думая, посмотрели мы поверх занавески в окно. По комнате разливался тусклый свет от керосиновой лампы и слышался чей-то оживлённый разговор. Лиц не видно. Решили: бросим кирпичи им в окна, не нести же их домой. Мы бросили кирпичи, разбив два окна сразу, и бросились наутёк. Забежали к Мишану в амбар. Это было наше излюбленное место, где мы частенько подолгу разговаривали обо всём, мечтали, решали свои дела. Там отдышались и улеглись на сено. Сено пахло летом и покоем, но нам было неспокойно. Мишан вдруг опомнился:
– Что теперь будет?
– Да ничего. Они же не знают, кто это сделал. Никто не видел. Позлятся да успокоятся.
– Такие не успокоятся, у них винтовки, милиция, опять же они власть.
– Но всё равно здорово мы их пугнули!
– А может они не испугались.
– Давай спать, завтра узнаем. Что за времена настали?! Раньше, что вырастишь, то и твоё, а теперь… – пробубнил я и закрыл глаза.
Наутро мать Мишана разбудила нас.
– Что ж вы всё спите. Тут такое в деревне творится! Всех мужиков вызвали в сельсовет. Наехала милиция и уполномоченные с района и области. Мужиков наших обвиняют в организации кулацкой банды и в нападении на уполномоченных.
Я побежал домой. Около дома услышал рыдания Авдотьи и испугался, не случилось ли что с отцом? Осторожно открыл ворота и увидел мачеху. Она сидела на крыльце и горько плакала.
– Где отец? – спросил я.
– Где ты был всю ночь?
– У друга, а что случилось?
– Отца арестовали, обвиняют в участии в кулацкой банде.
– Так не было никакой банды!
– А ты почём знаешь?
– Я… да так думаю. Откуда она у нас?
– Что ж теперь будет?! Погибнем мы без кормильца, – рыдала Авдотья.
Половину деревенских мужиков арестовали, в том числе наших отцов, и держали их взаперти почти месяц. Нам с Мишаном было стыдно, что они страдают из-за нашей глупости, но мы твёрдо решили молчать. Ведь нас не пощадят: ни власть, ни наши отцы, если мы признаемся. Милиция виновных так и не нашла, и мужиков отпустили. Никто тогда не знал, что никакой банды не было и в помине, а были только два глупых юнца и их неудавшаяся месть. Отомстили мы тогда, выходит, только самим себе. Но всё-таки страх у уполномоченных остался. Они долгое время не приезжали в нашу деревню.
А в конце декабря 1930 года по стране началось раскулачивание и организация колхозов (коллективных хозяйств – артелей и коммун). Председатель сельсовета стал председателем артели. Он не раз говорил с отцом, чтобы тот вступал в артель и сдал своё имущество, но отец наотрез отказывался.
– Не надо мне никакой артели, как можно всё отдать на общее пользование, если это принадлежит мне?
И вскоре утром ни свет ни заря в ворота кто-то громко постучался. Мачеха накинула на себя шабуру и выбежала во двор.
– Открывайте! – раздался с улицы чей-то мужской голос.
Распахнув ворота, она увидела несколько повозок с красноармейцами, вооружёнными винтовками и тачанку с пулемётом. От увиденного мачеха невольно попятилась назад, споткнулась, ноги её подкосились, она упала, но тут же поднялась.
Перед ней стоял худенький, с измождённым от изнурительной службы без сна и отдыха лицом молодой человек командир отряда ОГПУ. Его глаза горели ненавистью к врагам революции. Играя револьвером около её лица, он приказал.
– Зови хозяина!
– Н-никита, вы-выходи! Т-т-тут пришли к тебе! – заикаясь и пятясь назад, крикнула Авдотья, не отрывая испуганного взгляда от оружия, направленного на неё.
Отец не торопясь вышел, он сразу понял, в чём дело, напрягся и покраснел. На лице заиграли жилы, вена на лбу налилась кровью.
– Мельников Никита Евдокимович? – командир отряда недобро взглянул на отца.
– Да. Он самый.
– Мы вас раскулачиваем, ознакомьтесь с Постановлением и распишитесь.
– Я неграмотный.
– Ну, поставьте крестик.
– Что значит раскулачивание? Кто здесь кулак?
– Так вы, Никита Евдокимович. Вы и есть кулак. Вас оповестили, что всё принадлежит теперь артели?
– Не согласен я.
– Согласия вашего не требуется. Мы всё конфискуем.
Услышав эти слова, Авдотья громко вскрикнула, словно сражённая пулей, и упала в обморок. Я подбежал и стал трясти её.
– Мама, мама, очнись!
Она пришла в себя:
– Миша, что они сказали? Я не поняла.
Тут подбежал Рома и увёл мачеху домой. Отец стиснул зубы да так, что я услышал, как они заскрипели. Командир положил перед отцом бумагу, на которой ему пришлось поставить крестик. Красноармейцы стали выводить скотину и лошадей. Коровы мычали, овцы блеяли, кони фыркали. У отца земля уходила из-под ног, он стоял, пошатываясь, сжав кулаки. В это время я заметил, что его держали на мушке два красноармейца. Они видели, что так называемый кулак того и гляди набросится на командира.
У нас забрали весь скот: лошадей, коров, овец, свиней. Этот день стал переломным в нашей судьбе. Всё, на что мы рассчитывали и надеялись, было унесено, словно наводнением, или сожжено пожаром. Без лошадей поле не вспахать, без коров не пить молока, без овец нет мяса, а впереди зима. Нас просто обрекли на голодную смерть.
Но на этом всё не закончилось, на следующий день также рано утром в ворота постучались. Отец спросонья заворчал:
– Кто это ещё?
– Открывайте! – приказывал уже знакомый голос командира.
– Что им опять надо? Уже всё забрали, по нашу душу теперь пришли, что ли? – набрасывая на себя шубу, отец поспешил к непрошенным гостям.
Предчувствуя беду, он торопливо открыл ворота и увидел стволы трёх винтовок, наставленных на него. Перед ним стояли трое красноармейцев и их командир.
– Вы арестованы! Вам и вашим сыновьям Роману и Михаилу предъявлено обвинение в кулачестве. Вот Постановление о вашем аресте, – командир помахал перед его лицом какой-то бумажкой. Один красноармеец завязал руки отца, а двое зашли в дом за нами. Мачеха металась среди нас, не понимая, что происходит.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
