Текст книги "Анти-Ахматова"

Автор книги: Тамара Катаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

ПОДКЛАДЫВАЕТ МЫСЛИ

Особым образом исправляла она в желательную сторону представления о себе <…>: «У меня есть такой прием: я кладу рядом с человеком свою мысль, но незаметно. Через некоторое время он искренне убежден, что это ему самому в голову пришло».

Анатолии НАЙМАН. Рассказы о Анне. Ахматовой. Стр. 121

Весь образ великой Ахматовой создавался ею самой – ей было важно создавать не предание, а канонизированный, писаный образ. Для верности нужные формулировки она озвучивала сама. Поскольку ничего зазорного она не видела в многократном повторении одних и тех же пассажей (она-то ладно, но почему над этим не смеялись осчастливленные слушанием уже всем известных острот – ну прямо как на эстрадном концерте – современники?) – то говорила постоянно одно и то же по всем пунктам: величие, героизм, аристократичность и пр.

«Все поэты медиумичны». Мы сразу косимся в сторону Моцарта: он, Моцарт, недостоин сам себя, он только с трепетом держит в руках врученный ему дар. Что-то перепало и Анне Ахматовой. Она же – швырнула его назад Богу в лицо: мол, сама все.

Потому-то и считается неприличным слишком пристально изучать личную жизнь творцов: закройте на это глаза, читайте их книги, смотрите их картины. Ничему вас не научат ни их победы, ни их ошибки. Здесь не действует мизерный закон о копировании жестов. Я знавала одного студента, который от руки переписал «Братьев Карамазовых». Жизнь великого человека учит нас малому. Мне не было бы дела до расчетливости Анны Андреевны Ахматовой в ее желании произвести впечатление на вечность, если бы ее попытка не удалась. Она, к сожалению, удалась – ее имя с легкостью слетает с любых уст, решивших назвать имена – олицетворения достоинства, величия и прочих похвальных – но обязательно «нерукотворных» качеств. Мне довольно неприятно видеть, как кто-то из тщеславия слепил мертвого, но трудоспособного Голема, – и велит радостно чтить его как живого Геракла.

Похоже, что именно так она «кое-что положила» рядом с Никитой Струве (только он, если продолжать метафору, «не взял чужого»): «А правда ли, – обратилась она к нему, – что вы в Россию кому-то написали о моих воспоминаниях: «Je possède les feuillets du journal de Sapho?» (В моем распоряжении листки дневника Сафо) – «Никогда в жизни такого не писал». – «Ну вот, верь потом людям».

Анатолии НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 121

Такую банальность действительно можно написать только самому о себе и примерять, как шляпку.

Это был немножко «визит [в Италию] старой дамы»: ехала не Анна Андреевна – Анна Ахматова. Она должна была вести себя, и вела себя, как «Ахматова». Возвратившись, показывала фотографии <…> – на заднем плане – античный бюст <…>. Она комментировала: «Видите: он говорит: «Евтерпу – знаю. Сафо – знаю. Ахматова? – первый раз слышу». Сопоставление имен было существеннее самоиронии.

Анатолии НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 159

Почитать мемуары – эта сценка из античной жизни (наследница по прямой и т. д.) кочует от одного автора к другому. Даже если здесь она откровенно создает легенду (не «Мне говорили, что один античный бюст – я не могу его назвать – спрашивал про меня…») – но от частоты повторения только уже закоренелый ахматоненавистник не пустится в рассуждения сам: когда Анна Ахматова была на древней земле Сицилии, это было подобно какому-то вневременному форуму богоподобных поэтесс… и т. д.

Сравнение с Цветаевой по половому признаку ее раздражает, а с Сафо кажется в самый раз.

Мой предшественник П. Е. Щеголев <…>.

Анна АХМАТОВА, т. 6. Стр. 274

Так говорит она о себе – чтобы все знали, в каком ряду надо упоминать ее имя, пустить эту цепочку в литературный оборот.

Я описываю прием, он понадобится в будущем – как только мы услышим: «говорят», «все говорят» – это значит, что распускает слухи Анна Андреевна.

Мне кажется, этим приемом она пользовалась, когда заявляла: «Считается, что в поэзии двадцатого века испанцы – боги, а русские – полубоги». Кем считается, на кого, как не на себя она ссылалась? <…> И так же я воспринял ее слова, когда в Комарове съездил на велосипеде по ее поручению и, вернувшись, услышал: «Недаром кое-кто называет вас Гермесом». Никаких других «кое-кого», кроме нее, вокруг не было видно.

Анатолии НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 121–122

«Есть один в Ленинграде, инженер по турбинам. <…> У него однажды был билет в Филармонию, но, узнав случайно, что и я и, этот вечер должна быть там, он заявил, что не пойдет: «я не имею права находиться под одной крышей с нею, я того не стою».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 117

Звон разносился со всех сторон из многочисленных церквей, где заканчивалась вечерняя служба <…>. Всем казалось, что Катанья приветствует Анну Ахматову колокольным звоном.

И. Н. ПУНИНА. Анна Ахматова на Сицилии. Стр. 668

В благодарность за заграничную поездку Ирина вносит и свою плату – думаю, что передает что-то, услышанное от Анны Андреевны.

Ходили упорные слухи, что над Анной Андреевной маячит Нобелевская премия. Об этом говорили все. Казалось, что это абсолютно достоверно, и даже сама скептически настроенная Анна Андреевна чуть-чуть стала верить в такую возможность.

Сильва ГИТОВИЧ. В Комарове. Стр. 516

Кто-то должен был подложить эту мысль. Мне сказали. Будто ходят слухи, что мне дают Нобелевскую премию. Словечко «маячит» тоже выдает автора слухов.

 
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью своей.
 

Не помню точно, говорил ли кто о «неукротимой совести» Ахматовой? Наверное, да – кому-то она же подкладывала такую красивую формулировку?

В быту Анна Андреевна не была похожа на своих героинь. Ахматова, с ее трезвым, наблюдающим, несколько рационалистическим умом, была как-то похожа на свой поэтический метод.

Лидия ГИНЗБУРГ. Ахматова. Стр. 128

В Таормине

Войдя в зал заседаний и заняв предназначенное ей место, она обратила внимание на мраморный бюст Данте, стоящий поблизости. «Мне показалось, что на лице его было написано хмурое недоумение – что тут происходит? Ну, я понимаю, Сафо, а то какая-то неизвестная дама…»

Д. Н. ЖУРАВЛЕВ. Анна Ахматова. Стр. 331

Мы слышали эту историю не менее десятка раз.

[В стихотворении «Летят года»] Дудин называет Ахматову «Сафо двадцатого столетья» и пересказывает в стихотворных строчках ее разговор с ним.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 441

Ну как только она с кем-то поговорит, сразу появляются у того одни и те же выражения: Сафо, и все тут.

В Оксфорде А. А. очень многое диктовала о себе и своей работе одной англичанке, которая пишет о ней книгу.

Ю Г. ОКСМАН. Из дневника, которого не веду. Стр. 646

Англичанка Аманда Хейт слишком пунктуальна. Ей надо не просто подкладывать, а диктовать.

Едва ли какая-нибудь страна – после, разумеется, России – сыграла в судьбе Ахматовой такую роль, как Англия.

Аманда ХЕЙТ. Анна Ахматова. Стр. 7

Ну что за глупость: «после, разумеется, России». А разве была еще и Россия?

Это та валюта, за которую она покупала ленинградских мальчиков.

Из Северных элегий:

 
И знала я, что заплачу сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме.
 

По счастью, всего удалось избежать, но в головы вводилось.

Она прочитала мне свои ответы на вопросы иностранца. <…> Первые ее ответы показались мне чуть замысловатыми, искусственными, а дальше о детстве – чудесно. «Дикая девочка», «Меня принимали за помесь русалки и щуки».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 14

Такие сравнения уместны только в автобиографической прозе – как описание своих ощущений о детстве и своем месте среди людей. Как подложенные мысли для неизвестного автора – претенциозно. Сказала ли бы она про щуку и русалку русскому автору? А если иностранец напишет – потом можно будет цитировать.

«Л. сказала, что стихотворение это очень петербургское. И вдруг добавила: «Впрочем, про ваши стихи давно говорят, что они скорее царскосельские, чем петербургские». <…> Она не пожелала назвать имя человека, который говорит это <…>

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 221

Это говорит она сама. Как про дневники Сафо. Алиби авторства обеспечивается как бы уничижительностью характеристики: мол, ну надо же, как говорят – «царскосельские»! – а с другой стороны: кра-си-и-во!

<…> Большая группа поэтов поехала в Италию по приглашению тамошнего Союза писателей, а ее не пустили, и она говорила, лукаво улыбаясь: «Итальянцы пишут в своих газетах, что больше бы хотели видеть сестру Алигьери, а не его однофамилицу».

То есть она – сестра Данте, так называют ее итальянцы!

И повторяла для убедительности, по-итальянски: «La suora di соlui» («сестра того»). Под однофамилицей подразумевалась поехавшая в Рим Маргарита Алигер, но в каких газетах писали это итальянцы, выяснять было бесполезно.

Найман добавляет:

A «La suora di colui» – это луна в XXIII песне «Чистилища», сестра ТОГО, то есть солнца.

Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 121

Сестра солнца, сестра Данте Алигьери… это все Ахматова сама о себе. Кстати, о переводе – она-то для убедительности цитирует газету, а не 23-ю песню «Божественной комедии». А в современном итальянском языке «suora» как «сестра» употребляется только в смысле «сестра-монахиня». Когда она употребляла это выражение «для убедительности», оно могло означать только сестру – жрицу этого бога, Данте. То есть все-таки не равную. Каламбурчик-то она придумала, но, показывая ученость, скомкала его смысл.

При всей кажущейся фактографичности своей мемуарной прозы Ахматова считала уместным вводить в нее «фигуры умолчания», временами набрасывая на беспощадную реальность ту пелену забвения, которая, по мысли Борхеса, «рушит и преображает былое». В какой-то мере она оставляла потомкам «мнимые воспоминания» – может быть, самое ценное, чем владела сама.

Ольга ФИГУРНОВА. Dе memoria. Стр. 20

ЛЕГЕНДА В ДЕЙСТВИИ

Но она невыносима в своем позерстве, и если сегодня она не кривлялась, то это, вероятно, оттого, что я не даю ей для этого достаточного повода.

Николай ПУНИН. Дневники. Письма. Стр. 78

Это написал Пунин в самом начале их знакомства. Потом она, очевидно, расслабилась, когда увидела, что он искренне увлечен, и перестала кривляться – стало незачем. Это по-женски, конечно, понятно, ну и, наверное, простительно – у всех у нас свои приемы. Другое дело, что Пунин имел возможность лично наблюдать живую Анну Андреевну и составлять о ней свое личное мнение, а потребитель ОБРАЗА Анны Ахматовой эти позерство и кривлянье вынужден принимать за чистую монету. Он лишен возможности составить свое собственное мнение и обязан проглатывать и «великую душу», и «глубоко верующую», и «аристократку», и все – все! – что Анна Андреевна пожелала.

Все было важно – и как она писала, и как жила.

Игн. ИВАНОВСКИЙ. Анна Ахматова. Стр. 621

А вот пошли и эпиграфы к главкам: пушкинистка, религиозность, всемирная слава, равновеликость Данте и Петрарке, пожертвовавшая собой для сына мать, воплощенный героизм, возлюбленная таинственных иностранцев (это последнее как-то уж совсем по-советски, совковые «вечные ценности» – но в последние годы жизни у нее сладостнее мечты не было).

Она стала всемирно известным пушкинистом, <…> ощутила право вступить в диалог с дантовской Музой.

Св. КОВАЛЕНКО. Pro еt contra. Стр. 16

На юбилее Данте в Большом театре она читает речь:

«<…> С пафосом и подчеркнутой весомостью <…>».

С. В. ШЕРВИНСКИЙ. Aннa Ахматова в ракурсе быта. Стр. 298

Весомость она подчеркивала, конечно, свою, а не Данте.

Во многих православных соборах мира прошли заупокойные службы и в дни похорон, и в седьмицу, и в сороковины.

Св. КОВАЛЕНКО. Pro et contra. Стр. 54

Несомненно, что по Анне Ахматовой служили не в церквях и храмах, а – в «соборах». Думаю, что это было действительно и в день похорон, и в сороковины; сомневаюсь, однако, что – в таинственную «седьмицу». Полагается – на девятый день и на двадцатый. И – никаких купальниц Аграфен.

 
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу.
 

Мудро жить – так нельзя говорить. Тогда ложись и помирай. Тем более что она-то мудро жить не научилась. На небо смотреть – это не для нее. Она прочитала Бродскому это двустишие. И он поверил ему буквально.

<…> Смены мотивов, да и весь общий стиль се любви связаны с тем, что Анна Ахматова – моральная монастырка, монашенка, с крестом на груди. Она помнит об аде, верит в Божье возмездие. Еe любовь – та же власяница.

Ю. АЙХЕНВАЛЬД. Силуэты русских писателей. Стр. 490

Монастырка – воспитанница учебного заведения при монастыре. Воспитанницы были весьма далеки от религии и находились там только для придания лоска, который был необходим при вступлений в будущий буржуазный брак. О лоске Ани некому было заботиться. Папа – почти путевой обходчик. Моральная – внутренняя – аморальная. С крестом на груди – как Челентано. Самое интересное, что критика посвящена разбору стихотворения «И ночей нашим пламенным чадом… чудотворной иконой клянусь» (считается очень религиозным).

Волков: [О «Реквиеме»] <…> Там есть два плана: реальный и биографический – Ахматова и судьба ее арестованного сына; и символический – Мария и ее сын Иисус.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 243

А с кем же ей себя еще сравнить?

Все шатко, зыбко и несоразмерно событию… Таким ли должен быть юбилей Анны Ахматовой? Наш всенародный праздник.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 234

Вот, я же говорила: наш всенародный праздник.

Эмигрантские поверхностные слухи сослужили Ахматовой хорошую службу: они «знали», что она ничего не писала двадцать лет, зато они много раз слышали, что Ахматова мужественно обороняла Ленинград. Опровергать первое у нее хватит энергии, а о втором можно промолчать.

1952 год 25 ноября. В северном вестибюле Национальной галереи в Лондоне состоялось открытие серии напольных мозаик работы Б. В. Анрепа «Современные добродетели». На мозаичном панно «Сострадание» изображена «русская поэтесса Анна Ахматова, спасаемая ангелом от ужасов войны».

Morhange A. Boris Anrep: The National Gallery Mosaics. London.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 4. Стр. 90

«Спасаемая» – это одно, а «спасающая» или хотя бы «сострадающая» – символ «Сострадания» – это другое, правда? Как наиболее достойный объект для сострадания, отнюдь не – сострадающая другим, на панно изображена мило улыбающаяся очень красивая поэтесса – конечно, лежащая, заодно и демонстрирующая действительно один из лучших в XX веке силуэтов. Борис Анреп, расставшийся с ней в двадцатых годах, проницательными глазами художника видел в стройной любовнице вечные женские антропометрические добродетели – широкие бедра и длинные ноги.

<…> Моделью для СОСТРАДАНИЯ Анреп выбрал ее портрет.

Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 118

Анатолий Найман – информированный человек. И изощренный – в его восторженных книгах об Ахматовой я слышу призыв: да посмотрите же повнимательнее! Мне, сироте, не к лицу ее разоблачать, но разве не видно, что – всего лишь – представляет собой великая Ахматова! Поэтому я не могу заподозрить, что он подтасовывает факты. Просто – он как обычный биограф: если об Ахматовой – то о всех возможных добродетелях. Но – слишком громко.

Между тем в работе Анрепа Ахматова олицетворяет не СОСТРАДАНИЕ, а ОБЪЕКТ сострадания.

Ее САМУ сострадательный ангел заботливо прикрывает от ужасов войны (в стороне изображена куча изуродованных тел – других людей, менее достойных сострадания).

<…> Одно мудрейшее: о том, что наследницей оказалась она. Наследницей величия и муки. <…> Тут не только благоуханная красота, но и полная осознанность своего места в истории.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 366

«Думаю, что она учит достоинству». – «Достоинству? – вдруг возмутился Иосиф [Бродский]. – Она учит величию!» Вспоминая об этом разговоре потом, я осознал, что он ведь никогда не видел Пастернака и, может быть, зримо не представлял другой, более простой формы «величия», следуя определенному образцу в его монетарно– и профильно-ахматовском виде…

Дмитрии БОБЫШЕВ. Я здесь. Стр. 347–348

Впоследствии я часто замечала, что перед женщинами Анна Андреевна рисовалась, делала неприступную физиономию, произносила отточенные фразы и подавляла важным молчанием. А когда я заставала ее в обществе мужчин, особенно если это были выдающиеся люди, меня всегда заново поражало простое, умное и грустное выражение ее лица. В мужском обществе она шутила весело и по-товарищески.

Эмма ГЕРШТЕЙН. Тридцатые годы. Стр. 248

Я высказала Марине Ивановне свою радость: А. А. не здесь, не в Чистополе, не в этой, утопающей в грязи, отторгнутой от мира, чужой полутатарской деревне. «Здесь она непременно погибла бы… Здешний быт убил бы ее… Она ведь ничего не может». – «А вы думаете, я – могу?» – резко перебила меня Марина Ивановна.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 235

Чьей была дочерью Марина Цветаева, на какой быт она могла претендовать, и чьей – Ахматова. Все в подробностях знающая Чуковская просто закрывает глаза, просто не видит.

Всю свою жизнь она подчинила Левиной каторге. <…> От драгоценнейшей для себя встречи [с Берлиным] отказалась, боясь повредить ему. Ну какая драгоценнейшая встреча! С человеком из другой среды (не из другого мира, будущего, Зазеркалья, а просто другой бытовой, имущественной, культурной среды), не имеющего никакого интереса к ней, на двадцать лет моложе, один раз в жизни с ней встречавшимся по делу – его специальности – и пока еще не подозревавшим о той смешной и нелепой роли, которую она уготовила ему в среде истеричных и доверчивых ахматофилов.

И сотни строк перевела, чтобы заработать на посылки ему, сотни строк переводов, истребляющих собственные стихи.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 481

Будем же справедливы – не «на посылки» ему она работала. Мне симпатичен ее поступок с дарением «Москвича» Алексею Баталову, но давайте тогда скажем, что сотни строк переводов – на машину для Баталова. А также на шубу, шапку, черное платье и белый костюм – о которых мы тоже знаем.

И про посылки Леве мы знаем, что они были – «самые маленькие».

Реальная жизненная ситуация Ахматовой – встреча и разлука с И. Берлиным в конце 1945 года <…>.

Н. ГОНЧАРОВА. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. Стр. 116

Оставив то, что разлуки в общепринятом смысле никакой не было, потому что разлука бывает после Встречи – то есть после многих встреч или по крайней мере Встречи – начала каких-то сложных и обоюдных взаимоотношений. У них было только Знакомство, а после непродолжившегося Знакомства – что бывает? «Знакомство, продолжившееся заочно (даже без переписки в ее случае – хотя уж это-то санитарная норма)»; «Знакомство, после которого больше не виделись двадцать лет» – но никак не Разлука. Но я о другом.

Не бывает ни встреч, ни разлук. Сами эти слова – принадлежность мелодрамы. В настоящем искусстве значение имеет только момент в настоящее время проживаемой жизни: что она дает и что собой представляет. Естественно, человек может быть поставлен в условия расставания – и важно то, что он чувствует в каждый момент этой разлуки. Охватывать всю разлуку как явление эпическим взором – это приблизительность, украшательство, мелодрама. Это – презираемые Бродским речи-встречи-невстречи. Ценил он ее за несомненно реальные переживаемые страдания – но не те, которые оплакивают восторженные читательницы, а те, которыми Господь наказал ее на самом деле – тяжесть, лживость, острейшее чувство себя, недостатка любви к себе в каждый момент ее жизни, чувственное осязание любого человека – врача, билетерши, Пастернака – занимает ли она такое место в их сознании, как сама у себя, или нет. Нет? Нет, конечно, – и это есть настоящая, без выдумок, трагедия.

Юрий Олеша.

Когда я был гимназистом, она уже пользовалась славой. В Ленинграде, в Европейской гостинице, под вечер, когда я вошел в ресторан и сел за столик, ко мне подошел писатель П. Сказал: «Пойдем, познакомлю с Ахматовой». Я подошел. У меня было желание, может быть, задраться. Она должна, черт возьми, понять, с кем имеет дело. И вдруг она заговорила. Она заговорила, в частности, о том, что переводит «Макбета». Там есть, сказала она, строки, где герой говорит, что его страна похожа более на мачеху, чем на мать, и что люди на его родине умирают раньше, чем вянут цветы у них на шляпах. Все это ей нравится, сказала она. Вернее, не сказала, а показала лицом. Возможно, что, зная о моей славе, она занялась такими же, как и я, мыслями: дать мне почувствовать, кто она. Это выходило у нее замечательно.

Юрий ОЛЕША. Ни дня без строчки. Стр. 449

Всей работы над Макбетом было – черновой набросок перевода отрывка из одной картины, семьдесят строчек. Шекспира она совершенно справедливо сочла себе не по силам.

Обычно мемуары о великом человеке пишутся под действием уже готовой, вызревшей легенды. И мемуарист может позволить быть независимым, или оригинальным, или эпатирующим – идущим против догм канонического образа. Пишущие об Ахматовой же создают эту легенду on-line, а поскольку инициатор и заказчик здесь – одно лицо, сама Ахматова – то создается ощущение, что мемуарист пишет под ее диктовку. В изящном ритмическом олешинском повествовании чувствуется железная рука «рирайтера». Самой литературного дарования не хватило избежать кривлянья в «бурбонских профилях» и «существе со страшной жизнью» – но зато силы личности и авторитета оказалось достаточно, чтобы Олеша написал свою арабеску, не отклонившись ни на йоту от ее камертона. Загипнотизированный Бродский пошел дальше: он не только пел по ее нотам, но и сам придумывал сладкие мелодии.

Бродский: Гумилев мне не нравится и никогда не нравился. И когда мы обсуждали его с Анной Андреевной, я – исключительно чтобы ее не огорчать – не высказывал своего подлинного мнения. Поскольку ее сентимент по отношению к Гумилеву определялся одним словом – любовь.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 250

Любви, конечно, никогда никакой к Гумилеву не было, и Бродский это знал.

Ахматоведы – это те, кто закрывает глаза. О мысли – задуманной, сочиненной и надиктованной самой Ахматовой – они серьезно пишут: Аманда Хейт ПОНЯЛА. Итак, что «поняла»? – не забудем, что книга Хейт писалась под диктовку Анны Андреевны:

Это поняла А. Хейт, написавшая: «…Хочется вспомнить, как использовала она волшебное зеркало своей поэзии, чтобы вернуть смысл вселенной, чтобы открыть тайный узор за кажущимся смещением и трагедией ее жизни».

Н. ГОНЧАРОВА. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. Стр. 113

Весь пассаж, безусловно, написан самой Анной Андреевной.

Сегодня у меня обедала Ахматова, величавая, величественная, ироничная и трагическая, веселая и вдруг такая печальная, что при ней неловко улыбнуться и говорить о пустяках. Как удалось ей удержаться от безумия – для меня непостижимо.

Фаина РАНЕВСКАЯ. Дневник на клочках. Стр. 40

В Ташкенте можно было пьяной смеяться в постели – когда была война, блокада. Сын в штрафных ротах. Но ничего – удержалась от безумия.

Когда в Ленинград приехал Роберт Фрост, на даче у Алексеева-англиста была устроена его встреча с Ахматовой. <…> Профессор Рив, участвовавший ко встрече, <…> написал об Ахматовой приподнято: «Как величава она была и какой скорбной казалась».

Анатолии НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 161–162

Вероятно, казалась о-о-очень скорбной.

Запись Н. П. Колпаковой. 1944 год.

Среди всех, как солнце среди звезд, выделялась Анна Андреевна. <…> Она читала свои стихи последнего времени. <…> В звуках ее голоса слышалось что-то такое огромное, выстраданное…

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т.3. Стр. 102

Товарищи понимают все совершенно правильно.

1942 год.

Запись Я. З. Черняка.

<…> Живет намеренно трудно. Поза? Нет, схима.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 75

Все старательно вспоминают слова церковного обихода, говоря о ней.

Говорит, что не хочет жить и я ей абсолютно верю. Торопится уехать в Ленинград. Я спросила: зачем. Она ответила: «Чтобы нести свой крест». Я сказала: «Несите его здесь». Вышло грубо и неловко. Но она на меня не обижается никогда.

Фаина РАНЕВСКАЯ. Дневник на клочках. Стр. 40

Раневская, конечно, слишком умна, чтобы писать это в простоте. Ну, Ахматовой хотелось, чтобы кто-то записал за ней: мол, иду нести свой крест. Машинально так сказала, по привычке, обычно все подхватывали, поражались, записывали, мы все это читали не раз. А тут вот попала на Раневскую. Раневская и записала – да так, что лучше б Ахматова это не говорила.

1940 год, декабрь.

Письмо Пастернака – О. М. Фрейденберг.

Не могла ли бы ты узнать мне, как здоровье Ахматовой? Писать ей дело безнадежное, да к тому же я и не знаю, в состоянии ли она теперь отвечать.

Переписка Бориса ПАСТЕРНАКА. Стр. 173

Чуковская же 22 ноября того же года пишет:

«Пили водку, стол был <…> изобилен»…

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 51 – наверное, в состоянии.

Из письма Лукницкого Горнунгу.

<…> Вы сами знаете безмерную ясность ее мышления и <…> что объективная ценность материала в ее глазах сама по себе исключает возможность какого бы то ни было лично-пристрастного к нему отношения.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 2. Стр. 123

Безмерную ясность ее мышления (когда не совсем ослеплена завистью и злобой) – знаем.

Обессиленная чайка творчества в мучительно сжатых руках побледневшей Ахматовой.

Н. СМИРНОВ. Литература и жизнь. Т. 2. Стр. 71

Не нужно и пародистов звать, правда? Когда в литературоведческой статье пишут: побледневший автор или не побледневший – это несокрушимый научный аргумент, никакому оппоненту не выдержать. После этого всякие «горько и гневно», величественно», «мучительно сжатые» и пр. выглядят уже просто математически точными величинами.

Великие испытания заставили этот голос звучать горько и гневно и, вероятно, такою и войдет Ахматова в историю.

И. A. ОKCEНОB. рецензия на «Четки». Стр. 49

Я не прощу Ахматовой то змеиное вероломство, с которым она свела свои личные и литературные счеты с Блоком, опершись на авторитет «страдалицы».

Ирина Грэм – Михаилу Кралину.

Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 85

Современники, конечно, видели, что все ахматовские авторитеты формировались не просто так. Потомкам стало все равно. Нужна страдалица – вот, у нас есть.

«Прошла в уборную, как Богородица».

Это так она рассказывала Ардову – будто так о ней говорила чья-то домработница, увидев в коридоре. Это типичные «народные мысли»– придуманные самой Ахматовой. Никакая домработница ничего подобного не говорила, это стилизованные слова. Все уловили, чего именно Ахматова хочет, и тоже сочиняли такое.

Авторство самой Ахматовой выдает присущая ей многоплановость – не очень развитая, правда: в музыкальных терминах это была бы не полифония, а канон – не более двух мотивов. В нашем случае (этим приемом она и пользуется чаще всего) это «Прошла как Богородица», а потом – Ахматова как бы не стоит за тем, чтобы не скрыть самоуничижающего контраста: «прошла в уборную». Но эта построенность так очевидна, что совершенно не смешно.

Рассказывают, что Цявловский вдруг кинулся целовать ее руки, когда она несла выливать помои.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 416

Именно когда несла выливать помои (она их никогда – в Ташкенте – не носила), он бросился целовать ей руки. Насчет «говорят», «рассказывают», «ходят слухи» и кто при этом бывает рассказчиком – см. главу «Подкладывает мысли».

Дул ветер, и вести с фронта были печальными. Анна Андреевна пришла почти в сумерки. Войдя, она сказала почти повелительно: «Сядьте, я хочу прочесть то, что написала вчера». Это было стихотворение «Мужество». Она понимала, что мы не могли заговорить обычными словами восхищения. <…> Мы сидели какие-то притихшие. Этот стих был как отлитый колокол, и его судьба была – будить стойкость и гордость в сердцах миллионов людей. Алексей Федорович поцеловал ей руки и сидя рядом молчал. Время от времени он опять подносил к губам ее руки и снова молчал. Потом, присев перед ней и глядя ей в лицо, спросил: «Что вы сегодня хотите?» Она ответила: «Давайте сегодня побудем с Шопеном».

Г. Л. КОЗЛОВСКАЯ. «Мангалочий дворик». Стр. 387

Ах, с Шопеном, поручик!

Послушаем и мы то, о чем «нельзя говорить обычными словами восхищения»:

 
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах
И мужество нас не покинет.
 
 
Нестрашно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова.
Но мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем —
Навеки!
 

О профсоюзной поездке в Италию.

Сначала ее почтили в Италии, там произошло нечто похожее на увенчание Петрарки средневековым Римом.

С. В. ШЕРВИНСКИЙ. Анна Ахматова в ракурсе быта. Стр. 297

Это так она подготовила опять народные чаяния, чтобы было с чем сравнивать, когда начнут писать о том, как заместитель мэра по туризму провинциального итальянского городка и литератор-коммунист, по рекомендации Союза писателей СССР, вручали Анне Ахматовой никому не известную премию. С нею вместе премию получал итальянский поэт Марио Луци. Третий Петрарка?

«Вы будете смеяться, вчера мне подали телеграмму из Оксфорда с сообщением, что я приглашена принять почетную степень доктора литературы».

Э. ГЕРШТЕЙН. Беседы с Н. А. Ольшевской-Ардовой. Стр. 275

Это юмор из разряда чеховского «покорчило вас благодарю», но символизировать он должен, очевидно, ее скромность, или, вернее, презрение к почестям.

Прославление в Оксфорде.

Вынула фотографии. <…> Она уже в мантии. Выражение лица, поникшие плечи: люди! Зачем вы ведете меня на эшафот?

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 292

Никто не вел. Достаточно было туда не рваться.

Вот как ее ценили люди: Д. Н. Журавлева кто-то встретил на улице с Ахматовой. И:

«Дмитрий Николаевич! Поздравляю вас. У вас сегодня счастливый день: вы с Анной Ахматовой шли по улицам ее любимого города».

Д. Н. ЖУРАВЛЕВ. Анна Ахматова. Стр. 327

Ленинград… Где эго? – Ты не знаешь? Ленинград – это любимый город Анны Ахматовой. – А!

Он говорил мне, что не может слушать музыку, пот<ому> что она ему напоминает меня.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 90

То есть не «Ахматова – это музыка», а «музыка – это Ахматова». Вся, любая музыка напоминает ему ее. А живопись – не напоминает.

«Кончаю это письмо. В окно смотрит Юпитер – любимая звезда моего мужа», – пишет некая дама, – Ахматова над этим смеялась – у нее все было в порядке с чувством юмора.

…Никогда не забывала она того почетного места, которое ей уготовано в летописях русской и всемирной словесности.