Текст книги "Дневник пани Ганки (Дневник любви)"
Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Я никак не могла придумать, что сказать Гальшке. Намекнуть ей, что я хорошо понимаю, как она меня обманула?
Я бы на ее месте сгорела со стыда! Как она будет смотреть мне в глаза? С другой стороны, я не могу сказать ей правду, потому что это помешало бы нашим взаимоотношениям, а поссориться с ней мне как-то не хочется. Все же я люблю ее и знаю, что и она ко мне привязана.
На обеде было около двадцати человек. Как обычно, блюда подавали прекрасные и вина отборные. Я сидела напротив Жоржа. Тот имел подавленный вид. Зато Леля вовсю флиртовала с хозяином. Я заметила, что Гальшка, несмотря на все свои сладкие улыбки, смотрит на меня обеспокоенно. Никчемная лицемерка! К тому же у нее новый перстенек с сапфиром. Откуда бы это?
Как только все встали из-за стола, и мы с ней остались наедине, Гальшка шепотом сказала:
– Что-то ты мне ничего не говоришь. Я умираю от любопытства. Ты была у него?
Она умоляюще заглядывала мне в глаза, а я, притворяясь равнодушной, ответила:
– Конечно, была.
– И что? Ну, говори скорей!
– Он пообещал отдать мне твои письма.
– И ты думаешь, отдаст?
– Думаю, да. Только я не разделяю твоего мнения об этом пане. Мне он не показался шалопаем. Вполне культурный человек и ведет себя как джентльмен.
В Гальшкиных глазах промелькнуло беспокойство.
– Ты долго у него была?
– Несколько минут.
Это ее будто успокоило.
– О, моя дорогая! Потому-то ты и не разделяешь моего мнения. Вот если бы ты знала его, как я…
Я пожала плечами.
– О, можешь поверить, мне это безразлично. Он действительно хорош собою, но ты хорошо знаешь, что я верна Яцеку.
Я нарочно сказала это с нажимом, чтобы подразнить ее. В конце концов, то, что меня давно уже видят в обществе Тото, не может служить доказательством моей неверности мужу. Тото всем и каждому рассказывает, что он в меня влюблен, и не упускает случая повторить это и самому Яцеку. Когда-то я даже подговорила его, чтобы он попросил Гальшку замолвить за него словечко передо мной. Затем он пересказал мне весь разговор. Он уверял ее, что умрет от отчаяния, если не добьется моего внимания. Гальшка сначала не верила ему, а потом ужасно разозлилась. Она до сих пор ни словом не обмолвилась мне об этом разговоре. И до сих пор ее мучает любопытство, есть ли у меня что-то с Тото или нет. Так ей и надо!
– А каким образом он вернет эти письма?
– Можешь не беспокоиться, – ответила я. – Способ не имеет значения. Могу послать к нему Юзефа или первого встречного рассыльного. – Я немного помолчала и добавила: – А может, и сама к нему пойду.
Гальшка ехидно улыбнулась.
– Я вижу, это посредничество тебе не в тягость…
– Ты же сам знаешь, что ради тебя я готова на все. Тот пан вроде бы очень огорчился, но ты, видимо, рада, что уже никогда его не увидишь?
– Почему я никогда его не увижу? – удивилась Гальшка.
Ах, какая же она несдержанная и наивная! Даже если бы я не знала того, что услышала от Тоннора, эти несколько слов развеяли бы все мои сомнения.
– Как почему? – спросила я. – Ведь это ясно как божий день. Возвратив письма, он не сможет более заставить тебя ходить к нему.
– Ах, конечно! – спохватилась Гальшка. – Конечно же. В любом случае, я тебе бесконечно благодарна, Ганечка.
Еще какое-то время мы разговаривали о всякой всячине (между прочим, перстенек тот подарила ей бабушка). Потом все сели играть в бридж. Я уже не увлекаюсь этой игрой, как раньше, и после трех партий сказала, что устала и больше не буду играть. Ушла вместе с Вацеком Гебетнером, и он отвез меня домой.
Еще утром я велела Юзефу тщательно записывать, кто нам звонил, и, вернувшись, прежде пробежала глазами все записи на бумажке. Там было несколько ничего не значащих, но среди них была такая: «Из отеля «Бристоль».
Несмотря на поздний час, я должна была разбудить Юзефа. Он сказал, что из «Бристоля» звонил портье и спрашивал, когда возвращается пан Реновицкий.
Наконец какой-то определенный след! Следовательно, она живет в «Бристоле». Очевидно, портье звонил по ее поручению. Ну, теперь дяде Альбину будет легче искать! Я сразу предупредила, что завтра не буду обедать и ужинать дома. Должна быть в «Бристоле».
Мне пришло в голову, что Яцек мог выехать за границу умышленно, в связи с этим делом. Ну что ж, скоро все выяснится.
Воскресенье
Вот так история! Очень она меня развеселила, но одновременно и поразила. Могла ли я такое предсказать? Где-то около десяти позвонил Тото и предложил поехать с ним на прогулку в Яблонную. Я с удовольствием согласилась. Мороза почти не было, погода замечательная. В его огромном «мерседесе» едешь, как в коляске.
Когда я села рядом с Тото, он вытащил из кармана пачку банкнот и, победно улыбаясь, протянул мне.
– Что это такое? – удивилась я.
– Выигрыш, – ответил он, – у тебя было верное предчувствие. Карта мне шла, как в сказке. Всех наказал, даже твоего непутевого дядюшку. Теперь никогда не сяду играть, не взяв у тебя какой-либо мелочи на счастье.
– Тото! Ты действительно выиграл? – не верила я своим глазам.
– Честное слово, – засмеялся он. – Более трех тысяч.
Я не хотела брать деньги. Говорила, что не имею на них никакого права, потому что он их выиграл. В конце концов, согласилась на то, чтобы он со мной поделился, но он сделал оскорбленную мину и запротестовал:
– Я играл на твои деньги, играл для тебя и на твое счастье. Выигрыш принадлежит тебе. Если не возьмешь деньги, я выброшу их в окно.
Что мне оставалось делать? Наконец, такие деньги на дороге не валяются. Куплю ему какую-то мелочь, и все будет в порядке. Но как быть с дядей Альбином? Ведь он, выслеживая ту женщину, наверняка будет иметь дополнительные расходы. Не говоря уже о напитках, само посещение ресторанов немало стоит.
Немного подумав, я спросила Тото:
– А тот пан Альбин Нементовский много проиграл?
По требованию отца все в семье, когда уже не могли избежать упоминания дяди, должны были называть его «тот пан Нементовский», чтобы подчеркнуть, что нас с ним ничего не связывает.
– Не знаю, не обратил внимания. Думаю, что немного, каких-то несколько сот злотых. Он никогда не рискует, хотя играет замечательно. И знаешь что? Теперь я уже не верю тем слухам, которые ходят о нем. Если бы он был шулером, то, наверное, не проиграл бы. Люди слишком легко порицают всех, кто хоть раз на чем-то споткнулся.
Очень мне нравится в Тото эта его снисходительность. А на этот раз я была ему просто-таки благодарна за нее, так как не скрываю того, что люблю дядю. Сказать правду, я слишком хорошо знала, что Тото ошибается. Мать рассказывала, что когда-то дядю даже поймали на горячем в каком-то казино или клубе. Когда раздавали карты, он как бы невзначай клал перед собой золотой портсигар, который был так отполирован, что он видел в нем, как в зеркале, все карты. Вспыхнул скандал, и дядю чуть не посадили в тюрьму. Но кончилось тем, что он должен был вернуть все выигранные деньги и ему запретили ходить в казино. Правда, это было где-то за границей, но маловероятно, что дома он ведет себя иначе. Никак не могу понять, зачем он вчера проиграл.
Пани Реновицкая ошибается, считая, что шулерам непременно должны идти карты. Довольно часто случается, что по разным причинам всяческие их махинации не удаются. Еrrаrе humanum est. (Человеку свойственно ошибаться (лат.).) (Примечание Т. Д.-М.)
Все это заставило меня сразу же после прогулки отправиться домой, отказавшись от приглашения Тото в кафе. Я предчувствовала, что дядя Альбин позвонит, и не ошиблась. Не вступая в разговоры, я попросила его приехать.
Через четверть часа он явился с весьма кислой миной.
– Твой чичисбей уже, наверное, говорил тебе, – сказал дядя, здороваясь со мной. – Наверное, рассказал уже, что вчера я проигрался до нитки.
– Да, упоминал, что вам не шла карта.
– В последнее время меня преследуют неудачи. Должен признаться, что остался почти без гроша.
Я решила заставить его взять у меня деньги. Конечно, я не могла признаться, что его проигрыш лежит у меня в сумочке, но предложила ему ссуду.
– Ведь ссуду можно принять, не изменяя своим принципам, а для меня эти деньги ничего не значат.
– Нет, нет, – сопротивлялся он. – У женщины деньги я не возьму. В конце концов, занять можно, но надо быть уверенным, что будет чем отдать.
– Ах, дядюшка, – не унималась я. – Откуда такой пессимизм? Ведь вы почти всегда выигрываете. А мне совсем не горит. Можете отдать через год, через два – когда будут деньги. Из-за этого препятствия наше следствие может задержаться. Да и хорошо ли это с вашей стороны: вот я не сомневалась ни минуты, когда обратилась к вам за помощью. А вы не хотите принять от меня такой мелкой услуги, как ссуда.
Наконец он поддался моим мольбам. Я дала тысячу злотых, а дядя написал расписку по всей форме, хотя я пыталась убедить его не делать этого. И эти мужчины еще смеют насмехаться над женской логикой! Считают зазорным занимать у женщины деньги, а вот соблазнить ее или обмануть в игре – тут у них не возникает никаких этических возражений. Удивительные натуры!
Потом я рассказала дяде о своем открытии: та женщина живет в «Бристоле».
К великому моему удивлению, он не признал это бесспорным.
– Это еще ничего не значит, – покачал он головой. – Ведь портье мог позвонить и по поручению одного из знакомых Яцека. В этом отеле проживает немало ваших знакомых. Может, это был кто-то из дипломатов или какой-то родственник из провинции.
– Но точно также это могла быть и она.
– Конечно. Я, безусловно, не упущу из виду этот след, как и любой другой. Сейчас же прямо отсюда поеду и расспрошу портье. Однако, ты должна назвать мне точное время того звонка. Портье меняются, работают посменно, их помощники тоже.
– Сейчас спрошу у Юзефа, – сказала я и чуть не нажала кнопку звонка. Но, к счастью, тут же вспомнила, что никто из прислуги не должен знать о дядиных визитах, потому что, если бы это дошло до отца, вспыхнул бы хороший скандал.
Я попросила дядю, чтобы он подождал и пошла расспросить Юзефа. К сожалению, он точно не помнил. Сказал, что это было где-то около десяти. Между тем, пока я разговаривала с Юзефом, произошло то, что следовало предусмотреть: в гостиную заявилась тетя Магдалена. Посмотрела, сказала «извините» и вышла, но наверняка успела присмотреться к дяде. Правда, она его не знает и никогда раньше не видела, но это такая болтушка, что не замедлит раздуть из этого целую историю. Жаль, что я согласилась, по просьбе Яцека с тем, чтобы привезти эту его тетушку из провинции. В конце концов, в доме от нее пользы мало, а неприятностей более чем достаточно.
Едва я спровадила дядю, тетушка уже ждала меня в кабинете. Нужно было быстро что-то придумать.
– Кто этот приличный пан? – спросила тетя Магдалена.
– Ах, пустяки, – ответила я как можно равнодушнее. – Он приходил по поводу участка на Жолибоже. Я сказала ему, что мужа нет в Варшаве, а я не в курсе его дел.
Тетя подозрительно посмотрела на меня.
– Он похож не на посредника, а на какого-нибудь аристократа.
Я пожала плечами.
– Тетушка, теперь многие из аристократов зарабатывают себе на жизнь довольно странным образом. И если кто-то прилично выглядит, то ему, пожалуй, легче добиться успеха. И чтобы отвлечь тетино внимание от этой темы, я добавила: – Напрасно вы не сказали, тетушка, что этот мужчина вас так заинтересовал. Я бы вас познакомила.
– Оставь свои шутки, – буркнула тетя Магдалена и вышла.
Я условилась с Тото встретиться в три. Решила его проучить и позвонила Мушке Здроевской. К счастью, застала ее дома. Мы щебетали друг с дружкой так сладенько, как две птички. (Я всегда говорила, что она неискренняя). Пригласила Мушку на обед в «Бристоль», ни словом не упоминая Тото, сказала лишь, что будет Доминик Мирский и, может, кто-то из его приятелей. Отказаться она, конечно, не могла. Через полчаса я заехала за ней машиной и не могла не порадоваться ее виду: Мушка слишком сильно подвела брови и напялила смехотворную шляпку. Вот теперь пусть Тото посмотрит на нас обеих. Больше мне ничего не надо. Мирский с Тото уже ждали в вестибюле, и настроение у них сразу испортилось. Педантичный Мирский раздражался из нашего почти получасового опоздания. Тото расстроился, когда увидел со мной Мушку. Состроил такую мину, как наглотавшийся камешков индюк. Лучшего отношения он не заслуживал. В ресторане было многолюдно. Если бы Тото не зарезервировал столик, нам пришлось бы уйти ни с чем. Знакомых было множество, и в основном из провинции. В такой толпе вряд ли можно было разглядеть особу, ради которой я сюда пришла. Поэтому я занялась Мушкой, осыпая ее такими излишне восторженными комплиментами, что надо быть наивной, как она, чтобы принять все это за чистую монету. Почти после каждого слова я обращалась за поддержкой к Тото, и он, хоть и сворачивался каждый раз штопором, все же должен был поддерживать мои комплименты. Да, это была замечательная забава. Но ее нарушила мне Данка, появившись вдруг в «Бристоле» в обществе своего жениха и его сестры. Оказалось, что в это «гнездо гуляк, бездельников и транжир», куда никогда не ступила бы ни одна из четырех ног этой влюбленной пары, они притащились в результате стихийного бедствия. Данку пригласили на обед к матери Станислава, однако их кухарку внезапно свалил страшный прострел. При таких обстоятельствах она и слушать не хотела о приготовлении обеда, и мать Станислава отправили всю троицу в «Бристоль».
Мои отношения с Данкой никогда не были очень близкими. Мы решительно не могли служить образцом для других сестер. Даже будучи еще девочками, обе упорно отказывались носить одинаковые платья. Хотя разница между нами только два года (Данка младшая, но все говорят, что она выглядит старше меня), однако характеры и темперамент у нас диаметрально противоположные. Данка никогда не любила танцев, развлечений, путешествий. В театр ходит только на «Дзяды», на Виспянского, считает шедевром «Перепелочку» Жеромского, а выдающейся фигурой в том шедевре – Юлиуша Остерву. (Не хочу, чтобы меня не так поняли. Я сама очень люблю пана Юлиуша и никогда этого перед ним не скрывала, но «Перепелочку» видела только раз, да и то ужасно скучала. Данка не представляет себе жизни без каких-то собраний, митингов, обществ, союзов и другой скукотищи. Все бы ей к чему-то стремиться, все бы способствовать какому-то развитию, все бы что-то организовывать…
Я нисколько ее за это не упрекаю. Наконец, каждый может делать то, что ему угодно. Мы просто не подходим друг к другу. Не думаю, что после основания своего домашнего очага они станут часто приглашать меня к себе. Но представляю, каким адским мучением будет для меня их дом. Потому что она со своим Стасем одного поля ягоды. Как по мне, то сам его вид может вызвать раздражение. Высокого роста, худой, нордического типа с так называемыми «льняными» волосами и высоким лбом. Он никогда не говорит просто. Всегда или мечет громы, или клеймит, или поднимает свой голос, или добивается, или указывает. Производит такое впечатление, словно каждое мгновение готов взойти с поднятой головой на костер и, не моргнув глазом, дать сжечь себя вместе с грузом своих убеждений. Впрочем, мне не в чем его упрекнуть. Он очень приличный мужчина, прекрасно управляет своей фабрикой и делает людям много добра. То, что он происходит из мещанской семьи, для меня лично ничего не значит. Так же, как не импонируют мне мои аристократические кровные связи с материнской стороны. Короче говоря, Станислав меня не привлекает. А уж Тото чувствует себя в его обществе совсем неловко.
Они не могли найти свободный столик, поэтому нам пришлось пригласить их к своему. Единственным утешением была Лула, которую злые языки прозвали «святой Леонией» (что и говорить, невеселое имя!). Я совсем мало ее знаю. Станислав показывался с ней редко. Так или иначе, это была, несомненно, самая милая старая панна из всех, каких мне доводилось видеть. Все знали, что в молодости она пережила драму – ее жених погиб на фронте в 1920 году, и с тех пор она ни на день не сняла траура. Что за анахронизм! Типичная романтическая история в духе прошлого века.
Своей внешностью Лула походила на женскую фигуру с «Полонии» Гротгера. Однако в общении была очень приятна. Сколько изящества в этой женщине! Никогда не видела ее лица без улыбки. Никогда не замечала в ее глазах недоброжелательности, неприязни или хотя бы осуждения. В разговоре она была утонченная, снисходительная и остроумная, однако ее остроумие было старосветского толка – слишком изысканное, обтекаемое и безличное. Несмотря на свою репутацию «святой Леонии», она не избегала никаких тем, по крайней мере, они ее не возмущали. И хотя ей уже наверняка перевалило за сорок, она вся дышала свежестью.
Инициативу в разговоре сразу взял Станислав и принялся рассказывать о последних политических событиях.
Насколько интересует меня внешняя политика – ведь Яцек часто разговаривает со мной о всевозможных дипломатических делах, – настолько плохо я разбираюсь во внутренней, а для Станислава это любимая тема.
Воспользовавшись тем, что разговор приобрел общий характер, я спросила Данку, что слышно дома. Я не была у родителей уже целую неделю и, кроме того, что несколько раз звонила матери, с ними не общалась. Данка известила меня (Данка никогда не говорит – она всегда извещает), как расстроило отца то, что Яцек уехал не попрощавшись. Других новостей нет. Отец ведет теперь какой-то большой процесс о возвращении конфискованного имущества, и его ничто больше не интересует. На следующей неделе собирается поехать куда-то за город, где должна быть охота на волков.
– Если хочешь увидеть отца, приходи завтра. Ты почти не бываешь дома.
В ее взгляде был осуждение. Я хорошо знаю, что она не досказала. Хотела дать мне понять, что я бываю дома только тогда, когда меня приводит туда собственная выгода. Я бы зря потеряла время, если бы стала разъяснять ей, что это не так. Я не скучаю по дому, поскольку, во-первых, имею свой собственный, а во-вторых, мне у них неинтересно. Я очень уважаю отца и очень люблю маму. Правда, мама не отличается большим умом, но это еще не повод считать ее совершенно глупой, как это делает дядя Альбин.
Другое дело, что ее занятия меня не интересуют. К тому же мама порой бывает очень рассеянна, и об этой ее черте даже рассказывают анекдоты. Люди любят посмеяться над другими – дай им только такую возможность. Вот даже об отце рассказывают, что, отвечая на тост во время своего юбилейного банкета, он начал словами: «Высокий суд», – а между тем невозможно представить себе более серьезного человека, чем он. Человека, не только полностью лишенного забавных черт, но прямо-таки удручающего своим достоинством.
Можно ценить все это, можно уважать, но выдержать действительно нелегко. Домашней атмосферой я надышалась до отвала еще до замужества. И, кроме всего прочего, меня дрожь берет, когда я подумаю, что в случае катастрофического разрешения дела Яцека придется вернуться к родителям.
Теперь уже я вряд ли могла бы жить в тех условиях. Ни в Варшаве, ни в Голдове. В Голдове лучше разве что тем, что имеешь дело либо с матерью, либо с отцом. Потому что или мать едет в Виши, или отец в Карлсбад. Зато приезжает немало милых соседей. Всегда там играют в бридж, ездят на охоту, по крайней мере есть хоть немного свободы. А в доме на Вьейской все как в церкви. Вот Данка выросла в той атмосфере, и чувствует себя в ней прекрасно. А почему я не такая? Не раз уже об этом думала.
У меня нет особого влечения к забавам и развлечениям. Меня больше интересует общение с людьми другого типа. Я вполне осознаю то, что, объективно говоря, они, возможно, имеют меньше достоинств, имеют меньший вес по своему общественному положению и культурному уровню, но они свободнее, веселее и не взбираются на котурны.
Прошлой весной я познакомилась на Ривьере со знаменитым Эдуардом Эррио. Человек тоже весьма достойный, несколько раз был премьером, возглавлял парламент, однако в обществе не говорит о скучных вещах и умеет быть очень остроумным. И почему это у нас такие господа считают святым долгом носиться со своей серьезностью и подавлять ею всех вокруг. Оставляют ее только тогда, когда остаются один на один с приглянувшейся им женщиной. Боже мой, и какие они бывают тогда смешные! Хотя бы той же самой разницей. «Люблю вас горячо», «Вся жизнь целовал бы такие ножки». Хорошо еще, если не говорят: «Солнышко ты мое». Или: «Съел бы тебя с косточками». А достаточно кому-нибудь через минуту войти в комнату, как такой пан вдруг запнется и его лицо тут же становится как мраморное.
Меня не раз разбирал смех, когда я представляла себе отца в такой ситуации. Не знаю, есть ли у него теперь какая-нибудь приятельница, но что-то мне не верится, чтобы всю жизнь он был верен матери. Именно потому и не верится, что мать так часто и с таким упоением об этом говорит. И его седая бородка, и роговые очки, и эти важные манеры… Как бы оно все выглядело в уютном гнездышке некой куколки! А может, и правду как говорит мать, он ей не изменял. Но это не означает, что он того не хотел бы, потому что убеждения часто подавляют в человеке предпочтения.
Все-таки навещу завтра родителей. А при случае загляну в библиотеку и найду соответствующий параграф закона. Интересно, какое наказание грозит за двоеженство.
В ресторане стало свободнее, и я увидела дядю Альбина. Он сидел за столиком у окна с каким-то неприметным с виду молодым человеком и что-то, писал на открытке. Я была уверена, что это связано с нашим делом.
И действительно, когда мы выходили из ресторана, слуга подал мне сложенную открытку. Он сделал это так ловко, что, к счастью, никто этого не заметил. Делая вид, будто ищу что-то в сумочке, я прочла записку и едва скрыла, как она меня поразила. Дядя Альбин писал:
«Есть новости. Особа, поручившая портье позвонить вам домой, была мисс Элизабет Норман, англичанка, не владеющая ни одним языком кроме родного. Прибыла в Варшаву 22 декабря прошлого года. Туристка. Езжай домой и жди моего звонка».
Я была разочарована. Или портье, информируя дядю, ошибся, или здесь какое-то недоразумение. Женщина, писавшая Яцеку, в совершенстве владела польским. Это раз. Во-вторых, она подписалась буквой «Б», а тем временем ее инициалы состоят из букв «Э» и «Н».
Я, конечно, попросила, чтобы меня сразу же отвезли домой, хотя перед тем уже согласилась поехать по приглашению Станислава на кофе к его матери. Я приняла это приглашение только потому, что Станислав чувствовал себя обязанным перед Тото, который заплатил за обед в «Бристоле». Лучше было согласиться на черный кофе, чем подвергаться опасности, что педантичный Станислав когда-нибудь пригласит нас на обед.
Я вскоре была дома, и дядиного звонка ждала недолго. Он подробно рассказал обо всем. А именно: особа, интересовавшаяся, приехал ли Яцек, была эта панна Норман. Портье точно это вспомнил. Однако дядя предполагал, что панна Норман может не иметь ничего общего с женщиной, которая нас интересует. Она могла просто знать Яцека за границей или даже познакомиться с ним в Варшаве в каком-либо посольстве.
В любом случае, не стоило оставлять и этого следа, и дядя пообещал, что в течение суток наверняка узнает, кто такая панна Норман и как она выглядит.
Я сказала:
– Есть у меня такое предчувствие, что если это и не она, то все же каким-то образом с ней связана. Бога ради, дядюшка, хорошо все разведайте, потому что такая шантажистка, в конце концов, может сделать вид, что не умеет разговаривать по-польски. Поверьте в мое предчувствие.
– Детка, я приму все это во внимание, – засмеялся он. – Однако то, что я знаю о ней сейчас, вроде не подтверждает твоего предчувствия. Я сделаю все…
Наш разговор неожиданно прервался. Позвонили с междугородной и сказали, что меня вызывает Париж.
Все-таки он поехал в Париж!
После нескольких «алло, алло!» я услышала голос Яцека. Прежде всего, он спросил меня о здоровье, сказал, что скучает по мне и все время был очень занят, а потом сообщил, что важные дела задерживают его в Париже еще на несколько дней. До сих пор его звонок ничем не отличался от обычных. Но вот он спросил:
– Как поживаешь, Ганечка, ничего нового не произошло?
– Ничего. А что могло произойти? Он несколько мгновений колебался, потом сказал:
– Ну, значит, все в порядке. Будь здорова, вспоминай меня и ни в коем случае не думай обо мне плохо.
Это был слишком выразительный намек.
– А чего бы я должна о тебе плохо думать?.. И что значит «ни в коем случае»?..
Он немного смутился. В голосе его послышалась неуверенность.
– Ну, может, ты думаешь, что я здесь развлекаюсь и поэтому не спешу возвращаться.
– Я так совсем не думаю, – ответила я отчетливо.
Это должно его насторожить. Но Яцек непринужденно ответил:
– Ты лучшая жена в мире. Поверь, я работаю здесь как вол, с утра до вечера. До свидания, любимая.
– До свидания, Яцек. До встречи.
Я положила трубку и не могла сдержать улыбки. Следовательно, он не сбежал от меня! Он все-таки меня любит! Кто знает, может, задержка с возвращением связана с этой его скандальной женитьбой?.. Так или иначе, разговор этот очень меня успокоил.
Наконец, задержка Яцека была мне только на руку. Не из-за Тото, нет, упаси боже, а из-за той женщины. Неужели мне изменяет интуиция? Действительно ли эта мисс Элизабет Норман – его первая жена?
Что касается разницы ее инициалов с написанной под письмом буквой «Б», то тут у меня вдруг исчезли всякие противоречия. Ведь буква «Б» могла быть сокращением ласкательного имени: Бесси, Бетси, Бет, Бес или Бетти. Англичане очень часто называют таким образом своих Элизабет. Как она выглядит – вот что самое важное. Она явно старше меня. Но достаточно ли она красивая, чтобы со мной соперничать? Ведь в этом деле имеет значение не только то, согласится ли она исчезнуть, получив определенную сумму денег, но и то, захочет ли Яцек к ней вернуться. Из телефонного разговора с ним я могла сделать вывод, что у него такого намерения нет. Однако кто знает, не сумеет ли та ужасная женщина заставить его изменить свое решение. О, она очень ошибается, если думает, что я легко отрекусь от своих прав! В конце концов, я не остановлюсь даже перед скандалом. Даже перед тем, чтобы вмешать в это дело отца.
Мое хорошее настроение испортила мысль: когда моя соперница много лет назад покинула Яцека, он, видимо, любил ее или, во всяком случае, она имела на него такое влияние, что осталась в его памяти как нечто добытое и утраченное, а, следовательно, тем больше желаемое. Трудно сказать, не оживет теперь в нем это чувство.
Эти мои размышления прервала тетя Магдалена, которая услышала звонок междугородной станции и пришла надоедать мне своими вопросами: «А что Яцек делает?.. А что говорил?.. А когда вернется?..» Я никак не могла от нее избавиться, а было уже четверть седьмого. А я ведь еще в шесть должна была позвонить пану Тоннору. Но, в конце концов, я нашла способ ее напугать. Я вспомнила, что тетя очень боится инфекции, потому и сказала:
– Вы знаете, тетушка, наверное, я съела сегодня за обедом что-то плохое. Мне так дурно…
И состроила кислую мину, которая не оставляла никаких сомнений в правдивости моих слов.
Тетя немного побледнела и вдруг поднялась. Не глядя на меня, воскликнула:
– Дорогая, немедленно прими какое-то лекарство! И, может, ложись в постель. Или выйди на свежий воздух… Прости, но у меня дела.
Когда она была уже у дверей, я умышленно начала икать. Не могла отказать себе в таком удовольствии. Тетя рванулась вперед, словно лошадь, подхлестнутая кнутом, и, в конце концов, перешла на рысь.
Не изымая этого отступления из дневника п. Реновицкой, хочу, однако, определенно отметить, что ничуть не одобряю такого поведения автора относительно тети собственного мужа. Вообще, устрашение теток с помощью симуляции неприятных физиологических проявлений – метод, давно уже осужденный и по большей части, как я сам не раз имел возможность убедиться, неэффективный. Тети по самой природе своей скорее склонны помочь близким лицам в случае каких-либо возмущений в их организме, чем бежать прочь. Они делают это, я бы сказал, даже с немалым удовольствием. (Примечание Т. Д.-М.)
Я боялась, что уже не застану Тоннора. Однако он был дома и сразу узнал мой голос.
– Я ждал вашего звонка, – сказал приветливо.
– Не думайте, пожалуйста, – отметила я, – что я позвонила бы вам, если бы не забыла у вас Гальшкиних писем. Речь идет о ней и только о ней.
– О-о-о, – сказал он своим приятным баритоном. – Я никогда не осмелился бы предположить, что вы изволите вспомнить обо мне по какому-либо другому поводу.
В его голосе чувствовалась самоуверенность, и я решила дать отпор.
– Ваша скромность говорит о том, что у вас есть чувство реальности, но это не имеет отношения к делу. У меня мало времени. Не хотелось бы посылать никого из прислуги, потому что не могу ни на кого положиться. Предпочла бы уладить это дело сама.
– И я, простите, тоже так считаю.
– Могу ли я прийти к вам сейчас? То есть, примерно через полчаса?
– Сделайте одолжение.
Я надела свое красивое гранатовое платье с белой отделкой. Правда, я его уже давно ношу, но сейчас это не имело значения, так как он никогда не видел этого платья. К нему выбрала шляпку на три тона светлее, вроде зуавского кепи, и беличьи меха. Они меня молодят. А в каракулевых, в которых я была у него первый раз, я выгляжу хотя и намного нежнее, но старше. Надушилась духами «Voyage de noce». («Свадебное путешествие» (франц.)), которые имеют весьма пикантный запах.
Он вновь открыл мне сам. Поздоровался как хороший знакомый. Все-таки эти опытные соблазнители умеют обращаться с женщинами. По выражению его глаз я увидела, что он отметил каждую деталь моего туалета и что все ему понравилось. Я сразу почувствовала себя увереннее. В комнате, где я тогда была, на этот раз царил беспорядок. На диване, на столике, на креслах лежало множество граммофонных пластинок.
– Извините за беспорядок. Час назад получил новые пластинки из Лондона. Вот и начал прослушивать. Сейчас я уберу. Некоторые просто замечательные. А вы любите музыку?
У меня не было повода отрицать.
– Хорошо, что у нас одинаковые вкусы. Вот послушайте это.
Он поставил действительно красивую вещь, которой я еще не знала.
– Это все последние новинки, – пояснил он, собирая остальные пластинки и составляя их на полочку возле патефона. – Есть люди, которые считают, будто петь лучше на итальянском языке. Что касается меня, то я не разделяю этого мнения. Каждая мелодия, каждый вид музыкальной фактуры требует своего языка. Вот представьте себе, например, куявяк, который поют по-немецки, или испанское болеро по-английски. Не правда ли?.. А тот красивый «мерседес», в котором я видел вас сегодня утром на Модлинском шоссе, ваш собственный?
