Текст книги "Карьера Никодима Дызмы"

Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Амброзяк проводил Никодима до дверей и, заверив его, что Франек – «парень-гвоздь», попросил десять злотых взаймы. Спрятав деньги в карман» он не без иронии заметил:

– Ваш брат в деревне небось зарабатывает. Деньжищ – непочатый край!

– Дела идут.

Улица была пустынна. Дызма дошел до Вольской а стал ждать трамвая. Вскоре подошла девятка.

Цирк был полон. В гуле голосов резко выделялись крики сновавших среди публики мальчишек:

– Шоколад, лимонад, вафли!

Едва Никодим с сестрами Чарскими вошел в цирк, оркестр грянул марш, и на арену строем вышли атлеты.

Было их человек десять. Все мужчины огромного роста, с непомерно развитыми мускулами, с воловьими затылками, затянутые в трико тела густо покрыты растительностью. Не нарушая строя, обошли они вокруг арены.

Дызма с сестрами Чарскими пробрался к своей ложе. Там уже сидел полковник Вареда. Мариетта рассмеялась:

– Ходячие окорока!

Никодим и его спутницы поздоровались с Варедой.

– Вот этого зовут Мик, – начал объяснять Вареда. – Тело у него почти как у мальчика, но он сильнее многих из этих гиппопотамов.

Атлеты выстроились в ряд, и сидевший за столиком судья стал представлять их публике.

У каждого был какой-нибудь титул: чемпион Англии, чемпион Бразилии, чемпион Европы и т. д.

При именах двух атлетов раздались аплодисменты: так приветствовали чемпиона Польши Велягу и гиганта итальянца Тракко.

Затем остались двое: тучный немец с длинными, обезьяними руками и стройный мулат Мик. Он выглядел рядом со своим противником, как антилопа рядом с носорогом, который ее вот-вот растопчет.

Послышался свисток, и борцы сошлись.

– Готово! – крикнул Дызма, видя, как мулат под тяжестью немца валится на ковер.

– Нет, брат, – улыбнулся Вареда, – придется еще порядком попыхтеть, пока положишь этого вьюна на обе лопатки.

И в самом деле, мулат выскользнул из лап противника. А когда тот, храпя от натуги, хотел было приподнять его, чтобы снова швырнуть на ковер, мулат внезапно оттолкнулся от земли. Вначале могло показаться, что немцу это только на руку, однако результат был самый неожиданный: гибкое тело мулата, описав дугу, взметнулось в воздухе. Державший мулата немец потерял равновесие и грохнулся навзничь. Одним прыжком мулат бросился на противника и очутился у пего на груди.

Судья подбежал в самый критический момент, зафиксировав, что немец коснулся лопатками ковра. Это продолжалось секунду; побежденный с диким рычанием вскочил, стряхнул с себя победителя, как конь выбрасывает из седла неумелого седока.

Тем не менее схватка считалась законченной, и председатель жюри объявил о победе мулата. Тот с улыбкой раскланялся. Побежденный, ругаясь, уходил с арены, его сопровождало шиканье всех ярусов.

– До чего же красив этот мулат! – восхищалась Мариетта Чарская. – Как из бронзы вылит! Пан председатель, скажите, это будет очень неприлично, если мы возьмем его с собой ужинать?

– Мариетта! – остановила ее сестра.

– Пожалуй, неудобно, – заметил Дызма.

Но остальные заявили, что это будет развлечение не хуже всякого другого. Если ужинать в отдельном кабинете, то все будет в порядке.

Между тем на арену вышла вторая пара.

Дызма в упоении следил за борцами. В самые острые моменты до хруста сжимал руки. В остервенении вопил:

– Давай!..

Грузные тела борцов метались внизу, хрипя и кряхтя от натуги, барахтались по арене. Сверху неслись вопли восторга, свист, крики «браво».

Вот уже прошло несколько пар атлетов; и настал черед тому зрелищу, которое было гвоздем программы.

Друг против друга стали два сильнейших противника. Чемпион Польши Веляга, с неимоверно широкими плечами, руками Геркулеса, коротким расплющенным носом, бритой головой, больше всего напоминал собой гориллу. Перед ним, широко расставив ноги – два дубовых ствола, – высился рослый Тракко; под лоснящейся кожей играли упругие шары мускулов.

Среди всеобщей тишины раздался свисток судьи.

Противники сходились не спеша, словно примеряясь друг к другу. Оба, видимо, оценили по достоинству трудность предстоящего поединка. Но каждый избрал свою тактику. Поляк намеревался вести борьбу в молниеносном темпе, а итальянец решил расходовать силы постепенно, стремясь, вероятно, измотать противника.

Поэтому он почти не сопротивлялся и после нескольких рывков поддался на пируэт и упал на ковер.

Веляга нагнулся над ним, пытаясь перевернуть на лопатки. Через несколько минут, убедившись, что все усилия напрасны, стал ожесточенно тереть ему шею.

– Что он делает? – спросила Мариетта.

Вареда наклонился к ней и, не спуская глаз с арены, стал объяснять: *

– Это называется массажем. Бить нельзя, понимаете? А такой массаж допустим. От этого ослабевают мышцы шеи.

– Наверное, это больно.

Итальянец, видимо, пришел к точно такому же выводу, потому что вскочил и, вырвавшись из рук противника, обхватил его сзади за туловище. Но для толстого Веляги руки итальянца оказались слишком коротки; он напряг живот, и руки Тракко разомкнулись.

Галерка встретила это бурными аплодисментами.

Впрочем, с самого начала было ясно, что симпатии зрителей на стороне польского атлета.

Однако поединок результата пока не давал, и это приводило Велягу в бешенство. Крики с галерки еще больше распалили его:

– Веляга, не сдавайся!

– Бей макаронника!

– Браво, Веляга!

Глаза атлетов налились кровью, из груди вылетало по временам глухое хрипение.

Схватка становилась все ожесточеннее. Сплетенные тела покрылись каплями пота.

Веляга яростно атаковал итальянца, тот не менее яростно сопротивлялся, но хорошего стиля не терял и все время оставался в рамках правил. Веляга меж тем не мог сдержать животной жажды одолеть противника; даже судья несколько раз вынужден был вмешиваться, потому что Веляга прибегал к запрещенным приемам.

Внезапно ему удалось взять Тракко страшной хваткой, так называемым двойным нельсоном. Его огромные руки проскользнули под плечами итальянца и сомкнулись на затылке.

Цирк замер в ожидании.

Борцы застыли в оцепенении – по их неподвижность была полна напряжения: литые клубки мускулов, казалось, вот-вот прорвут кожу. Веляга нажал еще. Багровое лицо итальянца посинело. Глаза вылезли из орбит от боли, по вывалившемуся языку изо рта текла слюна.

– Мерзость! – воскликнула Мариетта и зажмурилась.

– Он его убьет! – вскричала, перепугавшись, сестра. – Пан председатель, ведь это ужасно!

– Пусть свернет ему шею! – ответил Дызма.

– Как вам не стыдно, пан председатель, – вмешалась опять Мариетта.

– Он может сдаться, – пожал плечами полковник. Но итальянец не думал сдаваться. С редкой выдержкой переносил он дикую боль, но чувствовалось, что он не уступит.

Веляга понял это и, зная, что время вскоре истечет, решил во что бы то ни стало покончить с итальянцем.

Он рванул соперника вбок, подставил ему подножку, бросил на ковер и, навалясь всей тяжестью, поверг его на лопатки.

Цирк задрожал до основания. Дикий рев, буря аплодисментов, топот тысячи ног слились в сплошной гул, заглушив свисток судьи и звонок главного арбитра.

– Браво, Веляга, браво! – ревел Дызма, пот выступил у него на лбу.

Борцы между тем поднялись с ковра.

Веляга стал раскланиваться, а Тракко подошел к столику судейской коллегии и что-то стал говорить, растирая посиневшую шею.

Наконец шум затих. Судья вышел в центр арены и объявил:

– Борьба чемпиона Польши Веляги с чемпионом Италии Тракко закончилась вничью. Веляга положил противника на лопатки с помощью недозволенного приема. Жюри решило…

– Дальнейшие его слова потонула в реве протеста:

– Неправда!

– Не было подножки!

– Судью на мыло!

– Веляга победил!

– Долой макаронника!

Наконец слово взял председатель судейской коллегии:

– Встреча закончилась вничью, потому что Веляга дал противнику подножку. Видел это судья на ринге, видел и я сам.

– Неправда, не давал! – заорал Дызма.

– Это вы говорите неправду, – не без злости ответил арбитр.

– Что? – завопил вне себя Дызма. – Что? Я говорю – не давал. Я председатель государственного хлебного банка, мне больше можно верить, чем этому малому со свистком.

Цирк задрожал от аплодисментов.

– Браво, браво!

– Верно говорит!

Тогда председатель судейской коллегии снова поднялся со стула и крикнул:

– Исход борьбы решает судейская коллегия, а не публика. Встреча закончилась вничью.

Никодим потерял всякий контроль над собой и рявкнул на весь цирк:

– Г…о!

Эффект был колоссальный. С верхнего яруса обрушился ураган аплодисментов, захохотали, заорали, повторяя только что пущенное Дызмой слово.

– Выйдем из этого балагана, – заявил Никодим, – не то меня удар хватит.

Выходили смеясь.

– Ну, теперь ты будешь по-настоящему популярен, – заметил Вареда.

– Что там…

– Не «что там», а точно. Завтра вся Варшава только об этом и будет говорить. Увидишь. Люди любят сильное слово…

На следующий день о происшествии не только говорили: почти все газеты с подробностями описывали скандал, некоторые поместили даже портрет героя вечера.

Никодим был зол на себя.

– Я правильно сказал. Чего же они считают меня хамом?

– Ничего особенного, пустяки, – утешал его Кшепицкий.

– Вывели из себя, сволочи.

ГЛАВА 13

Крохмальная улица в эту пору всегда пустынна. И неудивительно: уже за полночь, а здешние жители встают в шесть утра, чтобы идти на работу. В тусклом свете газовых фонарей спят кирпичные дома. Изредка доносятся торопливые шаги запоздалого пешехода.

Под одной из арок молча ждут, прислонясь к стене, трое мужчин. Можно подумать, что они уснули, но нет – время от времени вспыхивают огоньки трех папирос.

Со стороны Желязной улицы слышатся чьи-то тяжелые шаги. Один из ожидающих приседает на корточки, вытягивает шею, отползает назад и шепчет:

– Он.

Шаги все ближе, и через минуту люди под аркой видят приземистого толстяка в черном осеннем пальто.

Почувствовав, что кто-то идет за ним следом, прохожий оглянулся.

– Нет ли у вас спичек? – спрашивает у него худощавый блондин.

– Есть, – отвечает тот, останавливается и начинает рыться в карманах.

– Ваша фамилия Бочек? – спрашивает вдруг блондин.

Толстяк удивленно на него смотрит.

– Откуда вы знаете?

– Откуда? Оттуда, сволочь, что ты язык на привязи не держишь.

– Почему?..

Кончить он не успел. Удар тяжелого кулака разбил ему нос и верхнюю губу; в тот же миг кто-то треснул его по затылку, кто-то изо всей силы пнул в живот.

– Господи боже мой! – вскрикнул толстяк и покатился в канаву. В голове у него зашумело, во рту появился соленый вкус крови.

Нападавшие, однако, не сочли, что работа кончена. Один из них наклонился над лежащим и принялся бить его кулаками в живот и в грудь, а другой перепрыгнул с тротуара на мостовую и нанес два страшных удара каблуком в лицо.

Невыносимая боль придала сил лежащему. С невероятным при его полноте проворством он вскочил на ноги и диким голосом завопил:

– Караул! Караул!

– Заткни ему глотку! – срывающимся шепотом приказал блондин.

Его товарищ схватил лежащую на тротуаре шляпу жертвы и прижал ее к изуродованному лицу.

– Караул… Караул! – надрывался тот. Далеко на перекрестке появилась чья-то фигура.

– Тихо! Франек, кто-то идет.

– Караул! Караул!

– Ничего не поделаешь, придется его ножиком погладить.

Щелкнула пружина складного ножа, и широкое длинное лезвие бесшумно вошло в тело по рукоятку. Раз, другой, третий…

– Готово.

Молодой человек вытер нож о пальто убитого. Двое других быстро обыскали карманы. Часы, паспорт, бумажник…

Мгновение спустя Крохмальная снова была безлюдна.

Небо начало светлеть, когда в улицу свернули двое полицейских на велосипедах – ночной патруль.

– Гляди-ка, – воскликнул один, – кто-то лежит!

– Наверно, пьяный.

Они соскочили с велосипедов и, увидев лужу крови, поняли, в чем дело.

– Разделали как свинью!

– Пощупай-ка пульс.

– Он уже холодный.

– Вот народ, сукины дети! Надо ехать в комиссариат.

– Третий за эту неделю.

Стал накрапывать дождь. Мелкий, холодный, осенний.

«Сегодня ночью патруль VIII комиссариата обнаружил на Крохмальной улице труп мужчины лет пятидесяти.

Врач скорой помощи констатировал смерть, происшедшую вследствие разрыва сердечной сумки острым орудием, потери крови и травмы черепа. Поскольку лицо сильно изуродовано, личность жертвы установить трудно. Документов при убитом не обнаружено. Труп отправлен для вскрытия в морг. Существует предположение, что убитый стал жертвой внутрипартийных раздоров».

Дызма сложил газету и забарабанил пальцами по столу.

– Что я тут могу сделать? – Никодим пожал плечами.

Сначала смерть Бочека его устрашила. Он подумал, что полиция неминуемо доберется до него. И еще одно – а ну, как убитый будет являться по ночам?

С другой стороны, сознание того, что больше не существует этот опасный для него человек, что вместе с ним исчезла висевшая над его головой угроза, постепенно притупило страх, который со временем улетучился окончательно.

Кто может его, председателя правления банка, подозревать в подстрекательстве к убийству!

Наконец разве он, Дызма, виноват в смерти Бочека? Тот сам лез на рожон.

«Сам и виноват. Глупая башка… Доигрался…»

В кабинет вошел Кшепицкий, закрыл за собой дверь, с таинственной улыбкой сообщил:

– Пан председатель, не пожелаете ли принять одного клиента? Любопытный человек.

– Кто?

– Ваш хороший знакомый.

Дызма побледнел как полотно; он вскочил с места и, Дрожа всем телом, спросил срывающимся голосом:

– Кто?!

Его охватил нечеловеческий страх. Он представил себе, что там, за дверью, дожидается Бочек. Окровавленный, с изуродованным лицом.

– Что с вами, пан председатель? – спросил с беспокойством Кшепицкий.

Дызма тяжело оперся о письменный стол.

– Вам нездоровится?

– Нет, нет… Так кто же там?

– Куницкий.

– Ах, Куницкий… Хорошо…

– Примете его? – Да.

В кабинет вбежал Куницкий, все такой же вертлявый и такой же румяный. Еще в дверях поздоровавшись с Дызмой, он с невообразимой быстротой что-то затараторил.

Никодим смотрел на него с минуту, не в силах сосредоточиться, понять, о чем речь.

– Да, дорогой пан Никодим, года у меня прибавляются, но я не старею. Вот и у вас тоже чудесный вид. Что нового в политике? Как дела? Все жалуются на застой, на налоги, мой драгоценный: ведь этот налог с оборота режет человека без ножа. А всякие там поборы на общественные нужды! Прекрасный у вас кабинет, вкус, стиль… Может быть, сделаете мне одолжение, дорогой пан Никодим, откушаете со мной завтрак? С утра во рту ничего не было. Прекрасный кабинет! Не выберетесь ли со мной в Коборово? Погода, правда, собачья, зато тишина, покой. Нервы отдохнут, да и Нина, бедняжка, обрадуется – она так одинока. Прикатили бы на пару деньков, а?

– На следующей неделе, пожалуй.

– Золотой мой, благодарю вас, благодарю. Ну, так идем завтракать. Может, к «Бахусу», а?

– Спасибо, не могу. Сегодня завтракаю у князя Ростоцкого.

Эта ложь произвела, как и следовало ожидать, сильное впечатление. Расплывшись в улыбке, Куницкий стал говорить о том, какие возможности открываются перед Никодимом благодаря его связям.

Затем всплыла и подлинная причина визита: железнодорожные шпалы. Старик юлил, заискивал, говорил о барыше, который их ждет от этих поставок, убеждал Дызму, что если ему, Леону Куницкому, не захотят дать заказ из-за его процесса, то ведь все можно оформить на имя Нины Куницкой.

– Трудное дело, – отозвался Дызма.

– Хе-хе-хе, а я знаю, стоит дорогому пану Никодиму пальчиком шевельнуть… Ну, золотой мой, поговорите с министром путей сообщения.

И он пилил Никодима до тех пор, пока тот не согласился.

– Только не уезжайте, пока не обсудим договор; имейте в виду, что я в этом невежда.

Куницкий обрадовался и заверил пана председателя, что останется в Варшаве и в случае необходимости даст нужные сведения, хоть он и уверен, что для такого гения, как Дызма, этого не потребуется.

Приход Кшепицкого прервал поток его красноречия. Пообещав прийти на следующий день, Куницкий распрощался с Дызмой.

– Известный ловкач, – заметил Кшепицкий.

– Еще бы! – подтвердил Никодим. – Такого опутать не легко.

Длинная физиономия Кшепицкого скорчилась в презрительной улыбке.

– По-моему, пан председатель, нет такого ловкача, которого не провел бы другой ловкач.

Дызма от души рассмеялся. Он сам себя считал именно таким ловкачом. Ему даже показалось, что именно так считает Кшепицкий, – об этом по крайней мере говорила его фамильярная улыбка.

– О чем вы думаете? – поинтересовался Дызма.

– Думаю о том, – опустив глаза, ответил Кшепицкий, – что наше время принадлежит человеку, который умеет ловить случай.

– Какой случай?

Кшепицкий запрокинул голову, провел рукой по острому кадыку и как бы невзначай заметил:

– Коборово – лакомый кусочек.

– Еще бы!..

– Не каждому представится случай… Дызма кивнул:

– А вот Куницкому досталось.

– А может, достанется… и вам?

Никодим недоверчиво глянул на секретаря.

– Мне?

– Мир принадлежит тем, кто не считается с условностями.

– Вы хотите сказать, что совестливость – помеха?

Кшепицкий ответил не сразу, он внимательно следил за Дызмой.

– Пан председатель, – начал он, взвешивая каждое слово, – вы, наверно, знаете, что я для вас больше чем простой доброжелатель?

– Знаю.

– Так вот, я хочу быть искренним… Для вашего блага. Но не отрицаю, что и для своего. В наше время проигрывает тот, кто глуп.

Кшепицкий задумался. Теряя терпение, Дызма стал его подгонять:

– Да говорите же, черт вас возьми!

– А не рассердитесь на меня, пан председатель?

– Вы что же, за дурака меня принимаете?

– Боже сохрани. Я потому и говорю…

Кшепицкий придвинул стул, лицо его выражало сосредоточенность.

– Пан председатель, жена Куницкого по-прежнему вас любит?

– Еще как! Ежедневно вот такие письма пишет.

– Очень хорошо.

Кшепицкий наклонился к уху Никодима и зашептал…

Был уже четвертый час, когда оба вышли из банка и сели в автомобиль.

– В «Оазис»! – крикнул Дызма шоферу и хлопнул своего секретаря по колену. – А у вас голова на плечах. Только бы удалось.

– Почему ж не удастся? Значит, мы заодно? – протянул Дызме руку Кшепицкий.

– Еще бы! – И Дызма обменялся с ним крепким рукопожатием.

В тот же вечер Никодим Дызма нанес визит инженеру Роману Пильхену, министру путей сообщения.

Это был щуплый брюнет, человек уравновешенный, вечно улыбающийся, известный своей склонностью к уменьшительным словечкам. Министр со своей рыжеватой женой, по-видимому еврейкой, встретил Дызму восторженно.

– Председательчик, миленький! – воскликнул при виде Никодима Пильхен. – Ну и словечко вы отмочили в цирке! Чтоб вас комарик забодал! Я думал, удар хватит меня от смеха! Вот это называется формулировочка!

– Может быть, не слишком салонная, – растягивая слова, подтвердила жена, – зато по-мужски.

– Ты права. В нашей стране чересчур много шаркунов и слюнтяев. Мы любим все посахарить. Крепенькое словечко действует, как ушатик холодненькой водички.

Никодим рассмеялся и стал объяснять, что ему было просто необходимо излить ту ужасную злобу, которая им овладела.

После ужина приступили к делу.

Никодим и не думал, что все пойдет так гладко. Правда, Пильхен предупредил, что окончательного решения принять не может, пока не согласует вопроса с соответствующим департаментом в своем министерстве, но в принципе для миленького председательчика готов на все. Шпалы так или иначе пригодятся.

– Даю вам слово, мы покончим с этим скорехонько. Как бы там ни было, самое главное – не откладывать, такое уж у меня правило.

Дызма почесал в затылке.

– Собственно говоря, мне важно решение по этому делу оттянуть…

– Оттянуть, братец? – удивился министр.

– Мне это не к спеху.

Пильхен рассмеялся и заметил, что в таком случае придется считать Дызму «необычным клиентиком».

Осведомившись, можно ли завтра прийти в министерство, Никодим стал прощаться.

– Светленькая головочка, – заметил министр, когда дверь за Дызмой закрылась. – Поверь, моя малюсенькая, каждая оказанная ему услуга – хорошо помещенный капиталец.

– Ах, не знаю, – отвечала пани Пильхен, – не понимаю я этих ваших политических комбинаций, знаю только одно: Дызма производит очень хорошее впечатление. Вот что значит английское воспитание!

Никодим вернулся домой и сразу позвонил Кшепицкому, сообщив ему, что дело на верном пути.

Затем принялся читать невскрытые письма Нины. В них он искал подтверждения прочности ее чувств.

Слова и тон писем не оставляли ни малейшего сомнения. Там только и было, что рассуждения о любви, жалобы на тоску, воспоминания о проведенных вместе минутах и мечты о будущем счастье вдвоем.

В одном из писем говорилось, как горько ей будет расстаться с Коборовом, где она родилась и где все напоминает ей безмятежное детство.

Дызма улыбнулся и открыл ящик стола. Из пачки бумаг вынул доверенность, на основании которой он мог от имени Нины Куницкой вести все ее дела. Эту доверенность вручил ему Леон Куницкий вскоре после приезда Никодима в Коборово. Он старательно сложил доверенность, спрятал ее в бумажник.

Весело насвистывая, разделся и с размаху бросился в постель. Его мысли занимала большая игра, которую он начал. Это были радостные и волнующие мысли.

Вдруг, без всякого повода, в тот самый момент, когда он выключил стоявшую на ночном столике лампу и комната погрузилась в темноту, все его существо пронзил дикий страх.

«Убили Бочека!»

Дызма оцепенел.

«Убили по моему приказу… За мои деньги… Я убил Бочека… Черт!»

Упрямая мысль все настойчивей лезла в голову. А вдруг существует загробная жизнь? Правда ли то, что говорят о духах?..

У противоположной стены что-то зашевелилось в темноте… Выступил чей-то силуэт.

Волосы у Никодима стали дыбом, трясущейся рукой потянулся он к выключателю, но рукавом пижамы задел за абажур, и лампа с грохотом опрокинулась на пол.

Никодим остолбенел. А тень двигалась к постели. Кровь прилила к сердцу, из горла вырвался пронзительный, протяжный крик. Один, другой, третий…

Секунды казались часами.

Вдруг до него донеслось шлепанье туфель. Через щель в дверях в комнату упала полоса света, на пороге спальни показался Игнатий с револьвером в руках.

– Что случилось?

– Зажги скорей свет.

Слышно было, как Игнатий шарит по стене. Щелкнул выключатель. Комнату залил свет – ослепляющий, чудесный, спасительный свет.

– Что случилось, пан председатель? Дызма сел на кровати.

– Ничего. Во сне померещилось… что этот… что вор…

– А я напугался. Ну, слава богу.

– Нервы у меня расшатались. Знаешь, Игнатий, возьми свою постель и ляг тут на оттоманке.

– Как прикажете.

– Да! И пойди в буфетную, налей рюмку водки, принеси сюда. Это меня успокоит.

Осушив двумя глотками рюмку, закусив водку каким-то черствым пирожком, Никодим почувствовал облегчение. Игнатий улегся на оттоманке.

«Тьфу! Какая же я баба!» – сам себе сказал Дызма, повернулся к стене и заснул мертвым сном.