Текст книги "Что рассказал мне Казанова"

Автор книги: Сьюзен Сван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Ли понимала, что за обедом допустила бестактность: Люси не должна была знать, что они с Китти беседовали о застенчивости ее дочери. Но ведь она хотела показать, что тоже чувствовала себя замкнутой рядом с Китти, чей говорливый, общительный характер разоружал всех, с кем той приходилось сталкиваться. «Да, было время, – думала Ли, – когда я разрешила бы эту ситуацию с большей тонкостью». Она не была злой по натуре, хотя ее грубоватые манеры обычно превратно истолковывались студентами. Ли выросла в Бруклине и боролась со сдержанностью канадцев, вроде Люси, которые никогда не выходили из себя и не объясняли, что имеют в виду. Общаясь с жителями Торонто, вы постоянно должны были обо всем догадываться сами, и если вам этого не удавалось, то вас осуждали молча. Тем не менее Ли получала наслаждение, занимаясь исследованиями роли женщин в неолитической культуре, хотя многим современным студентам эта тема казалась скучной. Молодые девушки уже забыли ее поколение – поколение феминисток. Похоже, что у женщин, в отличие от мужчин, нет чувства традиции. Кто сейчас читает Сьюзен Гриффин, изучает Дэйли или Крайст? Одна только Китти разглядела истинную сущность Ли за щитом неприступности и поняла ее гордость за преподаваемый предмет.

Сердце у нее защемило, и она, улыбаясь, вынула маленькую фотографию, спрятанную на последних страницах записной книжки.

– Китти, в следующий раз я буду деликатнее, разговаривая с твоей дочерью, – прошептала она и убрала портрет.

Наступило время для рутинных процедур, которые она запланировала для себя на вечер. Для начала Ли извлекла из недр своей переполненной сумки рукопись, озаглавленную «Минойский мир: миролюбивое матриархальное общество или культура, основанная на кровавых ритуалах и человеческих жертвоприношениях?». Лицо ее смягчилось при виде больших размашистых букв «о» и «а». Китти всегда писала свои статьи от руки: ей казалось, что мысли свободнее движутся, когда пишешь ручкой, а не печатаешь на клавиатуре. Ли потеряла печатную версию, но хотела просмотреть текст Китти для своей лекции, где предполагала рассказать про скандальные легенды о минойских жертвоприношениях: она должна быть во всеоружии для того, чтобы привлечь внимание аудитории Афин.

Ли отложила рукопись в сторону и взяла открытку с видом площади Святого Марка и голубями, белыми пятнами рассеянными по небу, подобно сверкающим монетам, разбросанным рукою щедрого дожа. Ярко освещенная сцена совершенно не передавала водоворота постоянного движения на площади, где туристы толклись, как летящие на картинке птицы. Медленно, продумывая каждое слово, она написала письмо своему давнему коллеге Мартину Уэллсу.

Дорогой Марти!

Мы прилетели сегодня с Люси рано утром. Все хорошо, только я немного подавленна. А чего еще ожидать после того, что случилось полтора года назад? Я считаю, что Люси вполне справится со всем и сама. Сегодня мы нашли пару статуэток мать-дочь в антикварном магазине. Копия бронзового века, кейнкарский тип, происхождение неизвестно. Люси довольна моим подарком. А я утешаюсь тем, что диета, которой я тут придерживаюсь, – просто мечта гурмана

Ли

P. S. Директор нашего отдела прислал мне заявку твоего курса с настоятельной просьбой вернуться из отпуска. Я очень благодарна тебе за то, что думаешь обо мне, мой старый друг. Я не забыла те давние времена, когда мы учили друг друга.

Она положила открытку в бумажник и вытащила сильно потертую записную книжку с черными краями. Заявка курса была приклеена скотчем с внутренней стороны обложки: «Гуманитарные науки. Спецкурс. Путь Афродиты, греческой богини любви и красоты, от многогранного образа неолитической богини до олицетворения функции, связанной преимущественно с сексуальными отношениями. Особое внимание уделяется культурам доисторической Европы и минойского Крита, народы которых чтили всемогущую богиню возрождения».

Нет, пожалуй, не стоит думать о работе, когда она настолько выбита из колеи воспоминаниями о Китти. Зевая, Ли отложила записную книжку и подошла к окну полюбоваться куполами собора Святого Марка при лунном свете. Правильно она сегодня сказала Люси: кроме обычных карманников, в Венеции бояться нечего. Удивительный город: горечь давних потерь, легендарное безвременье, возможно, напрасная жажда воссоединиться с материком, который венецианцы покинули тысячу лет назад. Чтобы спастись от Аттилы и его армии гуннов, они разорвали связи с тем, что осталось от Римской империи, и построили свои дома на заболоченных островах в нескольких милях от берега. «Как и я, – подумала Ли, – я тоже выбрала одиночество, но цена его – это боль потери и забвения». Может быть, именно поэтому она предложила Люси поехать с ней на Крит и оплатила все ее расходы?

Этот жест удивил всех ее друзей, да, честно признаться, Ли и сама на себя удивлялась. Она ведь всегда гордилась тем, что избегает излишне близких связей со студентами. «И вот, – с сожалением подумала она, – я присматриваю за дочкой своей возлюбленной в путешествии по Средиземноморью». Теперь, когда Китти умерла. Ли чувствовала себя всего лишь одинокой пожилой женщиной с прошлым, отступающим подобно древней береговой линии.

Она со стоном упала на кровать. «Я не буду купаться в жалости к себе, как эти вечно печальные английские женщины, о которых я читала в романах Аниты Брукнер. Я должна выбирать и понимать, что уже сделала решительный шаг».

Люси в ужасе проснулась, вспоминая свой сон. Уже едва помня его, она все-таки сумела вновь почувствовать, как ждала тогда свою мать, которая работала рядом с Вай-Ривер, в Онтарио.

В тот давно уже ушедший день Люси отважно ждала маму рядом со старинными руинами иезуитского монастыря, затерявшимися в болотах. Все утро она играла в камышах, корни которых сплетались под водой в упругий ковер, и представляла себя одним из иезуитов, приплывших из средневековой Франции. Она представляла себя человеком, который оставил все топоры и ружья и не отрекся от своей веры, даже когда ирокезы снимали его обожженную плоть заостренными раковинами.

Люси провела много времени, глядя, как осетры сверкают своими желтыми брюшками, а рыбаки взбираются вверх по реке в алюминиевых плоскодонках, следы от которых оставались в облаках водорослей, напрасно пытаясь услышать голос своей матери в приглушенном звуке транспорта, проезжающего по эстакаде.

Теперь мама мертва, а вместо себя она оставила эту Польскую Тыкву, оскорбляющую Люси своими покровительственными речами, – как же, Кити беспокоило, что ее девочка такая замкнутая. Как будто застенчивость – это недостаток. Люси пришла в голову мысль, что Ли наказывает ее за то, что она жива, а Китти мертва. Что ж, сама она не падет столь низко, чтобы перекладывать свою скорбь на кого-то другого.

Девушка включила ночник и села, скучая по дому, по своей уютной комнате. Мать как-то сказала, что легко быть грустной после трансатлантического перелета: смена часовых поясов опутывает вас легкими усиками печали, похожими на начало депрессии. А уж ее мать знала в этом толк. В конце концов, Китти провела последние годы своей жизни, путешествуя по отдаленным местам, радостным и экзотическим, позволяя Люси расти самостоятельно и по собственному усмотрению распоряжаться жизнью.

Девушка вспомнила их столетний викторианский дом в Торонто. Это было их первое Рождество вместе с Ли, и они праздновали его у камина. Гостья сидела в кресле, ела бельгийский шоколад и смотрела, как Люси разворачивает подарок матери – набор для гадания с красивым мешочком, перевязанным ленточкой. Тогда мама еще сказала, улыбаясь Ли через плечо Люси, что это, конечно, все ерунда, но, возможно, подобного рода вещи ее позабавят. Люси поблагодарила Китти, а затем, рассерженная, унесла подарок наверх. Этим вечером мать пришла к дочери в спальню.

– Я расстроила тебя, да?

Люси отвернулась, чтобы не видеть напряженные складки на лице матери. «Ты – лесбиянка, – хотелось крикнуть ей, хотя эти слова так никогда и не сорвались с ее языка. – Думаешь, что можешь загладить свою вину, свою интрижку, раздавая подарки?»

– Я знаю, ты думаешь, какая у тебя плохая мать. – Она услышала вздох Китти. – Мне очень жаль. Но, Люси, тебе уже двадцать один год. А я не должна извиняться за то, что кого-то полюбила.

Голос матери был таким грустным и безнадежным, что девушка оттаяла, сказав, что не сердится.

Пакуя вещи для путешествия с Ли, Люси неожиданно снова наткнулась на этот, набор для гадания. И словно бы в шутку положила его в чемодан, втайне надеясь, что в нем живет магическая связь с покойной матерью.

А сон все не приходил. Чем бы таким заняться? Люси нашла пачку статей, спрятанных в ее рюкзаке, и обратилась к запискам англичанина Артура Саймонса, посетившего замок графа Вальдштейна в Дуксе сто лет спустя после смерти Казановы. Все было так, как она думала. Саймонс подтвердил, что видел в венецианских архивах счет за ремонт крыши Герцогского дворца, проведенный после причиненных Казановой разрушений. Здесь же была и дата ареста Казановы, 26 июля 1755 года. А в ночь с 31 октября на 1 ноября 1756 года он сбежал из Пьомби, или Свинцов, – так называли тюрьму, расположенную под свинцовой крышей Герцогского дворца. В то время Казанове был тридцать один год, и он прожил в изгнании восемнадцать лет, если верить Саймонсу, который писал, что все 122 его любовных приключения и все совпадения с историческими персонажами можно подтвердить документально.

Люси восхищалась Казановой за его приверженность к фактам. Она полагалась на них, поддерживаемых историческими источниками и сомнительными теориями. Искусные рассказы обычно разочаровывают тех, кто отдается им всецело, тогда как факты с их специфической, ограниченной сущностью более надежны. Профессия ее матери, археология, заключалась в построении мира исходя из крохотных артефактов, тогда как ее призвание, архивиста, заслуживало большего доверия. Например, счет из прачечной Джона Макдональда всегда будет счетом из прачечной канадского премьер-министра, что бы кто ни говорил. Тогда как все эти толстые Венеры доисторических времен могли быть чем угодно – символами древнего божества, воплощавшего великую созидательную силу Вселенной, как объяснила ей Ли сегодня утром в антикварном магазине, или же просто порнографией. «Если вы решили погрузиться в доисторические времена, то история становится некоей вещью, созданной кем-то», – решила Люси. Но не подумайте, что она пыталась понять свою мать. После того как та встретила на Крите Ли, Люси отказалась от Подобных попыток.

Все еще погруженная в мысли о матери, она запустила свой ноутбук и открыла старые электронные письма, остановившись на тех, где стоял адрес: «[email protected]». Как часто девушке хотелось удалить их, но в последний момент палец замирал на клавише! Люси чувствовала себя спокойнее, сохраняя электронные послания, как если бы она и ее мать до сих пор переписывались друг с другом. Очень трудно было поверить, что человек вроде Китти, в котором столько жизни, может исчезнуть. Но причина заключалась не только в этом: Люси просто не могла понять, как это люди отправляют свои бесценные послания в корзину. «Нашим потомкам будет недоставать исторических записей ушедших поколений, – размышляла Люси. – В Интернете все исчезает. Он подобен пляжу, с которого волны ежеминутно слизывают отпечатки человеческих ног».

С неохотой она закрыла старые письма матери и открыла новое сообщение – от тети Веатрис.

Дорогая Люси!

Я очень обрадовалась, когда узнала, что Ли согласилась остановиться в Венеции, чтобы ты могла передать наши фамильные документы в библиотеку Сансовино. Я рассказала мистеру Смиту (из Гарвардского университета), что передала их юному члену нашей семьи, племяннице, работающей архивистом, и он испытал немалое облегчение, когда узнал, что ты доставишь документы лично.

Я уверена, ты помнишь, что твоя встреча с мистером Гольдони назначена на полдень 14 мая, так что прости меня, суетливую старуху, за это напоминание. Мистер Смит уже обо всем договорился, и сказал, что работники библиотеки будут несказанно рады возможности экспонировать наши документы на выставке, посвященной Джакомо Казанове.

Думаю, это путешествие тебе запомнится, тем более что это твоя первая поездка по Средиземному морю. Так что выслушай несколько советов. Прячь свой паспорт в кошельке на шее и всегда носи с собой калькулятор, а то тебя обсчитают при обмене валюты. И никогда не вешай на дверь табличку «Жильцов нет. Пожалуйста, уберите номер» – это же настоящее приглашение для воров. И последнее. Дорогая, избегай разговоров с незнакомыми людьми. В глубине души они ведь тебя все равно не интересуют. Но мне кажется что совершенно излишне говорить нечто подобное человеку, столь благоразумному, как ты.

Ты же не разочаруешь нас, Люси, правда? Мистер Смит, по-видимому, считает что эти старые бумаги стоят немалых денег. Пусть они полежат в библиотеке, пока мы решим, что с ними делать. В конце концов, они созданы именно в Венеции!

С любовью,

тетя Би

P. S. Очень сожалею, что не могу почтить память Китти, но ресторан отнимает у меня в этом году все время, и я просто не успеваю. Надеюсь, ты правильно поймешь мои слова, но я никогда не могла одобрить этот новомодный стиль мышления твоей матери.

Люси пометила, в какое время она должна встретиться с Гольдони в библиотеке, и вышла из Интернета. Отключив ноутбук, она потянулась за дневником Желанной Адамс. Он лежал справа, в коробке на прикроватном столике. На этот раз Люси вместе с путевым журналом вытащила и арабский манускрипт и с любопытством стала его разглядывать. Под кожаной обложкой цвета крепкого чая страницы были усеяны плотной, безупречной вязью букв. Решив пристальнее ознакомиться с манускриптом в следующий раз, она открыла дневник на очередной записи.

«18 апреля 1797 года

День сегодня выдался промозглый и прохладный, лагуну затопило, и вода лизала ноги раздраженных венецианцев, вынужденных пересекать площадь Святого Марка по воздвигнутым на скорую руку мосткам.

Рано утром я пошла во «Флориан» на встречу с господином Казановой, чтобы отдать ему его дневник. Вчера вечером после встречи с синьорам Поццо, отец взял меня и Френсиса на ужин, и у меня не было времени прочитать его. Жестами я объяснила хозяину кофейни, что хотела бы съесть пирожок. Расположившись за столиком, я без малейшего сомнения принялась читать дневник, оставленный мне на хранение. На первой странице размашистым, каким-то растянутым почерком автор утверждал, что он сам был причиной всех своих несчастий, так же как и удач. Я была настолько захвачена откровенностью этих слов, что немедленно переписала их в свой дневник.

«Грехи мои не отягощали никого, кроме меня, и обольщение никогда не было чертой моей натуры, ибо я ни разу никого не соблазнил, если только неосознанно, будучи всегда сам обольщенным в первую очередь».

Ни один американец не стал бы хвастаться подобным образом, подумала я, хотя мои собственные познания в обольщении очень скудны. На следующей странице я нашла философские воззрения автора на путешествия под заголовком «Советы Казановы странникам»:

«Путник должен начать путешествие с тем же душевным жаром, какой он чувствует в момент нарождающейся любви, зная о поджидающем его мире возможностей. Если же выбор его оказался неправильным, то он немедленно должен выбрать новый пункт назначения. Лучшим лекарством от сердечной раны является новая любовь. Так же и в случае с путешествием».

И тут я неожиданно почувствовала, что на меня смотрят. Автор дневника стоял рядом с моим столом в своем тонком жилете кукурузного цвета, несмотря на промозглую сырость этого утра. Я заметила свежую заплатку на рукаве, и мне стало любопытно, чьи же трудолюбивые женские руки постарались продлить жизнь этого потрепанного костюма еще на год.

– Кажется, у вас есть нечто, принадлежащее мне. – Его голос был глубоким и оживленным, и во мне что-то дрогнуло, хотя его возраст и не позволял рассматривать Казанову в качестве поклонника.

– Можно присесть рядом с вами? – поинтересовался он. – Дождей не избежать. – Казанова приподнял ногу так, чтобы я видела грязь, коркой покрывшую его башмаки по самую пряжку. – Надеюсь, вы простите меня за столь прискорбный вид моей обуви, мисс Адамс.

– Ну что вы, не стоит беспокоиться, месье, – сказала я. На нем были те же самые башмаки, которые носила «тетушка Флора» на барже, – старая пара с квадратными носами, с особой подошвой, при помощи которой усталые ноги могли отдыхать при ходьбе по булыжнику.

– Вы читали его? – спросил Казанова, указывая на дневник.

– Месье, я прочитала только первую страницу, где вы сравниваете путешествия с любовью.

Вам это кажется ошибочным, пуританочка?

Я знала, что Казанова сказал это, желая подразнить меня.

– Пожалуйста, не называйте меня так. Я не большая пуританка, чем вы сами. – Он широко раскрыл глаза, но меня это не смутило. – Я воспитывалась на трудах римских стоиков. Цицерон был любимцем моего дяди, а философию Сенеки, его этику, я выучила с подачи своей тетушки. Возможно, вы знакомы с ней?

Он пожал плечами.

– Философия Сенеки кажется мне слишком суровой, мисс Адамс. Почему я сознательно должен поддерживать намеренное равнодушие к боли или, в данном случае, к наслаждению?

– Добродетельный человек должен быть равнодушен ко всему, и так он сможет усмирить страдание. – У меня при себе в дорожном саквояже была книга Сенеки «О милосердии». Я вытащила ее и положила на стол.

– Вот моя Библия, синьор.

– Вы не посещаете службы конгрегационалистской церкви, мисс Адамс?

– Я предпочитаю рациональный поиск религиозным фантазиям.

– О, так я веду беседу с философом?

– А как еще мы сможем узнать правду, если не будем задавать вопросы касательно того, что видим вокруг себя? Но меня заинтриговали ваши взгляды на путешествия, синьор. Меня учили, что настоящий путешественник странствует, чтобы получить знания.

– Тогда вы прочитали слишком много путеводителей. Путешествие подобно вере, подобно любви. А вера подразумевает наслаждение, так же как и вызов боли и трудностям. Таким образом, для достижения успеха странник должен следовать методам любви – выбору, обольщению, получению удовлетворения и расставанию.

Увидев сомнение на моем лице, Казанова добавил:

– Мои принципы путешествий проверены эмпирически и, надеюсь, достойны столь великого философа, как Вольтер.

– Поведайте мне хотя бы один, синьор.

– То, что вы желаете, всегда ждет вас, но сначала вы сами должны сказать Судьбе, чего же вы хотите. Во-первых, запишите свое желание на листке бумаги, а затем предайте его воле ветра. А еще лучше если перед этим порвать его на клочки, мисс Адамс.

– Как странно. А дальше?

– Вы не должны следовать диктату своей воли, но идти только туда, куда вас ведет наслаждение. И еще: мы должны возблагодарить себя комфортом красивых прибытий и уходов. Хотя лично я в уходах не так искусен, как хотелось бы…

– Да уж, то ли дело – прибытие! – засмеялась я, вспомнив его странный парик на барже.

– А, так вы смеетесь надо мной, мисс Адамс! А я-то, в простоте душевной, наслаждался беседой с вами! – Он широко заулыбался, и тут я впервые поняла, как молод духом этот человек.

– Мне тоже нравится с вами беседовать, – сказала я. – И вы, кстати, обещали мне рассказать про женщину, чей портрет носите в своих часах.

– Неужели? – Он взглянул на них и на миниатюру, свисающую с футляра, но в этот раз быстро убрал ее. – С этим придется подождать. Прощу меня простить, мисс Адамс. Я опаздываю на встречу. Могу я взять назад свой дневник? – Казанова забрал его и без лишних слов поклонился, после чего растворился в толпе.

Я еще немного посидела, рассматривая место, с которого он так неожиданно исчез. Спокойствие моей души было разрушено желаниями.

25 апреля 1797 года

Скоро будет война. Генерал Бонапарт в Австрии, а армия его в северной Италии. Но ситуация стала критической. Я видела это своими собственными глазами, когда стояла вместе с отцом на берегу Гвидекки, рядом с монастырем капуцинов. На второй день Пасхи в Вероне вспыхнуло восстание против французской армии, а вчера мы стали свидетелями бесполезной и глупой перестрелки – венецианские солдаты обстреляли французских моряков из расположенной в гавани крепости. Отец говорит, что венецианцы навлекут на себя войну быстрее, чем ему хотелось бы. Кто знает, что теперь случится с его торговой миссией? Он надеялся, что армия в спешке минует Венецию, желая сокрушить австрийцев.

Бедный отец. Он и так неважно себя чувствовал, а пока мы ехали в гондоле к монастырю, его свалил приступ морской болезни. Так что мне пришлось держать его голову на коленях, легонько массируя ее под пристальным хитрым взглядом гондольера, очевидно предположившим, что со мной едет пожилой супруг. Френсис уехал в Мурано поговорить с торговцами стеклом. Я холодно взглянула на нашего лодочника и продолжала массировать голову моего бедного родителя.

Я не противилась планам отца касательно моего замужества, понимая, что он хочет лучшего и старается устроить мою жизнь до того как умрет, не желая оставить дочь без мужа, хотя я предпочла бы жить одна в Париже, подальше от фермы Гучей с ее видами на Атлантический океан и горбатые островки близ Бостона. Тетя Абигейл научила меня латыни и греческому, и я могла бы жить на скромные заработки, давая уроки французским детям. Но отец не принимает всерьез мои планы и шутит, что мне лучше выйти замуж за дурака, который будет слишком глуп, чтобы разобраться в моих привычках книжного червя, чем связаться с ученым человеком, который, разумеется, потребует безоговорочного подчинения жены своему мужу. Однако спорить с отцом было совершенно напрасно.

Так я предавалась горестным мыслям, поглаживая голову отца, и прощала его за то, что он хочет сделать меня такой, какой я быть не желаю. Возможно, именно это выражение нежности на моем лице неправильно истолковал гондольер. Думая же о своем будущем женихе, я чувствовала только скуку. Каждый вечер, когда Френсис приходил на ужин, он начинал что-то бормотать про фабрику щелков в Бурано или про стеклодувные горны Мурано. Он считал, что они находятся в полном упадке.

Несмотря на собственную нечистоплотность, Френсис перенял от моего отца привычку указывать на грязь местных жителей, доказывая тем самым леность и ущербность венецианцев. Отец считал, что нам следует пожениться здесь, если, конечно, его торговая миссия принесет прибыль. Но вчера Френсис заявил, что не желает сочетаться браком в «папистской мыльнице» – так он назвал собор Святого Марка, – так как нашел человеческие экскременты в ризнице.

Мы с отцом прошли от пристани до маленького собора капуцинов рядом с Сан-Реденторе. Настоятельница ждала нас у входа, одетая в белое платье, оставляющее ее покатые плечи такими нее обнаженными, как у тех актрис, которых мы видели однажды ночью в Париже. Кажется, отец тоже вспомнил об этих дерзких женщинах, так как я поймала его восхищенный взгляд, скользящий по изгибу шеи аббатисы, когда та пропустила нас в изысканно убранный зал.

Если не считать высокой решетчатой стены, вздымающейся, подобно прутьям клетки, в конце комнаты, создавалось впечатление, что мы попали в банкетный зал дома какого-нибудь аристократа в Париже. Вдоль одной стены – дюжина молоденьких послушниц в прелестных белых одеяниях, девушки улыбались и толкались, подобно золотым рыбкам в аквариуме. Напротив стояли мужчины, перешептываясь с девушками через созданные специально для этих целей отверстия в решетке.

Настоятельница, хорошо говорившая по-французски, объяснила, что молодые девушки приходят в монастырь для получения образования, так как венецианские школы очень плохи, а венецианские девочки – одни из самых невежественных в Европе. Большинство из послушниц, сказала она нам, выйдут замуж за молодых людей, навестивших их сегодня.

Хотя я завидовала их точеным фигуркам и манере вести себя, столь легко привлекавшей внимание поклонников, послушницы казались запертыми в этой хорошенькой клетке, а их обожатели выглядели какой-то худосочной, бледнолицей группой. Френсис, по крайней мере, как и отец, был румяным от постоянной работы в поле. Haine прибытие прервало флирт, а несколько юношей повернулись послушать ^:их заинтересовало, как отец планирует простую свадебную церемонию для Френсиса и меня. Он сказал настоятельнице, что хотел бы, чтобы на свадьбе присутствовал священник его церкви, а сама церемония была проведена до объявления войны.

– Вы думаете, в Венеции разразится война? – улыбнулась аббатиса последнему замечанию.

Отец вынул маленькую коробочку с лекарством, купленным в небольшой аптечной лавке, и насыпал порошок себе в ноздри.

– Молю Бога, чтобы я ошибся, матушка, – сказал он. – Но боюсь, что Наполеон не оставит неотомщенным восстание Вероны против его армии. К тому же его вдохновляет слабость Венеции. Опять же ваш сенат уступил просьбам Бонапарта наказать венецианцев, сопротивляющихся французам.

Настоятельница сидела очень тихо, как будто не веря ни единому слову, сказанному отцом, а затем рассмеялась звонким, заливистым смехом.

– Вы, американцы, просто ужасающе серьезный народ, – сказала она. – Месяц спустя, когда ваша дочь уже будет пребывать в законном браке, мы вместе посмеемся над этим предсказанием.

На этом беседа закончилась, и настоятельница провела нас сквозь длинный зал в еще одну решетчатую комнату, а затем в следующую, и так до тех пор пока мы не пришли в библиотеку. Она вытащила тетрадь и перо и сделала несколько замечаний касательно цены церемонии, тогда как отец нетерпеливо ждал, вертя локоны парика между пальцами. Я предположила, что он размышлял о судьбе своей миссии, и решила не думать о политике сегодня, предпочтя бродить по залу, наслаждаясь видом из окна библиотеки. Оно выходило на прелестный огороженный дворик, и я была поражена, увидев там синьора Казанову, гревшегося на солнце в своем поясном корсете. Рядом молодая монахиня стирала одежду в корыте. На изгороди позади Казановы кучей висели белые предметы одежды, подобно сугробу. Остальные вещи были рассыпаны по веткам и кустам. Хотя корсет больше подошел бы для старой графини, я невольно засмотрелась на этого привлекательного пожилого джентльмена, сидящего между шестами бельевых веревок в своем белом нижнем белье, в то время как прачка стирала его одежду.

И вдруг в отдалении я увидела яркую вспышку света, а затем друг за другом раздалось несколько громких, мощных взрывов – настоящая канонада. Сперва я подумала, что начался шторм и это шумят волны, разбивающиеся о пляжи Лидо. Но потом во двор с криками вбежала монахиня, и уже целая армия их набилась в зал за библиотекой, окликая друг друга по-итальянски испуганными голосами, в которых чувствовался какой-то благоговейный страх.

Отец, я и настоятельница вместе поспешили к центральному входу, где уже собралась большая толпа. Зеваки глазели на два военных корабля возле входа в гавань. К счастью, они были еще далеко.

– Наши солдаты атакуют французскую канонерскую лодку. – Голос настоятельницы больше не звучалвесело и по-детски, и мы стояли безмолвно, погруженные в мрачные предчувствия. Я не могла не думать, что теперь, когда в Венецианскую республику пришла война, для свадеб времени в церквях не будет.

3 мая 1797 года

Будет война, и будет свадьба.

Происшествие в Лидо, свидетельницей которому я была в тот день вместе с отцом и настоятельницей, решило судьбу Венеции, как и предсказывал мой отец. Наполеон только и ждал такой возможности. Пули венецианских солдат из крепости Сент-Андреа около гавани убили четырех французских моряков и их капитана, Жана-Батиста Логье. Его застрелили, хотя капитан кричал снова и снова через рупор, что сдается. Вечером отец сказал Френсису и мне, что венецианцы не осознали всей мстительной решимости генерала Бонапарта. Но вслух он никому такое, конечно, говорить не станет.

В подобной ситуации мало что можно было сделать. Сенат принес официальные извинения за инцидент, но мой родитель говорит, что это не удовлетворит Наполеона. Он надеется вытрясти денежки из сундуков горожан для оплаты своего похода в Австрию. Уверена, что отец прав, наверняка дело обстоит именно так.

Вчера отец сказал мне, что свадьба состоится 4 июня, в Троицу, в монастыре капуцинов. До чего же жестоким оказалось мое разочарование. Пожалуй, единственная моя здесь радость – это Финетт, фокстерьер синьора Казановы, который всегда прыгает от счастья, встречая меня.

На закате я решила прогуляться с собачкой по площади Святого Марка и, сама не знаю почему, начала подниматься на колокольню. Финетт бежала впереди. Мне казалось, она надеется, что синьор Казанова будет ждать нас внутри, но там не оказалось ни души, за исключением двух ищущих вход французских солдат во фригийских колпаках. Когда я проходила мимо них с собакой, они отпустили несколько язвительных комментариев касательно моего роста, не зная, что я все понимаю. Завидев стаю голубей, я принялась кормить жадных птиц, дерущихся за крошки, подзывая их: «Cochon! Cochon!» Слово «свинья» было предназначено не для птиц, а для солдат. Подействовало: их смех за моей спиной резко прекратился.

Вопрос Дня: Почему я восхищаюсь теми, кто может убежать от окружающих их обстоятельств?

Плодотворная Мысль Дня: Потому что я произошла от людей, осмелившихся пересечь Атлантику, чтобы начать новую жизнь».

На следующее утро Ли Пронски проснулась поздно. Было уже десять. Она мягко постучала в дверь Люси. Никакого ответа. Медленно, неожиданно почувствовав себя как-то по-матерински и очень глупо, Ли открыла дверь и заглянула внутрь. Девушка спала на постели в лифчике и трусиках, ее лицо было наполовину скрыто подушкой. Старинная рукопись лежала открытой на прикроватном столике, без сомнения, это был один из тех фамильных документов, которые Люси привезла для библиотеки.

Ли осторожно закрыла дверь; она невольно смутилась, подумав о желаниях, пробуждаемых видом молодой женщины в нижнем белье. Ли никогда не разделяла мнения, что женщины среднего возраста, как она, завидуют молоденьким девушкам вроде Люси; она не считала, что зависть к молодости – это неотъемлемая часть зрелости. Hex она чувствовала жалость, глядя на хрупкое, долговязое тело Люси. Жалость и глубокую усталость. Ли оставила девушке записку на стойке портье и решила отыскать старое, выходящее фасадом на набережную здание, где они жили с матерью Люси на Рива-дели-Чиавони в последнюю зиму. Китти Адамс преподавала тогда в университете, а она сама возилась с исследовательским грантом.