Текст книги "Кресло русалки"

Автор книги: Сью Монк Кид (Кидд)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Глава седьмая

Запах гомбо повис в доме толстыми зелеными жгутами так, словно, уцепившись за один из них, можно было раскачаться и перелететь через кухню. Я поставила чемодан на бежевый коврик и пошла по коридору в спальню матери. Я крикнула: «Мама? Это я, Джесси», – и голос мой прозвучал хрипловато и устало.

Матери в кровати не оказалось. Одеяло было откинуто, а белые простыни сбиты в кучу, как после неистовой детской возни.

Дверь в ванную была заперта, и свет от флюоресцентной лампы просачивался в щель над полом. Пока я ждала, когда она выйдет, я потянулась, разминая затекшие плечи и шею. Изношенные махровые шлепанцы валялись вверх тормашками на коврике, тоже бежевом, как и его двойник в гостиной. Мать не доверяла небежевым коврикам. Равно как и стенам и занавескам любого цвета, кроме белого, кремового или слоновой кости. Да, она доверяла зеленому, когда речь шла о наружной покраске, но внутри все должно было быть той или иной степени цвета водопроводной воды. Краски жизни поблекли для нее.

Я оглядела старомодный туалетный столик с лежавшей на нем сборчатой юбкой – была она бежевой или с годами выцвела до белизны? Посреди столика стояла керамическая мадонна с упитанным Иисусом на коленях и написанной на лице безутешной скорбью. За ней – фотография отца. Кильватер цвета морской волны навсегда протянулся за его лодкой.

Я не думала о том, почему мать так бесшумно притаилась за дверью ванной; меня занимало чувство, что я опять понемногу, как переходят брод, вхожу в ее жизнь, в эту комнату, окунаюсь в противоречия, которые она всегда бередила во мне, сложную смесь любви и отвращения. Я порылась в прикроватной тумбочке: ее старые красные четки, два пузырька с прописанным лекарством, бинты, пластырь, ножницы и электронные часы. Я поняла, что ищу майонезную банку. Но в спальне ее нигде не было.

– Мама?

Я легонько постучалась в дверь ванной. Безликая тишина отступила, и из-под двери потянуло неприятно тревожным сквознячком. Я повернула ручку и вошла. Крохотная ванная. Никого.

Я прошла на кухню – она настолько не изменилась, что казалась волшебным образом замороженной, застывшей на месте; войти в нее было все равно что прогуляться обратно во времени, в пятидесятые. Та же консервная открывашка на стене, банки для кофе и специй с петухами, большой медный чайник, оловянная хлебница, потускневшие чайные ложки в деревянной подставке. Стенные часы над холодильником – черный кот, раскачивавший маятником в виде хвоста. Бессмертный Фелике. Я ожидала увидеть мать за столом, за тарелкой гомбо, но и на кухне было пусто.

Я торопливо прошла через столовую и заглянула в две старых спальни – свою и Майка. Мать должна была быть дома вместе с Хэпзибой, ведь прошло всего каких-то десять минут. Я вернулась на кухню, нашла номер Хэпзибы, но не успела снять трубку, как увидела, что задняя дверь приоткрыта.

Схватив фонарик, я выскочила на ступени задней лестницы, шаря лучом по двору. Пояс от синего халата матери лежал, свернувшись, на нижней ступеньке. Я спустилась и нагнулась, чтобы подобрать его. Но поднявшийся в эту минуту ветер вырвал его из моих рук. Я проследила взглядом за тем, как он, крутясь, стремительно уносится в темноту.

Куда она могла пойти?

Я вспомнила, как Ди, когда ей было пять лет, убежала от меня в универсаме «Норт-Лейк», вспомнила охвативший меня приступ паники, за которым последовало почти сверхъестественное спокойствие: какой-то внутренний голос подсказал мне, что единственный способ найти Ди – это поставить себя на ее место. Я села на скамью и постаралась думать как Ди, потом прямиком прошла в детский обувной отдел, где нашла ее среди теннисных туфель. Ди пыталась привязать Берта и Эрни к своим маленьким ножкам. Я знала только одну вещь, которую мать любила так же, как Ди любила Берта и Эрни.

В задней части двора я отыскала дорожку, ведущую в монастырь. Дорожка была недлинной, но вилась между переплетающихся над ней веток восковницы, лавра и ежевики. Монахи прорубили в зарослях проход, который выводил прямо к монастырской стене, чтобы матери не приходилось кружным путем добираться до входа, когда она приходила готовить для них. Они называли его «Ворота Нелл». Мать, конечно, смирилась с шутливым прозвищем и пересказывала мне это раз пятьдесят.

Ступив на дорожку, я окликнула мать по имени. Я услышала, как какой-то зверек шебаршит в кустах, потом крик козодоя, а когда ветер моментально стих, меня оглушил повторяющийся на разные лады шум океана, его бесконечная партия ударных.

Мать протоптала тропинку к главной дорожке, соединявшей монастырь с коттеджами, где жили монахи. Я пошла по ней, пару раз останавливалась, чтобы снова позвать ее, но ветер, похоже, относил мои слова назад. Взошла луна. Она низко повисла над болотами – невольно поражающий воображение круг серебристого света.

Когда я увидела монастырский анклав, то выключила фонарик и припустила бегом. Все плавно проплывало мимо – маленькие плиты, обозначавшие остановки на крестном пути, завитки тумана, порывы морского ветра, кочковатая земля под ногами. Я промчалась мимо оштукатуренного здания, где монахи плели сети, над дверью его можно было прочесть: «Fortuna, Maria, Retia Nostra» – «Благослови, Дева Мария, наши сети».

В огороженном саду рядом с церковью стояла статуя святой Сенары. Пройдя через калитку, я оказалась в густых зарослях розовых кустов, чьи голые стебли отбрасывали на дальнюю стену тени, похожие на канделябры. Монахи спланировали сад таким образом, что к расположенной посередине статуе святой вели шесть дорожек одинаковой длины. Святая Сенара выглядела ступицей этого великолепного цветочного колеса.

В детстве я играла здесь. Пока мать надрывалась на монастырской кухне, я выходила сюда и дюжинами срывала розы со стеблей, наполняя лепестками свою корзинку – настоящая разноцветная мешанина, – используя их во время своих тайных обрядов, бросая в болото за церковью, рассыпая вокруг достопочтенных древних дубов и осыпая сиденье русалочьего кресла, по неизвестной причине наиболее почитавшегося мною. Это были одновременно ребяческие проказы и похороны, торжественная игра, которой я упивалась после смерти отца. Лепестки были его прахом, и я думала, что таким образом прощаюсь с ним, но ведь могло быть и наоборот, и тем самым я пыталась удержать его, привести за собой в укромные уголки, которые знала только я. Недели спустя я натыкалась все на те же лепестки – бурые комочки, сухие розовые чипсы.

Кругом стало светлее, словно ветер изрешетил ночную тьму. Я стояла неподвижно, взгляд блуждал по верхушкам розовых кустов, по дорожкам, которые лунный свет избороздил тенями. Матери не было.

Тогда я пожалела, что не позвонила Хэпзибе и Кэт, вместо того чтобы попусту метаться здесь. Просто я была настолько уверена, что мать тут, намного более уверена, чем когда нашла Ди в обувном отделе. Мать сделалась хранительницей статуи примерно в то же время, когда начала работать на кухне. Она часто таскалась сюда с ведром мыльной воды – смыть пятна птичьего помета – и четыре раза в год натирала статую пастой, пахнувшей апельсиновой кожурой и лаймом. Она приходила сюда излить все без исключения сетования на свою жизнь, вместо того чтобы пойти в церковь и рассказать о них Богу. В иерархии святых Сенара была практически никем, но мать в нее верила.

Она любила повторять историю моего рождения как доказательства могущества Сенары, как я развернулась у нее во чреве и застряла во время родов. Она молилась Сенаре, которая срочно вновь перевернула меня, и я проскользнула в мир головой вперед.

Стоя посреди сада, статуя напоминала пестик, торчащий из огромного, увядшего под дуновением зимы цветка. Мне пришло в голову, что святая точно так же царствовала над моим детством, и ее тень парила над пустотой, наступившей, когда мне исполнилось девять.

Самое страшное наказание постигло нас с Майком за то, что мы надели на статую раздельный купальник, темные очки и белокурый парик. Мы разрезали нижнюю часть купальника напополам и пришпилили части друг к другу вокруг бедер Сенары. Некоторые монахи посчитали такой наряд забавным, но мать наорала на нас за неуважение и приговорила целую неделю каждый день по пятьсот раз переписывать «Агнус Деи»: «Агнец Божий, что унес грехи мира, дай нам покой». Я не чувствовала раскаяния из-за случившегося – всего лишь смущение, как если бы я предала Сенару и одновременно освободила ее.

Стоя в задней части сада и думая о том, что делать теперь, когда матери здесь явно не было, я услышала негромкое царапанье, доносившееся примерно из того же места, где стояла статуя Сенары, как будто какая-то птаха рылась в земле в поисках червей и насекомых. Я обошла статую и увидела мать, сидевшую на земле с майонезной банкой, ее седые волосы светились в темноте.

На ней, поверх длиннополого шенилевого халата, была ее обычная тужурка, и она сидела, раскинув перед собой ноги, как ребенок в песочнице. Она копалась в грязи левой рукой, зажав в ней что-то вроде половника из нержавейки. Повязка на правой руке казалась размером с детскую бейсбольную перчатку и была забрызгана грязью.

Она не заметила меня, целиком поглощенная своей работой. Несколько секунд я стояла, не отрываясь глядя на ее силуэт, и облегчение от того, что я ее нашла, сменялось новым приступом неведомого страха.

– Мама, это я, Джесси.

Резко дернувшись, она обернулась, и половник упал ей на колени.

– Иисус, Мария и Иосиф! Святое семейство! – воскликнула она. – Ты до смерти меня перепугала! Что ты здесь делаешь?

Я села на землю рядом с ней.

– Тебя ищу, – ответила я, стараясь, чтобы голос звучал естественно и спокойно. И даже попыталась улыбнуться.

– Что ж, нашла. – Мать подобрала половник и снова принялась раскапывать мышиную нору, которую уже наполовину разрыла у фундамента.

– Ладно, мы установили, что я здесь делаю, а теперь скажи, что ты делаешь здесь? – спросила я.

– Это тебя вовсе не касается.

Когда в тот день я нашла Ди в обувном отделе, я схватила ее за плечи и собиралась уже наорать на нее за то, что она меня испугала; такой же иррациональный гнев вспыхнул во мне и сейчас. Мне захотелось встряхнуть мать так, чтобы у нее все зубы вывалились.

– Как ты можешь так говорить? – возмутилась я. – Хэпзиба должна была сказать тебе, что я приехала, а ты сбежала, прежде чем я вошла в дом. Это ты до смерти перепугала меня.

– Бога ради, я не собиралась тебя пугать. Просто надо было сделать одно дело.

Дело. Какое еще дело? Я включила фонарик и направила луч на майонезную банку. В ней лежал отрубленный палец. Он выглядел очень чистым, и даже ноготь, казалось, аккуратно подпилен. Поднеся банку к глазам, я увидела, что кожа на отрубленном конце сморщилась и оттуда торчит белая кость.

Я почувствовала приступ дурноты, похожий на утренний. Закрыв глаза, я молчала, а мать продолжала скрести по холодной земле.

– Не знаю, что ты здесь делаешь, – наконец сказала я, – но выглядишь ты неважно, и давай-ка пойдем со мной домой.

Вдруг перед глазами у меня все поплыло – упадок сил.

– Что значит «неважно выгляжу»? – спросила она. – Я в полном порядке.

– Правда? С каких это пор отрубать себе пальцы значит быть в полном порядке? – вздохнула я. – Господи Иисусе!

Тогда она повернулась ко мне.

– Чего же ты не позвонила кому-нибудь из своих знакомых? – съязвила она. – Кто просил тебя приезжать?

– Кэт.

– Не совала бы эта Кэт нос в чужие дела.

– Держи карман шире, – фыркнула я.

Я ощутила, как в горле у нее начинает клокотать смех, странный клекот, которого я так давно не слышала, и непонятно почему он начисто разрушил маленькую стену гнева, которой я отгородилась.

Придвинувшись так, что наши плечи соприкоснулись, я положила свои руки поверх ее, в одной из которых она по-прежнему продолжала сжимать половник, и подумала, что она сейчас отдернет руки, но она этого не сделала. Я почувствовала тонкие косточки ее пальцев, мягкую сетку вен.

– Прости за все, – сказала я. – Правда прости.

Она повернула голову и посмотрела на меня, и я увидела, что в глазах ее, зеркально поблескивая, стоят слезы. Она стала дочерью, а я – матерью. Мы переиначили естественный порядок вещей, и я не могла обратить его вспять. Мысль была как удар ножа.

– Скажи мне, скажи, зачем ты это сделала? – спросила я.

– Джо… твой отец, – начала она, и в это мгновение банка выпала у нее из рук, как будто выговорить его имя было ей не под силу. Она посмотрела на меня и попробовала снова. – Отец Доминик… – произнесла она, но голос пресекся.

– Что? Что отец Доминик?

– Ничего. – Она не стала продолжать.

Я не могла представить, какая боль мешает ей говорить и какое отношение ко всему этому имеет отец Доминик.

– Меня сегодня не помазали пеплом, – выдавила она, и до меня дошло, что я тоже пропустила обряд. Это была первая служба в среду Великого поста «которую я пропустила после смерти отца.

Подобрав половник, мать ковырнула землю.

– Слишком твердая.

– Ты что, хочешь похоронить палец? – спросила я.

– Просто хочу положить его в ямку и зарыть.

«Если мать скажет, что рыбы летают, просто ответь: "Да, мэм, рыбы летают"».

Я взяла у нее копалку.

– Ладно, хорошо.

Я расширила выемку, которую она сделала у основания статуи, продолбив ямку дюймов шесть глубиной. Мать открутила крышку и вынула палец. Потом подняла его, и мы обе на него уставились – мать с каким-то смутным почтением, я – подавленно, почти онемев.

«Мы хороним палец матери, – сказала я про себя. – Мы здесь, в саду, хороним ее палец, и это имеет какое-то отношение к моему отцу. И к отцу Доминику». Я подумала, что мы могли бы зажечь конец пальца и оставить его гореть, как церковную свечку, но даже тогда это не показалось мне странным.

Опустив палец в ямку костяшкой вверх, мать легко провела по нему пальцами здоровой руки, прежде чем засыпать выкопанной землей. Я следила, как он исчезает, и мне все представлялся крохотный рот, который земля открыла и закрыла, проглотив часть моей матери, которую она не могла больше терпеть.

Земля была усыпана засохшими лепестками роз, как будто язычки пламени облетели со свечей. Я сгребла их в горсть, они напоминали клочки бумаги.

– Помни, что ты есть прах и во прах обратишься, – сказала я, прижав лепесток ко лбу матери, а потом к своему, и добавила: – Это вместо пепла.

Мать улыбнулась мне.

Сад застыл, кругом воцарилась абсолютная тишина, и все же ни одна из нас не услышала, как он приближается, пока не оказался совсем рядом. Мы с матерью одновременно посмотрели вверх и увидели, как он выступил из-за статуи, словно материализовавшаяся тень в длинной рясе, очень высокий, лицо его светилось в ярко озаренной ночи.

Глава восьмая

Я вскочила на ноги, мать по-прежнему сидела на земле. Монах посмотрел на нее сверху вниз. Ростом он был самое малое футов шесть, сухощавый, во взгляде сквозила какая-то одержимость рекордсмена, как, скажем, у пловца или бегуна на длинные дистанции.

– Нелл? – спросил он. – Вы в порядке?

Он не поинтересовался, что мы делаем, сидя на земле в темноте, с половником, пустой банкой из-под майонеза «Хеллман», рядом с кучкой свежевыкопанной земли.

– Нормально, – ответила мать. – Пришла повидаться со святой, только и всего.

Монах откинул капюшон, улыбнулся матери такой непринужденной, заразительной улыбкой, и я увидела, что у него темные и короткие, безупречно подстриженные волосы.

Он бросил быстрый взгляд на перевязанную руку матери.

– Мне жаль, что вы поранились. Мы молились за вас во время обедни.

Он повернулся ко мне, и несколько мгновений мы разглядывали друг друга. В резком свете луны я заметила, что глаза у него бледно-голубые, а лицо покрыто темным загаром. У него был неотразимо мальчишеский вид, но и нечто поразившее меня своей напряженной серьезностью.

– Брат Томас, – сказал он, снова улыбнулся, и в груди у меня что-то сжалось.

– Я дочь Нелл, – откликнулась я, – Джесси Салливен.

Позже я буду снова и снова возвращаться к этой встрече. Буду говорить себе, что, когда встретила его, все слабые фитильки, скрытые в клетках моего существа, затрепетали от сознания, что это он – долгожданный, но я не знаю, так ли оно было на самом деле или я уже потом все домыслила. Уверена, что обременила нашу первую встречу слишком большим грузом воображаемого. Но я действительно почувствовала, как в груди у меня что-то сжалось; я увидела его – и что-то произошло.

Мать пыталась подняться, монах протянул ей руку и не отпускал, пока она прочно не встала на ноги.

– Кто вам теперь готовит? – спросила она.

– Брат Тимоти.

– О, только не он! – воскликнула мать. – Конечно, он отличный трапезничий – превосходно управляется, расставляя тарелки и наливая молоко в кувшины, – но готовить он не умеет.

– Конечно не умеет, – сказал брат Томас. – Поэтому аббат его и выбрал. Сегодня он сотворил совершенно чудодейственную запеканку. Великий пост – хочешь не хочешь, а надо поститься.

Мать игриво толкнула его здоровой рукой, и я подметила полный привязанности взгляд, который монах бросил на нее. Я думала, что в монастыре ее воспринимают как беспокойный счастливый талисман, но, возможно, она была для них чем-то большим.

– Не волнуйся, – сказала она монаху. – Еще пара дней, и я вернусь на кухню.

– Не вернешься, – слишком резко сказала я. – Рука заживет только через несколько недель.

Мать сверкнула на меня глазами.

– Недель? – огорчился брат Томас. – Да мы все к тому времени оголодаем. Конечно, пост поможет очиститься от грехов и стать почти святыми, но от нас останутся только кожа да кости.

– Я приведу с собой Джесси, – ответила мать. – Она мне поможет.

– Нет-нет, вам надо окончательно поправиться, – сказал монах. – Я только хотел вас поддразнить.

– Пора возвращаться, – пробормотала я.

Я пошла за ними через кованые железные ворота, потом по ведущей к дому тропинке. Брат Томас вел мать, поддерживая ее за локоть. Она о чем-то болтала с ним. В одной руке я несла банку и половник, а другой направляла луч фонарика.

Он сопровождал нас до самых «Ворот Нелл». Перед тем как скользнуть в них, мать помедлила.

– Благословите меня, – сказала она.

Просьба заставила монаха занервничать, и я подумала: «Какой же он, однако, стеснительный». Он поднял правую руку над головой и неуклюже начертал в воздухе крест. Мать, похоже, осталась довольна и, покачиваясь, пошла через двор к дому».

Я прошла через ворота и посмотрела на брата Томаса поверх стены. Стена была кирпичная и доходила мне до пояса.

– Спасибо, что проводили нас, – сказала я. – Вы ведь не обязаны были это делать.

Монах снова улыбнулся, причем обозначились складки по обеим сторонам рта.

– Мне не трудно. Наоборот, приятно.

– Вы, должно быть, гадали, что мы с матерью там делаем? – Я поставила банку и положила выпачканный землей половник на стену, потом опустила фонарик и направила луч света в гущу деревьев. Не знаю почему, но я внезапно почувствовала необходимость объясниться, возможно от смущения. – Она не просто пришла навестить святую Сенару. Я нашла ее, когда она стояла на коленях за статуей и копалась в земле – хотела похоронить свой палец. Она так измоталась, что в конце концов я вырыла за нее ямку сама. Никак не пойму, правильно я поступила или нет, помогла ей или сделала только хуже.

Монах слегка покачал головой.

– Наверное, я поступил бы так же, найди я ее там, – сказал он. – Как вам кажется – она захотела принести его в жертву святой Сенаре?

– Если честно, я никогда не знаю, что взбредет матери на ум в следующий раз.

Он решился прямо посмотреть на меня все тем же магнетическим взглядом.

– Знаете, многие в монастыре думают, что мы должны были предугадать, что случится. Мы были рядом с Нелл каждый день, и никто из нас не подозревал, что она такая…

Я подумала, он скажет «сумасшедшая». Или «умалишенная».

– …отчаявшаяся, – добавил он.

– Отчаявшаяся – это еще мягко сказано, – согласилась я.

– Верно, я тоже так думаю. В любом случае мы все переживаем.

Мы ненадолго замолчали, потянуло прохладным ветерком. Я оглянулась посмотреть, где мать. Желтый свет лился из окон, пронизывая воздух вокруг дома. Мать уже взобралась на крыльцо и исчезла на кухне.

Я поняла, что не хочу домой. Откинув голову, я посмотрела на небо, на млечную россыпь звезд и на мгновение почувствовала, будто плыву, отчалив от своей прежней жизни. Когда я опустила взгляд, то увидела сильные, загорелые руки монаха, которые опирались о кирпичи в нескольких дюймах от моих, и подумала, что будет, если я коснусь их.

– Послушайте, если вам что-нибудь нужно, мы постараемся помочь, позвоните, – предложил он.

– Ну, мы ведь соседи, – хлопнула я по кирпичам, стараясь этой шуткой отогнать вдруг охватившую меня робость.

Монах рассмеялся и накинул капюшон. Лицо его скрылось в темноте.

Я собрала лежавшие на стене предметы, быстро повернулась и торопливо пересекла лужайку. Не оглядываясь.