Текст книги "Генерал Самсонов"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Уходят, – сказал Мартос. – Все бросают и уходят. Заманивают, что ли?.. – И улыбнулся Крымову. – Будем ждать ключей от города? Иди пошлем разведку?

Послали казаков и пеших разведчиков. Мартос ходил вдоль обочины, расспрашивал Крымова о жизни Самсонова в Туркестане, потом спросил, как Александр Васильевич ладит с Жилинским.

– Они однокашники, – ответил Крымов, не желая сплетничать.

– Все мы однокашники, – сказал Мартос. – Яков Григорьевич светский человек, а мы армейские служаки. Тут разница непреодолимая... Что говорит Александр Васильевич о наступлении? Вспоминает военную игру Шлиффена? Должен вспоминать! А Жилинский – вспоминает? Сильно сомневаюсь. Мы воюем полками и дивизиями, а Яков Григорьевич – соображениями.

Крымов со вчерашнего дня ничего не ел, и ему было скучно. Он думал о том, что из Нейденбурга надо возвращаться к Артамонову, подталкивать его вперед, – и еще думал о том, что должны испытывать голодные люди.

Потянуло дымом. Мартос и Крымов оглянулись – за крымовской машиной шофер с вестовым подвешивали на рогульке котелок, не дожидаясь нейденбургского обеда.

– Сейчас поедем, зря стараетесь, – сказал генерал.

– Не, ваше высокоблагородие, еще не скоро. Как раз успеем чаю напиться.

– Почему ты так считаешь?

– Потому, ваше высокоблагородие. Вы сперва казаков послали, после солдатиков пошлете, а вот тогда и сами пойдете. Без солдат вам не резон идти.

– Попью и я с вами, – сказал Крымов.

– Скифы! – насмешливо вымолвил Мартос. – Печенеги!

– Такая наша доля, ваше высокопревосходительство, – с виноватым видом, скрывающим лукавство, произнес вестовой. – У этого германца ничем не разживешься. Вот у нас на этом месте рос бы кипрей, а они все выкосили. Другой раз нечем будет и чаек закрасить.

Мартос нахмурился, недовольно сказал Крымову:

– Распущенный у вас вестовой?

– Пока не жалуюсь, – возразил полковник. – Он и кашу из топора сварит...

За спиной Мартоса Мачуговский укоризненно покачал головой, словно говорил: "Не спорьте вы с ним, ради Бога!"

И в один миг образцовые колонны солдат, этот забитый Мачуговский и грубость Мартоса, – все соединялось в одно целое.

– У вас будет возможность разочароваться в нем, господин полковник, резко сказал Мартос. – Я не одобряю вольностей для нижних чинов, от этого падает дисциплина.

Крымов промолчал. "Такой же барин, – подумал он с сожалением. – И тоже внук Суворова и Кутузова".

– Помните, господин полковник, картину Верещагина "Апофеоз войны"? спросил Мартос. – Половина жертв на войне – от нашего бескультурья. А неуважение солдата к порядку – это главный грех бескультурья. Вы согласны со мной?

Чего добивался командир корпуса? Чтобы Крымов покаялся и больше не перечил генералу?

– Согласен, Николай Николаевич, – коротко сказал Крымов.

– Вот и хорошо. Скоро будем в Нейденбурге.

Однако в Нейденбург они попали не скоро. Вернулись казаки, доложили, что их только что обстреляли из окон и трое ранено. Докладывавший казак с бастонами старшего урядника на погонах возмущенно рассказывал о коварстве жителей; от него горячо пахло лошадиным потом; перегнувшись набок, казак вынул из кармана шаровар несколько германских монет и показал на ладони Мартосу как доказательство, но доказательство чего – не понятно.

– Так! – воскликнул Мартос. – Вот вам и ключи? Ну я им покажу за Янов и Калиш. Попомнят, как жечь города? – И он распорядился живо послать за артиллерийским дивизионом, чтобы по одной батарее обстреляли Нейденбург с двух сторон.

– Николай Николаевич, остановитесь? – попытался помешать ему Мачуговский. – Зачем разрушать город?

– Вы тюхтой? – бросил Мартос. – Я не намерен понапрасну лить русскую кровь. И никому не позволю.

– Я не тюхтей, – обиженно сказал Мачуговский. – Я не позволю!

– Ладно, ладно, ничего, – произнес Мартос. – У них там баррикада, оборона – парочка хороших залпов не помешает.

Мачуговский подошел к Крымову, просительно на него смотрел. Полковник пожал плечами, окликнул вестового:

– Степан? Как чаек?

– Эх вы! – вздохнул Мачуговский.

Крымов подошел к костерку, велел Степану взять жестянку с английским чаем и окорок.

Степан расстелил на траве попонку, поверх же – полотенце и поставил медные кружки.

– Николай Николаевич! – пригласил Крымов.

Мартос отмахнулся пренебрежительно, Мачуговский отвернулся.

– Ну как хотите, – вымолвил Крымов и присел на попонку. – Садись, Степан, садись, Михаил.

Вестовой и шофер замялись, робея перед генералами.

– Мы – там, – Степан кивнул за автомобиль, явно желая укрыться.

Что оставалось Крымову? Он встал с попонки и с равнодушным видом показал Степану, что не будет закусывать, сейчас некогда.

* * *

Горе побежденным!

После обстрела мелинитовыми гранатами Нейденбург в нескольких местах задымил. Ответного артиллерийского огня не последовало. Город молча ждал. С железнодорожной станции отходил поезд. Немцы уезжали, поляки оставались. В городском госпитале оставалось четверо раненых германцев вместе с врачом и сестрой.

И русские вошли в город.

Как сказано в Писании: "Горе тебе, Вавилон, город крепкий!"

Жители стояли вдоль домов, смотрели равнодушно, а один старик поклонился Крымову.

Солнце горело в окнах, добавляя к запаху дыма, доносившегося с окраин, тревожное впечатление огромного пожара. Это был первый в крымовской жизни европейский город, в который он входил с наступающими войсками, и Крымов чувствовал величие вековых традиций. "Что ж, мы тоже весьма воодушевлены, подумал он, вспомнив слова капитана Гринера. – Поглядим, что будет завтра дальше".

Штаб корпуса занял дом ландрата, и конвойцы, осмотрев все помещения, вывели на площадь повара в белом колпаке и еще трех слуг.

– Где господин ландрат? – спросил адъютант Мартоса.

Не было никакого господина ландрата, исчез. Зато в подвале сидят человек тридцать добропорядочных немецких хуторян, – по секрету доложили слуги. Зачем сидят? Хотели ограбить дом господина ландрата.

– О? – воскликнул Мартос, – А свалили бы на нас! – Гнать взашей к чертовой матери... Назначить коменданта города, взять из городских запасов всю муку, напечь хлеба.

Он распоряжался, не думая ни с кем советоваться. После решительности, проявленной при входе в Нейденбург, Мартос так же твердо распорядился о хлебопечении.

– Возьмите этого колбасника, – показал он на повара. – Он должен знать все хлебопекарни.

Повар взволнованно стал говорить, что у него готов обед для господ офицеров, который предназначался господину ландрату, а теперь его надо рассматривать как трофей,

– Конечно, возьмем, – по-немецки сказал Мартос. – А ты не бойся, мы тебя не съедим.

– Да, да, – закивал головой немец, улыбаясь. – Меня есть не надо, я уже старый, у меня кислое мясо.

Мартос показал жестом адъютанту: вперед, некогда болтать. Адъютант с несколькими казаками бросился в дом, следом за ними пошел Мартос, Мачуговский, штабные,

Итак, Нейденбург согласно директиве Самсонова был занят. Все были довольны успехом, возможностью получить награду, ибо, что ни говорите, за взятый город всегда положены ордена. И Крымов тоже думал об ордене, а потом вспомнил: Сольдау! Однако искровая команда еще не подошла, послать искровую телеграмму по радиоволнам было нечем.

В представлении Крымова вчерашний день у Артамонова отдалился настолько, что нынче казалось, словно то происходило почти на японской войне.

Вокруг полковника царила суета, бегали вестовые, казаки, адъютанты, устраивали свои службы. Крымов вошел в зал, поглядел на картины, написанные крепкими красками, на охотников в шляпах с перьями, породистых собак, клыкастых кабанов и зубастых медведей. Двое немцев застлали стол скатертью и принялись выставлять из шкафа посуду. Все-таки обед должен состояться! Мартос был великолепен. Вот где апофеоз войны.

Крымов пошел на пункт связи, где телефонисты разворачивали полевую станцию. Там был Мачуговский. Полковник написал телеграмму, а штаб первого корпуса и попросил Мачуговского, как только придет искровая команда, сразу отправить ее.

– Шифровать надо? – спросил Мачуговский.

– Не надо. Неужели они способны узнать, что в эту минуту мы посылаем радио?

– Все-таки предосторожность... Я, честно говоря, не представляю, как это передается по воздуху? – Мачуговский взял полковника под руку. – Дайте выйдем, мне надо с вами поговорить.

Вышли в коридор.

– Умоляю вас! – шепотом воскликнул Мачуговский. – Нет больше сил! Так и скажите Александру Васильевичу. На любую должность согласен. Куда угодно, лишь бы не с этим!

– Я передам, – ответил Крымов.

– Боже мой, – подумал он, выходя из дома. – До чего довел человека...

На улице уже все было армейское. Не найдя ничего похожего на коновязь, казаки привязали лошадей прямо к липам, насорили сеном и овсом. Лошади поливали каменные плиты журчащими струями.

В автомобиле сидел один шофер, вестового не было. Крымов залез на сиденье, вытянул ноги и закрыл глаза.

– Что тут делается? – спросил он.

– Степан побежал хлебца добыть. Говорит, пока штабные расчухаются, можно пошарпать немца.

– А еще?

– Больше ничего. Ночуем здесь?

– Найдем, где ночевать, не переживай. Сейчас поедем город смотреть.

– Степан! – вдруг крикнул шофер и щелкнул дверцами. Крымов открыл глаза – к машине бежал вестовой с белым свертком, а за ним – казачий офицер, придерживая шашку. Полковник тоже отворил дверцы со своей стороны.

Вестовой подбежал, сунул сверток шоферу и повернулся к казаку. Тот поглядел на Крымова, нагло улыбнулся, пожав плечами: мол, не успел догнать, ваша взяла.

– Садись, – бросил вестовому Крымов. – Поехали.

Тронулись. Степан раскрыл дорожный погребец и, рассказывая, как раздобыл ковригу, через минуту дал Крымову ломоть свежего хлеба с куском окорока.

– Теперь пора и закусить, – заметил он, как будто знал, что полковник решил не обедать с генералом. – Им бы только командовать!

– Кому командовать? – строго спросил Крымов, готовый одернуть вестового.

– Да казакам, кому же еще! – слукавил Степан.

– Так я тебе и поверил, – сказал полковник. – Ах, как пахнет, черт возьми!.. Прощаются все твои грехи.

Наконец-то он мог поесть!

Шофер даже оглянулся, чтобы посмотреть, как полковник жует бутерброд.

– На дорогу гляди! – весело рыкнул Степан.

Автомобиль доехал до высокой стены замка, зеленевшей снизу пятном мха, повернул в узкую улицу. Мелькнула вывеска госпиталя, две простыни с красными крестами свисали из окон. Вскоре Крымов увидел впереди солдата, который стоял на плечах другого солдата и заносил ногу на подоконник.

– Тоже хлебца захотелось, – заметил шофер.

Автомобиль остановился прямо под окном. Но солдат уже соскочил с подоконника в глубь квартиры, а его товарищ, оставшийся внизу, встрепенулся и вытянулся, таращась на Крымова.

– Позови его, – велел полковник. – Живо!

Под ногами хрустнули стеклянные осколки.

– Эй! – пискнул солдат, потом громко заорал: – Эй, Байков! Вылазь!

– Чего? – отозвался голос. – Погоди.

– Вылазь, Байков! – заорал солдат. – Тут господин полковник!

– Пошел ты со своим полковником...

Солдат повернулся к Крымову и, продолжая таращить круглые дураковатые глаза Иванушки-дурачка, доложил:

– Не вылазить, ваше высокопревосходительство... Я пойду, мне пора.

– Стой, – Крымов велел Степану взять одну из прислоненных к оштукатуренной синеватой стене винтовок и выстрелить вверх.

Вестовой выстрелил, передернул затвор, и гильза запрыгала по брусчатке.

– Байков, они осерчали! – закричал солдат.

Наконец этот непокорный Байков высунулся по грудь и свесил наружу для обозрения толстую темно – красную колбасу, перевитую тонкими веревочками.

– Кидай сюда! – крикнул Степан и прислонил винтовку к стене.

Байков посмотрел на Крымова, чуть покачал головой, точно удивляясь, откуда здесь взялся автомобиль с полковником, и ни страха, ни уважения к офицеру не было на его курносом плутовском лице.

Крымов жестом приказал: немедленно слезай!

Байков улыбнулся и бросил вестовому колбасу. Она ударилась о вытянутые руки Степана, скользнула у него по груди и плюхнулась на камни.

– Не сметь! – сказал Крымов, глядя на вестового.

Степан замер.

– Немедленно слазь! – размеренно произнес полковник с холодным выражением командирского гнева.

Байков посмотрел на плиты, питом, оглянувшись вправо и влево, сел на подоконник, повернулся и стал сползать, елозя носками сапог по стене, повисел на руках и спрыгнул.

Перед Крымовым стоял маленький, плотный человек с тупым лицом, как бы говорившим, что я, мол, забитый нижний чин, виноват во всем и уповаю на милость господина полковника.

Но Крымов прекрасно понимал цену этому.

– Какого полка?

– Двадцать девятого пехотного Черниговского полка третьей роты рядовой Байков, ваше высокопревосходительство!

– Ты, Байков, знаешь, что тебе за грабеж положен полевой суд?

– Никак нет, ваше высокопревосходительство. Я не грабил. Немец сам все бросает.

– Ступай в полк, доложи дежурному офицеру, что тебя задержал за грабеж полковник Крымов. Ясно?

– Ясно, ваше высокопревосходительство: доложить дежурному офицеру.

Крымов приказал сделать то же самое второму солдату и сел в автомобиль, борясь с глухим чувством бессилия.

– А колбаса? – тихо спросил вестовой,

– Ты меня хочешь кормить этой поганой колбасой? – рявкнул Крымов. Поехали!

– Хорошая колбаса, – проворчал Степан. – Мы с Михайлой...

Шофер не трогался, медлил, словно ждал чего-то. Крымов двинул его кулаком в плечо:

– Поехали! – Только после этого двинулись.

Можно было и позабыть про того Байкова, посчитать грабеж единичным случаем, и Крымов уже был склонен так думать, как вдруг на соседней улице они увидели трех солдат, выбивавших окно.

Остановились, повторилась та же процедура: какого полка, пойди в полк, доложи... Что еще мог полковник? Стрелять на месте?

Когда в третий раз Крымову на глаза попали промышляющие грабежом солдаты, он не стал останавливаться.

* * *

9 августа Жилинский телеграфировал Самсонову: "Верховный главнокомандующий требует, чтобы начавшееся наступление корпусов 2-й армии велось энергичным и безостановочным образом. Этого требует не только обстановка на Северо-Западном фронте, но и общее положение. Данную на 9 августа диспозицию признаю крайне нерешительной и требую немедленных и решительных действий."

Вечером 9 августа Самсонов телеграфировал Жилинскому: "Сольдау занято 9 августа 7 часов вечера. Противник ушел направлении на Остероде, жители бежали; Нейденбург горит. Ожидаю его занятия 15-м корпусом. Необходимо организовать тыл, который до настоящего времени организации не получил. Страна опустошена. Лошади давно без овса. Хлеба нет. Подвоз из Остроленка невозможен".

* * *

Возвращались уже в сумерках, и Крымов, вспомнив о госпитале, велел заехать туда. Это оказалось трудно – все подъ-езды забиты фурами дивизионного лазарета. Нейденбург полностью накрыло волной войск.

Крымов взял вестового и пошел пешком мимо лошадей, повозок и ездовых. Пахло конским потом, кавалерийской вольностью. И, как старый кавалерист, Крымов чуть-чуть отмяк душой. На ходу он перемолвился с ездовыми: раненых почти не было. Да и откуда им быть, если бои по-настоящему еще не начались.

В окнах госпиталя горело электричество, простыни исчезли: перед дверями стояла кучка то ли санитаров, то ли возчиков, слушали офицера в пенсне.

Подойдя ближе, Крымов различил подполковничьи погоны – значит, это был начальник лазарета.

Все происходило в привычном порядке: подполковник выпроваживал возчиков на ночевку за городскую черту, куда уже ушла часть повозок, а возчикам – не хотелось куда-то убираться.

Сейчас все части корпуса устраивались на новом месте, и вряд ли хоть в одной обходилось без неувязок.

– Извините, господин полковник, – сказал подполковник совсем невоенным тоном, каким только что с отеческим добродушием разговаривал и с нижними чинами.

Через минуты три Крымов увидел пустую палату, где было электричество, умывальник, четыре железные кровати.

– Хорошо, культурно, – отметил начальник лазарета с некоторой гордостью. – В следующей – казаки, а в конце – германцы.

– Германцы? – переспросил Крымов.

– Да, тяжелые. Я установил там контроль. Но там еще германский врач и сестра, люди, по-моему, приличные. – Подполковник был доволен и германцами.

Из комнаты справа в коридор открылась дверь, и в прямоугольник яркого света вышел человек в белом халате с русой бородкой.

– Это доктор Исаев, – представил подполковник. – Старший врач.

– Мы пьем чай, приглашаем, – сказал доктор. – Германские коллеги нас угощают.

– Я бы предпочел поговорить с германскими ранеными, – ответил Крымов. Есть офицеры среди них?

– Есть, но, наверное, он спит. – Доктор мягко улыбнулся, точно сожалел о том, что не может отвести Крымова к немцу.

– Ничего, разбудим, – сказал Крымов. – Какие-нибудь бумаги у него есть?

– Как разбудите? – снова улыбнулся доктор. – Подождите до утра, утром можно поговорить.

– Лучше сейчас. Бумаги у него есть?

– Какие бумаги? – воскликнул доктор Исаев, с упреком обращаясь к подполковнику. – Я не обыскивал его! Может, прикажете выбросить раненых на улицу?

Из-за дверей слева донеслось негромкое задумчивое пение. Пели знакомую Крымову казачью песню.

Ой да разродимая ты моя сторона,

Ой да не увижу больше я тебя...

– Я вас понимаю, доктор, – сказал Крымов. – Но война, ничего не могу поделать. Ведите меня к немцу.

Доктор развел руками и, что-то буркнув, пошел по коридору.

– Позвать германского доктора? – спросил начальник лазарета.

– Обойдемся сами, – сказал Крымов. – Идемте.

Раненый немец лежал один в темной палате, где пахло тем особым запахом медикаментов и крови, который всегда держится в палатах тяжелораненых. Доктор не включил света, слабая коридорная лампочка оставляла посреди палаты неяркую полосу, была видна голова на подушке и закрытое простыней тело. Раненый дышал хрипло, с трудом.

– Извините, камрад, – обратился по-немецки Крымов. – Нам надо поговорить.

– Спит, – сказал доктор.

– Включите свет, – велел Крымов.

При свете он увидел бледное, чуть влажное лицо с блестевшим желтым лбом, приоткрытый сухой рот, обметанный щетиной подбородок и выражение угасающей жизни.

"Прости меня, Господи, – подумал полковник. – Злая судьба – вот так умирать".

– Пошли, – вымолвил он. – Хотя постойте... – Открыл тумбочку, выгреб оттуда офицерскую сумку и вытащил из нее тонкую книжицу.

В документе указывалось, что капитан Франц Бреме служит в двадцатом германском корпусе.

Доктор осуждающе смотрел на Крымова, не мог понять, что перед ликом смерти может быть существенного в какой-то офицерской книжке.

* * *

Утром 10 августа по прекрасному шоссе Нейденбург – Сольдау Крымов домчался до Сольдау, стоявшего на берегу реки, тоже именуемой Сольдау. На реке лежала тень от моста, и тянулась по воде прядь исчезающего тумана. Освещенные солнцем с русской стороны краснели шпили католического костела, золотились окна – все как будто целые.

На сырых утренних улицах уже вовсю проявлялось присутствие действующей армии, но не было видно ни разрушений, ни пожарищ. Артамонов взял город чисто.

– В первом корпусе нас по-человечески принимали, – с удовольствием заметил вестовой, словно приветствуя генерала-хлебосола.

Ненадежен был командир первого, а ведь и Крымов сейчас испытывал что-то подобное Степанову настроению – с Артамоновым было легко, он осознавал, что задача Крымова – толкать, а его задача – выполнять указания представителя командующего; все было просто и понятно.

На площади перед ландратом, где стоял большой автомобиль и у временной коновязи – оседланные кони, Крымов вышел. Городок напоминал Нейденбург, только никаких госпиталей не было видно. Возле коновязи вертелся черно-белый котенок. Часовые-пехотинцы четко откозыряли полковнику, а казак-конвоец, случайно оказавшийся у дверей, – с лихой небрежностью.

В штабе Артамонова не было, да и штаб был не корпусной, а 22-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Душкевича. Пятидесятидевятилетний Душкевич принадлежал к разряду второстепенных генералов, не окончивших Академии Генерального штаба и поэтому обреченных на вечную провинциальность. Он принял Крымова сердечно и, без приукрашиваний, усмехаясь в рыжевато-седую бороду, поведал, что никакой заслуги в занятии Сольдау у него нет: германцы уступили город почти без боя. Его начальник штаба, однокашник Крымова по академии, полковник Пфингстен вообще раскрыл хитроумный прием Артамонова, приказавшего двигаться на город, но не атаковать, терпеливо ждать.

Конечно, корпусной командир своеобразно исполнил самсоновскую директиву атаковать без промедления, и стало ясно, что здешний успех нужно отнести за счет планомерного отступления германских войск.

– Сколько было у немцев? – спросил Крымов. – Дивизия была?

– Два ландверных полка, – ответил Пфингстен. – Впрочем, могли обороняться... А они оборонялись только для видимости, так – постреляли немножко... Но даже не взорвали мосты. Как будто знают, что мы с каждым днем истощаем последние запасы.

– Пленных взяли? – еще спросил Крымов.

– Не взяли, – сказал Пфингстен. – Была попытка порчи нашего телефонного кабеля. Казаки виновных повесили.

– Да, приходится, – повел бровью Душкевич. – Есть случаи – стреляют из-за угла...

В облике генерала тотчас проступила сквозь сердечность властная натура. Он показывал Крымову, что одобряет казаков, что только строгостью можно добиться порядка.

Крымов не возражал. Если обыватели начинают впутываться в военные действия, их надо карать.

– Какое у вас впечатление о противнике? – спросил он Душкевича.

– По-моему, они умышленно затягивают нас в глубину, – сказал генерал. Посудите сами, даже мосты не взорвали. О чем это говорит? А ведь мы не торопили. Тут одно из двух: либо они решили вовсе оставить Восточную Пруссию, либо затягивают вглубь...

– Поеду к Роопу, – сказал Крымов, имея в виду 6-ю кавалерийскую дивизию генерал-лейтенанта Роопа, обеспечивающую фланги. – У него должны быть пленные.

– Зачем вам пленные? – возразил Душкевич. – Лучше найдите рооповского подрядчика, потолкуйте с ним. Он где-то здесь. Это еврей. Я бы его назначил вместо главного начальника снабжения фронта, мы бы горя не знали.

– В турецкую войну тоже были евреи-маркитанты, – скептически заметил Крымов.

– Но этот молодец. Он уже наладил молотьбу и помол германского зерна. А наши интенданты только и знают, что стонать.

– Ладно, поеду, – Крымов встал с бархатного дивана, посмотрел на висевшую картину – портрет Фридриха Прусского в охотничьем костюме и загадал: если в следующем городе увидит изображение охоты, то война закончится для него хорошо.

С площади донесся звук подъехавшего автомобиля. Приехали Артамонов с Ловцовым.

Пфингсен пошел их встречать, а Крымов снова сел на диван. – Вот вы вспомнили турецкую кампанию, – сказал Душкевич. – А ведь я участвовал, да... Будто вчера было... Александр Васильевич, как, вспоминает турецкую?.. Большой был в народе подъем. Сейчас меньше.

– Меньше? – переспросил Крымов, вспомнив свои мысли о п о с л е д н е м солдате. – Кто же виноват?

– Нет, они будут умирать героями, – сказал Душкевич.

В зал вошел командир корпуса.

Душкевич не договорил, шагнул навстречу Артамонову, они обнялись и троекратно расцеловались.

Расцеловал Артамонов и Крымова, с удовольствием, произнеося: – С победой вас!

Он потребовал подробного рассказа, как Мартос взял Нейденбург, и, когда Крымов поведал, как стояли перед городом и выдвинули артиллерийский дивизион для устрашения, Артамонов засмеялся.

– Нейденбург пал, потому что первый корпус надавил на Сольдау!

– Вы уверены? – спросил Крымов. – Может быть, есть другие причины?

– Какие там причины! – отмахнулся Артамонов. – Мы готовы были лечь костьми, – эту нашу готовность нельзя сбрасывать. Непременно сообщить командующему о высоком духе войск. Я уже послал донесение, а вы подтвердите: нам противостояла целая дивизия...

– Прошу прощения, – заметил Душкевич. – По нашим сведениям, в Сольдау были два полка. Я об этом доложил Алексею Михайловичу.

– Что? Откуда два полка? – удивился Артамонов. – Помилуйте! Нет, я совершенно определенно знаю – дивизия! Разведка перехватила германский телефонный провод. Вот он подтвердит, – Артамонов поглядел на Ловцова.

– Да, дивизия.

Крымова покоробила покорность Ловцова, с которой тот врал.

– Ну так что? Дивизия или все же два полка, – спросил Крымов у Душкевича.

– По нашим сведениям, два полка, – повторил Душкевич.

– В данном случае это не очень важно, дивизия или два полка, примиряюще произнес Ловцов. – Еще будет возможность это выяснить.

– Надо выяснить! – сказал Крымов, одерживая себя. – Я еду к Роопу в Генрихсдорф... Кстати, там базировались цеппелины. Помните? пленный капитан говорил, что в Сольдау два полка?

Он показывал, что не верит Артамонову, даже больше – что Артамонов врет. В этом не было сомнений – мелко, бесцельно врет, лишь бы преподнести движение корпуса почти как битву народов. Все поняли смысл и, главное, суть крымовских слов. Артамонов расставил руки, наклонил голову набок и с досадой улыбнулся, раскрыв рот, словно говорил: "Э-э!" Ловцов с безучастным видом отвернулся. Душкевич взял Крымова за руку, стал советовать не ехать автомобилем, а взять лошадей и в сопровождение двух – трех конвойцев.

– Я провожу господина полковника, – сказал Пфингстен. Крымов вышел из зала и вымолвил вполголоса:

– Ну каков Мальбрук! Ты, Пфинготен, где-нибудь еще видывал таких?

* * *

10 августа, когда все корпуса второй армии беспрепятственно продвигались в глубину Восточной Пруссии, начиная верить в повальное бегство германцев, у деревни Орлау передовой полк пятнадцатого корпуса, 29-й Черниговский, натолкнулся на сильное сопротивление.

После полудня полк стал занимать лежащую в лощине деревню и после небольшой перестрелки с германским арьергардом без труда занял ее.

Командир третьей роты штабс-капитан Соболевский с надеждой смотрел на остаток дня. Нужно было дать людям отдохнуть, напечь каких-нибудь лепешек, ибо в Нейденбурге полк не успел разжиться хлебом. И еще – раненых было мало, три человека с царапинами.

Соболевский вызвал артельщика и фельдфебеля отдать необходимые распоряжения.

Денщик во дворе разогревал самоварчик; в комнате было чисто и уютно. Солнце ярко освещало все углы, поблескивало на резных дверцах дубового буфета с толстощекими жизнерадостными фигурками купидонов. Артельщик вернул Соболевскому ротные суммы, которые тот давал на сохранение перед боем, командир вынул из бумажника две двадцатипятирублевые кредитки – на покупку муки.

– Не у кого, все поутекали, – сказал артельщик, беря деньги.

– Чтоб муку достал, – велел Соболевский. – Хватит нам ждать манны небесной. Не достанешь – пойдешь в строй.

– Достану, Николай Иванович, – уверил артельщик.

– Теперь ты, – продолжал Соболевский, обращаясь к фельдфебелю. – Брать из имущества жителей без разрешения офицеров безусловно воспрещаю. Солдат не разбойник. А мародеров – полевому суду. Все спиртные напитки немедленно выливать, посуду – разбивать.

– Так точно, ваше благородие! – ответил фельдфебель. – Не допустим.

Вошел денщик Соболевского, с усмешкой сообщил, что к ним приехал полковой священник.

– Чего смеешься? – спросил командир. – Пойди приведи отца Георгия... Нет, я сам встречу. А вы – ступайте.

Он вышел во двор без фуражки, с расстегнутым воротом, по-свойски.

Из самоварной трубы бойко валил уютный дым. Вдоль красной кирпичной стены скотного сарая порхала бабочка-траурница, то поднималась, то опускалась.

Он мимолетно вспомнил Полтавский кадетский корпус, тихую Ворсклу, окруженную длиннокосыми вербами, белые косынки хохлушек.

Из сарая доносилось мычание. Простая жизнь, похожая на российскую и все-таки совсем чужая, окружала Соболевского в этом чистом дворе с кирпичными постройками.

Отец Георгий благословил его крестным знамением, улыбался. Все любили полкового священника, уже старого и лысого, за добрую душу, звали Батей; был Батя азартным картежником, играл в гарнизонном клубе в штосс и еще сильнее увлекался садоводством в своем саду.

– Здравия желаю, батюшка, – сказал штабс-капитан. – Заходите, чаю попьем, сегодня же воскресение.

– У тебя сухари? – спросил Батя. – От сухарей у меня зубы болят.

– Бисквитами угощу, – пообещал Соболевский. – Что новенького, отец?

Он вдруг поморщился, а священник втянул голову в плечи – в воздухе засвистела граната и разорвалась где-то рядом.

– Что это такое? – спросил Батя. – Как с тобой чай пить, ежели у тебя война идет?

– Это случайный, – ответил Соболевский. – Или наши батарейцы прицел не тот поставили.

Священник посмотрел в небо. Вновь было тихо, бабочка-траурница все порхала во дворе.

И тут снова – свистит, еще свистит, загудело со всех сторон, задрожала земля. Черный фонтан вырос за спиной священника на улице, и комья земли застучали по двору, обдав Соболевского и отца Георгия гарью и пылью.

– Живы? Скорей в дом! – крикнул Соболевский.

Вестовой подхватил самовар, заслонив его спиной. Соболевский взял фуражку, бинокль, шашку и снова выскочил во двор. Гремели разрывы, стоял черный дым, и до неба поднималась серая пелена.

Обстреливали с высот, окружавших деревню. Соболевский понял, что надо спасать людей, и побежал по улице, придерживая одной рукой фуражку, другой шашку. В голове крутились разные мысли. То он думал о лепешках и артельщике, то о невыпитом чае. Он видел, что скорее всего его убьет, но благодаря воспитанной привычке быть готовым к смерти не позволил страху овладеть собой.

Кто-то толкнул Соболевского в спину, он упал, в ушах зазвенело, и грохот стал доходить будто сквозь вату. Потом его подбросило, ударило по руке. По лицу и шее потекло мокрое. Пощупал, посмотрел – кровь. Перед ним лежала сморщенная человеческая рука. Соболевский отвернулся, встал и побежал дальше. Рота потеряла четверть состава, а Черниговский полк остался без командира – погиб полковник Алексеев. Тем не менее на пять часов вечера была назначена атака на укрепленную позицию немцев. Задержка у Орлау не предусматривалась.

Соболевского назначили командовать в этой атаке своей и четвертой ротой, командир которой был тяжело ранен в голову. Одновременно по правую сторону шоссе должны были выступить первая и вторая роты, а дальше Полтавский полк.

Штабс-капитан смотрел на заходящее еще высокое солнце, на темные сосны, возле которых тянулись германские окопы, и снова думал о лепешках. Теперь было ясно, что лепешек испечь не удастся, что сейчас многие заплатят жизнями за то, чтобы оставшиеся в живых двинулись дальше.

Это была первая атака, и чем меньше оставалось времени, тем бодрее и тверже делался голос Соболевского, отдававшего последние приказания.

Вся местность впереди не имела укрытий, поэтому решили атаковать быстрым насколько возможно движением, дабы не дать противнику возможности пристреляться. Ну с богом! Пошли!