Текст книги "Генерал Самсонов"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Самсонов вспомнил нападения неизвестных в октябре – ноябре прошлого года на посты пограничной стражи на персидской и афганской границе. Несколько постов вырублены из засад, причем без грабительских целей, для устрашения. Сейчас было спокойно. Только вот – он улыбнулся – в бухарском кишлаке Юрчи приставали к купцу Головащенко, грозили перебить все семейство, если не перейдет в мусульманство; но местные армяне сообщили бухарскому беку, и ретивым чалмам дали по двадцать пять палок, и нынче они ведут себя мирно. Это Азия, Александр Васильевич, коварный и простодушный край.

Когда Самсонов после академии служил на Кавказе, ему довелось слышать предания недавней старины о покорении немирных аулов. А Польша, куда он попал потом? Разве среди поляков мало встречалось враждебно настроенных? И все держится на армии, империя еще не перебродила, не присиделась как всадник в седле, еще десятки лет торговать храбрым Головащенкам, строить пути железнодорожникам, держать кордоны противочумной охране. Велика ты, матушка-Россия, и по-всякому понимаешь – на русском, польском, грузинском, персидском. Но привыкла с Батыевых времен, что человек – это песчинка, и несет твой ветер эти песчинки бессчетно. Ибо армия твой хребет. Мыслишь ты силой и чувствуешь силой. А другого пути нет. Если суждено тебе когда-нибудь измениться, если прогресс откроет способ обогащения твоей руды, тогда империя разлетится на части, и неведомо, что уцелеет.

Забравшись в этакую неизвестность, Самсонов очень удивился.

Надо же, как отразилась чувственность Володи на нем.

Он отложил папку четвертого отделения, взял письмо консула Михайлова из персидского города Турбети-Хейдери о четырнадцателетнем сыне правителя провинции Бехар Щуджа. Консул писал: "В Хоросане, как на арене борьбы русско-английского влияния, Шуджа всегда стоял на стороне, вызывал всякую поддержку нашим интересам". Самсонов поставил резолюцию: "Принять в кадетский корпус на казенный счет без предварительных испытаний". И судьба мальчика решилась. Привезут его в Ташкент, поселят на квартире, отдельно от русских кадетов, оденут в мундирчик, и будет он на чужбине постигать науки и военную дисциплину.

Самсонов вспомнил Киевскую военную гимназию, и стало грустно.Тогда кончилось детство, оторвали его от матери и отдали ей, матушке-России, навсегда.

"А тебя мы пожалели, – подумал он о Володе, учившемся в обычной гимназии. – Ты пока вольная птица".

Прочитав штабные бумаги, Александр Васильевич взялся за папку с документами о Туркестане. В июне исполнялось пятьдесят лет покорения края, из "Туркестанских ведомостей" просил что-нибудь написать. Но ему ли писать? Какие исполины предшествовали ему! Черняев, Скобелев, Кауфман... А скромные исполнители, такие как Генерального штаба Корнилов, исследовавший границу с Афганистаном и оставивший прекрасные карты? Таких было десятки.

В папке желтел костянной нож для бумаг, вложенный туда как закладка. Отведя в сторону кипу документов, исписанных черными чернилами каллиграфическим почерком старых писарей, Самсонов прочитал: "Когда горы достаточно были обстреляны горным орудием и стрелками с обеих сторон, полковник Яфимович приказал штабс-капитану Каневскому двинуться на штурм. Неприятель защищался с необыкновенным упорством, по всему гребню обеих вершин были устроены из камней траншеи, откуда штурмующие были встречены градом камней и пуль, и по мере того, как штурмующие занимали одну траншею, привычный к горам неприятель перебегал в другую, из которой опять можно было выбить его только штыками.

Громадные камни, несясь с неимоверною быстротою, уносили за собой все, что попадало на пути, так что раненые летели вниз и уже внизу поддерживались находящимися там стрелками, не допускающими их скатывания в Зеравшан, тогда как неприятельские трупы один за другим летели прямо в пропасть".

Этот рапорт начальника Зеравшанского отряда напомнил Самсонову Японскую кампанию, бой у деревни Бенсиху, где крутые сопки возле реки были покрыты траншеями японцев, а наши стрелки отчаянно лезли вверх.

Как всегда на бумаге, геройство впечатляло, тогда как на войне никогда не было никакого геройства, а что и было, так злоба или отчаяние или страх перед начальством. Вспомнилось полное голубоглазое лицо Ренненкампфа, с молодецки закрученными усами, дышавшее бесстрашием. Храбрый генерал ходил в цепь с маузером как корнет, но под Бэнхису не дал Самсонову батальона в поддержку – и тысячи солдат легли зря.

Александр Васильевич знал о военном положении России многое. Его жизнь давно принадлежала России-матушке и государю, – с августа 19 числа 1875 года, когда он принес присягу будучи шестнадцатилетним юнкером унтер-офицерского звания. Еще не было на свете Екатерины Александровны, а нелюбимый ею Яков Григорьевич Жилинский был удалым удальцом, лучшим в училище воспитанником.

Вспомнив Жилинского, который тогда был его другом и защитником и потом превратился в соперника, Самсонов ощутил горечь. Было жалко юности и стыдно за это невоенное, расслабляющее чувство.

Он закрыл глаза, поглядел туда, откуда веяло болью. Сегодня был праздник. На черных мраморных досках в церкви училища вырезаны золотыми буквами имена бывших юнкеров. Он будто увидел их снова:

Дубровский Петр. Подпоручик. Выпуск 1825 года.

Убит на штурме крепости Ахалупка 15 августа 1828 года....Киреевский Петр. Корнет. Выпуск 1830 года.

На штурме Варшавских укреплений 26 августа 1831 года получил пятнадцать ран пиками и саблею в голову, от которых в тот же день умер.

...Вревский барон, Павел. Генерал-адъютант. Выпуск

1828 года. Убит ядром 4 августа 1855 года в сражении против турок, англичан и французов при реке Черной.

Разные годы, разные дела, родные имена. Ведь те золотые буквы издавна сулили и ему подобную судьбу и вечную жизнь в памяти армии.

– Откуда, зверь? – раздался громкий веселый голос молодого Жилинского.

Александр Васильевич не раскрыл глаз, зная, что давно нету того рослого сероглазого юноши с мужественным лицом. А юнкер Самсонов, большой, сильный, оставляющий впечатление увальня, вытягивается смирно перед строгим старшим вахмистром.

– С Киева, – быстро, на малороссийский манер отвечает Самсонов, и ответ звучит для петербургского слуха так: " З Кыева".

– Плох доклад, – говорит Жилинский. – Очень плох. Развернуться и отдать рапорт по форме.

Самсонов поворачивается, отходит на четыре шага, четко разворачивается и "дает ногу", пройдя печатно четыре шага.

– Самсонов Александр прибыл из Киевской военной гимназии для обучения наукам в Николаевском кавалерийском училищи.

– Из Кыевской? – Жилинский улыбается. – Тарас Бульба?

– Самсонов Александру, – повторяет Самсонов. У него есть только это имя, и он показывает – не принял шутки.

– Явиться на лишнее дневальство, – командует Жилинский. А потом этот властный старший вахмистр на занятиях по верховой езде и рубке щашками помогал Самсонову. Твердой железной рукой он сжал самсоновские пальцы, державшие ручку шашки, чуть повернул его кисть и, взяв свою шашку, попросил Самсонова рубить. Самсонов несильно ударил. Жилинский легко отбил и потребовал не манкировать, а рубить по-настоящему. Тогда Самсонов ударил вполсилы – Жилинский снова легко отбил и больно ударил клинком плашмя ему по плечу. Самсонов от неожиданности рыкнул и размахнулся, что было силы. А Жилинский, отступив на шаг, уклонился.

– Ну? – улыбнулся, обнажив длинные, чуть скошенные зубы, подзадорил он младшего юнкера. – Руби! – Поиграв, он показал Самсонову удары и защиту.

Спросил:

– Тяжело?

– Тяжело, – сознался Самсонов. – А главное – несправедливости много. Старшие придирками изводят.

– Терпи, – посоветовал Жилинский. – Через год сам станешь старшим, будешь повелевать. Офицеру надобно уметь две вещи: подчиняться и повеливать... Ну-ка, защищай правую щеку, налево коли, вниз направо руби!

Вскоре Жилинский, будучи дежурным по эскадрону, ночью разбудил Самсонова, приказал одеться и заставил поправить неровно повешенную на подставку каску, глядевшую орлом не на икону, а куда-то вбок.

Самсонов подчинился, но потом на занятиях фехтовал с такой яростью, что Жилинский попятился, прижатый к колонне, едва ускользнул от удара, а шашка, хлестнув по мрамору, сломалась.

Жилинский после этого не изменился, по-прежнему подсказывал Александру и по-прежнему строго взыскивал. Уже тогда в нем вызрела эта механическая холодность, с которой он бестрепетно во имя порядка разделял жизнь на сектора службы, как артиллеристы поле на сектора обстрела.

Уже весной, перед выводом в летний лагерь в Красное село на берег Дудергофского озера, видевшего юными всех нынешних генералов, Жилинский предложил Самсонову участвовать в карусели, как назывались конные состязания в манеже. Жилинский и там первенствовал, умело взяв на сером "гунтере все барьеры, а Самсонов, хотя тоже не осрамился, скакал без блеска, тяжеловесно, но, впрочем, храбро.

Карусели, кони, парады, блиставший от гусарских шнуров строй развернутых эскадронов на Марсовом поле, красота музыки трубачей – Господи, все это было с Александром Васильевичем и отозвалось сегодня в его разбившемся адъютанте.

А Жилинский? Исчез Яков Григорьевич из мыслей Самсонова, оставив след невозвратной потери.

* * *

Летом прошлого года Жилинский, еще начальник Российского Генерального штаба, проводил в Петербурге очередную встречу с Жоффром. Яков Григорьевич уже был тем "живым трупом", накрахмаленный чопорным генералом, которого боялись, и казался столпом вечного армейского бюрократизма, свято верующим во врожденную непобедимость русского оружия. Он не желал отвечать на раздражающе точные вопросы бодрого толстяка-француза и вещал об известных вещах – бесконечных русских пространствах, иных, чем во Франции, условиях мобилизации, чуть ли не о гоголевской птице-тройке.

Жоффр хмурил брови и наседал, требуя точных данных о железных дорогах и сроках мобилизации. Ему не могло прийти в голову, что русский генерал рассуждает, как кавалергард времен наполеоновских войн и верит в лихой натиск. Он напомнил, что Франция заинтересована в развитии русских железных дорог, что нельзя уповать только на известную всем храбрость русского солдата, и привел в пример быстрое строительство (на французский заем ) дороги Оренбург – Ташкент.

– Это когда Англия потеснила вас в Марокко? – невозмутимо осведомился Жилинский, намекая, что союзники никак не смогут обойтись без русского штыка.

Сопровождающий Жоффра военный атташе маркиз Лагиш вскинул седую маленькую голову и тонко улыбнулся. Напротив него сидел русский военный агент граф Игнатьев, молодой высокий полковник, ростом под стать Жилинскому, полная противоположность чопорному сухонькому маркизу. Игнатьев видел всю неделикатность вопроса своего начальника штаба, но не ответил на улыбку Лагиша.

Жоффр молча, с выдвинутой тяжелой челюстью, задумчиво поглядел на Жилинского, словно пытался разгадать его мысли и, не обращая внимания на едкую иронию, вернулся к теме мобилизации. Было заметно, неконкретность и туманность мышления его визави не удовлетворяют француза.

– Ну хорошо, – наконец сказал Жилинский и назвал сроки мобилизации.

– Это очень долго, – возразил Жоффр. – Так они разобьют нас по очереди. По плану Шлиффена ваша союзница должна быть разбита за сорок дней, после чего они перебрасывают всю свою мощь на восток.

Он не назвал ни Франции, ни Германии, и без того было ясно.

– Без обозов мы могли бы ускорить, – пояснил Жилинский, как будто можно было ограничиться кавалерийским набегом.

– Без обозов? – переспросил Жоффр, по-прежнему не понимая, какая сила движет русским генералом.

– Да, без обозов. Что же тут такого? – ответил Жилинский. – С обозами, ясно, помедленнее, без обозов – быстрее.

И никакой русской тайны за ним не скрывалось, потому что нельзя же считать тайной твердость закостенелого во всех суставах бюрократа, который верит в раз и навсегда усвоенные законы жизни, известные по шутке красносельских острословов; "Кавалерия скакала, пехота наступала, артиллерия стреляла". Столь же неизменны были его политические взгляды, в душе он был привержен русско-германскому союзу, считал, что если будет мир с Германией, то Россия никогда не окажется в проигрыше. И в реальную возможность войны с Германией он не верил, а буде таковая случиться, то тут уповал на суворовские традиции.

В отличие от Якова Григорьевича генерал Жоффр не желал уповать на нематериальные силы и строго следовал не вчерашней, а нынешней политике.

Генералы подошли к разложенной на столе крупномасштабной карте западной границы, желтоватый палец Жилинского очертил в воздухе овал над Восточной Пруссией, и Яков Григорьевич, уверенный в том, что наконец-то француз будет удовлетворен, сообщил о двух армиях, первой и второй, которые должны быть здесь выставлены.

Жоффр тоже стал водить пухлой широкой ладонью над Восточной Пруссией, с ее паутиной железных дорог, болотами и лесами, и при этом доказывал противоположное всем ожиданиям.

– Только не Восточная Пруссия! – заявил француз. – Это невыгодное направление! Это ловушка!

Жилинский бесстрастно посмотрел на него. Что хочет сказать этот толстяк? Во что он вмешивается?

– Это ловушка! – продолжал настаивать Жоффр. – Надо сосредоточиваться вот здесь. – Он ткнул в район Варшавы. – И наступать на Берлин!.. А Восточная Пруссия – тупик.

– Ничего, – сказал Жилинский. – Мы еще обдумаем все хорошенько. Восточная Пруссия – это одно, Берлин – это другое. И русские уже дважды были в Берлине. Не сомневаюсь, что, коль понадобится, наши казаки снова прогуляются по берлинским улицам.

Не сказав ничего существенного, он считал, что сказал все необходимое, и отступил от стола на шаг, выпрямился во весь свой кавалергардский рост и сверху вниз снисходительно поглядел на Жоффра.

– Восточная Пруссия – ловушка! – повторил Жоффр.

* * *

Российскому Генеральному штабу были известны результаты двух военных игр Большого германского генерального штаба, которыми руководил Шлиффен. Они проходили в Восточной Пруссии, самой удаленной немецкой земле, родине германских императоров, и оба раза закончились окружением русских армий. В 1903 году наступавшая к линии Немана русская армия, которой руководил командир 1-го корпуса генерал Франсуа, была окружена южнее Истербурга и "сдалась". Правда, горячий своенравный Франсуа, потомок французских гугенотов, возражал Шлиффену, доказывал, что армия никогда не может положить оружие, но Шлиффен, выслушав его, поступил, как учитель по отношению к строптивому ученику. Он раскрыл отчет о военной игре и прочел: "Командующий Неманской армией признал положение своей армии безнадежным. Он искал смерти в передовой линии фронта и нашел ее". Он убил Франсуа, вернее того еще неизвестного русского генерала, чью роль сыграл Франсуа.

Вторая игра прошла через два года, когда Россия была связана войной с Японией, когда Жилинский тихо существовал в должности начальника штаба у наместника Дальнего Востока Алексеева, а Самсонов приобретал с кавалерийской казачьей дивизией славу героя войны. Но запланированная Большим генеральным штабом игра должна была состояться, и она состоялась.

Обороноспособность Восточной Пруссии обеспечивала линия Мазурских озер. Глубокие, частые, с болотистыми лесистыми берегами, эти озера тянулись с севера на юг почти восемьдесят километров и отделялись друг от друга лишь узкими перешейками. Если бы наступавшие намеревались обойти озера с севера и юга, то они должны были бы неизбежно разорвать связь между наступавшими армиями. И при этом за природным щитом озер обороняющиеся могли бы успешно маневрировать по внутренним операционным линиям, по густой сети железных дорог, и атаковать наступающих по– одиночке, ранее, чем они успевали соединиться.

Но Шлиффен всегда ставил неприятеля в лучшие условия. Он допустил, что русские чудом обойдут Мазурские озера и соединятся на реке Алла в районе города Алленштейна. Он допустил это, хотя возможность такого маневра практически отсутствовала. Он уповал на скорость передвижения по железным дорогам своих корпусов и стянул все силы к югу, оставив на левом фланге крепость Кенигсберг со второочередными войсками. И собрав у себя на южном крыле в районе Дейч-Эйлау сильный кулак, он окружил и разбил русскую армию, наступающую со стороны Нарева.

Итоги игры через секретных агентов были известны русским генштабистами. О них знал и Самсонов, тем более что после японской войны он служил три года начальником штаба Варшавского военного округа.

* * *

В апреле 1914 года в Киеве четыре дня проходила первая в России военная игра.

Весенний Киев был еще свеж, еще цвели каштаны и сирень, но уже начинало веять жарким, небывало ранним летним зноем, и было видно, что скоро летняя лень охватит бульвары и дома и даже Святого Владимира, возвышавшегося со своим огромным крестом над Днепром.

И еще что-то, кроме налетающего лета, отвлекало генштабистов – они не верили в близкую войну, не хотели всерьез думать о ней. Это было видно и по решению не заниматься во время военной игры вопросом работы тыла, сразу дали вводную, что снабжение боеприпасами и продовольствием и работа всего тыла не берется во внимание, их надо считать идеальными.

Командующий Варшавским округом Яков Григорьевич Жилинский занимал здесь положение командующего Северо-Западным фронтом, как и полагалось ему по военному расписанию. Среди других командующих округов, вызванных на игру, Московского, Варшавского, Видленского, Киевского, Одесского и Казанского, он считал себя самым видным.Из здания штаба Киевского округа на Банковой улице Жилинский видел генеральским стратегическим зрением восточно прусские леса и болота, и королевскую крепость Кенигсберг, и десятки маленьких городов с железнодорожными станциями, связанными прогрессом в одну сеть.

Рядом с Жилинским стоял военный министр Сухомлинов с белым Георгиевским крестиком у ворота мундира под подбородком – получил еще корнетом в Болгарии в Турецкую кампанию.

Жаль, не было Михаила Ивановича Драгомирова, героя Зимницы и Шипки. Боевой старик, всю жизнь воевавший с "огнепоклонниками" и считавший, что пуля – дура, штык – молодец, уже почил вечным сном. Однако его дух, казалось, все же витал над головами генералов. Это был дух лихости и удальства, состарившийся и вечно живой российский идол порыва.

– Современная война, – важно начал Жилинский.

– Ради Бога, Яков Григорьевич, – перебил Сухомлинов. – Вы знаете, нет никакой "современной войны". Какой была война, такой и осталась. Все это вредные новшества нашей маньчжурской молодежи.

Жилинский кивнул и продолжал излагать свое решение – он переходил в решительное наступление всем фронтом одновременно, не ожидая окончательного развертывания войск на среднем Немане. На мгновение промелькнул перед ним образ толстяка Жоффра – ничего не смыслит этот француз!

– Ваше высокопревосходительство, – подсказал оператор – полковник из отдела генерал-квартирмейстера Генштаба. – По заданию, у германцев огромный перевес в силах.

– Мой фронт наступает, ведя главный удар на город Лык с охватом правого фланга немцев, – сказал Жилинский. – И на Гумбинен с охватом левого фланга.

– А вы успеете? – неучтиво спросил полковник. – Ведь ваша вторая армия опаздывает на два дня.

Жилинский даже не стал глядеть в его сторону. Откуда берутся такие птицы? Им бы сидеть да ждать, когда дойдет до них черед, так не ждут, лезут, мнят о себе...

Сухомлинов одобряюще кивнул, и генерал Жилинский, как великий полководец Ксеркс, двинул свои храбрые непобедимые войска громить паршивых пруссаков, которых, как известно, русские всегда били.

Итак, в особняке на Банковой стремительно развивался русский контрудар, перевозки и весь тыл фронтов и армий работали без задержек и перебоев, германские корпуса бежали.

Государю потом с удоволетворением доложили: "Игра дала весьма богатый материал по проверке правильности намеченного развертывания и плана ближайших наших действий в случае войны на западной границе".

Но на самом деле Российская империя уже свыше столетия держала оборону на западной границе, и, если и была готова к наступлению, то только на узком фронте против одряхлевшей Австро-Венгрии. А против Германии? Помышлять здесь об атаке, когда вся русская стратегия, дислокация, артиллерия, дороги – все строилось на идее обороны?! Помышлять об этом могли только дерзкие или легкомысленные военачальники. Но ни Сухомлинов, ни Жилинский и вообще никто из участников киевской игры не были такими. Они были готовы на самопожертвование, помня о союзной Франции, ибо Франция в случае оборонительной стратегии России оставалась перед германской армией в одиночку и сорокадневный, по плану Шлиффена, ее разгром был бы неотвратим. И потом Россия, оставшись без Франции, не могла бы устоять.

Что же оставалось? Из чего приходилось выбирать, планируя войну?

Выбирали самопожертвование, понятный, привычный русский путь борьбы человеческими телами, путь обреченного героизма.

И надвигающаяся, еще неосознанная трагедия, заслонялась слепым, тоже русским духом шапкозакидательства, духом-предвестником.

Тень Шлиффена реяла над Восточной Пруссией. И ничего уже нельзя было переделать, спасти тех, кто сегодня еще дышал, надеялся... Нет, нельзя!

* * *

Александр Васильевич закончил занятия, когда за окном стало темно. В открытое, затянутое сеткой окно доносились шорохи, выла собака. Он ощутил, как из тьмы, на стариков, помнивших покорение края на их внуков, на русский город из глубины глядит Господь.

Самсонов встал, перекрестился и прочитал молитву. "Прости меня, сказал он. – Это я погубил его. Прости меня, неразумного!"

После этих слов как будто что-то тугое развязалось в груди и отпустило.

Триста юнкеров Елисаветградского кавалерийского училища смотрели на него. Он тогда прощался с ними, отбывая в апреле, десять лет назад, в Маньчжурию. Сейчас они штабс-капитаны и капитаны. Как бедный Головко. Триста спартанцев, готовых выполнить любое приказание во имя Отечества... Прости меня, Господи! Я этого не хотел.

Образ светлого Елисаветграда, где Александр Васильевич был в согласий с собой, со своим долгом и личным счастьем, навеялся вдруг. Вот зашелестели тополя и зацвели белые акации на городском бульваре, заиграла военная музыка в саду, зазвонили колокола всех десяти православных храмов, на Большой Перспективной улице – он с молодою женой... Но нет уже того временя!

Стерев светлый образ, донесся мотив кавалерийского сбора. Кто-то хрипловатым голосом напевал под окнами:

Всадники-други, в поход собирайтесь!

Радостный звук вас ко славе зовет,

С бодрым духом храбро сражаться,

За родину сладкую смерть принять.

Крымов?

Самсонов вызвал дежурного адъютанта – пусть позовет Крымова.

Полковник Крымов исполнял должность генерала для поручений при командующем, и Самсонов был привязан к нему. Да они и были похожи: Крымов, как и Александр Васильевич, широк в плечах, тучен, с бородатым, волевым офицерским лицом, какое обычно делается у военных людей после двадцатилетней службы.

– Спешил, ваше превосходительство, на наш праздник и опоздал, – сказал Крымов. – Устал.

– Я вас ждал утром, – упрекнул Самсонов. – Докладывайте.

– Завтра представлю отчет, – сказал Крымов. – При мне задержали непальца. – Английский шпион. Еще нападение на денежную почту у поста Нижне-Пенужский... В Бухаре столкновения суннитов и шиитов... – Крымов замолчал, потом спросил: – Правда, Головко разбился?

– Что делает эмир? – спросил Самсонов, хотя эмир его не интересовал.

– Эмир намерен отдыхать у нас в Крыму, – ответил полковник. – Будет хлопотать о бесплатном проезде.

– Да, да, – кивнул Самсонов. – Жаль, что вы не приехали утром... Присаживайтесь. Давайте поговорим как старые боевые товарищи. – Он сел на диван и указал на место рядом с собой.

Крымов сел, от него пахло далекой дорогой – кожей седла, лошадиным потом, табаком.

– Сознайтесь, – сказал Самсонов. – Вам никогда не приходило в голову сравнение с Римской империей?

– В том смысле, что Москва – третий Рим? В штабе второй армии, в Маньчжурии, что-то такое мелькало, но для юного генштабиста, каким я тогда был, вообще свойственна мировая стратегия.

Видя, что Крымов отшучивается и не будет опережать мысль командующего, Самсонов спросил о нападении на почту.

И полковник рассказал, как в десять часов вечера в тумане, в камышах поручик и два стражника подверглись нападению шайки разбойников, их было человек шесть – восемь; почту удалось спасти – поручик приказал одному стражнику утекать, а сам с другими стал отбиваться.

Это простое словцо "утекать" напомнило Александру Васильевичу, что Крымов командовал казачьим полком.

– Что поручик? Убит? – спросил он.

– Не зарубили, – сказал Крымов. – Живой.

– Надо наградить! – решил Самсонов. – Здесь не Россия... У нас невыполнимая задача – воевать и сохранять обаяние русского имени.

– Отчего же невыполнимая? – возразил Крымов. – Возмите Англию, вот у кого нам поучиться. Создала мировую империю и возвысила свое имя.

– Нет, им тоже не избежать участи римлян, – сказал Самсонов. Есть какой-то закон, который определяет судьбы империй. Сперва Александра Македонского, потом Римская, Византийская, Испанская.. Оттоманская на ладан дышит.

– Я не понимаю, Александр Васильевич, – произнес Крымов. – Эта аналогия противоестественна духу службы на окраине. – Это вы правильно заметили. Нынче еще можно глаза закрыть. А что завтра, когда прогресс даст всем мусульманам такую же силу, как англичанам, русским?

– Этим халатам? – усмехнулся Крымов. – Вы думаете, нам придется когда-нибудь отступить?

– Боюсь, что придется, – подтвердил Самсонов. – Россия будет держаться в границах распространения православной религии, тогда она неуязвима. Я служил в царстве Польском, Маньчжурии, здесь, в Средней Азии – и вижу одно и то же. Мы можем победить чужую военную силу, а сильную религию не победишь. Вспомните татарское иго. Или в Болгарии – турецкое... Вам понятно? За сотни лет они не смогли победить.

– Значит, мы отсюда уйдем, – задумчиво сказал Крымов. – Но тогда повторится Батыево нашествие... Нет, нельзя военным так далеко заглядывать! Наше дело иное.

– Надо исполнять свой долг, – согласился Самсонов. – Это нас всегда оправдывает.

* * *

Это мы всегда умели – исполнять долг. Тридцатидвухлетний Скобелев на белом коне выехал перед дрогнувшим Эстлянским полком и под огнем турок стал командовать ружейные приемы. – На караул! На плечо! В штыки колоть!

Турки участили ружейную стрельбу. Скобелев спокойным шагом проезжал по фронту полка и подбадривал: – Ишь, кровельщики начали пугать!

Звук турецкой пальбы походил, как говорили солдаты, на удар деревянных молотков по железным листам.

– Ну с богом, ребята. Вперед! – позвал генерал.

И полк вступил в дело. Ура, пошли. Проснулся медведь, полез на скаты редута, страха нет, сердце как будто испарилось.

А Калужский полк вовсе лихо шел в батальонных колоннах с музыкой, с развернутыми знаменами – под огонь. И скосило полк. Но рядом Рыльский волк без блеска атаковал; подкрался без музыки, незаметно, поротно – потерял людей в четыре раза меньше лихих калужцев, да и наград получил меньше.

Слава Скобелеву, слава Калужцам! Вечная память павшим!

Призовет Господь убитого солдата и наградит его за исполненный долг. И будут равно отмечены калужские, рыльские, все, кто принес жертву для спасения православного болгарского народа. Подивится Господь смерти канонира Ивана Байдужего, спросит: откуда у тебя такое терпение, доходящее до геройства? У канонира оторвало гранатой левое плечо, обнажилось легкое, но ни застонал он, ни вскрикнул, только крестился правой рукой, а когда пришли санитары, сам поднялся и лег на носилки. Через два часа на перевязочном пункте среди воя раненых отлетела душа Ивана, Посмотрит она сверху на опутанные дымом Балканы, на черные трупы, плывущие по реке Осме, горящие дома, девочку со штыковой раной в груди, гору рук и ног возле лазарета, бьющихся на аванпостах с черкесами горстку ахтырских гусар во главе с корнетом Самсоновым, – посмотрит на все это и приникнет к твердым коленам Господа, ища утешения.

Есть ли утешение убитому? В чем оно для принявшего сладкую смерть? В чем оно?

" В исполнении долга," – скажет Господь. " В исполнении долга", сказал бы корнет Самсонов. "В исполнении долга " – говорил генерал от кавалерии, командующий Туркестанским округом.

Нет ничего более дешевого, чем жизнь на войне. Но одна из самых дорогих ценностей – смерть. Лейтенант французской службы Бертен, прикомандированный к 2-ому Верхнеудискому казачьему полку, после стычки с хунхузами был счастлив, что наконец попал в дело. Самсонов не видел его живым, рассказывали, что после стычки Бертен достал коньяку и угощал офицеров своего эскадрона, – наверное, это был романтически настроенный юноша. Он погиб в кавалерийском набеге на Инкоу в деревне Сан-да-кан, что по-китайски означает "три фанзы". Бертен был ранен при конной атаке засевших в деревне японцев, нога застряла в стремени, и его дотянуло до самой глинобитной стены, окружавшей Сан-да-кан. Эти три фанзы можно было обойти ради скорости набега, чтобы не превратился, как потом оказалось, в наполз, но Самсонов приказал захватить деревню и найти тело Бертена. Провозились три часа. Стемнело, подошел взвод поршневой артиллерии, грохоча колесами по мерзлой земле. Спустился густой туман, укрыл фанзы и сады. Пушки выпустили пятнадцать снарядов, но не зажгли фанз. Было уже одинадцать часов ночи. Больше нельзя было медлить, и началась ночная атака. Спешенные стрелки конно-охотничьей команды и эскадрон Нежинских драгун скрытно двинулись по полю, то и дело натыкаясь на обрезки гаоляновых стеблей, торчавших как пни. Японцы дали залп в упор, русские бросились на штурм. "Сюда, ребята! Жги" крикнул урядник из охотников. Зажгли кучу сложенного гаоляна, запылал огромный костер. Все осветилось. Ожесточение охватило дерущихся, стоны раненых, крики атакующих, треск разрастающегося пожара и вопли мирных жителей разоряемой деревни – это смешалось в гул. Выбили японцев из первой фанзы, он перебежали во вторую. "Спасите, я горю!" – раздался отчаянный голос. Это был вольноопределяющийся Рудаков, раненный одновременно с Бертеном. Он пролежал целый день, ожидая смерти, и погиб, когда выручали покойника француза. Тело Бертена нашли, Рудакова – не смогли вынести из огня.

Цена дела была высокой – три офицера и девятнадцать казаков ранено, трое казаков убито, тридцать семь лошадей убито. Не считая Рудакова.

И никто не спросил Самсонова, во имя чего принесены жертвы.