Текст книги "Генерал Самсонов"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Рыбас Святослав Юрьевич
Генерал Самсонов

Глава первая

После праздничной службы гости и офицеры рассаживались перед белым полотном и оглядывались то на Самсонова, то на синематографический аппарат. Должны были показывать хронику недавней Балканской войны, где, как многим известно, на стороне Болгарии участвовали русские добровольцы. А мало кто помнил, что и Самсонов восемнадцатилетним корнетом воевал в Болгарии с турками вместе с таким богатырями, как Скобелев. И вот Самсонов, грозный могучий медведь, в белом летнем мундире, туркестанский генерал-губернатор глядит, как задергивают шторы и в солнечной комнате гаснут отблески на стеклах портретов. Он ощущает таинственную печаль. В гаснущем свете чудятся закрываемые от полдневной жары ставни, малороссийское лето, Родина.

Командующий Туркестанским округом, генерал-губернатор, не любит Азии. Он здесь чужой. Пора Туркестанских походов миновалась полвека назад, и сейчас надо мирно закреплять то, что было присоединено к империи.

Застрекотал аппарат. На простыне шли солдаты с простодушными солдатскими лицами, возле пушек размахивал шашкой офицер с решительным офицерским лицом, потом появился генерал Радко Дмитриев, недоступно-задумчивый, как и все генералы, которые тоже ведь жалеют солдат, хоть и не могут подать виду.

Лента закончилась, аппарат еще потрещал вхолостую и замолк.

Самсонов оглянулся, ища полковника Крымова. Но вспомнил: полковник откомандирован на границу. Взгляд скользнул по бородатым лицам старых маньчжурцев генерал – лейтенанта Леша и генерал – лейтенанта Флуга. Они не заменяли Крымова. Подумал, что у Леши сына в августе должны были выпустить из Павловского училища. А на Флуга возложена задача по устройству в округе потешных организаций...... Хотелось сказать, что навеялось в этот миг. Еще за год до начала нынешнего века в политической инструкции для начальника Керкинского гарнизона была выражена эта мысль: "не подвергать обаяния русского имени ненужному риску". Но ни Леша, ни Флуг по нравственному складу не были склонны к таким невоенным истинам, а может, и склонны – да не слишком близки душе Самсонова.

– Сейчас, сейчас, одну минутку, ваше Высокопревосходительство, произнес синематографист.

– Я там в турецкую кампанию, черт возьми, – сказал генерал губернатор, качнув рукой в сторону полотна. – Лихое было время! – Он хотел сказать об атаке гусар под Кадикиой, где под ним убили коня, но в ту минуту в зал вошла женщина в светло-розовом платье, Екатерина Александровна Самсонова, его жена.

Офицеры и гости встали. Сидевший рядом с генерал – губернатором адъютант Головко встал, уступая ей место.

Все со сдержанным обаянием смотрели на нее, а Головко – просто влюблено. Она была сухощавая, породистая – и не генеральша, а помещица из старопольского замка.

– Я немножко посмотрю, – призналась Екатерина Александровна с едва заметным южнорусским выговором. – Что у вас? – села, спина прямая, голова высоко поднята.

Самсонов наклонился к ней, коснувшись бородой ее щеки, и сказал:

– Про Балканскую войну.... Я по тем долинам скакал.

– Да, – кивнула она и посмотрела на Головко, отошедшего к окну.

Пустили новую фильму – о приезде начальника французского генерального штаба Жоффра в Петербург. Тучного француза принимал начальник Российского генштаба Жилинский, однокашник Самсонова по Николаевскому кавалерийскому училищу, высокий, каменно-подобный, никогда не улыбающийся.

Жоффр быстро шагал, чуть кривясь на левый бок и придерживая рукой генеральский галаш.

Фильма – старая, сейчас Жилинский уже не начальник Генштаба, а сидит в Варшаве командующим Варшавским военным округом. А туда должен был ехать Самсонов, но, как всегда, Жилинский оказался сильнее, оттеснил Самсонова.

– И тут этот "живой труп"! – вполголоса сказала Екатерина Александровна.

Такое прозвище у Жилинского, известное всей армии.

– Яков Григорьевич шел на год старше меня, – громко и добродушно вымолвил Самсонов. – Выдающийся был воспитанник. За успехи имя его занесено золотом на мраморные доски.

Он не мог позволить, чтобы сегодня, в храмовый праздник Николаевского кавалерийского училища, вспоминалось недоброе. Ибо здесь, на окраине империи, главная сила – это вера и долг.

– Живой труп, – тихо, только для мужа повторила Екатерина Александровна.

Тем временем Жилинский исчез с полотна, как будто его не было, будто приснился.

Где ты теперь, Яков Григорьевич? Что вспоминаешь нынче в светлый училищный праздник? Разве не вспомнишь, как шестнадцатилетние юнкера присягали Отечеству и многие из них нашли могилу на Кавказе, в Трансильвании, под Чок-Тепе, Плевной, Мукденом.

Фильмы закончились, и в зале снова стало светло. Адъютант Головко отворил жаркое окно, держась руками за обе створки наподобие креста, выглянул в окно и объявил:

– Песельники пришли. Велите показать, Александр Васильевич,"Бородино" воспитанника Николаевского училища поручика Лермонтова?

Самсонов кивнул, подошел к окну. Увидев его, песельники, казаки в форме Семиреченского казачьего войска, грянули "Бородино".

При первых словах "Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана", каковые были пропеты с мужественной скорбной возвышенной интонацией, Самсонов вперился взглядом в казаков и отрешился от всего.

Он был военный человек, был обязан желать воевать и по опыту знал, что рядом с этим желанием – долгом всегда идет смерть, а значит, должен был желать себе смерти.

"Бородино" поручика Лермонтова было песней про Самсонова. Когда доходили до этого:

Полковник наш рожден был хватом,

Слуга царю, отец солдатам,

Да жаль его. Сражен булатом,

Он спит в земле сырой,

становилось горячо в груди.

Но вот голоса дружно повели:

И умереть мы обещали,

и Самсонов почувствовал могучую силу, которая делала его выше смерти и приближала к Богу.

Командующий был растроган, и присутствующие отводили глаза, испытывая неловкость, словно считали, будто власть, которой обладал Самсонов, лишала его человеческих чувств.

Началось лето 1914 года. Мало кому могло придти в этот знойный мирный день, отмеченный праздником одного из самых почитаемых русских святых, что нужно вникать в содержание исполняемых песен. Разве что девяностолетнему отставному войсковому старшине Квитке, участнику туркестанских походов Скобелева, потерявшему в них левую руку.

Этот старик подошел к Самсонову, обнял единственной рукой широкую спину командующего и ткнулся лицом в его плечо, бормоча что-то благостно-патриотическое из времен покорения края.

Адъютант изготовился оттеснить скобелевского инвалида, но командующий показал: не надо, – и оставил старика рядом с собой слушать песени.

От Самсонова через этого Квитку потянулась вдаль, в глубину, к мертвым, какая-то нить, и все присутствующие, даже местные знатные мусульмане в шелковых халатах, выразили друг другу понимающими взглядами и улыбками уважение чувству командующего.

Александр же Васильевич Самсонов увидел, как чтут воинскую традицию, и, не замечая некоторой картинности момента, повернулся к Екатерине Александровне и будто вовлек ее в этот вечнозеленый сад русского воинства. Но взгляд ее в этот миг почему-то был направлен на адъютанта Головко, а потом жена сдержанно улыбнулась, показала, что будет рядом, но не хочет вмешиваться в офицерское действо. "Она моложе на целое царствование, подумал Самсонов. – Велинский уже был мертв, а ее на свете еще не было".

Его товарищ по Николаевскому кавалерийскому Велинский погиб в августе, в Болгарии, через полтора месяца после выпуска, был зарублен турками в ущелье между Новачином и караулкою Дербент возле орудий. С ним пали Данилевский и Назимов из выпуска Жилинского.

Вспоминая их, Самсонов после балканской военной хроники почувствовал какую-то сдавленность в груди. Отчего? Нет причин тревожиться Александру Васильевичу. Покой на южных границах державы, покой в доме, покой в душе. И даже если выйти из этих трех домов, что когда-то рано или поздно должно произойти, тогда что пред строгим Судьей скажет в оправдание своей жизни Самсонов?

Александр Васильевич глубоко вздохнул и несколько раз вздохнул мельче. У него начиналась астма. Но думать о ней не стоило, и вместе с мыслью о болезни отлетела и беспричинная тревога.

Под вечер в саду казаки показывали джигитовку. Особенно старался молодой урядник на чалой, без единого белого волоса, легкой кобылке. Он несколько раз с поразительной смелостью на скаку поднимал платок, метя черным чубом землю, играя, как должно, со зрителями. Он вдруг вывалился их седла и летел вниз головой раскинув руки, оскалив зубы, блестя выпученными глазами. Затем на скаку спрыгивал, отталкивался от земли и, перевернувшись в воздухе задом наперед, садился впереди седла на шею лошади.

После представления урядника подозвали к Самсонову. Он был невысок ростом, с влажным лбом, шумно дышал и поглаживал шею своей чудесной птички, нервно перебиравшей ногами. Дети Александра Васильевича, Володя и Вера, смотрели восхищенно. Екатерина Александровна – с любопытством. Самсоновская семья не раз видела таких сильных простых людей, на них держалась армия, они представляли лучшее, что есть в народе.

Александр Васильевич был близок к ним в главном для военного готовностью умирать за отечество. Жена и дети, наверное, не ощущали этой его связи, они были другие.

Урядник был разгорячен, пах потом, держался твердо, без робости. Он явно понимал, что, показав свое умение, он заслужил благодарность генерала, и был горд дерзкой молодой гордостью, и это возвышало урядника над пятидесятилетним генералом от кавалерии.

Самсонов поблагодарил урядника, подарил ему серебряный рубль.

– А ну, ротмистр, не пожелаете попробовать? – спросил Самсонов у адъютанта.

Не собирался спрашивать, вышло это само собой в ответ на задор урядника. И еще в ответ на то, что смотрел влюблено на Екатерину Александровну.

Адъютант Головко потянулся к чалой кобылке и перехватил у урядника чумбур.

– Дай-ка проедусь, – сказал он.

– Не надо, ваше благородие. Лошадь вам чужая. Зачем?

Головко потянул чумбур, урядник не давал.

– Боишься, что я хлеб отобью? – спросил Головко с упрямой усмешкой.

Урядник опустил руку. Кобыла откинулась в сторону. Головко крепко взял под трензельное кольцо, решительно огладил, потрепал ладонью и вспрыгнул в седло.

Он разобрал поводья, уперся коленями в крылья седла, чуть прогнулся в пояснице, откинул плечи назад и опустил в стременах пятки. Через несколько секунд уже казалось, что ротмистр давно присиделся в седле. Натянув левый повод, он прижал правый шенкель – кобыла послушно пошла шагом с левой ноги. Пройдя немного, она вдруг сделала две лансады, прыгнув вправо. Ротмистр хлестнул ее нагайкой, и она успокоилась. Он крепко держал шлюсс и баланс сидел как вбитый.

– Зря, – произнес урядник. – Баловство.

Головко вытащил платок, бросил на ископыченную землю, пошел еще быстрее, покачиваясь в седле с кавалерийской цепкостью.

Разогнавшись в галоп, он согнулся над платком, взмахнул рукой – и промах. Платок остался лежать, пальцы схватили воздух..

– Эх! – произнес урядник.

Головко проехал метров двадцать, дал вольт и поскакал, пружинисто упираясь ногами в стремена. Возле платка кобыла взяла чуть правее, он вытянулся влево что есть мочи, правая его нога выскользнула из стремени и закинулась над седло. И уже не вернуть назад опрометчивого вызова Самсонова адъютанту.

Головко ударился, головой и грудью о землю и лежал как убитый. Кобыла пролетела дальше.

Вот она, доля военного человека! Жалко ротмистра, но Самсонов не винил себя. Это судьба велела офицеру пройти испытание.

Головко подняли на попону, понесли. Глядя на его разбитое грязное лицо, набухший кровью рукав, Александр Васильевич снова ощутил жуткую прерывистость жизни, к которой не мог привыкнуть, несмотря на тридцать девять лет службы.

– Я пойду, прослежу, – сказала Екатерина Александровна и пошла за уносимым Головко, забрав детей.

Ее розовое платье, голубой сарафан Верочки и белая рубаху Володи, подобно цветам национального флага, заслонили раненого адъютанта и через минуту скрылись, заслоненные офицерами.

* * *

Из Туркестана Россия виделась Левиафаном, головой поднявшимся над Европой и всем телом погруженным в Азию.

Над головой нависали австро-венгерские и германские мечи, в тело упирались со стороны Персии, Афганистана и Тибета английские ружья, а позади сидел маленький зубастый хищник, отхвативший десять лет назад остров Сахалин. Отовсюду России угрожали и мешали торговать.

Если бы мог осуществиться намек императора Вильгельма II, который подарил русским картину, где Россия и Германия в виде двух воинов опираются друг на друга спинами и поднимают мечи – Германия на запад, Россия – на восток, тогда, наверное, хотя бы с одной стороны была бы обеспечена защита.

Но так только кажется. Уже мы видели эту германскую защиту в японскую кампанию и заплатили за нее унизительным торговым договором.

Правда, будем ли воевать с германцами в ближайшие годы – не известно. Это давно, когда Самсонов еще служил на Кавказе, все говорили, что вот-вот начнется война с Германией, что французам стало совсем невмоготу, до того задушили их германцы.

Сейчас из Ташкента генералу Самсонову Германия представлялась далекой соперницей. Во всяком случае была соперница у России гораздо опаснее. Это Англия, владычица морей. Она бдительно следит за русскими шагами на востоке, и от Константинополя до Тибета ее консулы и агенты принимают русских за первых недругов.

Когда корнет 12-го Ахтырского гусарского полка, восемнадцатилетний Саша Самсонов впервые участвовал в атаке у болгарской деревни Пизанцы и затем в десятках атак и набегов, тогда он вовсе не знал, что из этой войны выйдет впоследствии. А вышла борьба с Германией за то, кому построить на политой русской кровью земле железнодорожную сеть. И в той борьбе русский капитал уступил.

Когда Генерального штаба капитан Александр Самсонов через десять лет смотрел на Францию как на союзницу, тогда он думал, что французов толкает к русским их любовь к России. А толкала не любовь, а жажда вырваться из тупика, в который они попали, оставшись по милости Германии без прирейнской руды. И, возможно, никогда бы не узнал правды, если бы потом в Новочеркасске, будучи наказным атаманом войска Донского, не познакомился с инженерами-горняками из франко-русской металлургической компании. Они растолковали секрет, почему война все-таки не вспыхнула. "Секрет войны – в путях сообщений", – помнил Александр Васильевич со времен Академии наполеоновский афоризм. А ему объяснили: неверно это, господин генерал; это еще Толстой высмеял – первая колонна марширует, вторая марширует, третья марширует – а секрет в том, что французы имели руды с фосфором, брошенные немцами без внимания, но благодаря изобретению способа Томаса и Биль-Круста, смогли выбраться из сырьевого тупика без войны. А вслед за металлургией поднялась вся промышленность. Зачем же Франции было воевать, если можно было повести дело мирной, экономической борьбой? Из войны, господин генерал, в итоге вылупляется новая война, только один прогресс позволяет воевать бескровно.

Молодцы были те инженеры! Конечно, насквозь буржуазные, не любившие неограниченного самодержавия, но ведь они строили свои заводы, работали. А до того, как наблюдал Самсонов, работать мы не умели и поэтому смазывали свою дорогу обильной кровью, ее-то не было жалко во имя отечества. Вспоминал при этом Александр Васильевич и то, что сам видел, нашу геройскую Плевну, Ляоян и Мукден.

В одном молодцы ошибались: принижали роль армии. Прогресс дал ей скорострельные пушки, пулеметы, аэропланы, и, когда равновесие между державами поколеблется, все это должно будет быстро заработать.

Равновесие же колебалось – особенно на Балканах, где прогремели две короткие войны и едва не завязалась третья, но не завязалась – Россия смирилась с захватом Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины. Русских оттесняли от Средиземного моря все – Англия, Германия, австрийцы, итальянцы, даже французы. А когда в позапрошлом году из-за войны закрылись Босфор и Дарданеллы, Россия понесла миллионные убытки от блокады вывоза. Нужен был новый Петр, чтобы прорубиться и в Средиземноморье.

После перевода в Туркестанский округ Самсонов стал дальше от европейских дел и открыл для себя азиатскую невидимую схватку.

Вот кто заправлял всем миром – владычица морей. У нее было все: деньги, флот, умение править. Она никого не пускала в свои сады, но один сад был у нее самым дорогим – это Индия, и владычица сторожила подходы к нему.

Наверное, имена генералов Черняева и Скобелева английские агенты не могли слышать спокойно со времен покорения Кокандского ханства. Да, русские продавливались на восток. Они проникли в Персию, претендуют на афганский рынок, стремятся получить коммерческий выход к Персидскому заливу и хотят провести Трансперсидскую железную дорогу с русского Закавказья на юго-восток в Афганистан и Индию. Что должна испытывать всесильная Великобритания? Она отступала. И она будет отступать, считал туркестанский генерал-губернатор, ибо ей трудно воевать с Россией и в Персии, и в Афганистане.

К нынешней поре в штабе округа не только операторы из управления генерал-квартирмейстера, но даже интенданты смотрели на персидские равнины как на житницу для Туркестанского края, плодородные площади коего могли бы быть использованы еще в больших размерах под культуру хлопка. И владычица все это терпела!

И отвергала подсказку ныне пребывающего на небесах германского канцлера Бисмарка, который давно говорил, что Индию, мол, не обязательно англичанам сторожить на афганской границе, проще – на польской. Это предложение англичане никогда не принимали всерьез, они еще больше опасались Германии, ее гигантских пароходов новейшего типа, ее напора всюду, где у нее был хотя бы малый шанс потеснить британского купца.

Вблизи Туркестанских границ, в зоне внимания Самсонова, в Константинополе и Багдаде, сильнее кого бы то ни было действовали немцы. Дейче Банк строил Багдадскую железную дорогу, угрожая продвижением к Египту и Суэцкому каналу, наступал на пятки британцам.

У русских и немцев, выходило, на Востоке противник был общий, и владычица, предвидя их объединение, решила, что нынче Германия становится опаснее, а посему и заключила с русскими соглашение, уступив им влияние в Северной Персии. Еще раньше владычица ликвидировала все свои колониальные споры с Францией. Наступило сердечное согласие, Антанта.

Внешне этот союз позволял России закрепиться на Востоке, где она столетиями продвигалась вперед, в отличие от обороны на западных рубежах. Однако Самсонов знал, что за Тегеран придется платить где-нибудь на польских границах, в Восточной Пруссии, снова обильно окроплять землю.

А затем, ослабив Германию, владычица снова возобновит схватку с Россией на Востоке, это неизбежно.

Может быть, естественнее заключить союз с Германией? Но тогда как примириться с ней на Балканах и в районе Проливов? А плата за поддержку в 1904 году унизительным торговым договором, как это терпеть? Ответа Самсонов не имел.

27 февраля, три месяца назад, в "Биржевых ведомостях" появилась статья без подписи – "Россия хочет мира, но готова к войне".

Военный агент в Англии генерал-лейтенант Ермолов доносил в Генеральный штаб, что англичане сигнализируют ему о своей тревоге по поводу утверждения Германии на Босфоре.

Русский генеральный консул в Симле Набоков сообщал: "Нет для англичан большего пугала, чем указание на фактическую возможность для России в каждую минуту собственными силами, без посредства индийского секретаря по иностранным делам, заставить эмира афганского уважать наши права и интересы."

Сербы запросили у России оружие, боеприпасы и обмундирование. Русское военное министерство затянуло ответ, не желая определяться ранее, чем определится Англия.

Русский Посол в Австро-Венгрии Шебеко доложил, что венский министр иностранных дел Берхтольд рассчитывает на дальнейшее развитие миролюбивых отношений. На этой телеграмме Николай II написал: "Да, но не доводить нас до крайности". Это казалось остроумным и говорило о русской силе.

Что означало все это? Приближение войны? Такие узлы завязывались часто. Вспомнить хотя бы полузадушенную Францию и изобретение способа очистки руды. Столько интересов, сил, напряжения протянулось над миром, но он стоял и не рушился.

В июле Александр Васильевич собирался с семейством на Кавказ, на воды, и не думал о том, что согласно военного расписания его ждет должность командующего войсками Второй армии с месторасположением штаба в Остроленке, на границе с Восточной Пруссией. Какая там Пруссия! Наоборот – отдохнуть, попить водички, полечиться, а то грузен стал Александр Васильевич, совсем как медведь.

* * *

О Головко из госпиталя сообщили, что его дела плохи, сломаны плечо и ребра, а особенно сильно ушиблена голова. И не известно, выживет ли.

Самсоновы сидели за вечерним чаем, только свои, без чужих.

Екатерина Александровна объясняла Володе, в чем неправ Головко, а он не соглашался и учтиво спорил, доказывая право офицера распоряжаться своей жизнью. Самсонов молчал.

– Помнишь, как в "Войне и мире" Петя Ростов? – улыбаясь полудетской улыбкой, сказал Володя. – Разве это можно осуждать? Я тоже думал, хорошо бы так джигитовать, как этот казак...

Екатерина Александровна обратилась к мужу: – Ну не подвел ли тебя адъютант? Кому польза от такого молодечества? Неужели ты доволен?

– Видишь ли, матушка, – произнес Самсонов. – Военным людям трудно без молодечества. И гимназистам тоже трудно. – Он кивнул Володе с понимающей усмешкой.

Интонацией, спокойствием и пониманием правоты как жены, так и сына, Александр Васильевич прекратил спор. Что загадывать наперед судьбу подростка? Что одерживать его порыв? Все равно не угадаешь, не сдержишь. Сколько юношей прекрасных видел Самсонов мертвыми! Сколько раз сам был близок смерти? Это судьба выбрала для Головко испытание.

– Володя, я старый гусар, – сказал Самсонов. – Жизнью рисковать штука нехитрая. Но надо и это уметь. – Он потрогал густую, с проседью бороду, подстриженную лопаткой, и рассказал о гусарском полковнике Клоте, о котором никогда не рассказывал семье, ибо во всей истории, как ее понимал Александр Васильевич, была его душевная тайна.

И вот он эту тайну решил приоткрыть. У полковника Клота не сложились отношения с офицерами в старом полку, поэтому его перевели в Лубенский гусарский, где лет пятьдесят спустя командовал пятым эскадроном сам Александр Васильевич. Клот был гусар! В красных чакчирах, в синем доломане с серебряными шнурами он был из тех красавцев-полковников, о которых писали Денис Давыдов и Толстой, – гроза квартальных ( одного он раздел донага и заставил просидеть так всю ночь в офицерской пирушке с дамами), дуэлянт и сорви-голова. Как только его перевели к лубенцам, он пригласил офицеров и сказал: "Вы, должно быть, слыхали, что у меня прежде были неприятности. Может, кто-нибудь из вас недоволен, что я здесь?" Клот был чужим. Офицеры почувствовали вызов и стали ворчать. Тогда он сказал: "Господа, вот пистолеты. Буду стреляться сейчас в очередь с каждым, не выходя из комнаты. На вашей стороне все шансы. Кто первый?" Офицеры молчали, обескураженные. "Прошу всех покинуть комнату!" – приказал им Клот. Они ушли. Он остался командиром и командовал много лет, и его по– любили.

– Вот это да! – с восторгом воскликнул Володя.

– Вот это человек! – И повторил, откинувшись на спинку: – "Господа, вот пистолеты!"

Глядя на сына, Александр Васильев? подумал: "Ребенок. И Клот был ребенок. Таких уже не осталось".

– Что же хорошего? – удивилась Екатерина Александровна. – Возле моей Акимовки была усадьба такого отставного гусара. Чего он не вытворял, пока не помер. А детям оставил долги, пистолеты да облезлый ментик.

Она не поняла Самсонова. Эти примеры не доходили до нее, как не доходит конная атака до укрепленной пулеметной позиции. А ведь любила в нем старомодное рыцарство! И стих его гусарский обожала!

– Мне отец тоже ничего не оставил, кроме имени, – ответил Самсонов. – И у меня были поединки...

– Поединки? – весело переспросила она, приподнимая черные брови.

– С Жилинским, в училище, – уточнил он.

Екатерина Александровна, услышав имя ненавистного Жилинского, с серьезным любопытством, почти упреком, посмотрела на него, будто он скрывал что-то важное.

– Я не знала, что у тебя о Жилинским еще с училища... Наверное, я много про тебя не знаю...

– Главное ты знаешь, матушка, – сказал Самсонов. – И ты знаешь, и я знаю, слава Богу! С прощающим выражением.

– Да, главное мы знаем.

Что было главным, они не обсуждали, в этом не было нужды. Когда-то в Елисаветграде они впервые встретились. Тридцатисемилетний полковник Самсонов прибыл туда, получив назначение начальником юнкерского кавалерийского училища; он был видным женихом во всей, наверное, Херсонской губернии. Екатерину Александровну он прежде видел только однажды, во времена большого Бендерского лагерного сбора, тогда пятый эскадрон лубенцев останавливался в Акимовке и там в доме молодых помещиков ему запомнилась дочка – девочка в голубой шляпке, она-то потом и оказалась Екатериной Александровной. Потом, через восемь лет.

Полковник читал Екатерине Александровне лубезского гусара корнета Демидова:

Вы замунштучили меня

И полным вьюком оседлали

И как ремонтного коня

К себе на корду привязали.

Повсюду слышу голос ваш,

В сигналах вас припоминаю

И часто вместо "Рысью марш!"

Я ваше имя повторяю.

Несу вам исповедь мою,

Мой ангел, я вам рапортую,

Что я вас более люблю,

Чем пунш и лошадь верховую!

А она это уже слыхала когда-то от офицеров, поразивших ее сердце свободой и красивыми мундирами.

– В Акимовке? – спросил он. – Неужели?

У него не было ни кола, ни двора, в послужном списке значилось: "Есть ли за ним, за родителями его или, когда женат, за женой, недвижимое имущество, родовое или благоприобретенное. – Не имеет".

Акимовский одноэтажный просторный дом не стал ему родным, но погост Акимовской церкви с простыми дубовыми крестами и серыми известковыми плитами, заросший сиренью и терновником, почудился Самсонову тем местом, где суждено будет успокоиться, когда господь призовет его душу. Известно, кому принадлежит жизнь офицера и кто волен ею распоряжаться. Поэтому, уезжая летом 1905 года принимать Уссурийскую казачью бригаду, Самсонов попросил жену в случае гибели похоронить его в Акимовке. Катя обещала.

До сей поры судьба миловала его и в бою под Ляояном, и в зимнем набеге на Инкоу. Что впереди – неведомо, но главное они с женой постигли – в детях, Боге, долге перед Отечеством.

Однако, говоря Екатерине Александровне, что главное он знает, Александр Васильевич имел в виду и что-то другое, вызванное несчастьем с адъютантом. Да, дети, Бог, Отечество – это все верно, это как мраморные доски на стенах Храма Христа Спасителя, сохраняющие для потомства имена полков, как штандарты старого полка. А в глубине? Что в глубине? Когда посылаешь человека на смерть?

– Знаешь, скоро к нам приедет один мальчик, – сказал Самсонов, переведя разговор в иное русло. – Сын одного важного перса. Он быдет учиться в корпусе.

Володя немного задумчиво произнес, хмуря лоб:

– А я поеду в Персию?.. Что персу делать в нашем корпусе? Разве мало в Туркестане мусульман?

В его словах отражалась помимо его воли еще горячая история покорения этого края, на будущий год исполнится всего пятьдесят лет, как Черняев взял Ташкент штурмом по лестницам, – и Володя наверняка слышал отголоски прошлых событий.

– Мальчик хороший, – сказал Самсонов. – Англичане его зовут в Индию учиться, а он к нам хочет. Его отец – наш друг, помогает нам.

– Россия и так сильна, – ответил Володя. – Он ведь займет место русского, верно? Например, сына этого бедного Головко!

Он упрекал Самсонова в случившемся несчастье, видя его хладнокровие и непоколебимость. А персидский мальчик скорее всего был поводом.

– Зачем нам персидский мальчик? – спросила Вера. – Он по-русски понимает?

– Научим, Вера. Россия сильна, – сказал Александр Васильевич. – И штыком сильна, и душой. Скажи, Володя, почему сейчас большинство мусульман хотят жить с нами в мире? Потому что мы несем порядок и прогресс... Знаешь, почему его отец открыто принял нашу сторону? Потому что увидел, как наша противочумная охрана борется с чумой...

Володя смотрел на отца с упреком, как будто спрашивал: "О чем ты говоришь?"

– А строительство железных дорог? – продолжал Самсонов. – Это подвиг русских людей. И никого мы не притесняем, не тащим в нашу веру. Мы выполняем долг. Что же плохого в том, что мальчик близко узнает русских?.. Я понимаю, ты огорчен этой неприятностью, но надо быть мужественным. Среди военных людей и не такое бывает. Я тоже огорчен.

По привычке все доводить до конца Самсонов хотел убедиться в согласии Володи, но Володя опустил глаза, попробовал уклониться от дальнейшего разговора, и тогда Александр Васильевич еще прибавил с офицерской определенностью:

– Ты, братец, сегодня не в своей тарелке. Ступай к себе, поразмысли об Отечестве. Что бы ты делал, окажись на Куликовом поле или на Чудском озере? Выполнял бы приказания начальника?

Екатерина Александровна несогласно вскинула брови и поглядела на него изумленно. Но когда сын встал, она промолчала, показывая, что поддерживает мужа.

– Папа, – сказала Вера. – Мне тоже очень жалко Головко.

В лице мальчика промелькнуло беззащитное детское выражение обиды, он не понимал, за какую провинность родители удаляют его и почему идея отечества вдруг заслонила все, и родительскую любовь, и несчастье.

Александр Васильевич посмотрел, как за сыном закрылась дверь, подумал о полковнике Багратуни: тот хорошо знает язык и обычаи персов и выразил желание взять на себя общий надзор за школьной жизнью мальчика-перса.

– Он переживает, – сказала Екатерина Александровна. – Я пойду еще поработаю, – вымолвил Самсонов. – А много переживать мужчине – вредно. Он уже почти мужчина. Я в его годы в военной гимназии жил по сигналам военного трубача. – И, выговорив это, смягчился: – Ладно, матушка...

* * *

Генерал-губернатор нашел у себя в кабинете бумаги, подготовленные старшим адъютантом, исполнительным штабс-капитаном Бабушкиным, и взялся за донесения по четвертому, разведывательному, отделению отдела генерал-квартирмейстера. Пролистал. Настроения туземцев в Афганистане и в Бухаре. Обстановка на границе. На юге от Тенджена офицерская разведка выяснила, что большинство туркмен вооружено винтовками новейших систем с клеймами английских и германских заводов. Что же, это не ново. И все же большинство – за Россию. Вот какой-то резидент М. сообщает: мирзу Шамса, его секретаря и сына Наибуль Хукуме арестовали и послали в Кабул – за поборы и за то, что силой брали женщин и девушек. Разве русский позволит себе такое?