Текст книги "Третья линия (СИ)"

Автор книги: Святослав Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Точно, так и скажу!

Несостоявшийся дезертир поднялся из-за стола. Свой автомат он держал не как деревяшку, а как положено держать оружие. Двумя пальцами осторожно выбрал в мисочке самую большую черничину.

– Бери ещё, – предложил Виктор Аркадьевич.

– Мне хватит. Да и на позицию пора. А тебе, вам – спасибо. Вправили мозги, а то как наваждение какое нахлынуло.

– Так оно и было. Наглотался лепунского дурмана. А тут – полчаса чистой жизни, и в голове просветлело. Желаю удачи, и чтобы война закончилась поскорее, но не бегством, а победой.

Первый пациент ушёл, Виктор Аркадьевич даже не понял, куда и каким образом. Зато скоро стало ясно, в чём состоит его работа. Встретить человека, попавшего под удар незнакомого оружия, вызывающего острый приступ безразличия, и дать ему возможность прийти в себя. Ведь все контуженные когда-то пришли на войну добровольцами, их было не трудно привести в норму. Кому-то было достаточно выспаться на сеновале, кому-то сходить на подобие охоты со своим ружьём, а вернуться, никого не подстрелив, зато с полным мешком боровиков. Большинство выздоравливало за день или два, хотя Константин по прозвищу Шумок прожил под присмотром Виктора Аркадьевича целую неделю. Каждое утро он брал самодельную удочку и отправлялся на рыбалку. Ни реки, ни озера поблизости не было, имелся только худосочный ручеёк, никакой рыбы в котором ожидать не приходилось. На этом ручье, неподалёку от деревни была устроена запруда из замшелых камней. Там поток разливался, образуя не то озерцо, не то лужу размером десять на двадцать пять метров и глубиной метра полтора. В этом водоёме водились карасики, которых Шумок вылавливал к восторгу бабы-Клавиного кота.

По счастью, Шумок пришёл в чувство прежде, чем водоём, носивший звучное имя «Пахомова купальня», окончательно обезрыбел.

В скором времени Виктор Аркадьевич уверился, что вполне освоил новую работу. Тут жизнь и стала подкидывать один сюрприз за другим.

Вновь появился Котыч, но на этот раз из «Неспешной помощи» выгрузили носилки, на которых без сознания лежал раненый пехотинец. Закрытые глаза, серое запрокинутое лицо; не надо быть врачом, чтобы понять, насколько тяжело состояние больного.

Следом за Котычем из машины показалась худая и бледная женщина. Она хотела взяться за ручки носилок, но Виктор Аркадьевич ей не позволил и на пару с Котычем втащил носилки в дом.

– Лизочка, койку приготовьте, – негромко сказал Котыч, – вот здесь, в маленькой комнатке.

Лиза побежала к машине, а Котыч негромко и торопливо пояснил:

– Лиза у нас медсестра. Над кроватью розетку вызова поставим, понадобится, она придёт.

– Каким образом?

– Она умеет. Дело в том, что она – тень. В реальной жизни у неё ребёнок тяжело болен, его и на полчаса бросить нельзя, поэтому Лиза в добровольцы пойти не может. А сердце ноет, хочется помогать всем. Вот и получился этакий карамболь. Она осталась там, а сюда пришла её тень. Любви у Лизаветы хватает на дочку и весь мир в придачу. Понял теперь, чем тень живого человека отличается от тени, что оставляет лепун? Только по душам с ней разговаривать не надо, не поймёт. Делом поможет, а высокие материи не по ней.

Виктор Аркадьевич глаза проглядел, пытаясь понять, что в Лизавете особенного, но ничего не обнаружил. Она исполняла обязанности сиделки, немногословно отвечала на прямые вопросы и, насколько можно судить, никогда не начинала разговор сама. Есть в русском языке такое выражение: одна тень осталась. Лизавета и была такой тенью.

Раненый боец носил зоологическое прозвище: Тапир и настоящее имя – Роман, хотя сейчас ни имя, ни прозвище ему не были нужны. Роман-Тапир лежал, не реагируя ни на что, лишь чуть заметное дыхание указывало, что он жив. Зачем его привезли на третью линию. Виктор Аркадьевич не понимал.

Котыч осторожно принялся обрабатывать рану. Багровый, сочащийся сукровицей рубец тянулся через всю грудь и часть живота.

– Внутри мы ему всё заштопали, как следует быть, – бормотал Котыч, омывая рубец жёлтым раствором. – Ты бы видел, что там было, а теперь, как отлично заживает. Через денёк в память придёт, через пару дней начнёт потихоньку вставать. Но до тех пор будешь каждое утро шрам промывать и смазывать вот этой мазью. Если самому трудно, зови Лизавету. А уколов в нашей лечебнице не делают. Почему, сам не знаю. Возможно, оттого, что среди добровольцев много подростков, для которых укол страшнее вражьей пули. В случае если у больного начнётся жар, вызывай меня, но думаю, всё будет в порядке. Сейчас главное, чтобы он в сознание пришёл не в больничной палате, а здесь, где от пустодушия спасают. У лепунов новое оружие объявилось, парни его прозвали «пиломёт». Он разом и по телу бьёт, и по душе, не знаешь, за что хвататься. Ромку крепко зацепило.

– Вытащим, – уверенно сказал Виктор Аркадьевич. – Вдвоём чего не вытащить.

Лизавета сидела возле постели, гладила Ромку-Тапира по щеке бесплотной рукой.

– Она скоро уйдёт, – пояснил Котыч. – В госпитале перевязки начинаются, но сюда, пока Тапир без сознания, тоже будет заходить. А тебе желаю удачи.

Как и предсказывал Котыч, Тапир очнулся на третьи сутки, но ещё довольно долго был слаб. Подолгу сидел, грелся на солнышке, хватался помогать Виктору Аркадьевичу в его делах, но надолго сил не хватало. Зато и пофигизма, вызванного лепунской отравой, в нём было не заметно.

По средам в деревню приходила автолавка. Останавливалась напротив тёти-Клавиного дома, призывно гудела. Давно минула эпоха, когда автолавка не привозила ничего, кроме макарон, хлеба и кильки в томате. В современных автолавках набор продуктов не чета былым, и потому очередь идёт медленно: старухи придирчиво выбирают, купить ли им сарделек или шпикачек, и традиционно берут две штучки – куда им, убогим, больше. Склок, кто за кем стоял, у автолавки не бывает, а Виктора Аркадьевича так и вовсе пропускают вперёд всех, он мужчина, ему некогда.

Кроме Виктора Аркадьевича к автолавке приходила ещё одна особь мужского пола – Васька Богатырёв, мужичонка хилый и напрочь испившийся. В очереди он не стоял, подходил последним и начинал клянчить, чтобы ему дали что-нибудь в долг. Продавщица Марина вытаскивала тетрадь должников и кричала, что у Васьки и без того набрано в долг на полторы тысячи. Васька божился, что на той неделе отдаст, у него, мол, халтура в Орлове сговорена, но Маринку на этой халтуре не проведёшь; не первый год слышит. Ежели и впрямь Василий сшибал где-то башлей, то к лавке он подходил вразвалочку, затаривался водкой и сигаретами, а сдачу великодушно не брал, говоря: «Ты там спиши, что я должен», – после чего кредит Васе, хоть и ненадолго, но открывался.

Присмотревшись к Виктору Аркадьевичу, Васька появился у его дома. Сам хозяин в это время перекапывал забурьяневший огород. Надежд на урожай он не питал: июль в исходе, – но сейчас не вскопаешь, на будущий год измучаешься пахать. Тапир, прислонившись к стене, сидел на чурбаке, грелся на солнце. Он и помогать пытался, но сила не брала; рано ещё геройствовать.

Эту идиллию и нарушил Василий Богатырёв.

– Слышь, Витёк, – сходу начал он. – Будь другом, одолжи сотняжку до среды, а то мне и хлеба купить не на что.

– Денег не дам! – отрезал Виктор Аркадьевич. – Есть нечего – приходи к лавке, я тебе хлеба буханку куплю.

– На хрена мне твоя буханка!? – закричал Васька. – Вот, Клава всегда лишку хлеба покупает. Прежде скоту скармливала, а теперь он черствеет без дела. Так она мне черствяка дарит, ужраться можно. А ты мне – буханку куплю… Ты чо, не мужик? Не понимаешь, зачем деньги нужны?

– На пропой не дам. Лучше не проси.

– Эх ты, жмот, жида паршивая, для друга сотняжки жалеешь!

– Мне сотняжки не с неба падают, – начиная сердиться, ответил Виктор Аркадьевич. – Каждая заработана.

Тапир, разбуженный шумным спором, открыл глаза. Удивительным образом Васька не обращал на него внимания, то ли не считал достойным разговора, то ли просто не видел.

– Откуда только в нашей деревне такие скопидомы берутся? – голосил он. – Рубля пожалел! Тьфу! На тебя и плюнуть противно!

– Пошёл вон! – дрожащим от бешенства голосом проговорил Виктор Аркадьевич, – а то лопатой перепаяю, мало не покажется.

Васька отбежал на безопасное расстояние, но и там не утихомирился.

– Ничего ты мне не сделаешь, потому что я здешний, я тут с рождения живу, меня всякая собака знает, а кто ты такой, ещё надо посмотреть. Я ведь в милицию схожу и в поселковую администрацию. Я узнаю, кто ты есть, и по какому праву дом захапал, куркуль!

– Вон, скотина!

– Ага, проняло дачничка! Я ж тебя в говне утоплю и в асфальт закатаю!

Васька выхватил что-то из густой травы и метнул в Виктора Аркадьевича.

Лишь в воздухе стало видно, что бросил Васька большую живую жабу. Вряд ли он надеялся попасть, но, как говорится, раз в год и незаряженное ружьё стреляет. Жаба шлёпнула Виктора Аркадьевича холодным пузом по щеке и упала на землю.

Васька, не ожидавший такой победы, проворно отскочил разом на десяток шагов и глумливо закричал:

– Что, съел? И ещё получишь!

Нездоровое сердце Виктора Аркадьевича только начинало копить силы для ответной атаки, когда в дело вмешался Тапир. Жабы у него под рукой не было, зато оказалась пара насквозь прогнивших картофелин, которые оставались в земле с прошлого года, но не проросли в этом, а просто сгнили и при перекопке были отброшены в сторону, чтобы не загрязнять землю. Тапир подхватил одну и метнул, словно гранату на полигоне. Ранение ранением, но профессионализм никуда не делся. Картошина попала Ваське в морду, в самую серёдку, где торчала кнопка носа. Там она расквасилась вдрызг, заляпав вонючей слизью всё, особенно раззявленный рот.

Васька подавился криком и принялся плеваться. Вторая картошина тоже попала в башку, усугубив и без того бедственное положение.

– Ну… я тебе, твою так! Кто позволил швыряться? Я в администрацию пойду! Тебя на пятнадцать суток посадят за такое!

– А хо-хо не хо-хо? – ответствовал Виктор Аркадьевич, вспомнив лексику драчливого детства.

Василий бежал с позором.

– Жаль, гранатомёта под рукой нет, – с сожалением сказал Тапир. – Разнёс бы дуралея, и – привет тёте.

– Да ну его, это же не лепун, чтобы насмерть бить.

– Он хуже лепуна, – в голосе Тапира звенела убеждённость. – Лепун по природе такой, он другим быть не может. Лепуна, если сумеешь, надо убить, а ненавидеть его не за что. А этот человеком считается и хочет, чтобы по отношению к нему проявляли гуманизм. Хотя в нём человеческого, что в той картошине съедобного. Ненавижу таких.

– Хорошо говоришь, но будь при тебе гранатомёт, ведь ты не смог бы выстрелить.

– В том-то и дело. А они, сволочи, пользуются.

Тапир встал, пошёл, разгребая ногой траву.

– Как там лягуха наша – жива?

– Жива! – ответил Виктор Аркадьевич, первым заметивший в траве Васькин снаряд. – Вон, как дышит. К тому же, это не лягушка, а жаба. Лягушка бы уже далеко ускакала, а жабы неторопливые, они не скачут, а ходят.

– Тем более. Шагай, милая, к своим жабенятам, а Ваське, смотри, не попадайся.

Накормленный гнилой картошкой, Василий вскоре оправился и планов мести не бросил, хотя вплотную подходить к Виктору Аркадьевичу не рисковал.

– Эй, дачничек! – кричал он издалека. – давай, вещички собирай! По тебе «Белая лебедь» плачет. Я в сельской администрации был, там сказали, что посадят тебя за самоуправство лет на пять!

Тапир хотел пойти и начистить Ваське окартофленную морду, но Виктор Аркадьевич отговорил, сказав, что кара Василия непременно настигнет, хотя, покуда неясно, каким образом.

Так и случилось. В один прекрасный полдень перед домом Виктора Аркадьевича с лязгом тормознул бронетранспортёр, из которого вылезли шестеро десантников, ничуть не подходящих на роль ушибленных пациентов. Рёв мотора и голоса приехавших были слышны только Виктору Аркадьевичу и Тапиру; в деревне царствовала тишина, даже цепной кобель Махно не загавкал. Ничего не попишешь, дом стоял на самой границе миров, и аномалии там наблюдались всевозможные, о чём, к счастью, не догадывался ни единый уфолог.

– Добрый день, – совершенно не по-военному поздоровался командир приехавших. – У нас к вам просьба. Олег Чуваш, он у вас лечился, сказал, что тут настоящая русская баня есть.

– Да, пожалуйста, – не дослушав, сказал Виктор Аркадьевич. – Баня сегодня свободна. Только воду таскать и топить будете сами.

– Это мы мигом!

В одиночку топить баню довольно муторное дело, особенно таскать воду в семиведёрный котёл и в четыре бака, где стоит холодная вода, но когда этим занимаются несколько молодых парней, всё происходит словно само собой. Заодно были доколоты остатки недобитой самым первым пациентом кучи дров, а излишки расколотого сложены в поленницу.

Баня при доме была старинная и топилась по-чёрному. Дым при этом валил из оконцев, из дверей, из застрех под крышей, так что казалось, будто ветхое строение сейчас заполыхает со всех четырёх углов.

Топили баньку в три закладки, для чего приходилось подползать к топке на четвереньках, поскольку всё помещение наполнял слоистый дым. Страшно сунуться с непривычки в истопленную этак баню, того гляди, полезет кожица с ошпаренного тела. Но пара истопников, заправлявших процессом, своё дело знала. Остальные тем временем, разобрали лопаты, которых во дворе нашлось несколько, и принялись за недокопанный огород.

– Неужто у вас там помыться негде? – выбрав минуту, спросил Виктор Аркадьевич у командира. – Этак и запаршиветь недолго.

Тот отставил лопату и ответил:

– Есть помывочные пункты. Вода тёплая, душевые кабинки, то да сё… А тут – баня! Настоящая!

Клубы дыма постепенно просветлели и сошли на нет. «Топится, топится в огороде баня!» – неслось к ожидающим, которые как раз покончили с огородишком. Наконец, раздался долгожданный призыв:

– Кажись, готово! Милости просим берёзовой каши отведать. Как париться будем: по тройкам или все разом?

– Вы угли хорошо выбрали? Не угорите? – потревожился Виктор Аркадьевич.

– Нормально! Фирма веников не вяжет. Ой!.. То бишь, как раз вениками фирма и занимается, а всё другое – побоку.

В баньку вбились все шестеро. Как они там поместились, Виктор Аркадьевич не загадывал, но первого, самого ядрёного пара хотелось всем. Некоторое время снаружи были слышны выкрики большей частью нечленораздельные: Ух! Эх, хорошо! А ну, ещё! Не поддавай много, каменку зальёшь! Не учи учёного! Брысь с полка, теперь моя очередь! Эх, хорошо!..

Разумеется, холодной воды всем не хватило, несколько раз растелёшенные солдаты с вёдрами в руках бегали к колодцу, вода в котором оставалась ледяной при любой жаре. Виктор Аркадьевич даже начинал побаиваться, что парильщики вычерпают колодец до дна.

Наконец, пар в бане иссяк, сменившись сырой духотой, и любители пара, один за другим, показались на улице.

– Самовар уже кипит, – сказал Виктор Аркадьевич. – а чем вас кормить – не знаю. На такую прорву полевая кухня нужна.

– Обед нам не нужен. Чайку попьём, да и отправимся. Мы не больные и не раненые, просто по баньке соскучились те, кто знает, что это такое.

– Больные или здоровые – баня всех лечит. Так что вы сейчас лечебные процедуры сполна получили.

В этот момент со стороны деревни донёсся зык Васьки Богатырёва.

– Дачничек сраный! Вещички собрал? Мотай отсюдова, всё равно тебе в моей деревне не жить! В навозе утоплю!

Что другое, а вопил Вася по-богатырски. От того, должно быть, и фамилия пошла.

– Что это? – коротко спросил командир.

– Да ну его, – отмахнулся Виктор Аркадьевич. – Глупый конфликт с местным алкашом. Обиделся он, что я ему денег на водку не дал, вот и орёт.

– Понятно, – произнёс командир и скомандовал свистящим шёпотом: – Отделение, в ружьё!

Приказ услышали мгновенно. Люди, только что благодушно отдыхавшие после парилки, немедленно собрались вокруг начальника. В руках у каждого невесть откуда появился автомат.

– Только без членовредительства!.. – испугался Виктор Аркадьевич.

– Как там в анекдоте? – усмехнулся главный. – Забьём не до смерти, но помнить будет долго.

Подчиняясь уже не словам, а жестам, десантники нырнули в высокий бурьян и тут же исчезли из виду. Ещё немного, и они вынырнули из ниоткуда и плотным кольцом окружили Василия.

– Парни, вы чо? – пробормотал он. – Я же ничего…

Есть такое не слишком гуманное мальчишеское развлечение, которое называется «кружок». Несколько мальчишек становятся в тесный круг, а одного выталкивают в середину. Тот, кто стоит у жертвы за спиной, толкает его. Толкает грудью, руки распускать нельзя, но от этого игра добрее не становится. От неожиданности жертва делает шажок вперёд, и тут же получает встречный толчок. Его никто не бьёт, но толчки, не особо даже сильные, сыплются со всех сторон. Жестокая забава продолжается, пока попавший в середину не падает с ног. Немногие могут продержаться в кружке хотя бы минуту. Васька Богатырёв упал после четвёртого или пятого толчка. Но и теперь кружок не расступился; подняв голову, Василий увидал, что в лицо ему смотрят шесть изготовленных автоматов.

– Не надо! – забулькал Богатырёв. – За что?

– А сам не знаешь? – неласково спросил командир автоматчиков.

– Я же ничо. Че сло – ничо… Не надо меня…

– Раз не надо, то слушай сюда и запоминай. Ещё раз покажешься возле этого дома или пристанешь к хозяину – пеняй на себя. Мы ни в полицию, ни в поселковую администрацию обращаться не станем, разберёмся сами, быстро и навсегда. Всё понял?

– Понял. Я больше не буду… Че сло…

– Знаем мы, какое у тебя чесло. Больше не будешь до первой рюмки. Так вот, чтобы не вздумал втихаря гадить или ещё чего устраивать, назначаешься ты, паря, ответственным за этот дом и его хозяина. Воры дом обнесут или цыгане влезут – ты виноват будешь. Молния в дом ударит или ветром крышу сорвёт – тебе отвечать.

– Как же за молонью отвечать, если мне здесь и показаться нельзя?

– Как? Молча! Опять же, если хозяин простудится и кашлять начнёт или ногу подвернёт, – спрос с тебя. Нам тебя искать не долго. На Камчатку от нас не сбежишь, да мы и там найдём. Усёк? Тогда, бегом марш отсюда!

Поначалу Васька удирал на четырёх костях, и лишь потом побежал на полусогнутых. На бегу он тихонько подвывал, но возразить ничего не смел, понимая, что пуля летит быстрее, чем он бежать может.

Что все автоматы стоят на предохранителях, Васька, конечно, не знал, да и не слишком утешило бы его это знание.

– Красиво они его, – промолвил Тапир, издали наблюдавший за экзекуцией. – Жаль, у меня ещё грудь болит, а то бы я тоже попихался.

Подошли бойцы, распаренные и уже слегка перемазанные зеленью.

– Вроде, неплохо получилось, – сказал старший. – Больше он тут не появится. Отбили охоту.

– Не начнёт он трепаться направо и налево?

– Не должен. Страх ему язычок прикусит. Но, если и начнёт, кто поверит дураку?

Любители парилки отбыли на позиции, через пару дней ушёл на войну и поправившийся Рома-Тапир. На третьей линии наступило недолгое затишье.

Василий, несколько оправившись от испуга, конечно, молчать не стал, но болтовня его приобрела странные формы. В ближайшую среду, когда старухи ожидали автолавку, Клава подошла к Виктору Аркадьевичу и прямо спросила:

– Говорят, ты генерал?

– Кто же это говорит? – изумился Виктор Аркадьевич.

– Так Васька и говорит. Дом у тебя не дом, а генеральская дача, а ты в энтом доме генерал.

– Вы больше Ваську слушайте, так он и не такое расскажет. В своём жилище я, ясно дело, генерал и даже маршал, а по жизни – рядовой необученный. Всю жизнь инженерил. Сначала на стройке телефонию проводил и всякое такое. Потом, когда сердце стало сдавать, и я не смог по этажам бегать, пошёл на завод в отдел главного энергетика. Вот и всё моё генеральство. А Васька соврёт, не дорого возьмёт.

На том и кончился конфликт с последующим возведением в генеральский чин.

Мирное течение жизни в начале осени было нарушено грубо и неожиданно. Под окнами на форсаже взвыла турбина, и с неба пал зелёный Ариков истребитель. Арик выскочил из кабины, бегом направился к дому. На руках он нёс Аришу. Длинные, перемазанные кровью волосы свисали вниз.

Виктор Аркадьевич кинулся в соседнюю комнату, трижды рванул шнур звонка: срочный вызов Котыча, вернулся в большую комнату, не глядя, спихнул со стола, что там было, и успел расстелить чистую простыню. Аришу уложили на стол, принялись срезать разодранный комбинезончик. Детское тело было разрублено словно ударом мясницкого топора. В распахнутой ране виднелось маленькое, меньше, чем можно представить, сердце. В него впился серый зубчатый диск, словно сорвавшийся с неисправной болгарки. Сердце судорожно сжалось, и диск тут же крутанулся, впиваясь глубже.

Виктор Аркадьевич ухватил вражье изделие двумя пальцами и вырвал из раны. Диск тонко зазвенел, выскользнул из руки и ударил в грудь самого Виктора Аркадьевича.

Было совсем не больно, только невозможное ощущение раскрывающейся под пилой плоти поразило все чувства.

Пока не погасло сознание, и слушались руки, Виктор Аркадьевич вновь ухватил проклятую пилу и метнул её за окно, где доцветал крошечный палисадничек с подобием альпийской горки. Диск врезался в гранитный валун. Целую секунду запредельный визг терзал слух, фонтаном сыпались искры, затем всё стихло, либо Виктор Аркадьевич перестал слышать. Он ещё притянул невесомое тельце Ариши, прижал зияющий разрез к своей распоротой груди и сказал, а, может быть, громко подумал:

– Не умирай! У нас на двоих две половинки сердца. Вдвоём мы выживем. Главное – не умирай!

Белый крашеный потолок проник в помрачённое сознание. Потом глаза сфокусировались на сосредоточенном лице Котыча.

– Нить! – произнёс Котыч, обращаясь к невидимому ассистенту.

На белом крашеном потолке распласталась фигура Арика. Это уже был явный бред: за что там держаться и что делать? Под потолком у Виктора Аркадьевича жил огромный крестовик, чью паутину хозяин не сметал. Больше там не было ничего.

– Радиальные нити пока не трогай, подавай спиральные. На них клей – лучший в мире антисептик.

Виктор Аркадьевич не понимал, что говорит Котыч и кому он говорит. Не исключено, просто бормочет под нос по неизбывной старческой привычке.

– Джан, тебе хватит, зови следующего, иначе тебе самому переливание делать придётся… Арик, там, во дворе под крышей ещё должна быть паутина, и не одна. Там уже радиальные нити сматывай и неси. И пошли кого-нибудь на купальню, пусть поймает десяток пиявок. Только на себя чтобы не приманивал, пиявки должны быть голодными. Так… раны больше не кровят… с кого шить начинать?

– С Ариши, – хотел сказать Виктор Аркадьевич, но губы не послушались, а сам советчик провалился в беспамятство.

Когда вновь пришёл в чувство, медицинской бригады в комнате не было. За окном плавилась сентябрьская ночь. Свет в комнате был погашен, вместо ночника светился включённый телевизор. На экране виднелась его комната, двойник бездельно сидел за столом. Перед ним выстроилась шеренга бутылок и баночек: молоко, кефир, ряженка… Что это тень на молочное потянуло?

В призрачном телевизионном свечении деревенская комната потеряла всякое сходство с нормальным жильём, окончательно превратившись в больничную палату. Стол отъехал куда-то за пределы видимости, кровать Виктора Аркадьевича выдвинута к середине помещения, так, чтобы к ней можно было подойти с любой стороны. Ближе к окну стояла ещё одна кровать, которой раньше не было, и на ней лежала Ариша. Хирургический пластырь охватывал всю грудь, не позволяя разойтись краям раны. Виктор Аркадьевич подумал, что у него на груди, должно быть, наклеен такой же пластырь. Поднять руку и проверить он не мог.

Возле Аришиной постели сидела Лизавета и невесомо гладила отмытые от крови волосы. Лицо тени было неподвижно и спокойно, лишь прозрачные слёзы скатывались по щекам и падали на подушку.

Кто после этого скажет, что тени не плачут.

Днём – на следующий день или через – сказать трудно, Виктор Аркадьевич окончательно пришёл в себя. Обвёл взглядом комнату, стараясь понять, что было на самом деле, а что привиделось в бреду.

Ариша лежала с открытыми глазами. Глаза её по-прежнему были небывало огромными, но сейчас в них зияла такая пустота, какой не бывало у самых трудных пациентов третьей линии обороны.

– Не сдавайся, – прошептал Виктор Аркадьевич, и Ариша выдавила в ответ беспомощную улыбку. Но глаза – мечта японских аниматоров – оставались пустыми.

На улице заурчал мотор, появился энергичный Котыч.

– Ну-с, господа выздоравливающие, готовьтесь к перевязкам. Больно не будет. Ариша, что ты куксишься? Ну-ка живо, нос морковкой, хвост пистолетом! Самое худшее у тебя позади. Кстати, коллеги твои летали на разведку. Говорят, ты там таких дел понаделала – страшно смотреть. Вражеский пиломёт разнесла вдрызг, как говорится, восстановлению не подлежит.

– Мой вертолёт тоже восстановлению не подлежит, – чуть слышно произнесла Ариша.

– Этот пиломёт – хитрая штука, – не слушая, продолжал Котыч. – Думаю, новый у них не скоро появится, если вообще будет. Такое оружие лепунам сделать не по разуму, даже скопировать с готового образца. Они явно где-то его стащили, а новый кто им смастерит, если они побеждённых низводят до полного ничтожества. Так что, ты у нас – герой. Тише, герой, не дёргайся. Рана у тебя заживает отлично. Одно беда, диск у пиломёта зубчатый, оставляет не разрез, а рваную рану. Зарубцеваться она зарубцуется, а шрам через всю грудь останется. Это у Аркадьича шрам будет предметом гордости и сожаления, что он не слишком виден, а тебе он всю женскую красоту испортит.

– Не испортит, – отчётливо произнесла Ариша.

– Это ты сейчас так говоришь, а заневестишься – по-другому запоёшь. Но это будет ещё не скоро, к тому времени медицина в моём лице что-нибудь придумает. А пока я твоим приятелем займусь. Люди вы разные, а ранения у вас один в один.

Виктор Аркадьевич вспомнил разодранное пилой тело Ариши, обнажённое, чуть не пополам разрубленное сердце. И хотя не годится в такую минуту лезть к хирургу с разговорами, Виктор Аркадьевич не выдержал, просипел, что было воздуха в травмированных лёгких:

– Мне во время операции смешная вещь привиделась. Будто рану зашивают паутиной. У меня под потолком паучиха живёт, Машка, вот её паутиной ты меня, как муху бинтовал. Почудится же такое.

– Ничего не почудилось, всё так и было, – ворчливо ответил Котыч, не отрываясь от работы. – Паутина, милостивый государь, к вашему сведению, незаменимая вещь для полевой хирургии. Она тонкая, много тоньше любой другой нити, прочная, на разрыв прочнее стали, не раздражает ткани и рассасывается, когда рана подживает. К тому же это прекрасный антисептик. Никакой кетгут паутине в подмётки не годится. Встанешь на ноги, награди свою Машку самой жирной мухой «За спасение погибающих».

Котыч долго колдовал над неподвижным Виктором Аркадьевичем, а тот лежал, глядя в верхний угол, где за клочком отставших обоев устроила гнездо спасительница Машка.

Как обычно Котыч приборматывал во время работы, не слишком озабочиваясь ответами, если они были.

– А пиявок ты помнишь или только пауков?

– Гирудотерапия, – выговорил Виктор Аркадьевич учёное слово.

– А зачем гирудотерапия?

– Для здоровья.

– Люблю грамотные ответы. Так вот, в слюне пиявки содержится фермент гирудин – сильнейший антикоагулянт. Никакой аспирин рядом с ним не пляшет. Ты хочешь, чтобы у тебя прямо в сердце тромбы образовались? Я – не хочу. Арише пиявок ставить не надо, у неё сердечко молодое, а тебе без пиявиц никуда. Запомнил: гирудин. На ноги встанешь – спрошу.

– Так это ты проверяешь, в разуме я после твоей операции или окончательно с глузду съехал?

– А ты как думал? Что я с тобой просто так лясы точу? Поболтать я как-нибудь потом заеду, к чаю. А сейчас у меня дел невпроворот. Закончу перевязку и побегу.

– Ты мне другое объясни. Смотри, телевизор включён, а третий день кряду показывает не действие, а одну и ту же неподвижную картинку, причём совершенно дурацкую. Что это за выставка-продажа молочной продукции? Раньше я хоть по комнате бродил, а теперь сижу, как приклеенный, взглянуть не на что. Что там случилось?

– Думаешь, я знаю всё на свете? – ехидно спросил Котыч. – Нет, не знаю. Я простой ветеринар, а не электрик, телевизоры не по моей части. Вот ты электрик, ты и займись, как выпадет свободная минута.

Котыч наклонился к Виктору Аркадьевичу и прошептал в самое ухо: – А пока за Аришей приглядывай. Не нравится мне её настрой.

Так устроена жизнь. Вчера получил смертельное ранение, а сегодня – задание, которое ещё неясно, как выполнять. Но ты здесь не просто так, это третья линия обороны, а ты – доброволец, который держит эту линию, и никто тебя с поста не снимал.

– Забавник у нас Котыч, – просипел Виктор Аркадьевич. – Смешной дядечка, а ведь вытащил нас с того света.

– Зря, – спокойно и почти чисто произнесла Ариша. – Я всё равно умру.

Наверное, надо было всполошиться, но Виктор Аркадьевич ответил совершенно спокойно, голосом твёрдым, каким минуту назад звука издать не мог:

– Ты не умрёшь. Дети не должны погибать на войне, особенно такие маленькие, как ты.

Ариша резко поднялась с койки. Трубки, по которым стекала сукровица из смятых лёгких, потянулись следом. Сделав два ковыляющих шага. Ариша больно ткнулась лицом в повязку на груди Виктора Аркадьевича.

– Не такая уж я маленькая и право на смерть заслужила. Да, я не совсем взрослая, но ведь не три же года! В том мире, который почему-то называют настоящим, я была уродом, калекой, какую возят на колясочке. У меня был детский церебральный паралич. Ноги – палочки, руки – кривые соломинки. Я не могла ходить, я даже есть сама не могла, мама кормила меня с ложечки. Единственное, что мне оставалось – компьютер. Тыкать скрюченным пальцем в клавиши, попадая с третьего раза, – вот и вся жизнь. Но однажды, когда мама ненадолго вышла, я скатилась с кровати, не знаю как, докандыбала до подоконника и выглянула во двор. Я хотела броситься из окна, чтобы всё поскорей кончилось. Но во дворе я увидела девочку трёхлетку, которая играла в песочек. Знал бы кто-нибудь, какая это мука: смотреть и не мочь! Великая мечта: стать, как эта девочка, пусть навсегда оставшись трёхлеткой, не расти, как Питер Пэн, но, чтобы у меня были здоровые руки и ноги, чтобы можно было бегать и лепить из песка куличики. Уж не знаю, каким образом, но так стало. Мне потом говорили: не могла пожелать что-то получше: настоящее здоровье, чтобы расти, не оставаясь недомерком, но ведь у меня не было никакой волшебной феи, я ничего не выбирала. Просто получилось то, что так отчаянно захотелось в ту минуту. А потом, мечта ведь не стоит на месте, ко мне прилетел мой вертолёт, и я пошла в добровольцы. Никто не верил, что я смогу. Но я смогла и стала самым отчаянным из летунов. А теперь мой вертолёт сбит, и меня сбили вместе с ним. Этакий боевой обмен – война поменяла меня на вражеский пиломёт. Котыч зря вытаскивал меня из могилы. Мы оба, я и вертолёт не подлежим восстановлению.