Текст книги "Железный век (сборник)"

Автор книги: Святослав Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Жил-был…

Если в комнату заходит Гриша Гришелин – работы не будет. Говорят, группа матобеспечения держит Гришелина только для того, чтобы дезорганизовывать деятельность других отделов. Гришелин появляется, и сотрудники чужой лаборатории собираются вокруг него, никто уже не работает. Причем Гришелин никогда не заходит просто поболтать, у него всегда «дело». И сейчас он вошел в лабораторию Цуенбаева решительным шагом и с выражением лица, какое бывает только у очень занятых людей. В руках он держал авторучку и чистый лист бумаги.

– Больше минуты не отниму, – предуведомил Гришелин, – у меня небольшой социологический опрос. Представьте, что вы идете по лесу и несете курицу…

– Какую? – тотчас спросил Саша Глебов. Саша был у Цуенбаева лаборантов и учился в университете на вечернем и потому считал необходимым в каждую проблему вникать обстоятельно.

– Ощипанную, второй категории, – ответил Гриша.

– Не понимаю, как меня может занести в лес с ощипанной курицей в руках.

– Вот привязался!.. – не выдержал новоявленный социолог. – Ну, дачу ты снял на лето в деревне и теперь идешь туда через лес. А курицу купил в городе и несешь, чтобы сварить суп. С лапшой. Теперь доволен?

– Я не ем лапши.

– Тогда – бульон или еще что-нибудь. Короче, идешь по лесу, с курицей, а навстречу тебе лисица. Настоящая, с хвостом. И она говорит тебе человеческим голосом: так, мол, и так – отдай мне курицу, а то у меня лисята малые плачут, есть просят. Твои действия?

– Ущипну себя покрепче, – сказал Гриша.

– Хорошо, ущипнул, синяк получил, а лиса по-прежнему просит.

– Тогда, отдам.

– А ты, Верунчик?

– Конечно, отдам… – растерянно сказала Верунчик. – А что, кто-нибудь отвечает по-другому?

– Изредка, – произнес довольный Гришелин. – Два человека, причем, обе женщины. Первая сказала, что у нее тоже малые дети кушать хотят, а поскольку второй курицы с собой нет, то предложила эту пополам делить. А одна – вы ее знаете – из группы ПМР, которая по утрам за полставки полы моет, так знаете, что она ответила? Я, говорит, лисе курицу протяну, а потом как дам по башке и буду и с курицей, и с лисьим воротником.

– Да что же она? – не выдержала Верунчик. – У лисы ведь дети останутся!

– Вот и я это сказал, а она мне, что никаких там лисят нет, лисы врут всегда. Каково?

– Логично, – произнес Саша, – но противно.

– Ладно, – подвел итог Гришелин. – Ваша комната меня оригинальными ответами не обогатила. Стандартно мыслите.

– Ты на всех не говори, – обиделась за коллектив Верунчик. Подкузьмил двух лаборантов – и рад. Я, может, и стандартно мыслю, а ты бы Олега спросил или самого Цуенбаева, – Верунчик кивнула на стеклянную дверь профессорского кабинета.

– Ваш господин и повелитель – опасный человек, – сказал Гришелин. Он горд и властолюбив, словно он не бай, а по меньшей мере хан. Подходить к нему с вопросами не рекомендуется. А Олега я спрошу, хотя он и зануда, и все его ответы можно предсказать на год вперед. Он будет долго выспрашивать подробности, а потом отдаст курицу.

Открылась дверь, и в лаборатории появился герой разговора: Олег Савервальд. Относился Олег к несчастливой породе вечных МНСов. Уже много лет он сочинял кандидатскую диссертацию, делал замеры, собирал их в бесчисленные таблицы, обрабатывал на ЭВМ. Органические диамагнетики, которые Савервальд нагревал и охлаждал в самодельном термостате, изменяли в зависимости от температуры свои свойства, но диссертации из этого почему-то не получалось. Что же касается Цуенбаева, то он ценил сотрудника за способность блестяще отрабатывать стандартные методики, а с диссертацией не торопил, хотя и не мешал.

– Вот он! – обрадовалась Верунчик. – Ну-ка, Гришуля, давай тест.

Гришелин начал излагать с самого начала. Савервальд внимательно выслушал, а потом произнес:

– Я бы попросил лисицу сбегать к математикам и больно укусить товарища Гришелина за самое нежное место, чтобы он не болтался где попало и не отвлекал людей от дела. И отдал бы ей за это две и даже три курицы.

– Викинг неотесанный, – сказал Гриша. – Срываешь социологический опрос.

– Какой опрос? – возмутился Савервальд. – Тоже мне, психолог, придумал глупость и бегает с ней. Скажи, какую информацию ты извлечешь из своего опроса? И куда ее денешь? Никакой и никуда! Вот и дуй отсюда.

– Я же говорю – викинг, – повторил Гришелин и поспешно вышел.

– Что ты на него взъелся? – спросил Саша.

– Дурак он, – отозвался Савервальд. – Лезет с вопросами, а сам ни черта не понимает. Можно подумать, что кто-нибудь ему всерьез ответит.

– А почему бы и не ответить? – раздался голос.

Все обернулись. Возле распахнутой стеклянной двери стоял Цуенбаев.

– Ой, – пискнула Верунчик, – разве вы не…

– Я – не… – ответил Цуенбаев. – Я все слышал и не понимаю, почему не надо отдавать курицу. Если просит – надо дать. Или вам, Олег, жалко курицы, но стыдно признаться в этом?

– Вы не поняли! – закричал Савервальд. – Гришелин задурил всем головы своей курицей, а здесь главное – лисица! Говорящая лисица, ведь это великое открытие. Я этой лисе сто кур отдам, но только, чтобы она вместе с лисятами из лесу ушла в город, к ученым.

– Не понимаю. Говорящая лисица – чудо, а не открытие.

– Это почти одно и то же. Чудо – это открытие не предугаданное заранее и потому не запланированное.

– Как интересно! – воскликнул Цуенбаев. – Вы в самом деле полагаете, что чудо чревато открытиями? Почему же в древности, когда все казалось чудом, сделано так мало открытий?

– Научное мышление было неразвито, – отпарировал Савервальд, – а открытия, кстати, все равно делали, и какие! Огонь, колесо, лодка… Делал открытие тот, кто не восхищался чудом, а изучал его.

– И все-таки неясно, какие открытия может принести говорящая лиса? Говорит – и все. Интеллект у нее низкий, словарный запас маленький, что она может вам сообщить?

– Важны не сведения, а сам факт разговора. Важно, что такое явление существует. А извлечь из него научные факты – дело техники.

– Крайне интересная точка зрения, – повторил Цуенбаев и исчез в кабинете.

Олег пожал плечами и повернулся к ванне с антифризом. Сегодня он делал замеры при минус сорока градусах, и термостат никак не мог выйти на режим. Только к вечеру, когда Саша, уходивший на час раньше, убежал на лекции, и Верунчик тоже начала посматривать на часы, лишь тогда ртутный столбик опустился достаточно низко.

Савервальд привычно остался в лаборатории один. Спешить ему было некуда, и как убежденный холостяк он считал свое положение естественным. Об утреннем разговоре он забыл, и о Цуенбаеве не думал: из кабинета был отдельный выход, а профессор обычно уходил не попрощавшись.

Но на этот раз Цуенбаев тоже задержался допоздна. Олег услышал в кабинете шум, словно там двигали мебель, потом сдавленное восклицание. Дверь приоткрылась, и Цуенбаев позвал его:

– Олег, вы не поможете мне немного?

Оказывается профессор пытался передвинуть огромный шкаф, набитый книгами, оттисками статей и старыми отчетами – тем научным хламом, что годами скапливается в любом НИИ. Сдвинуть шкаф было не под силу даже двоим, и Олег принялся разгружать полки, время от времени отбегая к установке, чтобы поправить начавшую бить мешалку или провести замеры.

Вдвоем им удалось вытолкать пустой шкаф в коридор и сдвинуть к стене широкий письменный стол, освободив таким образом почти весь кабинет. Все это время Савервальда не покидало ощущение неуместности происходящего.

– Прекрасно, – сказал Цуенбаев, когда посреди кабинета остался лишь старый, до пролысин вытоптанный ковер, – это, Олег, вам незапланированное открытие, называется: ковер-самолет.

Цуенбаев проговорил что-то, рассыпавшееся цепочкой гортанных звуков, и ковер плавно поднялся на полметра вверх. Савервальд, чувствуя подвох в голосе руководителя, заглянул в просвет. Там не было ничего, кроме ржавой кнопки, вдавившейся в линолеум. Цуенбаев присел на корточки, нажал руками на середину ковра. Вниз посыпалась пыль, ковер выгнулся, сопротивляясь, но все же профессор прижал его к полу.

– Старая вещь, – сказал Цуенбаев, отпустив ковер, – летать уже не может. Ни грузоподъемности, ни высоты. Но явление демонстрирует. Вам ведь больше ничего не надо? Вот и изучайте.

– Откуда он у вас? – выдавил Савервальд.

– Наследство. Прабабка была мастерица. Говорят, она и выткала. А мне ковер от бабушки достался. Память. Так что я его не насовсем дарю. Как изучите – вернете.

– А почему вы сами за него не взялись? – спросил все еще не вышедший из шока Савервальд.

– У меня взгляды старомодные. Я полагаю, что на ковре-самолете надо летать, а если он не летает, его надо на пол постелить. Но если хочется, то можно и изучать. Заклинания я перепишу, а остальное сами как-нибудь. Завтра я в отпуск ухожу, можете обосноваться в моем кабинете.

Домой Савервальд шел переполненный странными детскими мечтаниями. Словно наяву он слышал завистливые поздравления коллег, видел заголовки своих статьей в "Журнале физической химии" и с особым удовольствием представлял физиономию Джорджа Лаунда, читающего эти статьи.

Англичанин Джордж Лаунд был, сам того не зная, проклятьем Олега Савервальда. Пятнадцать лет назад Савервальду попалась одна из лаундовских работ, и он поразился простоте методик и очевидности выводов. Статьи Лаунда были написаны блестящим живым языком, и в них англичанин щедро разбрасывал гипотезы и предположения. Савервальд с восторгом взялся за проверку одного из этих предположений, провел серию опытов и получил совершенно не те результаты, что ожидал Лаунд. Некоторое время Савервальд мучился, не зная, что предпринять, пытался повторять эксперименты, поджимал допуски в нужную сторону, хотя и понимал, что так поступать не следует. А потом из печати вышла новая статья Лаунда. Бывалый физхимик тоже получил парадоксальные результаты, но не испугался их, а опубликовал, выдав попутно новый фонтан идей. Аспирант Савервальд взвыл от обиды и разочарования и кинулся вдогон. С тех пор прошло пятнадцать лет, но Олегу так и не удалось обойти Лаунда, ведь тот начинал проверку гипотез сразу, едва они появлялись, а Савервальд лишь через полгода, когда лаундовская статья добиралась к нему.

"Но уж теперь-то Джорджу придется потесниться!" – фантазировал Савервальд. Сладкие мысли бежали плавной чередой, Савервальд пытался остановить их, вернее, перевести на другие рельсы, резонно рассуждая, что следующая статья никакого отношения к физхимии иметь не будет, и не о Лаунде теперь речь, а о Нобелевской премии, но мечты упрямо возвращались утереть нос англичанину казалось приятнее.

Савервальд привычно зашел в универсам, привычно купил кефира, булки и колбасы, привычно приготовил дома ужин. И все-таки, это была совсем другая жизнь, в которую вторглось чудо – сиречь незапланированное другими открытие. Великое открытие. ВЕЛИКОЕ. ВЕЛИКОЕ!..

Наутро Савервальд первым прибежал в институт. Ключ от цуенбаевского кабинета приятно тяготил карман. На свою установку Савервальд и не взглянул, сразу заперся в кабинете и произнес вытверженные за ночь заклинания. Ковер послушно взмыл и остановился в полуметре над полом. Савервальд надавил ладонью, пытаясь, как делал вчера профессор, прижать ковер к полу. Ковер сопротивлялся словно магнит, когда его подносят к другому, большему магниту.

"Явно какое-то поле, – решил Савервальд. – Гравитацию пока оставим, возьмемся за электричество и магнетизм."

Савервальд запер кабинет и побежал к физикам, клянчить приборы.

Магнитного поля у ковра не оказалось, а наэлектризован он был не больше, чем и полагается пыльному ковру. Как управляться с гравитацией, Савервальд не знал. Смутно вспоминалось описание прибора с массивными шарами и пружинными динамометрами. Где их взять, эти шары? Пришлось засесть за книги.

Новую атаку на ковер Савервальд проводил во всеоружии современной теории, но столь же безрезультатно. Никаких гравитационных эффектов ковер не проявлял, он всего лишь навсего летал вопреки гравитации. Из всех величин удалось замерить лишь подъемную силу (22,032 плюс-минус 0,001 кг) и высоту полета (53,0 плюс-минус 0,5 см). Но ведь ясно, что это цифры случайные, у исправного изделия они совершенно другие.

Тогда Савервальд временно оставил ковер в покое и взялся за волшебные слова. Он пытался поднимать в воздух ковры ручной и фабричной работы, паласы и даже пестрядинные половики, но те мертво пластались по полу, как и полагается добропорядочным тканым изделиям. Наконец Савервальд решился показать заклинания филологам. Здесь его ждало разочарование: таинственная абракадабра, поднимавшая ковер в воздух, оказалась варварски искаженной неумелым произношением сурой корана. А краткое "Аллах акбар", опускавшее самолет на землю, означало всего-навсего "милостив Аллах". Филологический путь обернулся тупиком, ведь ни у кого из правоверных мусульман еще не взмывал в небо во время намаза его молитвенный коврик.

Одно время в профессорском кабинете появился мощный бинокулярный микроскоп, а письменный стол заполонили книги по ковроткачеству. Основа ковра оказалась – редкое дело! – джутовой, а нити утка шелковыми, шерстяными и из хлопчатой бумаги. Для каждого сорта нитей Савервальд насчитал по восемь выкрасок. Частота переплетения тоже вызывала уважение, хотя, если верить справочникам, современные двадцатичелночные станки дают и больше.

Все это было крайне любопытно и поучительно, но ничуть не приблизило исследователя к открытию тайны.

Савервальд поднял на дыбы все свои знакомства, пытаясь найти какой-нибудь новый метод исследования. Дело осложнялось тем, что приятели не могли понять, что же собственно требовалось Олегу, поскольку тот тщательно оберегал тайну незапланированного открытия.

Друзья вывели Савервальда на Географическое общество, при котором издавна тусовались экстрасенсы, тарелковеды и прочие околонаучные чайники. На савервальдов призыв проверить, все ли в порядке в профессорском кабинете, чайники откликнулись охотно. Явились двое: дама-лозоходка, притащившая вместо орехового прутика изогнутую вязальную спицу, и экстрасенс, пользующийся исключительно ладонями рук. Маги долго бродили по полупустому кабинету, обнаружили возле письменного стола глубокую область негативной энергии и посоветовали стол передвинуть. На ковер они внимания не обратили.

Теперь Савервальд понимал, что имел в виду Цуенбаев, говоря, что не так просто извлечь из чуда открытие. Отчаявшись, Савервальд начал совершать необратимые действия – выдернул из ковра несколько цветных нитей. Грузоподъемность ковра упала разом на двенадцать грамм, но отдельные нитки не проявляли никаких особых свойств и на заклинания не реагировали.

Радиоуглеродный метод (Савервальд добрался и до него) показал возраст ковра – сто пятьдесят лет, что косвенно подтверждало легенду о прабабке-мастерице. Получив эти данные, Савервальд окончательно пал духом. Месяц был на исходе, скоро появится Цуенбаев, а ему так и не удалось ничего установить.

Савервальд понуро сидел в лаборатории, уставившись безразличным взглядом в заброшенную установку. Колбочки, так и не вынутые из гнезд после того, месячной давности опыта, покрылись пылью. Как просто было тогда! Любой замер давал цифру, а цифра – это результат. Пусть даже Лаунд снова обошел бы его, все-таки результаты можно доложить на институтской конференции и опубликовать в сборнике рефератов. А вдруг ему удалось бы обойти Лаунда? Такие вещи непредсказуемы.

Взгляд Савервальда упал на стол. Там лежала принесенная Верунчиком распечатка. Институтский ВЦ делал обзор рефератов и посылал каждому из сотрудников материалы по его теме. Савервальд просмотрел заголовки. Ну конечно, вот он, Лаунд, опять впереди. А это что? "Новый класс органических диамагнетиков с парадоксальными свойствами". Автор незнакомый: Ракши из Бомбейского химико-технологического. А вещества? Какие же они новые? Вон, Санька Глебов похожие получает, не для диплома даже, а для курсовой. И ведь верно, должны они быть диамагнетиками, как же он раньше не догадался проверить? Но уж зато теперь… вещества индуса плюс методики Лаунда – получится отличная работа.

Савервальд вскочил, отыскал в эксикаторе бюксы с глебовскими веществами, помыл колбочки, включил термостат. Если первые замеры проводить при 20 градусах Цельсия, то с ними можно уложиться сегодня.

"А ковер? – кольнула мысль. – Ничего, ковер немного подождет. Сто пятьдесят лет ждал, подождет еще недельку."

Мирно щелкал термостат, жужжали мешалки, блестели в гнездах четырехгорлые колбы. На душе у Савервальда было светло и спокойно. Он так увлекся, что не слышал шума за стеклянной дверью и вздрогнул лишь когда дверь распахнулась, и на пороге появился Цуенбаев, на неделю раньше обещанного вернувшийся из отпуска.

– Вы здесь, Олег? – спросил он. – Как удачно! Если вас не затруднит, помогите мне поставить на место шкаф.

Домой Савервальд возвращался в странном расположении духа. Обида за уплывшее открытие мешалась с надеждой, что уж на этот раз он утрет нос Лаунду. Савервальд привычно зашел в магазин, привычно купил булки, кефира и колбасы с клопоморным названием «Прима». С авоськой в руке вышел из магазина. Совсем как тогда. Жаль, конечно, тех детских мечтаний, но это даже хорошо, что они умерли. Пора наконец взрослеть, сорок лет скоро. В жизни, в науке не должно быть места волшебному чуду. И это справедливо.

Из-за угла выбежала лохматая, явно бездомная дворняжка. Принюхалась к савервальдовской авоське, забежала вперед и вдруг произнесла сдавленным скулящим голосом:

– Хозяин, угости колбаской. Очень хочется.

– Пшла вон!.. – завопил Савервальд и запустил авоськой в шарахнувшуюся собачонку.

Автопортрет

Валерий Александрович Полушубин вышел на пенсию. Провожали его хорошо, двумя отделами. Читали приказ директора, говорили прочувствованные слова о заслуженном отдыхе. Отдел Главного инженера подарил спиннинг, отдел Главного энергетика – большую хрустальную конфетницу. Валерий Александрович не был рыболовом и не ел конфет, потому что страдал диабетом, но речи ему понравились.

Инга Петровна, которую Полушубин про себя иначе как «фитюлькой» не называл, преподнесла репродукцию на спецткани – мадонну с младенцем. Такого Валерий Александрович не ожидал, отношения с «фитюлькой» были не из лучших. Ингу Петровну взяли специально на смену ему, они отрабатывали вместе три месяца: месяц до шестидесятилетия Полушубина и два «жадных» предпенсионных месяца. Теперь «фитюлька» будет сама себе начальником, а на радостях можно и мадонну отвалить.

Вечером Валерий Александрович спрятал ненужную удочку и конфетницу, потом начал рассматривать картинку. Что в ней люди находят? Сидит девица и кормит титькой голого рыжего мальчишку. Приличный человек, такое заметив, глаза отводит.

Репродукцию Валерий Александрович убрал на шкаф, положил мадонной вниз, чтобы не пылилась, и решил при случае кому-нибудь передарить. Самому Полушубину мадонна была ни к чему, а что касается младенцев, то дети у него ассоциировались с надоедливым плачем по ночам, да с графой в расчетной ведомости, по которой с него шестнадцать лет высчитывали четверть зарплаты. Но это было давно, теперь Валерий Александрович жил один и знать ничего не знал о бывшей семье.

Со следующего утра для Валерия Александровича началась новая жизнь. За годы работы он привык чувствовать себя необходимым человеком. Ежедневно с трех до пяти часов у его кабинета толпились люди, пришедшие на инструктаж, и если Полушубин почему-либо задерживался, они покорно ожидали. Ни одна инструкция не имела силы без его подписи, рацпредложения присылались к нему на заключение, а технологические регламенты для согласования. Так что причин для самоуважения было достаточно.

Сначала Валерий Александрович считался просто инженером по технике безопасности, потом, когда ему прибавили зарплату, стал требовать, чтобы на документах стояло: "старший инженер по технике безопасности". Без этого Полушубин ни одной бумаги не подписывал, хотя смутно подозревал, что такой должности в штатном расписании нет.

Теперь новоиспеченный пенсионер утверждал свою значительность другими способами. Он чуть не ежедневно инспектировал двор, заставляя скрежетать зубами дворника, да смерти надоел санэпидстанции и участковому инспектору телефонными звонками и сигналами, а работников ближайшего универсама довел до предынфарктного состояния жалобами на некультурное обслуживание и проверками: не прячут ли продавцы под прилавок дефицитные творожные сырки. Все это Полушубин совершал бескорыстно, ибо, как диабетик сладких сырков есть не мог.

Не обошел Валерий Александрович вниманием и задний двор универсама. Заглянул, устроил разнос рабочим за раскиданные ящики. Грузчики лениво отбрехивались, потом пообещали надеть неугомонному пенсионеру ящик на голову. Угроза Валерия Александровича не испугала, но все же он решил уйти. Однако, у ворот его остановил какой-то человек.

– Папаша, купи, – сказал он, протягивая сверток. – Задарма отдам.

Валерий Александрович невольно глянул. Продавец относился к разряду "бывших интеллигентов" и, конечно же, не мог предлагать вещь хоть на что-нибудь годную. Но едва со свертка слетела бумага, Валерий Александрович сразу понял, что перед ним хотя и ненужная, но настоящая вещь. В крепком, сделанном из лакированной фанеры ящичке рядами лежали тюбики, в специальных круглых и овальных гнездах помещались бутылки и флаконы. Три разной толщины кисточки теснились сбоку.

Действительно, зачем все эти богатства бывшему старшему инженеру по ТБ? Но жила в Валерии Александровиче простительная слабость к добротным, пусть даже бесполезным вещам.

Продавец, заметив неуверенность на лице Валерия Александровича, резко пошел в атаку:

– Что, папаша, берешь? Тогда с тебя четвертной.

Цена сразу охладила Валерия Александровича, и он, для того больше, чтобы позлить, предложил:

– За три рубля возьму.

– Что?! – взревел бывший интеллигент, но тут же, сникнув, попросил: Восемь-то рублей дай. Ты вникни, какие краски. И не троганые. Этот набор втрое стоит, да еще и не достанешь нигде…

Валерий Александрович прикинул в уме, что сегодня дают в винном, и, определив таким образом минимальную сумму, сторговался на пяти рублях. Получив деньги, бич поспешил в отдел, а оттуда снова во двор универсама, где для любителей оборудован был закуток, и стакан не очень грязный стоял на ящике, а порой объявлялись соленые помидоры или иная полезная снедь, вытащенная во двор под засаленным грузчицким передником. Вышел он из закутка вовсе не умиротворенный, как можно было бы ожидать, а напротив, крайне агрессивный.

– Ну?! – закричал он, увидав, что Валерий Александрович еще не ушел, а следит за разгрузкой молочной машины. – Купил? А на кой он тебе? Это не краски, а мечта, я их для великой картины берег, а ты за пятеру у человечества великий шедевр украл! Дерьмо ты!..

Валерий Александрович хотел ответить, но растерявший остатки интеллигентности алкоголик перешел на крутой мат, и Валерий Александрович поскорей ушел, провожаемый воплем:

– Думаешь купил и художником стал? Не получится!..

Бессильная пьяная злоба пропившегося живописца вообще не задела бы Валерия Александровича, если бы не одно, мелкое казалось бы, событие. Дома Валерий Александрович включил телевизор и попал как раз на передачу о художниках. А точнее – о современном авангарде. Жалобы на то, как худо жилось живописцам в застойные годы, мало тронули Полушубина. Сам он честно работал и жил неплохо. Грех жаловаться, хотя желательно было бы получать побольше. Значит, эти просто работать не хотели. Но полотна, которые крупным планом показывали с экрана, потрясли и возмутили его. Искаженные хари, детские каракули, черные квадраты… И это живопись? Да так каждый сможет!

Валерий Александрович повернулся к столу, где все еще лежал ящик с красками, сдвинул полированную крышку. Тюбики, казалось, ждали, когда умелые пальцы выдавят на палитру их цветное содержимое.

В душе Валерия Александровича созрело решение. Раз уж он купил эту штуку, то ее надо использовать. Он напишет картину, свой портрет. Да, он не художник, его не учили, не тратили на него народные деньги, но он сделает лучше, чем эти ноющие неудачники.

Валерий Александрович подошел к зеркалу, чтобы рассмотреть себя. Конечно, он не красавец, прожитые шесть десятков отпечатали заметный след, но они же придали лицу значительность, уверенное спокойствие и благородство, рожденное сознанием личной нужности. Валерий Александрович остался доволен своей внешностью и упрочился в принятом решении.

Прежде он, томимый пенсионным бездельем, подумывал о воспоминаниях, исписал даже пару страниц в учетной книге, бог знает когда и зачем вынесенной со службы. На двух учетных страницах уместились сведения о месте и времени рождения, о ближайших родственниках, а также перечень мест работы и должностей. Короче, лаконичный язык, которым так гордился Валерий Александрович (никогда начальство не вычеркивало из составленных им писем ни единого слова), на этот раз подвел хозяина. Вместо воспоминаний получилась автобиография. Подвела привычка. Но к живописи-то у него привычки нет, и здесь он сумеет рассказать о непростой, но недаром прожитой, нужной людям жизни.

Валерий Александрович прекрасно знал, о чем должно рассказывать искусство, и не сомневался, что на этот раз все получится как нельзя лучше.

Оставались некоторые технические трудности. Чем писать у него есть, а на чем? Не скатерть же портить… Валерий Александрович немного поразмыслил, потом достал старую чертежную доску, на которой давно уже не чертил (с той поры, как сменил должность конструктора на инженера по ТБ) и с помощью струбцины закрепил на ней подаренную «фитюлькой» репродукцию, здраво рассудив, что спецткань выдержит еще один слой краски.

На следующий день с утра Валерий Александрович отправился в библиотеку. Он был не настолько самонадеян, чтобы хвататься за кисть, не подготовившись предварительно теоретически. За день Валерий Александрович выяснил, что в библиотеке имеется очень неплохая столовая, где подают говяжью печень в сметанном соусе, вкус которой он успел позабыть, установил, что холст должен быть прогрунтован (прямо по холсту пишут только эти, модные), а также запомнил два непонятных слова: пленер и подмалевок.

По дороге домой Валерий Александрович зашел в магазин и купил стограммовую баночку белил. Тратить на грунтовку краски из набора было жалко.

Репродукция ожидала его, зажатая в струбцину. Девица сидела с расшнурованным платьем и не смотрела на Валерия Александровича. А младенцу тем более все было до феньки. Он, закатив глаза, сосал титьку.

– Бесстыдница! – сказал Валерий Александрович и принялся замазывать девицу белой краской.

Когда белила высохли, Валерий Александрович попытался набросать карандашом свое лицо. Неожиданно из этого ничего не вышло. Глаза съехались вместе, нос скукожился, а подбородок занял чуть не половину всего пространства.

Неудача не обескуражила Валерия Александровича, зато он понял, откуда взялись искаженные хари на нынешних картинах. Не умеют рисовать, взяли бы фотографию да перевели на холст.

Сам Валерий Александрович фотографией пользоваться не собирался, у него наготове был другой способ, доступный лишь инженеру, конструктору короче, образованному человеку.

Валерий Александрович достал с антресолей, где хранились инструменты, рейсшину и штангенциркуль, расчертил белый фон на квадраты и принялся замерять и переносить на холст свои размеры. К вечеру рисунок был готов. Точнее, не рисунок, а чертеж. Человеческое лицо, вроде бы совершенно правильное, смотрело мимо Валерия Александровича бельмами рыбьих глаз и не выражало ничего.

– Фоторобот, – вспомнил Валерий Александрович словечко из недавно смотренного телесериала.

Получилось именно то, что он и ожидал. Если бы с помощью штангенциркуля и рейсшины можно было бы создавать портреты, то овчинка не стоила бы выделки, всякий техник лепил бы шедевры. А Валерий Александрович был уверен, что такое под силу только инженеру.

Предстояло научиться передавать выражение лица, и Валерий Александрович вновь отправился в библиотеку. Сделал он это тем охотнее, что нежно любил тушеную печень и надеялся вновь получить ее на обед.

Печенка Валерию Александровичу досталась, а вот нужной книги не нашлось. Библиограф справочного отдела сбилась с ног, таская ящики с карточками. Книги, записанные на них, явно не могли научить, каким образом не только сделать изображение живым, но и показать характер человека.

В конце концов, Валерий Александрович, не желающий объяснять истинную цель своих поисков, признался, что ему надо связать внешность с характером человека. Библиограф просветлела лицом и принесла запыленную коробку, в которой хранились карточки на сочинения, посвященные всевозможным лженаукам, начиная с хиромантии и кончая графологией. Названия этих книг обещали все, что угодно, и воодушевленный Валерий Александрович выписал кучу книг, самоновейшие из которых были отпечатаны во времена нэпа.

Графология показалась Валерию Александровичу заумной и скучной, хиромантию он справедливо счел мошенничеством. Заинтересовался было антропометрией, но автор быстро свел разговор к поимке преступников, и Валерий Александрович отложил и эту книгу. Немало его позабавила краниметрия по Галлю. Читая, Валерий Александрович то и дело ощупывал свою голову, выискивая различные шишки. Шишек оказалось на удивление мало, одна лишь слуховая память, если верить пособию, была у Валерия Александровича хорошо развита. Не было ни религиозности, ни коварства, с чем Валерий Александрович согласился, не было и чувства прекрасного, что показалось обидным. Но самое главное, у Валерия Александровича полностью отсутствовала математическая шишка, а значит и способности. Это уже представлялось откровенной неправдой, ибо Валерий Александрович высчитывал, сколько ему полагается сдачи, быстрее любого кассира. Но все же, книжка была любопытной, и кое-что Валерий Александрович выписал в учетный гроссбух рядом с несостоявшимися воспоминаниями.

Домой он шел в приподнятом настроении. Душу ласкала мысль, что другие люди, интеллектуалы даже, выйдя на пенсию, опускаются, просиживают время у телевизора, рубятся в домино, а он занимается искусством, сам создает его, а сейчас, вот, возвращается из библиотеки, где повышал культурный уровень.

Валерий Александрович сидел прямо, пристально разглядывая свое отражение в стекле вагона, прикидывал, как он будет выглядеть на картине. Получалось хорошо, полушубинское отражение смотрело из темноты туннеля благосклонным взглядом, и даже змеящиеся полосы кабелей не портили внешности.