Текст книги "Железный век (сборник)"

Автор книги: Святослав Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Предстояло три операции, первый больной уже сидел в кресле около стола. Это был один из тех ландскнехтов, которых недавно нанял магистрат для службы в городской страже. Несколько дней назад он получил рану во время стычки с бандитами, и теперь левая нога его на ладонь выше колена была поражена гангреной. Наемник сидел и разглядывал свою опухшую, мертвенно-бледную ногу. От сильного жара и выпитого вина, настоянного на маке, взгляд его казался отсутствующим и тупым. Но Юстус знал, что солдат страдает той формой гангрены, при которой человек до самого конца остается в сознании и чувствует боль. И ничто, ни вино, ни мак не смогут эту боль умерить.

Господин Анатоль, вошедший следом, брезгливо покрутил носом и пробормотал как бы про себя:

– Не хотел бы я, чтобы мне вырезали здесь аппендикс. Квартирка как раз для Диогена. Врач-философ подобен богу, не так ли? – спросил он громко.

Юстус не ответил.

Последним в помещении появился доктор Агель. Это был невысокий полный старик с добрым домашним лицом. Он и весь был какой-то домашний, даже докторская мантия выглядела на нем словно уютный ночной халат. Доктора Агеля любили в городе, считая врачом особо искусным в женских и детских болезнях, и, пожалуй, один только Юстус знал, сколько людей отправил на тот свет этот добряк, назначавший кровопускания при лихорадках и иных сухих воспалениях.

Больного положили на стол и крепко привязали. В правую руку ему дали большую палку.

– Жезл вращайте медленно и равномерно, – степенно поучал доктор Агель.

Солдат попытался вращать палку, но пальцы не слушали его. Тогда он закрыл глаза и забормотал молитву.

Юстус склонился над больным. Господин Анатоль тоже шагнул вперед.

– Здесь обязательно нужен общий наркоз, – испуганно сказал он.

Юстус не слушал. Им уже овладело то замечательное состояние отточенности чувств, благодаря которому он успешно проводил сложнейшие операции. И только потом горячка и операционная гангрена уносили у него половину пациентов.

Юстус взял узкий, похожий на бритву нож и одним решительным движением рассек кожу на еще не пораженной гангреной части ноги. Комнату наполнил истошный, сходящий на визг вопль.

Далее начался привычный кошмар большой операции. Солдат рвался, кричал, голова его моталась по плотной кожаной подушке, он отчаянно дергал ремни, стараясь освободить руки с намертво зажатой в побелевших пальцах палкой. Господин Анатоль что-то неслышно бормотал сзади. А Юстус продолжал работать. Рассеченные мышцы округлыми буграми вздувались у основания бедра, мелкие артерии вспыхивали фонтанчиками крови. Наконец, обнажился крупнейший сосуд бедра – ответвление полой вены. Он туго пульсировал под пальцами, напряженный, болезненный. Перерезать его – значит дать пациенту истечь кровью.

– Железо! – крикнул Юстус.

Тут же откуда-то сбоку подсунулся мэтр Фавори с клещами, в которых был зажат багрово-светящийся штырь. Железо коснулось зашипевшего мяса, вена сморщилась и опала, крик пресекся. В нахлынувшей тишине нелепо прозвучал голос доктора Агеля, державшего больного за свободную руку:

– Пульс ровный.

Юстус быстро перерезал сосуды и оставшиеся волокна, обнажил живую розовую кость и шагнул в сторону, уступая место мастеру Базелю, ожидавшему с пилой в руках своей очереди. Мастер согнулся над столом и начал пилить кость. Безвольно лежащее тело дернулось, наемник издал мучительный булькающий хрип.

Базель торопливо пилил, снежно-белая костяная стружка сыпалась из-под зубьев и мгновенно намокала алым. Наемник снова кричал тонким вибрирующим голосом, и в этом крике не было уже ничего человеческого, одна сверхъестественно огромная боль. Детрюи ненужно суетился около стола, отирая несчастному влажной губкой пот со лба. Доктор Агель сидел, положив для порядка пальцы на пульс больному, и поглядывал в окошко, за которым виднелись круглые башенки городской стены.

И тут… Крик снова резко пресекся, тело ландскнехта изогнула страшная судорога, потом оно вытянулось и обмякло. Белые от боли глаза остекленели.

– Пульс пропал, – констатировал доктор Агель. Он помолчал немного и добавил: – Аминь.

"Как же так? – Юстус непонимающим взглядом обвел собравшихся. Зачем, в таком случае, все они здесь? Милая тупица доктор Агель, цирюльники, аптекарь со своим негодным вином, он сам наконец?.."

Странный звук раздался сзади – то ли икание, то ли бульканье. Там у стенки скорчился господин Анатоль. Господину Анатолю было худо. Но он быстро справился с собой и поднялся на ноги, пристально глядя в лицо Юстусу. Юстус молча ждал.

– Муж прекрасный и добрый! – истерически выкрикнул господин Анатоль. – Мясником вам быть, а не доктором!

Молодой человек выбежал из комнаты. Юстус медленно вышел следом.

В свой кабинет Юстус вернулся совершенно разбитым. Во рту сухо жгло, ноги гудели и подкашивались, и, что хуже всего, дрожали руки. Две операции пришлось передать другим, и мэтр Фавори, вероятно, режет сейчас этих бедняг под благожелательным присмотром доктора Агеля. Ну и пусть, он тоже не железный, к тому же врач не обязан сам делать операции, для этого есть цирюльники.

Юстус поднялся, отомкнул большим ключом сундук, стоящий у стены, двумя руками достал из его глубин костяной ларец.

Гомеопатия учит нас, что избыток желтой желчи вполне и безо всяких лекарств излечивается здоровым смехом. Поднятие же черной желчи следует врачевать спокойным созерцанием. Ничто так не успокаивало доктора Юстуса, как редкостное сокровище, хранящееся в ларце. Осторожно, один за другим Юстус раскладывал на черном бархате скатерти потускневшие от времени медные ножи, долота, иззубренные ударами о кость, погнувшиеся шила, пилу со стершимися зубьями. Странно выглядела эта утварь, отживший свое инструмент на роскошной бархатной ткани. И все же для Юстуса не было вещи дороже. В ларце хранились инструменты Мондино ди Люцци, великого итальянца, воскресившего гибнущую под властью схоластов анатомию, первого доктора, отложившего книгу, чтобы взять в руки скальпель.

Скрипнула дверь, в кабинете появился мэтр Фавори. Перехватив удивленный взгляд Юстуса, он поспешил объяснить:

– Я уступил свое место мэтру Боне. У старика много детей и мало клиентов. Пусть немного заработает.

Это было очень похоже на обычные манеры модного цирюльника, не любившего больничные операции, так как за них, по его мнению, слишком мало платили.

Фавори подошел к Юстусу и, наклонившись, произнес:

– Монглиер умер.

– Как? – быстро спросил Юстус.

– Ему перерезали горло. Вероятно, убийцы влезли в окно. Скотина ростовщик уверяет, что спал и ничего не видел. Врет, конечно.

Юстус тяжело задумался. Мэтр Фавори некоторое время ожидал, разглядывая разложенные на скатерти инструменты. Ему было непонятно, что делает здесь этот никуда не годный хлам, но он боялся неосторожным замечанием вызвать вспышку гнева у экспансивного доктора. Наконец он выбрал линию поведения и осторожно заметил:

– Почтенная древность, не правда ли? Нынче ими побрезговал бы и плотник.

– Это вещи Мондино, – отозвался Юстус.

– Да ну? – изумился брадобрей. – Это тот Мондино, что написал «Введение» к Галену? И он работал таким барахлом? – глаза Фавори затянулись мечтательной пленкой, он продолжал говорить как бы про себя: – Жаль, что меня не было в то время. С моими методами и инструментом я бы затмил всех врачей того времени…

– Вы остались бы обычным цирюльником, – жестко прервал его Юстус. – Возможно, поначалу вам удалось бы удивить ди Люцци и даже затмить его в глазах невежд, но все же Болонец остался бы врачом и ученым, ибо он мыслит и идет вперед, а вы пользуетесь готовым. И звание здесь ни при чем. В вашем цехе встречаются истинные операторы, мастера своего дела, которых я поставил бы выше многих ученых докторов. Но это уже не цирюльники, это хирурги, прошу вас запомнить это слово.

– Да, конечно, вы правы, – быстро согласился Фавори и вышел. Он был обижен.

Но и теперь Юстусу не удалось побыть одному. Почти сразу дверь отворилась снова, и в кабинет вошел господин Анатоль. Он был уже вполне спокоен, лишь в глубине глаз дрожал злой огонек. Взгляд его на секунду задержался на инструментах.

– Решили переквалифицироваться в столяры? – спросил он. – Похвально.

Юстус молчал. Господин Анатоль прошелся по кабинету, взял свой баульчик, раскрыл, начал перебирать его содержимое.

– Вы слышали, Монглиера прирезали, – сказал он, немного погодя.

Юстус кивнул головой.

– Идиотизм какой-то! – пожаловался господин Анатоль. – Варварство! Хватит, я ухожу, здесь невозможно работать, сидишь словно в болоте…

Он замолчал, выжидающе глядя на Юстуса, но не услышав отклика, сказал:

– Запомните, доктор, чтобы больные не умирали у вас на столе, необходимы две вещи: анестезия и асептика.

Что же, в бауле господина Анатоля, вероятно, есть и то, и другое, но скоро драгоценный баул исчезнет навсегда. Потому и ждет господин Анатоль вопросов и жалких просьб, на которые он, по всему видно, уже заготовил достойный ответ. Жалко выпускать из рук такое сокровище, но что он стал бы делать, когда баул опустел бы? Два дня назад Юстус обошел всех городских стеклодувов, прося их изготовить трубку с иглой, какой пользовался гость. Ни один ремесленник не взялся выполнить столь тонкую работу.

– Скажите, – медленно начал Юстус, – ваши методы лечения вы создали сами, основываясь на многочисленных наблюдениях больных и прилежном чтении древних авторов? И медикаменты, воистину чудесные, изготовили, исходя из минералов, трав и животных, путем сгущения, смешения и сублимации? Или, по крайней мере, дали опытным аптекарям точные рецепты и формулы?

Господин Анатоль ждал не этого вопроса. Он смутился и пробормотал:

– Нет, конечно, зачем мне, я же врач…

– Благодарю вас, – сказал Юстус.

Да, он оказался прав. Баул действительно скрывал множество тайн, именно баул. Сам же господин Анатоль – пуст.

Удивительная вещь: блестящая бездарность – мэтр Фавори и всемогущий господин Анатоль сошлись во мнении по поводу вещей Мондино ди Люцци. Да, они правы, инструмент Мондино в наше время пригодился бы разве что плотнику, и все же учитель из Болоньи неизмеримо более велик, чем оба они.

Господин Анатоль кончил собираться, взял свой баульчик, несколько секунд смотрел на Юстуса, ожидая прощальных слов, потом пробормотал:

– Ну, я пошел… – и скрылся за дверью.

И только тогда Юстус презрительно бросил ему вслед:

– Цирюльник!

Равен богу

Лючилио ждал, но Голоса не было. Пришло утро, в коридоре зазвенели по камню шаги тюремщиков, и надежда исчезла навсегда. Даже Голос больше не мог помочь ему. Лючилио вывели из камеры, а затем и из здания тюрьмы. На улицах шумела толпа, город высыпал посмотреть на него. Женщины прижимались к стенам домов и приподнимались на носки, чтобы лучше видеть; мальчишки швырялись огрызками, попадая словно ненароком в ряды отчаянно сквернословящей стражи. Люди бежали за процессией, но многие старались выбраться из толпы и спешили за городские стены, ведь именно там, на Мясном рынке произойдет основная часть комедии, главным персонажем которой будет он.

Лючилио привели на площадь возле собора. Толпа осталась внизу, Лючилио поднялся на ступени и оглядел безликую человеческую массу сгрудившуюся вокруг. Под ее тупо-любопытными взглядами было очень трудно помнить, что все они люди и когда-нибудь поймут…

Пальцы Лючилио нервно теребили вырезную полу камзола. Слава богу, те времена, когда осужденного вываливали в перьях, напяливали на него санбенито и сажали на дряхлую клячу, прошли безвозвратно. Теперь людей сжигают с гораздо меньшими церемониями. Какой прогресс, на его камзол не нашили даже покаянного Андреевского креста! А вот обувь забрали, идти придется босиком.

Вереница духовных лиц и юристов поднялась на паперть, выстроилась на ступенях. Солнце, поднявшееся над крышами соседних палаццо, заиграло кровавыми бликами на алых, лиловых и фиолетовых мантиях. Один из юристов вышел вперед, поднял над головой свернутую в трубку бумагу, и сразу же на площади все стихло, и стало слышно, как где-то далеко, быть может на Римской дороге, размеренно и монотонно кричит осел. Юрист развернул свиток и принялся громко читать:

– Приговор по судебному процессу между прокурором святой инквизиции, обвинителем по скандальным еретическим преступлениям, составлению новых доктрин и еретических книг, расколу, возмущению государства и общественного спокойствия, бунту и непослушанию ордонансам, направленным против ереси, взлому и дерзкому бегству из городской тюрьмы в Болонье, с одной стороны; и мэтром Лючилио Бенини, уроженцем Милана, доктором права, обвиняемом во всех перечисленных и иных преступлениях…

Лючилио давно был ознакомлен с приговором, помнил, чем он заканчивается, но все же именно сейчас, когда приговор читался принародно, прислушивался к сложным периодам юридической фразеологии особенно внимательно. Почему-то казалось, что приговор может быть изменен, и его не ждет смерть. Прежде он выслушивал решение суда спокойно, тогда была надежда, что Голос вновь поможет ему бежать…

– Приветствую, доктор!

Слова отчетливо прозвучали в голове, словно кто-то чужой подумал его, Лючилио Бенини мыслями. Человеку непривычному могло показаться, что он сам произнес в уме странную не относящуюся к делу фразу. Но Лючилио было давно знакомо это явление. Голос вернулся!

– У тебя все в порядке? – спросил Голос. – Ты сильно взволнован. Моя помощь не требуется?

– Спасибо, – прошептал Лючилио.

– Я теперь долго пробуду у вас, – продолжал Голос. – Если я стану нужен – позови. Ты знаешь как.

– Спасибо, мне не надо.

– Тогда, до свидания.

Голос исчез, и в ту же секунду дикий страх овладел Лючилио. Сейчас его отведут на Мясной рынок, костер уже сложен, ржавые цепи обвивают столб, и все для того, чтобы мучить, жечь Лючилио Бенини и в конце концов прикончить его на потеху необразованной черни и во славу католической церкви!

Юрист продолжал читать, легко перекрывая тренированным голосом постепенно нарастающий шелест толпы:

– Нами представлены достоверные улики в вышеупомянутых ересях, доказательства того, что оный Бенини написал и издал на свои средства некоторые трактаты и книги названные "О тайнах природы и природе тайн", а также заключения докторов теологии и других почтенных лиц по поводу ошибок, содержащихся в тех книгах…

Ничего не скажешь, почтенные лица были весьма шокированы, когда он опубликовал свое сочинение. Бог христиан оказался задуман так хитро, что всемогущий и вездесущий он просто не мог существовать. А что касается библии, то эту полную противоречий и нелепостей книжонку могли воспринимать всерьез лишь римские рабы. Только Природа – богиня смертных, может творить мир по своему усмотрению. Мысль эта постоянно живет в трудах древних и новых философов, и даже удивительно, что никто прежде него не сказал: "Зачем быть богу, когда есть мир?" Доказательства его были логичны, а книга закончена в своей беспощадности, так что доктора теологии нашли возражения лишь в ордонансах и пламени костра, который, кажется, скоро загорится…

– Многие верные свидетели подтверждают, что на диспуте в городе Болонье, известный Бенини высказывал мнения противоречащие самой сути святой католической церкви, направленные на то, чтобы посеять в умах дух безбожия и атеизма. Арестованный городскими властями приговорен был упомянутый Бенини к сожжению на костре, однако отсрочка приговора на три коротких дня повлекла ошибки, приведшие к дерзкому бегству, которое совершил мэтр Лючилио Бенини со взломом, и не спросясь сторожей. И обстоятельства дела позволяют подозревать преступный сговор и вмешательство сил, противных господу и правой вере…

Бегство из тюрьмы действительно породило множество толков. Он тогда безнадежно глупо попался в лапы духовного суда. Два года его изводили допросами, угрожали, требовали отречения. Отцы-инквизиторы не хуже его знали, что нераскаявшийся еретик – еретик победивший. Огонь не сжигает мысль, но закаляет подобно стали. Все же назначен был день казни, но когда он наступил, сжигать пришлось лишь книги да соломенную куклу, изображавшую Лючилио Бенини. Камера осужденного была пуста, сторожа лежали пьяными и добудиться их удалось лишь на следующий день. Дверь камеры оказалась распахнутой, а цепи перепиленными. Но охрана на внешних стенах утверждала, что из крепости никто не выходил. Общественному любопытству была дана обильная пища, простолюдины умно рассуждали о нечистой силе, но мало кто из лиц расследовавших обстоятельства побега, догадывался, как близки к истине были эти толки.

Бенини не пытался бежать. Смирившись, он ждал смерти. Он не верил в чудеса и тем более был потрясен, проснувшись не в тюрьме, а в маленькой гостинице на окраине Падуи во владениях свободной Венецианской республики. Там он впервые услышал Голос.

– Не волнуйся, – сказал Голос. – Все, что с тобой произошло, сделал я.

Бенини беспомощно вертел головой, стараясь найти источник слов. Голос звучал внутри него, именно так, по свидетельству недоброй памяти схоластов, ведут себя демоны, вселившиеся в тело грешника и полонившие его душу.

– Я пришел помочь тебе. Я не желаю зла, – твердил Голос.

– Уходи! – закричал Лючилио. – Кто бы ты ни был, ты мне враг! Ты такой же враг природы, как и бог! Я не верю в тебя, ты бред, я сошел с ума, рехнулся от страха и буйствую, пока меня тащат к столбу!..

Лючилио бесновался, плакал, бился головой о стену. Все, ради чего он жил, рухнуло в один момент. Выстраданного годами права сказать: "Бога нет" – больше не существовало. Тот, кто пришел и выкрал его из заключения, доказал это самим фактом своего бытия. Неизвестно, чем бы закончилась истерика, но неожиданно Лючилио испытал сильный удар, потрясший все чувства, и в то же мгновение тело отказалось служить ему. Остался только Голос, всепроникающий, властный, которого нельзя было не слушать.

– Стыдись, человек! Ты разумен – и вдруг такая потеря самоконтроля.

Лючилио хотел ответить – язык не повиновался. Но, видимо, Голос понимал самые невысказанные мысли, потому что слова резко изменились, словно кто-то другой продолжил беседу:

– Когда доблестные конкистадоры славного Кортеса напали на инков, что подумали инки, увидев действие аркебуз и мушкетов?

– Что боги сошли на землю и поражают их громом, – вспомнил Лючилио фразу из своей книги.

– Так почему же ты уподобляешься босоногим дикарям? – спросил Голос, и у Лючилио отлегло от сердца. Он понял, что произошло с ним.

Но даже потом, когда общение с Голосом стало привычным, Лючилио приходилось напоминать себе, что за Голосом стоят люди, пусть даже бесконечно далеко продвинувшиеся в открытии тайн природы. Поэтому однажды Лючилио сказал:

– Я прошу тебя об одном: никогда и никому кроме меня не открывайся. Для всех людей на свете ты равен богу или дьяволу, здесь нет разницы. И за кого бы тебя ни приняли, неисчислимые беды принесет твой приход. Расцветут суеверия, мракобесие воспрянет с новой силой, Возрождение погибнет. И ты ничего не сможешь поделать: тебя все равно будут считать посланцем Иеговы или Люцифера. Теперь ты понял, зачем я прошу не вмешиваться в дела человеческие?

– Бывают случаи, когда нельзя остаться зрителем.

– Тогда действуй так, чтобы никто не заподозрил о твоем присутствии…

Толпа на площади шумела, нимало не обращая внимания на надоевшее чтение приговора. Шум несколько стих лишь когда асессор взялся за последний особенно головоломный период:

– …рассмотрев все это мы заявили и заявляем, что вышеперечисленные преступления действительно имели место и, исходя из сего, мы снимаем с известного Бенини все исключения и защиты, объявили и объявляем, что он действительно совершил все поступки и преступления ему приписываемые, для исправления которых мы его присудили и присуждаем ныне к уплате денежного штрафа в сумме тысячи туренских ливров в пользу святой римской церкви, и тотчас по вынесении приговора он должен быть проведен со своими книгами в день и час базара от ворот городской тюрьмы по перекресткам и оживленным улицам на рыночную площадь, и на той площади, названной Мясной рынок, он должен быть сжигаем на медленном огне до тех пор, пока тело его не обратится в пепел…

Толпа – спящий зверь, почуявший сквозь сон запах крови – глухо заворчала. Многие горожане старались выбраться из давки, чтобы забежать впереди процессии.

"Помни, – сказал себе Лючилио, – здесь худшие из всех. Большинство все-таки сидит по домам и не хочет смотреть на казнь."

Однако, приговор был еще не кончен. Лектор выше вздел свиток и закричал, перекрывая гул народа:

– Приговор над вышепоименованным Бенини должен быть приведен в исполнение всенародно, вместе с ним должны быть сожжены и его книги. Мы же, вибалли и судья, осудив и осуждая его, приговорив и приговаривая, все затраты на судопроизводство, от коих мы берем процент, возлагаем на мэтра Лючилио Бенини и объявляем все и каждое его имущество взятым в пользу юридических расходов…

Далее голос ученого мужа потонул в насмешливых выкриках, свисте, гоготе и топоте ног. Все догадывались, что суд не расстанется с попавшими в его лапы деньгами, но что он просто объявит их своими… этого не подозревали даже самые циничные, и теперь горожане негодовали, чувствуя себя обделенными. Лючилио усмехнулся, глядя с возвышения на возмущенные лица. Можно подумать, что это у них отняли при аресте кошель с тысячью ливрами.

Приговор прочитан, в конце свитка оставались лишь подписи судей, Лючилио приготовился к тому, что сейчас начнется долгое позорное шествие среди распаленной толпы и вдруг… С трудом дождавшись тишины лектор произнес еще одну фразу, которой прежде не было в приговоре:

– Решение оглашено при полном заседании, в присутствии прокурора святой инквизиции, и может быть изменено в случае, если осужденный Бенини принесет полное отречение и раскаяние в совершенных деяниях, что мы и оглашаем здесь седьмого дня, месяца июня одна тысяча шестьсот тридцать восьмого года.

Долгую секунду Лючилио падал в бездонную пропасть, сраженный новым ударом. Долгую секунду на площади стояла глухая, ничем не нарушаемая тишина. Потом она взорвалась от гневного рева оскорбленной толпы.

Обманули! Ничего не будет, торжественные приготовления обернулись пшиком, сейчас преступник падет на колени, и праздник будет испорчен, не состоится зрелище столь редкое в наш слишком мягкий век!

Лица только что выражавшие любопытство, страх, радость, даже жалость, разом исказились. Теперь все ненавидели Лючилио, потому что он обманул их, ускользнув во второй уже раз от очистительного пламени. Негодяй! Они так надеялись, что сегодня на Мясном рынке для них зажарят этот славный кусочек мяса!..

Под взглядами полными ненависти холодное спокойствие вернулось к Лючилио. Собственно говоря, ведь он еще полчаса назад мог позвать Голос и спастись. Пусть судьи думают, что поставили его перед искушением, для него ничто не изменилось.

Лючилио отвернулся от прокурора, извлекшего из рукава лист с текстом отречения, и с безучастным видом стал рассматривать здание ратуши, стоящее напротив собора.

Вой толпы погас.

Колыхнулось полотнище с голубым Андреевским крестом, процессия двинулась. Человеческая река шумела, ворчала, хохотала, кощунствовала, развлекаясь на все лады. Удивительно, как интересен становится человек, о котором знаешь, что сейчас он обратится в горстку пепла. Какой-то зевака то и дело забегал перед процессией, чтобы, когда Лючилио пойдет мимо, изумленно протянуть: "У-у-у!..", – а потом сорваться с места и снова мчаться вперед, мелькая ногами в разноцветных чулках.

"А ведь они боятся меня!" – открытие пришло неожиданно, когда Лючилио оступился на неровной мостовой, и тотчас его эскорт отозвался дружным "Ах!", а охрана вздрогнула, и поникшие было мушкеты поднялись на должную высоту. Можно представить себе ужас этих бедняг, если бы они услышали Голос! Но он был слышан только Лючилио.

– Извини, – сказал Голос, – возможно, я помешал, но чувства твои слишком тревожны. Мне показалось, что ты зовешь меня.

– Я не звал, – мысли путались, а разговор надо было продолжать, иначе Голос заподозрит неладное и может воспользоваться умением понимать невысказанное, и тогда… – Где ты был? Как прошло твое путешествие?

– Я возвращался домой, а теперь прибыл с большими силами. Кстати, с завтрашнего дня у тебя появится охранник. Между прочим, невидимый и неощутимый словно ангел-хранитель. Но вполне материальный, можешь не беспокоиться.

– А если меня убьют сегодня? – с невеселой усмешкой спросил Лючилио.

– Постарайся, чтобы тебя сегодня не убили. Но если появится опасность – зови меня, я все брошу и появлюсь.

– Так ты можешь появиться? – любопытство не покинуло Лючилио. – Каким же увидит тебя почтенный убийца?

– Он не увидит ничего, и просто решит, что его стукнули по голове.

– А если убийц слишком много? – хотел спросить Лючилио, но вовремя остановился.

– Глядите, молится! – шушукались в толпе, глядя на шепчущие губы осужденного.

– Богохульствует! – утверждали бывалые.

– Почему тогда тихо?

– Самую страшную ругань нельзя громко, иначе господь осердится – и молнией!

– А-а!..

Процессия двигалась, останавливалась и снова трогалась в путь, после того, как глашатай объявлял вины и преступления Лючилио. Но сам преступник не слышал ничего, кроме своего собеседника:

– Ты знаешь о недавнем отречении старика Галилея? Какого ты мнения о его поступке?

– Он поступил правильно. Земля не перестала бы вращаться, даже если бы он отрекся не на словах, но и в душе. Всякий может повторить его измерения и узнать, кто прав.

Лючилио попытался найти, о чем бы еще спросить, не нашел и просто сказал:

– У меня была очень тяжелая ночь, а день будет еще трудней. Мне надо хоть немного побыть одному.

Голос исчез. Лючилио остался один. Вокруг мелькали потные лица, блестящие глаза ощупывали его со всех сторон, грязные пальцы указывали на него. Еще бы! Ведут не просто еретика, рядового пособника дьявола, здесь безбожник, равного которому не знал мир, возможно, сам сатана во плоти. Никого не удивит, если сейчас он исчезнет среди копоти и серного смрада.

Городские ворота распахнулись перед ними и выпустили в предместье, улочки которого сбегались к Мясному рынку. На площади с вечера оцепленной солдатами было мало простого народу. Перед глазами запестрели шляпы, несущие султаны перьев, теплые береты с наушниками, расшитые кафтаны, иссеченные камзолы, украшенные бантами. Домотканое суровье осталось позади. Тут господствовали тонкое голландское сукно, лионский шелк, двойной утрехтский бархат. Но и здесь не было друзей, а только страх и любопытство. Какая разница, указывают на тебя корявым пальцем нищего или холеным, унизанным кольцами перстом?

Костер готов, палачам потребовалось несколько минут, чтобы заковать осужденного. Снова чтение приговора. Образованная знать по обычаю древних римлян несколько раз прерывает его рукоплесканиями. Вновь Лючилио смотрел на толпу сверху, от этого происходящее делалось нереальным, словно он попал на представление марионеток, стоит среди ликующих зевак и видит то, чего не замечают другие: ноги кукловода, пританцовывающие за ветхой занавеской. И когда юрист дошел до слов об отречении, Лючилио не вздрогнул, только подумал о себе в третьем лице:

– Интересно, отречется ли он? Ведь ему должно быть очень страшно стоять на костре. И факела уже горят. Надо сказать ему, чтобы не отрекался. Ведь он не Галилей, у него нет измерений, которые можно проверить, а идея надолго умирает, если ее создатель откажется от нее. У меня и так слишком мало единомышленников, их нельзя терять…

Лючилио удивила тишина, обрушившаяся на площадь. Напряжение так велико, что почудилось будто волосы сейчас затрещат и поднимутся, словно к ним поднесли кусок натертого электрона. Все глаза устремлены на него, все молчат, простолюдины, прорвавшиеся на площадь, перемешались с патрициями, но никто не сетует на давку, все ждут.

"Что им надо от… меня? – с усилием подумал Лючилио. – Ах да, отречения! Надо сказать, чтобы не отрекался…"

Четыре факела наклонились и одновременно коснулись соломы. Огонь вспыхнул и исчез под поленьями, блестящими от воды, которой их только что поливали.

"На медленном огне, – вспомнил Лючилио, – значит, несколько часов. Большой огонь лучше – минута, и все. А тут ждешь, ждешь, а огня все нет. Оказывается, когда тебя сжигают, это вовсе не страшно, только тягостно скучно. Уйти бы отсюда… А эти стоят, смотрят. Их-то кто заставляет?"

Темные поленья курились белым паром. Черные провалы между ними мерцающе осветились, оттуда выпрыгнул нарядный желтый язык, качнулся, мягко лизнул теплым и шелковистым босую ногу и упал вниз, только белый пар заклубился сильнее. И лишь через секунду в ноге проснулась острая режущая боль. Лючилио застонал, площадь откликнулась глубоким вздохом.

Сразу из нескольких мест вырвался огонь, заметался вокруг ног. Лючилио дернулся, цепь натянулась и не пустила. Происходящее не стало реальней: люди, костер, огонь – все чужое. Его только боль, живущая отдельно от всего. Лючилио извивался, дергался, но параллельно с бесконечным безмолвным криком текли неторопливые мысли стороннего наблюдателя:

"…это только начало… зачем я дергаю руки, они же не горят… сколько можно… поленья еще не занялись, только хворост внизу… больно!.. не могу больше!.. Голос позвать, он успеет… Нет, увидят, как меня похищает с костра нечистая сила… все погибнет, уж лучше отречение!"

– Вы слышали? – папский легат наклонился к прокурору. – Он сказал: «отречение»!

Прокурор выхватил из рукава свиток и закричал сквозь невнятное гудение переполненной площади:

– Вот отречение! Подпиши, и костер раскидают!

– Дайте его сюда! – донеслось сверху. – Пусть здесь сгорит хоть что-то достойное огня!