Текст книги "Железный век (сборник)"

Автор книги: Святослав Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Минуту, две, три длился нескончаемый крик. Казалось, так может продолжаться вечно, но Сагит, не в первый раз наблюдавший подобную картину, знал, что исход давно предрешён. Один из бюфтонов, тот, что помоложе, оказался ниже ростом, и как ни тянул он к небу усатую челюсть, его более массивный противник постепенно нависал над ним, угрожая ринуться сверху и пронзить рогами. Понял это и молодой бюфтон. Его крик смолк, неудачник начал отползать, по-прежнему разинувши пасть и бороздя землю нижней челюстью. В голосе матёрого самца загремели победные ноты.

Отойдя на безопасное расстояние, сломленный противник захлопнул пасть, развернулся и побежал. Победитель направился было к ждущим самкам, но на его пути встал новый соперник. Это тоже был матёрый бык, ничуть не уступавший врагу ростом. Уставившись крохотными глазками на недавнего победителя, он разинул свой ртище и, не дожидаясь пока противник станет в стойку, завёл брачную песнь. Первый бюфтон без колебаний принял вызов.

Чем-то это напоминало мартовский орёж уличных котов под благосклонным присмотром сбежавшей во двор домашней кошечки. На всю схватку давался один единственный вдох, у кого первого не хватит воздуха, тот должен или сдаться или перейти в атаку. Первый из бюфтонов только что оторал изрядное время, так что именно ему не хватило дыхания. Однако, уступать самозванцу бюфтон не желал. Неожиданно он приподнялся и ткнул рогами, стараясь ударить сверху. На смену крику пришёл сухой костяной стук. Морды обоих зверей обагрились кровью. Взбесившиеся от призывного запаха мухи серой кисеёй заволокли сражающихся, стараясь урвать своё прямо посреди битвы.

Один наскок, второй, третий!.. Ни о каких правилах больше не могло быть и речи, сражение шло насмерть. Оба бойца были покрыты глубокими ранами, но и не думали отступать. И наконец старик, хозяин гарема одолел самозванца. Четыре рога вспороли гостю брюхо, залив кровью взрытую землю. Поверженный завалился набок. Он ещё пытался встать, хотел даже продолжать бой, но несколько безжалостных ударов вновь опрокинули его. Стонущий бюфтоний крик сменился хрипом.

Победитель повернулся и на этот раз без помех отправился к самкам. Больше никто не осмелился преградить ему дорогу, молодые бойцы понимали, что на этот раз распалённый бюфтон сразу возьмёт их в рога, не позволив наглецу уйти живым.

Побеждённый бюфтон ворочался, волоча по земле разорванные кишки. Сагит перевёл камеру на победителя и поднял винтовку. На беззвучный выстрел никто не обратил внимания, ослеплённые весной и любовью звери сейчас не испугались бы даже и флаера.

Титаническая любовь огромного зверя… только тот, кто видел брачные игры слонов или кашалотов, знает, что такое настоящая страсть. Неповоротливые громады двух тел обретают вдруг небесную грацию, не слышно скрипа костяных пластин и шумного дыхания, всё заполняет любовь. И нет дела до кровоточащих ран, облепленных вгрызающимся в живое гнусом. Какая боль? какой гнус? – есть только счастье жизни.

За несколько часов победитель под ревнивыми взглядами молодых самцов оплодотворил всех взрослых самок. Ему незачем было беречь себя и нечего оставлять на потом, сегодня был его последний день. День смерти и день продления рода.

Усталое стадо уходило с поля боя, оставив на земле два тела: побеждённого и победителя. Большой бюфтон был ещё жив, он тряс башкой, разевал пасть, показывая необъятную глотку, утробно стонал. А мошкара продолжала жрать его живьём. Тут не Земля, тут невозможно залечить даже самую небольшую ранку. В этом и заключается закон жизни, который не мог понять Аниэль Гоц и подобные ему любители крупных зверей. Если бюфтоны хотят процветать, они должны расплачиваться кровью со своей будущей пищей.

А люди должны землепашествовать на земландских равнинах только лишь для того, чтобы больше было насекомых.

Сагит снял крупным планом бюфтонов – мёртвого и умирающего, потом – панораму уходящего стада, затем поднял винтовку и прекратил мучения старого самца. Лазерным резаком вскрыл вены убитого – как ни вертись, а кровь должна пролиться – отснял ещё минуты полторы кадров, во время которых будут идти титры: мёртвые тела бюфтонов среди пляски ликующих кровососов, облака, из которых прекратил сеять дождь, взрытую, политую кровью пашню.

В кармане звякнул телефон.

– Как у вас там? – голос старшего сына.

– Всё в порядке. Отснял.

– Да я не о том. Зверей сколько?

– Два.

– И у меня два, – врезался в разговор Гарик, младший сын.

– Эх вы, бездельники! У меня пять!

– Все на одном месте?

– На двух.

– А!.. – Гарик сразу успокоился. – У меня тут ещё одно токовище неподалёку должно быть, так я, может, тебя и догоню…

Из сгущающегося сумрака вынырнул пришедший на автоматике грузовой флаер. Сагит занялся погрузкой туш. Оставлять здесь нельзя, за ночь туши будут изрядно попорчены. А днём не полетаешь, завтра бюфтоны продолжат кормёжку на разорённой пашне и, поскольку скоротечный гон кончился, появление машин вызовет у них припадок ужаса.

Дела, дела…

Дела текущие: собрать погибших бюфтонов, добить, если кто ещё жив. Иной раз до полутора десятков зверей остаётся на его полях… Успеть всё переработать, ибо вслед за кровососами приходят трупоеды. Потом прилетят перекупщики, тоже считающие его дерзким и удачливым браконьером. Интересно, почему Аниэль Гоц ни разу не попытался перехватить и досмотреть корабль перекупщиков? Обычно Сагит выправлял справку на одного застреленного бюфтона, предоставляя в комитет по охране природы снимки, на которых чётко видно, что зверь бредёт не где-нибудь, а по кукурузному полю. А вот если провести таможенный досмотр, то очень легко было бы доказать, что на борту корабля-холодильника копчёностей в десять раз больше, чем можно изготовить из одного животного. Судя по всему, гринписовец чётко знает, где можно дать волю принципам, а где следует молчать в тряпочку и делать вид, будто ничего не происходит.

Дела будущие: смонтировать фильм, показать миру, отчего на самом деле гибнут бюфтоны, добиться права заниматься своим делом в открытую.

Нужно поставить на поток производство жидкого белка и организовать подкормку кровососущих насекомых. Здесь тоже придётся схлестнуться с гринписовцами, они немедленно попытаются запретить искусственный белок и для комаров. Почему, только из неумного снобизма, или за демонстрациями зелёных маячит чья-то крупная прибыль? Ведь на самом деле искусственная смесь полипептидов ничем не хуже натурального белка, по крайней мере в натуральном белке мутагенных примесей гораздо больше, чем в искусственном. В любом случае, придётся драться, не яичницей же кормить комаров… А для того, чтобы восстановить популяцию бюфтонов на материке насекомых потребуется очень много. Странно, почему никто не догадался подумать, что раз на планете столько кровососов, то значит, они должны эту кровь где-то регулярно брать. Нет, человек в ослеплении полагает, будто миллионы лет земландийские комары вегетарианствовали, дожидаясь того часа, когда прилетят вкусные человеки!

Потом придётся помогать Никифорову перестраивать его хозяйство на разведение комаров и опять драться с идиотами из природоохранных обществ, которые дико воют, если речь идёт о нормальном использовании природы, но не умеют понять, что природа жива только целиком. И значит, человек должен либо уйти вообще, либо вписаться полностью, а не уничтожать комаров, глупо надеясь, что при этом уцелеют красивые бабочки и редкие звери.

А ещё говорят, в западных хребтах материка шастают-таки браконьеры. Ничего, эти сами вымрут, как только будут налажены регулярные поставки неконтрабандного мяса. И всё таки, охрану придётся организовывать как следует. Жаль, немногие согласятся жить в комарином заповеднике, так что дела каждому будет выше головы…

Сагит на минуту прекратил работу и, глядя на пелену обложных туч, мстительно сказал:

– А Гоца я не возьму даже ночным сторожем.

Самомнение

Jus naturae

Общую, или натуральную, юриспруденцию в младших классах читал сам господин Кони. Это вам не какой-нибудь нотариус, раз и навсегда затвердивший свод законов и способный только механически повторять их, ни на одну букву не отклоняясь от однажды заученного. Господин Кони был дипломированным юристом, умел толковать любой закон и мог бы стать известным адвокатом, а вернее – прокурором, ибо это больше отвечало его наклонностям. Однако он предпочел карьеру юрисконсульта в начальной школе и председателя опекунского совета в приюте для малолетних граждан.

Что касается самих малолетних граждан, особенно склонных к антиобщественным поступкам, то они предпочли бы, чтобы господин опекун стал судьей или даже генеральным прокурором. Куда как просто, если бы натуральную юриспруденцию вел деревенский нотариус или вовсе секретарь. Зазубри, что положено, и живи себе в правовом государстве… У господина Кони такие штучки не проходили. Он густо покрывал доску рядами сложных формул, рисовал интегралы и матричные уравнения, ничуть не смущаясь тем, что подопечные еще и таблицу умножения усвоили не твердо.

– Незнание закона не освобождает от ответственности, – не уставал он повторять, выписывая на аспидной поверхности доски острые загогулины радикалов.

Немудрено, что питомцы господина Кони, не слишком разбираясь в написанном, люто ненавидели радикалов и все до одного считались приверженцами либерализма.

Таким образом, можно считать доказанным, – кроша мел, говорил господин Кони, – что законы сэра Исаака Ньютона продолжают определять правовое состояние нашего мира, поскольку поправки Эйнштейна касаются лишь некоторых граничных состояний и регламентируют поведение систем, не встречающихся в приватной жизни.

Господин Кони строго оглядел класс и вопросил:

– Позволительно ли мне будет узнать, о чем думает Алекс Капоне?

Алекс встал из-за последней парты.

– Я… – замялся он, – я слушаю урок, ваша милость.

– Правду, только правду, всю правду! – потребовал педагог.

Господин Кони недолюбливал Алекса. Возможно, в том были виноваты преступная фамилия воспитанника, а также его имя, которое Кони тоже считал преступным, ошибочно производя «Алекс» от латинского «a lex» – противозаконный. Впрочем, открыто проявлять неприязнь господин Кони себе не позволял, поскольку, являясь опекуном юного Алекса, был обязан относиться к нему отечески.

– Я не понимаю, – признался возможный злоумышленник, – зачем это нужно? Я говорю о поправках Эйнштейна. То есть не вообще о поправках, а о пределе скорости. Это только на шоссе скорость нельзя превышать, а так… почему нельзя двигаться выше скорости света? Кому от этого плохо?

– Это закон природы! – отчеканил господин Кони. – Законы природы не обсуждаются, они самодостаточны, их можно изучать и необходимо выполнять. Все. Садись.

– Но, ваша милость!..

– Я сказал – все!

– Слушаюсь, ваша милость.

Алекс сел на место. Он ловил на себе недоуменные взгляды одноклассников. Никто не понимал, зачем ему понадобилось вылезать с вопросом, какой и первоклашке задавать стыдно. Сейчас господин Кони ничего не сказал, да и потом все будет как обычно, но на экзамене Алексу эту выходку помянут, можно не сомневаться. Неотвратимость возмездия – основной принцип законности.

Алекс и сам знал это, но сдержаться не мог. Его распирала тайна.

Неделю назад у Алекса появился замечательный друг. С первого взгляда могло показаться, что ничего примечательного в Грегоре Стасюлевиче нет. Он не был ни богат, ни особо учен. Рядовой присяжный заседатель, которому, наверное, и в суде-то не приходилось бывать. Где чтят законы, суды – редкость, а звание присяжного имеет любой гражданин, достигший двадцати одного года.

И все-таки новое знакомство не давало Алексу покоя. Дело в том, что Стасюлевич строил во дворе своего дома некую машину. То был очень странный агрегат, разом напоминавший детские качели, стиральную машину и будку телефона-автомата. Алекс увидел ее, когда гулял по улице и от нечего делать заглянул в щель забора, окружающего дом Грегора. Несколько минут Алекс разглядывал механизм и следил за действиями механика, а потом громко спросил:

– А что вы делаете?

Грегор – Алекс тогда еще не знал, что этого человека зовут Грегором, – не стал ни сердиться, ни напоминать о священном праве собственности, которое Алекс попирает, заглядывая в щель. Грегор вытер руки, подошел к забору и предложил:

– Лезь сюда.

Страшно подумать, что сказал бы господин Кони, увидев своего воспитанника верхом на заборе!

Оказалось, что Грегор мастерит небывалую машину, которая должна домчать его к любым, самым дальним звездам.

– Вот смотри, – сказал он и двумя руками нажал на короткий конец качелей, вслед за чем длинный конец со свистом описал мгновенную дугу. – Видишь, как быстро? А если сделать рычаг до неба, не такой, конечно, не железный, то с ним можно в мгновение ока умчать куда угодно…

В течение нескольких дней после уроков Алекс помогал новому другу устанавливать в кабине приборы и был очень доволен, что занимается таким замечательным делом. А господин Кони теперь утверждает, что они – преступники, поскольку пытаются нарушить закон, причем не просто закон, а закон природы.

Впрочем, пока они еще не преступники. Volere – non crimen: хотеть – не преступление.

С трудом дождавшись конца занятий, Алекс помчался к Стасюлевичу. Тот выслушал сбивчивые объяснения мальчика и усмехнулся:

– Не бойся. Я же не делаю ничего плохого. Кому может повредить, если я полечу быстрее света? Давай лучше испытывать машину. Утром я окончил наладку.

Открылась калитка, и в проеме появился господин Кони. Он не переступил невидимой черты – чужие владения неприкосновенны! – но, остановившись на пороге, внушительно произнес:

– Грегор Стасюлевич! До меня дошли сведения, что вы занимаетесь противозаконной деятельностью. Предупреждаю, что законы природы нельзя безнаказанно нарушать. – Тут господин Кони заметил стоящего возле агрегата Алекса. – Что я вижу? Алекс Капоне? Воистину, mala herba cito crescit – дурная трава быстро растет. Ступайте за мной, юноша! А вас, господин Стасюлевич, я обвиняю в совращении малолетних. Вас привлекут к суду!

– Для этого меня прежде надо догнать. – Грегор усмехнулся и шагнул в будку.

Его палец уже касался кнопки, когда рядом с ним выросли фигуры двух полисменов. Неуловимым движением они заломили изобретателю руки за спину.

– Нарушение закона, – проскрипел один из полисменов.

– Flagrante delicto – с поличным, – добавил второй, – Вы арестованы.

– Я же ничего… – начал было Грегор, но блюстители порядка уже волокли его прочь.

– Вот злонравия достойные плоды, – мстительно сказал господин Кони. – Я же предупреждал, что закон природы невозможно нарушить.

– Но ведь он никому не сделал плохого! – крикнул Алекс. – За что его арестовали?

– Lex dura, sed lex – закон суров, но это закон, – очередной дежурной фразой откликнулся юрист. – А вы, молодой человек, идите сюда. С вами я буду разбираться отдельно.

Даже теперь господин Кони не переступил запретной границы, оставаясь на общественной земле.

– Не пойду! – опять крикнул Алекс.

Он бросился в кабину одиноко стоящей машины и ткнул в кнопку пуска. Железные пальцы сомкнулись на его запястьях, рванув руки назад.

– Нарушение закона, – проскрипел полисмен.

– Flagrante delicto, – добавил второй. – Вы арестованы.

– Не имеете права! – завопил Алекс. – Я еще маленький!

– В случае несовершеннолетия правонарушителя, – констатировал первый блюститель порядка, – ответственность за его действия несут родители.

– Или лица, их заменяющие, – добавил второй.

– Мой опекун – господин юрисконсульт Кони! – подсказал Алекс.

Полисмены оставили Алекса и двинулись к господину Кони.

– Погодите! – запротестовал тот, но полисмены уже волокли его прочь.

– Lex dura, sed lex! – крикнул вслед Алекс. – Прощайте, господин Кони!

На этот раз он беспрепятственно нажал кнопку, и кабина, описав мгновенную дугу, взмыла к звездам.

Шишак

Утром очухался, лежу, зырю в потолок. Фигово – мочи нет. И главное – не врубиться, где я так накандырился, что такая ломка. Ни фига вроде не было. С утра сволоклись командой Джона затаривать в угловой, там «Русскую» привезли, а у Джона с хозяином контракт, чтобы без талонов. Очередь подвинули, взяли двадцать ящиков. Джон автобус подогнал – и где он каждый раз нового шефа берёт? Старушенции в очереди, конечно раскрякались, но у нас железный уговор – с ними не связываться, ментовка нам ни к чему. Пусть крякают. Джон мужик широкий, отстегнул каждому по три чирика и по пузырю. Притусовались во дворе, оприходовали… а дальше не помню, хоть убей. Неужели меня с одного пузыря там ломает? Или добавляли где? Пошарил в ксивнике – вот они, все три чирика на месте, значит не добавлял.

Поднатужился, встал и повлёкся в ванну, подлечиться. Там у предка «Гусар» должен быть, полный флакон. Наклонился к зеркалу – блин! – ну и шишак! С два кулака. Теперь ясно, почему ломает, хорошо, что вообще копыта не откинул. Кто же это меня отоварил? Не иначе – Бык, больше некому. Ладно, Бычара, попомним мы тебе этот фингал, время придёт, у тебя два выскочат. Вот только за что мне Бык приложил? Он ещё тот мужик, над ним стебаться можно до опупения, не достанешь. Что же я ему такого сказал, интересно знать?.. на будущее, чтобы не повториться. Напрягся я, и вдруг выплывает из памяти фраза: «бытие кривой линии исходит от бесконечности прямой, но при этом последняя формирует её не как форма, а как причина и основание».

Я и сел. Всё. Приехали. Я, конечно, геометрию в школе мотал, но тут зуб даю от расчёски, что этого и без меня не проходили. Значит, крыша поехала. Ну, спасибо, Бычара, удружил, корешок. Ну да за мной не заржавеет, мне теперь всё можно, готовься, Бычара, высплюсь я на тебе всласть.

Втиснулся в «Монтану» и полетел Быка искать.

А у лифта стоит Шаланда – старушенция из соседней квартиры. У меня с соседями полный кайф, но Шаланда достаёт. И не так ты одет, и не так ты живёшь. Зудит хуже матери, словно я к ней в зятья прошусь. Вот и сейчас, пока лифт наверх ползал да вниз, она принялась мне мозги полировать. Берись, мол, за ум, бросай пьянку, работать иди, ты же мальчик хороший, лицо у тебя смышлёное, лоб, вон, какой красивый, благородный. И пальцем по шишаку – толк! Здесь мне и заплохело. Не от боли – не больно ничуть – а от догадки. Лифт я стопорнул – и наверх. В квартиру ворвался, к зеркалу припал – точно! – не шишак это никакой, а голова!

От такого зрелища крыша у меня точно поехала. От самого себя тащусь, узнать не могу. С фейсом сплошной ажур, рубильник цел, хлебало не разбито, всё как есть при себе, но сверх того ещё и голова. И мысли в ней, мля, разные, всё больше о том, что «когда искомое сравнивается с заранее известным путём краткой пропорциональной редукции, то познающее суждение незатруднительно». Нет, соображаю, Бык тут ни при чём, Бык так не может. Он по-простому, а с этой головой карточку так покривило, что на пленер показаться нельзя. А Джона пора затаривать. Это святое, потому что с бабками у меня не амбаристо. Прибрал я вчерашние чирики, а то мужики мигом раскрутят, на шишак плевок натянул до самого пупа – хоть и не по сезону, а всё сраму меньше – и повлёкся. Нашёл всех возле углового. Мужикам мой прикид до фени, Хоха, вон, вообще ходит словно бомж, но на плевок вылупились. Ленон так вежливо спрашивает:

– Ты, никак, менингит подцепил?

Короче, начинается стёб. В другое время я бы им ответил, а сейчас не могу, мысли раздухарились – мочи нет.

– Мужики, – говорю, – кто помнит, что вчера было?

– Я тебя предупреждал, – гундит Хоха, – чтобы полегче. У таких хмырей обычно весь генералитет в ментовке знакомый. Тебя, что, помели?

Псих Хоха явный. Какое «помели», если я тут? Только я хотел это Хохе культурненько изложить, как внутри словно щёлкнуло, и я всё вспомнил.

Пузыри мы оприходовали во дворе. Там домик стоит и рядом скамеечки. Законное место. Сидим, балдеем. И тут ползёт какой-то сморчок. Я его и раньше во дворе видал, но не обращал внимания, потому как человек я мирный. Но на этот раз он сам начал выступать. Здесь, трындит, детская площадка, как вам не стыдно – и дальше в том же духе. Я ему сперва ласково сказал: «Папаша, канай отсюда», – так он не понял. Опять за своё. Короче – достал. Дал я этому козлу в лоб раза два, несильно, даже очки не побил – он и уполз. А Ленон смеётся: «Ну, ты орёл! Не страшно было, что назад отскочит?» Накаркал, падла, – отскочило. Что теперь делать – ума не приложу. Надо сморчка искать. А где? Во дворе три дома, в каждом квартир до фига и больше. Потом допёр – в библиотеке! Где ещё такому быть, а если самого нет, то знать должны. Библиотека в нашем же квартале окнами на бродвей. Закатился я туда, спросил, а мне отвечают, что у них половина читателей в очках. Не выгорело. Хотел уже задний ход давать и вдруг гляжу: на полках книжки! И понимаю, что «аще кто не имея книги мудрует, таковый подобен оплоту без подпор стоящу: аще будет ветр, падётся». И опомниться не успел, как сижу за столом и листаю книжечку. И книжечка-то парашная, забоя ни малейшего, про чудика одного, у которого нос сбежал, но сижу, лишь порой через окно поглядываю, как на той стороне у сокового отдела очередь ждёт, пока наши Джона затаривают. Плакали сегодня мои бабки, на листалово променял. Злоба меня взяла: подумаешь, нос сбежал и генералом прикинулся! Если бы у того чувака чужой нос вырос – генеральский, да начал без спроса в генеральские дела соваться – вот был бы забой! И только я так прошурупил, гляжу – ползёт по улице давешний сморчок.

Книжечку я зафигачил куда подальше – и за дедом. В последнюю минуту догнал, уже на лестнице. Втиснулся за ним в лифт и… мне бы его за кадык взять, а я – перечитался, что ли? – беседу начинаю, слово в слово как тот, в книжечке:

– Милостивый государь! – говорю, – не знаю, как удовлетворительно объясниться… но согласитесь, мне ходить в таком виде и неприлично… тем более, что не имел чести получить вашего образования… Так что войдите в моё положение.

– Простите?.. – говорит хмырь, я а знай заливаю:

– Видите ли, во время вчерашнего недоразумения, о коем я глубоко сожалею… Здесь всё дела, кажется, совершенно очевидно… Ведь это ваша собственная голова! – тут я плевок содрал и по шишаку стучу.

У сморчка в зенках прояснело – допёр.

– Ах вот оно что! Так это не страшно, вы не беспокойтесь, я не в претензии, у меня работа такая – умом делиться.

– Вам же самим нужно, – канючу я, – заберите…

– Да нет, – скалится тот. – У меня ничего не убыло, у мыслей природа такая, что ими можно делиться сколько угодно без всякого ущерба для себя. Пользуйтесь на здоровье, я очень рад… – тут он мне ладонь пожал и – фюить – из лифта!

Полный облом.

Как день скинул – не знаю. Без бабок, трезвый и при мыслях. Хоть обратно в библиотеку беги. Под вечер ожил, закатился к Светке. Светка в аптеке калымит: место фартовое, в жилу. У других шмар вечно стоны: «Ах, я забеременела – женись!..» – а за Светкой такого не водится, будь спок, она у себя в аптеке всё что надо по этой части вовремя добывает. И на опохмел у неё всегда можно пару флаконом календулы стрельнуть или пиона. Но шмонает от неё как от зубного врача – я этого не выношу. А так баба крутая, не соскучишься.

Только сегодня мне и Светка не в дугу. Мысли одолевают, и кроме книжных уже и свои проклёвываются. Зачем живу? Что в жизни видал? Пузыри один от другого не отличаются, сегодняшний заглотил – вчерашнего уже не помнишь. Видик посмотреть, на дискотеку смотать, со шмарой трахнуться, так без газа не в кайф, а под газом – назавтра как не было ничего. А другие как-то живут. Неужто всё книжки листают?

– Свет, – говорю, – ты чего делаешь, когда одна дома остаёшься?

– По тебе вздыхаю.

– Да я серьёзно. Ну, с нами потусуешься, у телека побалдишь, а дальше что?

– Что-то ты темнишь, – говорит Светка, – жениться, что ли, хочешь? Так я за тебя не пойду. Просто так ты мне годишься, а в мужья – извини-подвинься. Квартиру в притон превращать не дам.

Вот дура озабоченная! Больно мне надо жениться…

– Я не о том. Мне просто интересно.

– Ну ты удод назойливый! Ты зачем пришёл: ко мне или так и будешь Муму мочить?

– Дура! Не видишь, что ли – голова у меня! И мысли в ней ползают как червяки. Жизни от этих мыслей нет!

Светка на меня вызверилась:

– Это какие же мысли? У тебя их и в заводе не было. Давай, рожай, что намыслил?

Я и выдал ей по-умному, что размышляю о том, как «здравый свободный интеллект схватывает в любовных объятиях и познаёт истину, которую ненасытно стремится достичь».

Тут Светка взорвалась.

– Ты что, – кричит, – с прибабахом? Раз ты ко мне пришёл, ты меня должен в любовных объятиях схватывать, а не истину свою вонючую!

– Да не я это! Сами они в голове живут… Это меня очкарик заразил. Кранты мне, понимаешь?

Видно крепко меня достало, если Светке плакаться начал. А у той сразу морда жалостливая стала.

– Погоди, – говорит, сейчас что-нибудь придумаю.

Уходит и возвращается с двумя блямбами вроде виноградин, но чёрных.

– Глотай, только целиком, они горькие.

А мне уже: что план, что отрава – разницы нет. Проглотил. И через десять минут меня так повело, что еле в сортир успел вскочить. Понесло как из брандсбойта. А Светка через дверь стебётся:

– Не дрейфь, это глистогонное. Прочистит как следует и будешь в норме.

Не ждал я такой подлянки. Так всё ночь и провёл на очке. К утру полегчало. Вылез смурной, словно с будуна. Не сразу и допёр, что права Светка оказалась, отпустило меня. К зеркалу подошёл – нет шишака. Фейс в порядке, волосы платформой, а шишака нет. И мыслей чужих как не бывало. Жизнь сразу лайфом обернулась. На радостях и Светку простил, а ведь собирался ей козью морду устроить. Перспектива впереди хрустальная: Джона обслужить, бабки – на карман, пузырь раздавить… Хорошо всё-таки, что Светка в медицине шурупит, а то листал бы сейчас философию да моргал бы на библиотекаршу. Кадра она вроде ничего, но сразу понятно, что перепихнуться с такой можно только через кольцо. Ну и фиг с ней. Главное – со мной порядок и в душе крутой кайф.

Но Бычару я всё равно укорочу. В другой раз вперёд думать будет.