Текст книги "Тайны военной космонавтики"
Автор книги: Святослав Славин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
Королеву все-таки доложили… Тотчас последовала команда: «Вскрыть люк!» А поскольку шел уже предстартовый отчет времени, Сергей Павлович пообещал: «За каждую сэкономленную секунду – тысячу рублей!»
Злополучный шнур извлек все тот же Иван Хлыстов, а всего бригада из восьми человек перекрыла нормы открытия-закрытия люка на 13 минут.
…Снова на старте объявили получасовую готовность. И опять накладка: выявлено отклонение от нормы в системе гироприборов. Снова доклад Главному. Королев со специалистами проанализировал ситуацию: отклонения от оси гироскопа было незначительным, но Сергей Павлович остался непреклонным:
«Объявить перенос старта на два часа. Заменить весь блок, повторить все испытания…»
В общем, Быковский просидел в своем кресле около 5 часов, прежде чем ракета все-таки взлетела.
Со спуском тоже, как и в случае с Гагариным, были осложнения. Вот какие подробности вспоминал сам В. Ф. Быковский:
«Тормозная двигательная установка включилась без хлопка. Так, легонький толчок получился, небольшой шум. Засек время, отработал 39 секунд, доложил на Землю об окончании работы двигателя, стал ждать разделения. Секунды идут, смотрю на часы, идут вовсю. Табло „Приготовиться к катапультированию“ не загорается. А ведь разделение должно идти через 20 секунд после отработки двигателя. А разделения нет. После остановки тормозной установки полетели хлопья, как снег. Во всех иллюминаторах это видно…
Проходит минута, вторая, а глобус идет нормально, показывает местоположение над земной поверхностью, потому вижу: прохожу экватор, затем подхожу к Каспийскому морю… И вот тут началась болтанка. Ничего не могу понять. Я говорю на магнитофон, не успеваю говорить, так вращается корабль.
Первое, что я увидел в правый иллюминатор, – лохмотья такие блестящие висели из термоплаты. Там торчат металлические детали и начинают нагреваться красным цветом… Что же делать? И в этот момент пошла раскрутка. Сначала медленно, потом стало сильно крутить. Раскрутка пошла с большой скоростью, и я не мог определить скорость вращения. Началось разогревание приборного отсека, стало мотать: невозможно было понять, как крутило меня…
Уже было Каспийское море, середина его, за бортом бушевало настоящее пламя. И здесь произошел один рывок, другой – и все резко прекратилось. Загорелось табло: „Приготовиться к катапультированию“. Значит, все: разделение произошло. Так прошло минут десять. Посмотрел на глобус-середина Каспийского моря. Ну, думаю, куда же я теперь сяду? Стал смотреть за кораблем. Он качался, быстро качался. Я включил киноаппарат. Снимаю, перегрузок пока не чувствую, только вращение корабля ощущаю. А потом стали постепенно увеличиваться перегрузки, медленно. Корабль стал как бы постепенно успокаиваться. Я смотрел вниз: видна вода, море видно. Вода мелькает, облака белые и суша. Наблюдаю, высоко ли до облаков. Потом вода кончилась…
Дали знать себя перегрузки. Вижу плохо. В тазах все темнеет, чувствую, как исказилось лицо, тяжесть давит на все тело. Какое-то время давило сильно, потом начался спад перегрузок. Корабль вращался все меньше и меньше.
Я стал ждать катапультирования… В правый иллюминатор видно обожженное стекло и сквозь него – землю. Смотрю и пытаюсь определить расстояние до земли и облаков. Тщетно. Значит, надо ждать. Пора катапультироваться. Я сжался покрепче, приготовился, как говорил Гагарин: „Не надо смотреть назад, когда люк отскакивает“. Я не смотрю, гляжу на приборную доску.
Мгновенно услышал хлопок и увидел свет на приборной доске. Тут же меня вытолкнуло из кабины. Между ног увидел свой корабль, он вниз пошел. Крутится и падает. Какие-то ленточки висят, и пошел, пошел…
Сам висел на тормозном парашюте. Потом открыл основной парашют. Меня дернуло, и я зубами ударился о скафандр. Парашют открылся… Кресло левее меня падало вниз. До земли еще высоко, далеко. Степь. Леса кучками небольшими. Озеро вроде – болотистое, желтого цвета. Вот, думаю, не дай бог туда сесть…
Дышать тяжело: воздух горячий идет из регенерационного патрона. Я открыл шлем и вдохнул воздух, приятный степной воздух. Увидел населенный пункт. Отдышался. И пошел вниз…»
Причины раскрутки, похоже, проанализированы по-настоящему не были. Не до того было – конструкторы изо всех сил старались поспеть за выполнением очередных заданий партии и правительства. Американцы по-прежнему наступали на пятки, и правительство все время требовало от Королева: «Давай что-нибудь новенькое…»
ЭПОПЕЯ ТЕРЕШКОВОЙ. Первой в мире космонавтке пришлось и того хуже. Понимая, что женский организм во многом отличается от мужского, медики настояли на том, чтобы на полет были назначены сразу три кандидатки – основная и две дублерши.
При этом опять-таки Никита Сергеевич, похоже, спутал все карты. Основная кандидатка была назначена не по степени подготовленности, а по анкетным данным – Хрущеву нужен был человек пролетарского происхождения. Бывшая ткачиха по этим параметрам подходила. Все остальное посчитали делом десятым.
В итоге Терешкова сразу же после старта начала страдать космической болезнью в самой тяжелой форме. Ее укачало так, что ни о каком выполнении программы не могло быть и речи. Она была поставлена на грань психологической устойчивости, очень плохо себя чувствовала весь полет.
После приземления она была в таком состоянии, что ни о какой официальной киносъемке и речи быть не могло. Тогда пошли на очередной подлог. Кабину почистили, космонавтку привели в чувство, вымыли, сделали ей прическу и лишь после этого зафиксировали на кинопленку, как она элегантно покидает кабину после приземления.
Весь этот «цирк» имел по крайней мере два последствия. Когда Королеву доложили все подробности полета, он буркнул: «Бабам в космосе делать нечего», – и велел распустить женский отряд.
Сама же В. В. Терешкова и по сей день не любит вспоминать о тех событиях и практически не дает интервью на космические темы.
Тем более что космос в значительной степени изломал и ее личную судьбу. До сих пор ходят слухи, что выдать ее замуж за Николаева придумал все тот же неугомонный Никита Сергеевич.
Брак продержался почти столько же, сколько у руля советского государства стоял сам Хрущев. Потом супруги без лишнего шума развелись, но информация о состоянии здоровья их дочери долгие годы оставалась врачебной тайной.
Сам А. Н. Николаев после этого второй раз так и не женился, умер бобылем. У генерал-майора В. В. Терешковой, говорят, второй муж – тоже генерал…
Забытый отряд космических амазонок
Неудачный полет Терешковой, как уже говорилось, поставил крест на карьере других кандидаток в космонавтки. К этой идее вернулись лишь много лет спустя, когда в космосе побывали первые американки.
И все-таки мне хотелось бы рассказать о нем подробнее. Хотя бы потому, что в руки мне попал уникальный материал – записки одной из дублерш Терешковой, Валентины Леонидовны Пономаревой. Они, как мне кажется, дают уникальную возможность познакомиться с этой страницей советской космонавтики, так сказать, изнутри.
Тем более что, насколько мне известно, сами записки Пономаревой, составившие целую книгу, изданы так и не были…
ОНИ БЫЛИ ПЕРВЫМИ. Итак, список женской группы отряда советских космонавтов в порядке дублирования: Терешкова Валентина Владимировна, Соловьева Ирина Баяновна, Пономарева Валентина Леонидовна, Еркина Жанна Дмитриевна, Кузнецова Татьяна Дмитриевна.
В списке космонавтов ВВС они сначала значились как рядовые, а потом им было присвоено звание младших лейтенантов. А В. В. Терешкова, как уже говорилось, дослужилась и до звания генерал-майора.
Далее, прежде чем предоставить слово самой В. Л. Пономаревой, несколько слов пояснения. Валентина Леонидовна попала в группу подготовки после окончания МАИ из закрытого НИИ, которым в то время руководил М. Келдыш, написав заявление на его имя и пройдя строжайшую медкомиссию, после которой из нескольких десятков кандидаток остались всего пятеро.
Под шифром «Ю.» значится муж Валентины Леонидовны. На руках его и бабушек, по существу, и оставался все годы подготовки маленький сын Пономаревых – Александр. (Валентина Леонидовна единственная из всех попала в группу подготовки, будучи, по ее собственному выражению, «замужней дамой» и имея маленького ребенка.) И, наконец, фрагмент записок, приведенных ниже, начинается с осени 1962 года.
«…Β ноябре наша подготовка была, в основном, завершена, на декабрь назначили государственный экзамен, – пишет Пономарева. – Мы, конечно, очень волновались. Волновались за нас и ребята, выражая это больше в форме подначек: то в столовой масло со всех столов соберут и к нам поставят („А то вы хиленькие“), то скажут нашей официантке Вале, чтобы принесла добавку („А то они жалуются, что все время голодные ходят“), то еще что-нибудь придумают.
Экзамен прошел благополучно, мы все получили хорошие отметки. Помню, у меня получился „заскок“ – я вдруг забыла, что такое „надир“. Начала ерзать, подошел Гагарин: ‘Ты чего?» Я сказала. У него, видно, тоже заскок случился, пошел посмотреть в книжку. Пришел и доложил, что «надир» – это точка, противоположная «зениту», а «зенит» – точка, которая над головой. Потом мы над собой смеялись – элементарные вещи выскочили из головы!
После экзамена нас из слушателей-космонавтов перевели в космонавты и мы стали полноправными членами отряда. Потом, много позже, нам выдали удостоверение космонавта, где написано, что решением Межведомственной квалификационной комиссии нам присвоена квалификация «космонавт-исследователь». (Не путать со званием «Летчик-космонавт СССР», которое присваивалось после полета Указом Президиума Верховного Совета СССР. – С.С.)
Вскоре после экзамена приехал Н. Каманин, долго беседовал с нами «за жизнь». В частности, ставил вопрос – хотим ли мы остаться гражданскими лицами или стать кадровыми офицерами ВВС. Сказал – подумайте. Мы думали, совещались между собой и с ребятами. В конце концов решили, что нужно быть, как все, то есть военными. И нам вскоре присвоили первое офицерское звание – младших лейтенантов.
Принятое решение было правильным, потому что мы уже не были чем-то чужеродным в Центре и все, что касалось всех, касалось и нас.
И когда в 1969 году нашу группу расформировали за ненадобностью, вопрос о том, что с нами делать, хотя и возник, но решился в нашу пользу: нам предоставили должности в Центре. Денежное содержание, конечно, стало значительно меньше, но, во всяком случае, второй раз кардинально менять свою судьбу нам не пришлось. Другой вопрос, как это сказалось на жизни каждой впоследствии. Что было бы, если бы… Но этого мы никогда не узнаем. К счастью.
Между прочим, о том, что Терешкова имеет офицерское звание, после ее полета в прессе не сообщалось. Говорилось, что корабль «Восток-6» пилотирует гражданка Советского Союза Валентина Владимировна Терешкова. Ребята по этому поводу строили смешки, долго ее еще называли – «гражданка Терешкова». Конечно, для них привычнее было «майор Гагарин» или «капитан Титов». Наверное, они и ощущали себя сначала офицерами, а уж потом гражданами своей страны. Да и вообще – ощущали ли мы все себя тогда гражданами? Скорее всего, просто об этом не думали.
Валентина Терешкова ест из тюбика на тренировке.
Нужно признаться, что настоящими, «всамделишными» офицерами мы так и не стали, хотя и прослужили более тридцати лет. Случалось нам, и не раз, поступать не так, как положено военным людям (пример – мои «подходы» к Каманину через головы непосредственного начальства). Ребята тогда говорили: «Ну, профсоюз развели!»
Подготовку мы закончили к назначенному сроку, но запуск отложили: что-то было не готово – то ли корабль, то ли скафандр, – и в начале декабря нас «прогнали» в отпуск. Ирина поехала в Свердловск, навестить маму и родню; ее отпустили со скрипом и только благодаря ее настойчивости. А нам четверым командование раздобыло путевки в санаторий на Черноморском побережье Кавказа, в Гаграх.
Я заявила, что без семьи не поеду, и пришлось отцам-командирам напрягаться, так как детей (а Саньке было четыре с половиной года) в санатории тогда не принимали. Каким-то образом дело уладилось, и, приехав, мы даже вытребовали право водить его в столовую.
Ребенок в столовой санатория – это было по тем временам ЧП. Но Валя, Таня и Жанна, которые ходили по этому поводу к директору санатория, одержали победу. Я думаю, они ошеломили его быстротой и натиском, а если еще и говорили все сразу, то победа была обеспечена заранее. Не знаю, что они ему говорили, так как нам было приказано «не раскрываться», но, видимо, при санатории был кагэбэшник, который по своим каналам получил нужную информацию.
Я не знала тогда, да мне и ни к чему было, что то был санаторий ЦК КПСС. Отдыхали в нем, как сказали бы теперь, партийные функционеры довольно высокого ранга, народ все положительный и солидный. И вдруг мы: четверо совсем молодых женщин (Танька – так и вовсе девочка), а при них один мужчина не то среднеазиатской, не то кавказской внешности – смуглая кожа, черные глаза и волосы черные-пречерные – и один маленький ребенок. Причем не поймешь, кто его мама: все таскают его на руках, играют и кормят и все всегда вместе.
И вот кто-то из отдыхающих, я думаю, среднеазиатских партначальников, решил, что «Ю.» – какой-нибудь молодой бей с семьей, четырьмя женами и ребенком.
«Ю.» потом, уже в Москве, рассказал нам, что однажды к нему подошли двое соответствующей кавказско-азиатской наружности и попросили продать одну из жен. Особенно им понравилась Терешкова.
Реакцию «Ю.» можно себе представить, но «покупцы», как говорила одна моя знакомая, решили, что он просто-напросто испугался. «Ты только согласись, – уговаривали они, – и все будет шито-крыто, никто никогда ничего не узнает и следов не найдет».
Но «Ю.» не согласился, и Валя осталась с нами. Сейчас мы иногда вспоминаем этот эпизод и смеемся, а «Ю.» после полета сказал Валентине: «Жалко, что я тебя тогда не продал…»
А законы чести между беями, значит, существуют: не получив согласия, они Валентину не увезли, красть не стали. Хотя, наверное, все мы были «под колпаком» и из этой затеи все равно ничего бы не вышло.
В Гагры я тогда попала второй раз в жизни. А первый – это было мое свадебное путешествие. Мы с «Ю.» поженились на пятом курсе, диплом я защищала уже замужней дамой. Темой моего дипломного проекта был ядерный ракетный двигатель. Это был первый такой диплом на нашем факультете – недаром же я занималась в кружке высотных полетов и изучала труды Циолковского! Консультант у меня был очень серьезный – Н. Пономарев-Степной. Теперь он академик, а тогда был доктором физико-математических наук, работал в Курчатовском институте, приезжал к нам в дипломку на консультации персонально ко мне.
Посчитать реактор на логарифмической линейке я, конечно, не смогла, но кое-что мы с ним придумали. Внизу в нашем корпусе вывешивались списки, кто сегодня защищается. Стою накануне своей защиты возле этого списка и слышу разговор двух «салаг»-младшекурсников. «Слушай, – говорит один другому, – когда же будет Ковалевская? У нее ЯРД, интересно было бы поприсутствовать. Последний день сегодня, а ее все нет…»
А дело было в том, что, выйдя замуж, я сменила фамилию, а по радио, естественно, об этом не объявляли.
На следующий день после моей защиты мы и отбыли в свое свадебное путешествие – отец «Ю.», Анатолий Андреевич, сумел раздобыть нам путевки в дом отдыха на Черном море, неподалеку от Сочи.
Остановка электрички возле него, как и сам дом, называлась «Рабис». Что означало «дом отдыха работников искусств». Вот же придумывали названия!
После сдачи госэкзамена в Центре жизнь наша стала поспокойнее. Мы были заняты тем, что «поддерживали форму». Проводились тренировки и испытания, но они уже не вызывали такого духовного и физического напряжения, как раньше. И времени свободного стало больше. В моем дневнике записано: «Жизнь пошла удивительная – сплошная самоподготовка. Самоподготавливаемся с подушкой в обнимку – спим после завтрака, после обеда и перед ужином».
Конечно, это преувеличение, но после обеда мы действительно позволяли себе вздремнуть, благо кровати наши были неподалеку от рабочих мест.
Как видно из моих дневников, уже в то время мы начали задумываться: кто же полетит? И уже тогда, не знаю теперь даже, почему, становилось ясно, что полетит Терешкова. У меня написано, например, так: «Из штаба дошли до нас слухи, что она лучше всех». И это служило для меня иногда источником плохого настроения. А вообще, как свидетельствуют мои дневники, полосы жизни случались разные: «…Получила от „Ю.“ очень хорошее письмо. И можно ни о чем не думать и забыть все на свете!»
«…Центрифуга идет у меня неважно. Сообщила „Ю.“ – ему меня жаль. Написал – будь мужчиной! Да разве в том дело? Я и была мужчиной. По дороге от кабины к медикам уже пришла в себя. Они очень внимательно меня разглядывали, спрашивали: ну как? У меня на сердце скребли кошки, я готова была разреветься, как ревет Санька – громко и отчаянно, но я улыбалась и говорила: „Все хорошо“. Тогда они еще раз спрашивали: „Ну как?“ – и я опять говорила: „Все хорошо“. Тогда они – каждый – смотрели на меня изучающе и скептически мычали: „Да?…“»
«…А мой парниша пошел в сад… У меня сжимается сердце, когда я думаю: как они там? Бедные мои, милые мои, несчастные мужички!..» Вот так и шла жизнь.
Перед самым Новым, 1963 годом нашего полку прибыло – приехали новые космонавты, 15 человек; среди них были уже не только летчики, но и инженеры; все военные. Этот отряд стал называться вторым. Первый, гагаринский отряд стал теперь широко известен, названы все имена, а история второго отряда еще ждет своего Ярослава Голованова. Конечно, в истории космонавтики это важные вехи – образование первого и второго отрядов космонавтов. И во всех докладах и статьях по истории Центра они всегда упоминаются. А наша группа будто бы провалилась в щель между ними. Словно одна Терешкова готовилась к космическому полету. Татьяна однажды, осердясь, высказала Береговому свое возмущение. Тот сказал: «Действительно». И нас вписали в Историю.
Весной нас возили на космодром – смотреть запуск какого-то автоматического аппарата. Нам показали все: и монтажно-испытательный корпус, и подъездную железную дорогу, по которой на специальной платформе в лежачем положении движется ракета, и бункер, откуда ведется связь. И все такое огромное – какие-то циклопические сооружения. Особенно меня поразил котлован – как пропасть. Если представить ревущее в нем пламя, то совсем делается жутко.
Конечно, мы смотрели на все «квадратными глазами», так же, как местные люди смотрели на нас… Вместе с нами летел на космодром Келдыш. Точнее, мы летели вместе с ним, наверное, на его самолете. Нас ему представили. Разумеется, мы очень смущались, боялись показаться тупыми.
Мстислав Всеволодович задавал нам обычные вопросы: как жизнь, какие трудности? В таких случаях всегда возникала задача найти правильный ответ. Ведь тот, кто спрашивал, обычно и не ждал искренности. Ему было интересно: что ответят? Такая велась игра: каков вопрос – таков ответ. Наверное, это и были ростки двоемыслия, хотя тогда это нам казалось естественным. Вот и на этот раз Мстислав Всеволодович спросил, читаем ли мы художественную литературу. Я не успела открыть рот, как девчонки дружно начали говорить, что нет, некогда, надо читать техническую литературу и т. д. Келдыш внимательно посмотрел на нас, улыбнулся и как-то грустно сказал: «Надо читать. Надо уметь находить время». Я до сих пор помню его улыбку.
Можно сказать, то была моя вторая встреча с ним. Первая была в его кабинете, когда я принесла ему заявление: «Хочу в космос!» Но она прошла как-то мимо моего сознания – я очень тогда волновалась… Конечно, я видела его много раз у нас в институте, когда он поднимался в свой кабинет, на второй этаж, по лестнице. Но разговаривать с Келдышем вот так, можно сказать, персонально мне пришлось в первый раз. И у меня осталось впечатление огромного человека, погруженного в дела и заботы не представимых для меня масштабов.
Нас потом представляли многим высокопоставленным лицам, даже Хрущеву, но ощущения того, что я соприкоснулась с огромным и необычным, у меня больше не возникало.
Конечно, мы боготворили СП (С. П. Королева. – С.С.); таким безоговорочно и без сомнений было отношение к нему ребят и всех в Центре. Хотя он был иногда недосягаемо высок, но все же свой. Мы знали, что он очень много времени уделял ребятам, особенно до полета Гагарина да и после, и нам тоже. Он бывал в Центре, а когда мы приезжали к нему «на фирму», почти всегда находил время побеседовать с нами. Он учил нас не только, вернее, не столько ракетной технике, сколько жизни. И слово его было законом.
Помню его внимательный взгляд, глаза, смотрящие прямо в душу. У него было очень доброе лицо, как мне казалось, немного грустное. Говорят, он бывал и зол, и резок, – мне ни разу не доводилось видеть его таким. Еще говорят, что он не жаловал женщин на производстве и старался, чтобы специалисты на полигоне были мужского пола. Однако на себе мы этого никогда, ни разу не ощутили. С нами он всегда был корректен, внимателен и добр.
Планировалось, что наш полет будет групповым, то есть сначала запустят Быковского, затем, примерно через сутки, запустят Терешкову. Параметры орбит будут близкими, и корабли в соответствии с законами орбитального движения будут то сходиться, то расходиться. Таким образом, если бы хоть один из кораблей мог маневрировать, можно было бы осуществить сближение и стыковку.
Но можно ли было называть полет двух неманеврирующих аппаратов групповым только потому, что их орбиты, образно говоря, были совсем рядом? Мы же не называем групповым движение двух железнодорожных составов по соседним путям, даже если они движутся в одну сторону, время от времени обгоняя друг друга! Я все-таки летчик какой-никакой, и, что такое групповой полет, очень хорошо знаю. Это когда вцепляешься взглядом, всем своим существом в консоль или в хвост ведущего и стараешься предвосхитить любое его намерение, действовать так, чтобы не оборвалась тонюсенькая ниточка, которая как бы связывает две машины. Когда летали Николаев и Попович, эйфория была так сильна, что подобный вопрос просто не пришел мне в голову. А сейчас возник. Я попыталась задать его окружающим, но меня не поняли.
Не знаю, кто, кажется, Каманин высказал мысль сделать полет полностью женским. Как красиво – две женщины на орбите! Незадолго до назначенной даты полета в Центре было устроено совещание по этому поводу. Присутствовали космонавты, специалисты и командование Центра, представители разработчиков. Идея поддержки не нашла. Космонавты очень резко выступали против. Конечно, это можно понять: вот ты уже готов к полету, вот он, твой корабль, и вдруг его надо отдать?! Я выступала чуть ли не единственная из всех в поддержку идеи, говорила, что полеты в космос будут всегда и мужчины будут летать до конца времен, что после «Востока» будут другие корабли, а вот следующего женского полета не будет очень долго, а мы уже подготовлены, и это обошлось государству в копеечку. Я храбро сражалась, но – увы!
Уже перед самым отъездом на космодром было заседание Государственной комиссии. Решался один вопрос: кто полетит? Конечно, мы все уже знали и все-таки волновались. Я думала: а вдруг случится чудо? Ведь бывает же! Может быть, так думали и другие? Не знаю, мы никогда об этом не разговаривали. Комиссия – много солидных высокопоставленных людей (погоны с большими звездами и золотое шитье военных, строгие костюмы гражданских) – заседала в одной из комнат профилактория, разместившись за сдвинутыми вместе столами, накрытыми ради торжественного случая красной материей. Там были Келдыш, Королев, Каманин и другие. Очень Важные Лица. (Я пишу заглавные буквы не ради иронии, а потому, что то действительно были первые лица государства.)
Сбоку у стены были поставлены стулья для нас, закончивших подготовку. Мы, девчонки в форме младших лейтенантов ВВС, сидели ни живы ни мертвы, ожидая решения. СП начал почему-то с меня. Он спросил, будет ли мне обидно, если в полет назначат не меня. Я встала и с нажимом сказала: «Да, Сергей Павлович, мне будет очень обидно!» Наставив на меня указательный палец, СП сказал: «Правильно, молодец! Я бы тоже так ответил. И мне было бы очень обидно». Он говорил тоже с нажимом, выразительно. Потом помолчал немного, посмотрел на каждую долгим внимательным взглядом и сказал: «Ну, ничего, вы все будете в космосе!» Не сбылось. К несчастью! Или к счастью? Тогда ответ был однозначным. Теперь, спустя столько лет, все это не кажется мне таким уж простым и ясным. Что я приобрела бы и что потеряла? Приобрела бы – тогда – весь мир. Впоследствии, вероятно, роскошный кабинет в каком-нибудь старинном особняке и все, что при этом полагается. В том числе – жесткую необходимость. А потеряла бы – свободу. Свободу жить так, как хочется, и принадлежать себе и семье.
…Заседание было коротким, и чуда, конечно, не произошло – командиром корабля была назначена Терешкова, дублером № 1 – И. Соловьева, дублером № 2 – В. Пономарева. Как я помню из объяснений Карпова, двух дублеров, а не одного, как у мужчин, назначили «ввиду сложности женского организма».
Все мы держались спокойно и старались сделать вид, что нас это не особенно и затрагивает, вроде так и должно быть. Надеюсь, что нам это удалось хоть в какой-то мере. Я думаю, что все мы находились в тот момент в состоянии эмоциональной заторможенности.
Впоследствии меня (наверное, и остальных тоже) часто спрашивали: почему была выбрана Терешкова? Что мы можем сказать? Е. Карпов перед стартом говорил с нами на эту тему, со мной и с Ириной по отдельности.
Ирине он сказал, что ее не назначили в полет потому, что тут нужен человек контактный, умеющий общаться с людьми, ведь космонавты сразу после полета становились общественными деятелями, много ездили по Союзу и другим странам, выступали перед людьми, и эти выступления имели огромный резонанс. А Ирина по характеру несколько замкнута. (Кстати, я услышала от нее об этом разговоре с Карповым много позже, едва ли не четверть века спустя, когда готовилась первая публикация о нашей группе в «Работнице».)
А мне Евгений Анатольевич сказал, что по политическим соображениям должен лететь «человек из народа», а я имела несчастье происходить из «интеллигенции».
Я понимаю, что он проявил такт и мудрость, постаравшись нас утешить, и каждой нашел, что сказать. Лично мне утешение нужно было как воздух, чтобы сохранить жизненную устойчивость – невыносимо было бы подумать, что к такому исходу событий привели собственные оплошности. А так можно было полагать, что в игру вступили силы, которые выше нас. На самом же деле причин и мотивов такого решения мы (я, во всяком случае) не знаем. Может быть, были и какие-то другие, более глубокие причины. Кстати, лично я вовсе не уверена, что мне была бы по плечу та роль, которую играла и играет в общественной жизни Терешкова.
Однажды мне пришлось провести полдня в ее рабочем кабинете в Союзе советских обществ дружбы (ССОД) с зарубежными странами. Я пришла по своим личным делам, но нам все никак не удавалось поговорить: то звонил телефон, то кто-то приходил…
Она сказала: «Сиди, я сейчас освобожусь». Я сидела, смотрела, слушала. Поначалу мне было очень интересно – дела были разные. С мэром Костромы, к примеру, она обсуждала городские проблемы. Основная идея разговора – как ССОД может помочь возрождению Костромы и других российских городов. Речь шла о создании малых, совместных, акционерных и каких-то еще предприятий, чтобы заработать деньги для города. Потом был большой разговор уже с другими людьми об организации советско-французского радиоканала, решались вопросы финансирования, разрабатывалась стратегия и тактика решения проблемы. Между этими двумя большими разговорами (и в процессе тоже) попутно решалась еще масса текущих дел. У меня начала кружиться голова…
На космодром мы прилетели в последних числах мая. Начался заключительный этап подготовки. Мы (в основном, конечно, Валя) общались со множеством людей: среди них были и медики, и специалисты по космической технике, и корреспонденты. Разговаривали с нами, конечно, С. Королев и М. Келдыш. Командиром «Востока-5» был назначен Быковский, дублером – Волынов. Прилетели космонавты – Гагарин, Титов, Леонов, Николаев, Хрунов и другие. Был среди них и Вадим Волков (почему его так звали, сокращая имя Владислав, не знаю), но тогда еще в качестве специалиста-разработчика.
Подготовительная работа шла каждый день – готовили корабли, бортовую документацию, проводили занятия с космонавтами. Мы ездили в МИК, наблюдали за стыковкой корабля с ракетой-носителем, последними проверками и испытаниями. Нужно было заполнять бортжурналы – расписать программу полета на каждый день, чтобы в полете занести туда фактические данные экспериментов и наблюдений. Валя занималась этим со всем возможным прилежанием, а мы с Ириной – спустя рукава. Конечно, когда знаешь, что это не нужно, откуда взяться энтузиазму?
Вообще приходится признать, что мы вели себя по отношению к Вале не лучшим образом. Позиция наша, а вернее, поза была, прямо сказать, не очень красивой. Этакая бравада («А нам все равно!»). Понятно, этим прикрывалась «зубная боль в сердце». Мне и сейчас стыдно и горько вспоминать, но факт есть факт: мы оставили Валентину в одиночестве. Вместо того чтобы помогать ей, поддерживать – что по-человечески было естественно, – мы позволяли себе иронизировать, не очень-то с ней общались, да и мелкие стычки бывали. Не хватило души!
Не знаю, насколько она это ощущала, может быть, так была погружена в состояние ожидания предстоящего ей нелегкого и опасного дела, что и не замечала мелких дрязг. Хорошо еще, выручила Жаннета, она все время держалась рядом – и на занятиях, и в свободное время, и Валя была не одна.
Но все равно мы с Ириной должны были создать ей душевный комфорт в последние дни перед стартом. Несмотря на то что каждая из нас считала, что лучше подготовлена. И вообще более достойна. А если бы катастрофа? Как бы мы себя тогда чувствовали?…
Великодушие и благородство – очень трудные качества; хорошо, если они есть от природы. А если нет – им надо учиться. Что не очень приятно и трудно, конечно.
…К чести Валентины, следует сказать, что когда она вернулась из полета, то бросилась к нам с распростертыми объятиями – выходит, зла не держала.
«Самым тяжелым для меня был день, когда проводилась проверка скафандров. Космонавта одевали в его боевой скафандр (мне очень нравилось, что его так и называли „боевой“), усаживали в кресло, подключали к коммуникациям, и специалисты проводили свои замеры и проверки. При такой проверке, кстати, обнаружилось, что скафандр Терешковой не герметичен, так что в полет она пошла в Иринином, а Ирина в день запуска надела мой. Ну, а я в тот день по программе не должна была „одеваться“, так что могла обойтись без скафандра, цветастым летним платьем. И оно, мое платье, оказалось запечатленным в тогдашней кинохронике. Одно платье, без головы – так нас тогда снимали, ведь все мы были суперсекретными особами.
