Текст книги "Необыкновенный рейс «Юга»
(Повесть)"

Автор книги: Свирид Литвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Высадившиеся на берег помощники и два матроса не спеша пошли в двух направлениях по острову. В то время, когда четыре человека ходили по острову, один из двух матросов, оставшихся в шлюпке, вылез с подкатанными до колен брюками из шлюпки и тоже пошел вдоль берега.

Мы видели, как этот матрос, время от времени нагибаясь, брал что-то в руку, рассматривал, а потом далеко швырял от себя в воду. Пройдя с сотню метров от шлюпки, матрос, как и раньше, поднял что-то с земли, долго рассматривал поднятое, но уже не бросил его, как раньше, в море, а взяв под мышку, быстро зашагал к шлюпке. Не доходя до шлюпки метров сорок, матрос крикнул что-то товарищу в шлюпке и показал ему нечто черное в высоко поднятой руке.

Мы хорошо видели в руках матроса это черное, и нас не могла не интересовать его находка. Это не мог быть камень или кусок дерева.

Мы видели, как матросы в шлюпке рассматривали находку, угадывали, что мог матрос найти на этом берегу и с нетерпением ждали возвращения шлюпки. Угадывая, вероятно, наше нетерпение или просто от желания похвастаться своей находкой, матрос, оборвав с товарищем беседу, громко крикнул нам на пароход какие-то два слова, но мы их не разобрали. Как бы в пояснение своих слов он приложил к губам что-то черное и запрокинул назад голову. Все поняли, что матрос нашел бутылку.

– Неужели с вином? – пронесся вдруг возбужденный и веселый говор среди густо облепивших фальшборт людей.

– Хоть бы каплю оставил, варвар этакий…

– Каплю? Хоть бы понюхать оставил, и то хорошо было бы.

Когда минут через двадцать к шлюпке вернулись оба помощника и сопровождавшие их матросы, мы видели, как матрос передал старшему помощнику бутылку и как оба помощника и матросы с оживлением осматривали ее.

– Но почему они не едут?

– И какого они дьявола сидят там? – возмущались матросы и кочегары, пожираемые нетерпением узнать, что же, наконец, нашел Гаенко.

Где-то когда-то какой-то писатель выразился: «Все мы живем для хорошего человека». Смысл этого изречения можно понимать по-разному и, между прочим, так: все мы должны жить так, чтобы всем тем людям, с которыми живем мы сейчас, и тем, которые будут жить после нас, хорошо жилось от нашей деятельности. Читал ли когда-нибудь кочегар Квебб с парохода «Канада» это изречение или не читал, но от избытка доброты в своем сердце к своему ближнему, желая сделать этому ближнему что-нибудь приятное, ничего не мог придумать лучшего, как, выпив бутылку рому, опустить в опорожненную бутылку записку такого содержания:

«Я выпил, а ты понюхай,

Кочегар Квебб.

Пароход „Канада“ 1900 года августа 17»

Опустив означенную записку в бутылку, кочегар Квебб хорошенько заткнул ее пробкой, пробку сверху густо закрасил суриком и выбросил в океан.

Спустя четырнадцать лет мы нашли эту бутылку на острове, которого в то время, когда Квебб писал свою записку, возможно, даже не было ещё над водою. Где и в каком месте выбросил Квебб бутылку, в записке об этом указано не было.

Содержание записки было незамысловатым, и вся проделка Квебба была не больше, как озорной выходкой подвыпившего гуляки-кочегара, но для людей «Юга» в том положении, в каком они очутились впоследствии, эта выходка оказалась тем хорошим делом для ближнего, какое должен делать каждый живущий на земле для своего ближнего вообще.

Незамысловатая и крайне лаконичная фраза Квебба «Я выпил, а ты понюхай» и сам Квебб заняли на несколько дней внимание и воображение команды «Юга», и нельзя сказать, чтобы время, затраченное на внимание к Квеббу, было истрачено для команды бесполезно.

Но об этом дальше и в своем месте.

Когда была осмотрена, а некоторыми даже и обнюхана бутылка, когда всеми умеющими и не умеющими читать по-английски была ощупана руками записка Квебба, команда, шутя и смеясь шутке Квебба, весело разошлась по кубрикам и на свои рабочие места.

Минут через пятнадцать по возвращении шлюпки с острова был поднят якорь, расставлен парус, и «Юг» опять, медленно развивая ход, двинулся на север.

Вечером после ужина третий помощник, ездивший на остров, рассказал команде о том, что он видел на острове и откуда взялись эти острова. На острове, кроме сухой глинистой земли с ракушками и камнями, покрытых глиною, никаких признаков жизни не было.

Острова, по мнению помощника, были самого недавнего вулканического происхождения, и помощник рассказал несколько примеров появления, а также исчезновения таких новорожденных островов на морях. Открытые нами острова действительно могли отсутствовать пока на всех морских картах по причине их недавнего возникновения.

Только теперь, после установления их долготы и широты «Югом», они могут появиться на всех морских картах, если не исчезнут в скором времени. Рассказ помощника о том, что мы неожиданно явились открывателями островов, навел всех на веселую мысль о том, что островам этим необходимо дать сейчас же какое-нибудь название.

– Пусть будет «Два брата», – внес кто-то первое предложение, но его тотчас перебили.

– Какой там «Два брата»… «Два брата» уже есть.

– Ну так «Брат и сестра»! – выкрикнул кто-то.

– Неинтересно!

– «Муж и жена»!

– Некрасиво и глупо!

– Стой! Я знаю! Будет интересно, ново и красиво!

– Давай!

– «Адам и Ева».

– Правильно!

– Идет! Молодец, Денисов! Быть тебе на этих островах попом!

К помощнику опять посыпался ряд, видно, серьезно интересующих команду вопросов о том, каким образом организовались на земле материки, моря, горы и прочее. Указывая на цветные карты «Географии», третий помощник рассказал команде о движении и разрывах материков в прошлом Земли, об оседании и поднимании берегов в разных местах Земли сейчас.

Рассказ третьего помощника так заинтересовал команду, что она начала просить его почаще наведываться в кубрики для дальнейшего продолжения бесед о чудесах и строении мира. Третий помощник пообещал наведываться, но прошло два и три дня, а он не показал за это время в кубрики и носа. Спустя некоторое время мы узнали от лакеев о том, что капитан на основании директив, полученных ещё в Сингапуре от консула, дал понять помощнику, чтобы тот держал себя, как и каждый чин администрации, от команды подальше.

11

Со дня открытия островов, названных нами «Адам и Ева», прошло два дня. Новооткрытие острова и предыдущие беседы третьего помощника дали обильную пищу воображению команды, и в продолжение этих двух дней на палубе и в кубриках велись нескончаемые разговоры о том, как начали бы строить теперешние люди жизнь, если бы очутились вдруг без денег, без оружия и без средств на голой земле. В этих нехитрых, в смысле логической последовательности, разговорах было немало юмора и злорадной, едкой сатиры по отношению к сильным мира сего. Почти двое суток велась творимая легенда о смешных комических недоразумениях между людьми на голой земле. Она так увлекла команду, что та на время забыла даже о своем бедственном и незавидном положении. Из мира химер в мир действительности вернули команду звуки рожка, неожиданно оповестившие в конце второго дня о том, что где-то что-то замечено. Эти звуки моментально пресекли все фантазии. Дико, с ребячьим визгом команда кинулась на бак, на вахты и всюду, где были самые высокие места на судне.

На исходе был четвертый час дня. Зыбящийся небольшой волной горизонт был довольно ясен. Далеко впереди на этом горизонте ясно был виден дым далеко идущего судна. Куда оно шло? Нам навстречу, поперек нашему курсу, или наискось? Дым на горизонте то исчезал на короткое время, то вновь появлялся, расстилаясь низким темным облаком. Сомнений не было: там шло судно, но заметить его невооруженным глазом в легкой ряби волн было невозможно. Только в бинокль еле-еле были видны мачты и трубы парохода.

Не полагаясь на слепую возможность встречи с неизвестным пароходом, с мостика немедленно дано распоряжение в кочегарку держать в котле полный пар и сейчас же был дан протяжный гудок. После гудка, несмотря на то, что был день, выпущено с полдюжины ракет.

После ракет завыла, терзая слух и нервы, сирена. Когда два кочегара подняли пар до предельной нормы, гудок и сирена заревели разом. От мощного октавного рёва гудка дрожали груди, от завывания сирены сверлило в ушах. Когда кто-нибудь говорил, то видно было только движение губ. Голосов не слышно было даже вблизи.

Оглушая слух, ревели гудки, нам казалось, что звук этих гудков должен долететь не только до парохода на горизонте, а даже до ближайших берегов Африки. Вряд ли слышал когда-нибудь океан в этом месте такой дикий и вместе с тем такой могучий и грозный вопль железного чудовища.

Прошел приблизительно час с тех пор, как мы заметили на горизонте дым. На протяжении этого часа мы ясно видели если не само судно, то дым от него и то, как дым этот уходил от нас и нашего курса вправо, как он постепенно оседал все ниже и ниже к горизонту, таял, редел, и немного больше чем через час исчез с горизонта совершенно.

Не больше как в двадцати пяти километрах от нас были люди… Страшно подумать: это были люди с земли, люди, все знавшие о земле, люди могущие, если у них было радио, крикнуть в Коломбо, в Аден, в Джибутти, чтобы кто-нибудь пришел и взял нас на буксир!

После встречи с далеко прошедшим на горизонте судном, следовавшим, вероятно, из Европы к берегам Австралии, нам, чтобы дойти до спасительной для нас линии, оставалось ещё 350 километров. Идя обычным ходом, мы легко могли бы покрыть это расстояние менее чем за сутки, но при ходовых и не всегда надежных средствах, которые были у нас, расстояние это могло быть покрыто при наилучших условиях не менее чем за дней десять – двенадцать.

Мы никогда раньше до встречи с пароходом не замечали однообразия и скуки водных пространств. И тихие и бурные водные просторы стали для нас так же обычны, как для жителя равнин равнины, как для жителя гор горы. Ни жителю гор, ни жителю равнин или лесов во время какой-нибудь местной катастрофы никогда не приходит в голову, что причиной этой угрожающей его существованию катастрофы является лес, горы или равнина. И житель гор и равнин во время надвигающейся на него катастрофы легко и свободно имеет возможность избежать её, чуть-чуть передвинувшись куда-нибудь в сторону. Мы этой возможности, в том положении, в каком находились, лишены были совершенно.

После встречи с пароходом мы с тоской и ненавистью стали глядеть на ни в чем не повинные водные просторы океана, а главную причину всех неприятностей начали видеть не в аварии судна, а в том, что она произошла на воде.

Случись с нами какая-нибудь авария на земле, мы с тем запасом провизии, который был у нас, уверенно двигались бы в любом направлении к намеченному пункту и определенно знали бы, когда именно мы к нему придем. Даже на льду чувствовали бы себя прочнее и увереннее, чем на этом большом, но всецело зависящем теперь от произвола разных стихий пароходе.

На второй день после того, как мы увидели на горизонте дым, вся команда с раннего утра и до поздней ночи, не спуская глаз, со злобной надеждой следила за горизонтом. Показавшийся на короткое время пароход вселил во всех слабую надежду на то, что раз показался один пароход, то, возможно, скоро начнут они показываться чаще.

После этого прошло в злобном ожидании других пароходов двое с половиною суток. На утро третьего дня команда с тревогой узнала вдруг от стоявших ночью на вахте матросов, что от полуночи и до утра ветер значительно убавился и мы еле двигались. Только после восхода солнца ветер начал как будто усиливаться, но в нем не было уже прежней мощи.

Новость, сообщенная утром матросами, заставила всех подозрительно приглядеться и к ветру, и к морю, и к небу. Посматривая на горизонт и на небо с низко несущимися на север облаками, один из кочегаров открыл вдруг, что поверх низких жидких облаков есть еще один слой облаков, более плотных, движущихся на юг, а поверх этих двух слоев еще третий слой совершенно неподвижных. Открытие, сделанное кочегарами, было в природе не ново, но в связи с тем, что перед утром притих ветер, оно вселило вдруг в мысли людей очень тревожное и основательное предположение о том, что с наступлением осени муссон, дувший все время с океана на материк, может вдруг на время притихнуть, а на смену ему опять задуть муссон с материка на океан. Муссон, задувший с материка, может угнать судно обратно в безлюдный океан, и тогда уже людям на судне неминуемо будет угрожать медленное, мучительное и верное умирание от голода. Команда жила впроголодь уже двадцать пять дней. Провизии, и притом самого худшего качества, оставалось самое большее дней на десять.

Если бы была твердая уверенность, что за эти десять дней судно выйдет хотя бы на линию Коломбо – Суэц, команда пережила бы и эти десять дней, не унывая. Но после того, как убавился ветер и показалось противоположное воздушное течение с материка, уверенность в скором достижении желанной цели значительно снизилась, и команда резко пала духом. У многих появилось головокружение, переменился вкус во рту. Многие потеряли в весе до пяти килограммов и больше. Поддерживаемая все время ровным попутным ветром уверенность команды в том, что мы благополучно достигнем своей цели, заглушала и вечно сосущий голод, и все невзгоды плавания. С ослаблением ветра у всех ослабела и уверенность, что мы увидим когда-нибудь тот пароход, который хоть в чем-нибудь окажет нам помощь. Потеря уверенности породила безнадежность, а безнадежность – злобу на всех и вся.

На третий день после встречи с пароходом на горизонте мы вместо обычно проходимых нами тридцати километров в сутки прошли только двадцать пять.

На четвертый день прошли двадцать четыре. По всему было видно, что в дальнейшем ежесуточный ход наш будет уменьшаться и что, возможно, в недалеком будущем мы можем остановиться совсем. От упадка состояния духа и физических сил команда почти перестала двигаться без нужды по палубе и с неохотой ходила на вахты. Люди больше лежали на трюмах или в койках и напоминали скорее больных, чем здоровых людей. Один из кочегаров заболел поносом и слег в лазарет. От недоедания начали дохнуть обезьяны. Лежа на койках, люди подолгу молча и упорно о чем-то думали, а потом, как бы сорвавшись с цепи, начинали вдруг ругать Бога, царя и всех тех, кто выдумал войну. Часов в 10 пятого дня после встречи с пароходом, далеко на горизонте, слева от хода судна, показались кашалоты. Скрывшись на некоторое время под водою, они вскоре неожиданно выплывали наверх там, где их и не предполагали увидеть. Показывая на поверхности воды черные выпуклые спины или головы, они выпускали в воздух высокие фонтаны воды, затем тяжело и грузно вновь скрывались под водою.

Появление кашалотов внесло некоторое разнообразие в жизнь людей на судне и навело на мечты и рассуждения о том, сколько бы месяцев могла жить команда, убив хоть одного кашалота. От рассуждений о кашалотах перешли к рассуждениям об акулах и кончили тем, что хорошо было бы покушать хоть раз вволю даже дельфинятины. Приблизившись к судну на расстояние приблизительно одного километра, кашалоты медленно прошли позади судна и скрылись в океане. Команда, как больная, опять разбрелась от фальшбортов на трюмы, высчитывая в сотый раз в уме, на пальцах, на клочках бумажек и на глобусе, сколько ещё миль и приблизительных дней оставалось до линии Коломбо – Суэц.

12

То, что давно и с безнадежностью было почти выкинуто уже из головы всеми, пришло на шестой день после встречи с пароходом незадолго до вечера. Кочегар Буркин, постирав в ванной грязное белье, понес его на бак для просушки. Развешивая белье у правого борта, Буркин случайно взглянул в сторону от борта и вдруг оцепенел: метрах в семи, внимательно вглядываясь воловьими глазами не столько в пароход, сколько в уже замеченного ими Буркина, плыли две акулы.

Стараясь потише ступать босыми ногами, Буркин осторожно спустился с бака и, подойдя к трюму, на котором лежали кочегары и матросы, негромко и таинственно заявил:

– А ну, ребята, подымайся!.. Акула!

– Что-о-о? – не то с удивлением, граничащим со страхом, не то с недоверием почти разом воскликнуло несколько человек, и на трюме сейчас же приподнялись и сели человек пять.

– Акула, говорю, за бортом, – пояснил Буркин.

– Акула?!. Да врешь ты?!. Где она?!. Что ты?!

– Тише… Она здесь, – указал рукою на правый борт Буркин.

Двадцать человек как вихрем смело с трюма и отбросило к правому борту. Увидев над бортом свесившиеся головы людей, акулы, внимательно осмотрев их, не спеша подплыли к борту на расстояние не больше четырех метров и изучающе стали смотреть на людей, немного даже вылегая для удобства набок. Из водящихся в Индийском океане разных пород акул это была самая маленькая. Как одна, так и другая акула были длиной приблизительно по четыре метра. По строению своего тела, за исключением головы, они напоминали щуку. Головы у акул были туповатые с широкими ртами и смелыми глазами, очевидно, хорошо сознающего свою силу довольно умного зверя. Брюхо у каждой акулы было серовато-белое, но бока, и в особенности спина, подходили под цвет воды, и цвет этот служил, вероятно, акулам не столько защитой, сколько давал возможность незаметно подкрадываться к жертве. Только на голове и на затылке кожа у акул была не темно-синей, а отливала бархатисто-серебристой сединой. Засмотревшись на акул, команда на время как бы забыла даже о том, что в коридоре матросского кубрика висит, почти забытый в последние дни, крючок, приготовленный для акул.

Наконец, часть людей почти разом отделилась от борта и нервно засуетилась.

– Ну вот тебе и акулы! А поймаешь, поймаешь-то как? – заговорил почему-то вполголоса и, видимо, очень волнуясь, матрос Темкин.

– Поймать?… Мы это сейчас оборудуем, – уверенно, но тоже негромко (вероятно, чтобы не услышали акулы) ответил кочегар Бородин.

– Давай артельщика! Где артельщик?

Через пять минут у борта толпилась уже не только вся команда, а даже вся администрация. Как по уговору, все старались негромко говорить и не все разом выглядывать за борт. Вызванный артельщик немедленно принес из рефрижератора кусок очень ценного для всех мяса и разрубил его на два куска. Большой кусок тщательно насадили, обвязав парусной ниткой, на крючок, а меньший кусок для приманки привязали на тонкий шкамышгар и привязали к тросу подальше от крючка.

Когда все живо было сделано, тонкий металлический трос с приманкой занесли с самого носа и опустили за борт так, чтобы акулы совершенно не заметили, откуда он появился. Опущенные за борт в воду куски мяса еле заметно начали подводить поближе к тому месту, где, не удаляясь от борта, плыли акулы. Чтобы скорее привлечь внимание акул к мясу, люди отошли от борта и стали осторожно наблюдать их сзади с эспардека и сквозь иллюминаторы кубрика.

Когда крючок с мясом был подведен к акулам не дальше пяти – шести метров, акулы, смотревшие в ту сторону, где они видели людей, мяса на крючке не замечали. Заметно зашевелились и чуть даже отошли они от борта, когда увидели, как чуть выше уровня воды показался темный кусок мяса, который сейчас же опустился в воду. Хищно, но с опаской они начали не спеша подплывать сбоку к уже хорошо замеченной приманке. И не смотрели уже на палубу, а то подплывая ближе, то отплывая немного в сторону, внимательно следили за кусками мяса. Наконец, как бы по уговору резко взмахнув сильными хвостами, стали как бы вовсе отплывать от парохода. Этот маневр акул чуть было не вызвал крик гнева и брани у притаившейся команды. Злобно извергая сквозь зубы ругань и проклятья, команда удержалась все-таки на месте.

Отплыв метров на десять от борта, акулы, как бы набравшись смелости, опять подплыли к борту и стали следить за приманкой. Это исключительно осторожное поведение хищных акул бесило голодную команду и выматывало из неё последние нервы. Уже вечерело, а акулы всё еще не решались ухватиться за мясо. Но то, что они решили, видимо, не отставать от судна, свидетельствовало о том, что рано или поздно они начнут действовать.

Прошло добрых десять минут. Спокойное поведение приманки в воде убедило, вероятно, одну из акул в её безвредности, и она, чуть вильнув хвостом, резко отделилась вдруг от товарки, подплыла к куску мяса на шворке и быстро ухватила его своим широким ртом. Почти не жуя его, она чуть-чуть отплыла в сторону, немного покосилась глазами на палубу и вдруг с разгону, как бы опережая свою товарку, кинулась на крючок с мясом и быстро схватила его ртом.

– Тяни! Держи! – крикнули не своим голосом несколько человек. Но ни тянуть, ни держать ничего не нужно было. Трос, на котором прикреплен был крючок с мясом, крепко был закреплен на палубе за железный рим.

Ухватившая крючок с мясом акула бешено билась и рвалась с подцепившего её под нёбо крючка, но крепкий трос удерживал её у борта. Вторая акула, живо нырнув глубоко в воду, быстро скрылась. На палубе поднялся невероятный крик и суета. Казалось, что все разом и кричали и командовали. Несколько человек в одном месте разом срывали чехол с лебедки, а в другом – с крана. Кто-то пускал в давно застывшие лебедки пар, кто-то тащил разной величины стропы.

– Не пускай!.. Держи! – кричали неизвестно кому суетящиеся люди на палубе.

Не послабляя троса, его осторожно перевели с бака на прову и подвели к крану. Привязав трос к шкентелю крана, акулу подтянули краном вверх настолько, что одна треть её выглядывала из воды, а две трети трепались в воде.

– Сорвется, – заметил кто-то.

– Сорвется, – с тревогой ответил кто-то другой.

– Не тяни больше! Сорвется! – крикнули стоящему на кране кочегару.

Вытянуть акулу на палубу было бы легко, если б её можно было зажать поперек стропом. Но обвить вокруг живой, бьющейся на тросе акулы строп было опасно. Не менее опасно было и тянуть её на крючке. Крючок мог вырваться из пасти акулы, и она могла сорваться назад в воду. Пока команда, свесив за борт головы, обсуждала, как лучше поднять на палубу акулу, к борту подошел старший помощник.

– А ну, ребята, расступитесь… Мы ей введем сейчас внутрь успокоительного, – сказал он. В руках у старшего помощника был браунинг. Когда акула, перестав извиваться на крючке, как будто немного успокоилась, старший помощник, не долго целясь, два раза выстрелил ей в лоб. После коротких выстрелов акула вдруг так заметалась на тросе, что нам казалось иногда, что теперь она точно сорвется. Чтобы окончательно охладить её рвение, старший помощник не спеша выпустил в нее все заряды, целясь в разные части туловища, и акула, истекая кровью, стала заметно ослабевать! Часто мигавшие до этого её глаза полузакрылись и как бы застыли.

– Ну, теперь, Левченко, подтяни на аршин и задержи! – скомандовал старший помощник кочегару, стоявшему на кране.

– Ребята, давайте строп, но подводите его не руками, а баграми и издали, – обратился опять старший помощник к матросам. Пока подводили строп и пока пеньковый конец от стропа прикрепили к гаку шкентеля, акула висела неподвижно, но когда натягиваемый шкентелем строп сжал, как петлей, её тело, акула опять начала трепыхаться, но беспокойства о том, что она сорвется со стропа или крючка, уже не было.

– Вира помалу! – крикнул старший помощник кочегару на кране, и акула, слабо вздрагивая, поплыла по воздуху в гору.

– Дайте дорогу, ребята, Акулина Ивановна едет, – пошутил один из машинистов.

Подняв акулу на метр выше борта, кочегар быстро перевел рычаг крана, плавно перенес акулу хоботом крана из-за борта на судно и медленно опустил ее на палубу.

– Ну, Акулина Ивановна, теперь ты уже наша, – заметили в толпе матросов и кочегаров.

Когда акула была опущена на палубу, по всему судну замелькали электрические огоньки. На палубе становилось темно.

– Вот что, ребята, – обратился старший помощник к команде, – акула от нас не уйдет теперь. Разбирать ее сейчас уже поздно. Все это мы сделаем завтра, только предупреждаю: ни одна душа не должна подходить близко к акуле. Акулы живучи. Треп-нет хвостом – и если не ногу сломает, то ребро. Идите отдыхайте, а утром мы ее располосуем.

На следующий день с раннего утра команда возилась с акулой, разрубая ее топором на части и складывая в холодильник. Мясо у акулы было жесткое, плотно проросшее хрящами, заменявшими ей кости. Погрузив акулу в холодильник и получив по 600 граммов мяса на человека, команда рубила, терла, молола и отбивала это мясо на все лады, стараясь использовать так, чтобы от него не было ни малейших отходов.

На обеих кухнях судна слышался несмолкаемый гомон, оттуда несся угарный запах пригорелого акульего мяса. Заметно повеселевшая команда шутила и поздравляла себя с разговением.

И вареное, и жареное мясо акулы было невкусным, отдавало не совсем приятным запахом, но заправленное перцем и густо присоленное, оно все же было лучше, чем вонючая солонина на тех судах, где нет холодильников, и которую почти каждому приходилось есть раньше. В этот день, впервые после долгого поста, команда наелась так, что укладываясь на ночь спать, никто не чувствовал уже неотступно напоминающего о себе голода, мрачного настроения духа и нервозности.

Разбирая днем акулу, почти каждый оторвал и на память о необыкновенном рейсе, и на брелок к часам по небольшому зубу. На следующий день только тем и занимались, что стачивали корни акульих зубов на точильных камнях и уменьшали зубы до величины обыкновенного брелка.

Дня через два после поимки акулы у нас закончились запасы бывшего в холодильнике мяса, а еще через день – и муки на хлеб. По распоряжению капитана из подшкиперской были извлечены темные залежавшиеся ржаные сухари и годами хранящаяся в герметически закупоренных бочках американская солонина. Мясо этой солонины было довольно жирное, но так густо просолено, что соль в рассоле не растворялась и валялась между мясом, как куски мелкого щебня.

Густо насыщенное раствором соли, мясо было жестким и, прежде чем употреблять его в пищу, его нужно было сутками мочить в теплой воде. Вымоченное и вымученное в разной воде, оно все равно было нестерпимо соленым и мясного вкуса почти не имело. Чтобы как можно экономнее и полезнее израсходовать каждый паек сухарей, солонины и мяса акулы, команда повахтенно ходила каждое утро на кухню и под руководством кока рубила, терла и мяла солонину, сухари и мясо акулы на мельчайшие части, а потом из этой смеси кок жарил котлеты, делал замысловатые соусы и похлебки. То же самое творилось и на кухне администрации. Кухня администрации в эти дни ничем не отличалась уже от кухни команды. Каждому новоизобретенному из смеси сухарей, солонины и мяса акулы блюду команда давала свое название, но названия эти не всегда были приличны.

Те небольшие порции спирта, которыми ежедневно угощал артельщик команду, вышли еще за неделю до поимки акулы. Принимаясь за обед или ужин, команда вместо спирта угощала теперь себя фразой из записки кочегара Квебба: «Я выпил, а ты понюхай».

Фраза эта так въелась в сознание команды, что ее повторяли не только во время обеда или ужина, а при каждом подходящем и не подходящем случае. Долго молчит кто-нибудь, неизвестно, что думает – и вдруг ни с того, ни с сего изрекает: «Я выпил, а ты понюхай».

Утром, когда встречался на палубе кочегар с матросом или машинист с лакеем, непременно кто-нибудь из них совершенно серьезно вместо «Доброе утро» говорил: «Я выпил, а ты понюхай».

Встреченный товарищ, не оставаясь в долгу, не менее серьезно отвечал ему: «Я понюхал, а ты закуси».

За то, что Квебб выкинул такую шутку, а отчасти и за то, вероятно, что по профессии он был как бы сродни нам, команда, кочегары и матросы одинаково полюбили Квебба как очень веселого, но отсутствующего товарища.

Лежа днем или ночью на койках или на люках трюмов, команда очень часто и охотно заводила разговоры о Квеббе, о том, в каком городе Англии родился он и вырос и как он поживает, если жив еще, сейчас. На записке, опущенной в бутылку, значился 1900 год. Если кочегару Квеббу было в то время лет двадцать пять, то теперь ему должно было быть около сорока. Команда интересовалась, жив ли он, и если жив, то где и какие моря бороздит он сейчас на «Канаде», или каком-нибудь, уже десятом после «Канады», судне.

Есть ли у него жена, дети, была ли когда-нибудь любимая девушка, дом…

А может быть, Квебб был даже не англичанином, а негром? Если он был негром, то где он родился – в лесах на побережье Африки или в дремучих кварталах неизвестного города Америки от неизвестного отца?

Не смотрел ли он когда-нибудь на нас из встречного английского или американского парохода?

А не было ли, например, так, что выпивая в кабачках Гонконга, Сингапура или Марселя, мы сидели с ним бок о бок? Никогда ни один человек иной нации, иного языка и иной, быть может, расы не интересовал так команду, как этот неожиданно вынырнувший вдруг «из бутылки» кочегар Квебб. Никому не известный, он стал вдруг на несколько дней частью жизни многих людей на судне.