Текст книги "Не упыри"

Автор книги: Светлана Талан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

А однажды слышим на улице крики и шум: люди куда-то бегут. Побежали и мы. Все несутся к дороге, везде слышно: «Наши, наши!» А в селе уже партизаны, и впереди на красивом белом коне едет бородатый человек. «Ковпак, сам Ковпак!» – прошелестело над толпой.

Партизан село встречало хлебом-солью. Они позволили жителям взять все, что было на немецких складах. Люди бросились разбирать продовольствие. Мать принесла с полмешка зерна, а ближе к вечеру вернулась Тетя, которую мы едва узнали. Она была вся искусана пчелами, но где-то раздобыла соты с медом.

А через день село снова заняли немцы. И первым делом вывесили приказ: если все, похищенное со складов, не будет возвращено – виновным расстрел на месте. Пришлось матери нести зерно обратно, но несколько килограммов они с Тетей все-таки засыпали в горшок и закопали в саду.

Появились слухи, что пленных солдат из нашего села будут везти в вагонах по железной дороге в сорока километрах от нас. Многие женщины отправились туда пешком с узелками в надежде увидеться с мужьями. Начала собираться и наша мать.

– И я хочу к папе! – плакала я.

– Нельзя, детка моя, это слишком далеко, – сказала мама.

– А булочку от папы принесешь мне?

– Гостинец обязательно принесу, – пообещала мать и добавила: – Если, конечно, увижу его.

Вернулась она только через несколько дней, усталая и осунувшаяся. С отцом она так и не встретилась. Раздала пленным гостинцы и вернулась домой.

За районным центром находился концлагерь для советских военнопленных. Женщины из села ходили туда, носили пленным хлеб, вареную картошку.

– Может, и наш там, – печалилась мать. – Голодный да холодный.

– Кто ж тебе там что скажет? – сказала Тетя.

– Хлеб за колючую проволоку женщины перебрасывают, ну так, наверно, можно и увидеть, кого там держат.

– Пойду я одна, – решила Тетя. – Если увижу его, в другой раз ты сходишь. А пока оставайся с детьми.

Так и сделали. Мать испекла ковригу хлеба, отварила три картофелины, а Тетя, помолившись перед дорогой, вышла рано утром, когда небо еще только начало сереть.

Целый день мать, словно предчувствуя недоброе, не находила себе места. И недаром. Поздно вечером огородами вернулась Тетя. Была она сама не своя. Вошла в хату, упала на пол и начала так плакать, кричать и рвать на себе волосы, что мы перепугались, залезли на печь и притихли, как мышата в норке.

Бросилась к ней мать, допытывается, что случилось. Тетя не отвечает, только голосит.

– Что?! Он там? Его убили? – взволнованно допытывается мама.

– Нет! Нет! – только и сказала Тетя.

– Да что ж случилось? Ты была там?

– Да! – кивает. – Отдала все несчастным…

– А еще что?

– Немец… Немец… меня поймал! – голосит она.

– Изнасиловал?

– Да! Я жить не буду! Не хочу жить! – кричит Тетя и бьется головой об пол.

Мы не могли понять, что случилось с нашей Тетей, но тоже хором заголосили на печи.

С того дня Тетю стало не узнать. Всегда работящая, проворная, она и по хозяйству успевала, и на своей швейной машинке что-нибудь сшить, и за нами присмотреть. А теперь стала молчаливая, потерянная. Ходит, словно привидение, не говорит, не ест, а когда спать уляжемся, слышно, как она плачет. Мать ее успокаивает, говорит, что не одна она такая, что люди на фронте гибнут каждый день, а у них дома малые дети остаются сиротами, – война беду принесла в каждый двор.

Как будто помогло. Начала она приходить в себя. Смотрит грустными глазами на белый свет, но хоть есть начала. А однажды снова упала на пол и стала кричать: «Тяжелая я! Не хочу немца! Не хочу!..» Мы не понимали, что с Тетей, но притихли, только всхлипывали. Мать нас загнала на печь и приказала спать. Да какой сон, если они там о чем-то с Тетей шепчутся. Услышали мы, что мать отведет ее к какой-то бабке, которая женщинам помогает. А я тогда подумала: «Пусть бы мама куда угодно Тетю отвела, лишь бы она не плакала».

Все следующие дни Тетя то лежала в постели, глядя пустыми глазами в потолок, то спешила в хлев, наклонялась над большой деревянной кадушкой, стонала и приговаривала: «Не хочу немца, не хочу». Я бы спросила, чего это она про какого-то немца все говорит, но было страшно, что она снова начнет плакать и голосить. Наверно, жизнь в ее лоне так жадно стремилась появиться на свет, что бабка не помогла Тете. А вскоре мать сказала, что у нас будет братик или сестричка. Мы обрадовались, а Тетя тихо проговорила: «Все равно я его убью».

– Не надо, – попросила я. – Мы твоего ребеночка будем нянчить, мы будем его любить.

– А я – нет, – почему-то ответила Тетя.

Со временем она смирилась со своим положением, и однажды утром мы проснулись от младенческого крика.

– Да покорми же ты маленького, – уговаривала мать Тетю, которая лежала на печи, отвернувшись от ребенка. – Ребеночек же не виноват, что Бог дал ему жизнь!

– Я его покормлю, – сказала я.

Мать усмехнулась, а Тетя не выдержала и повернулась к новорожденному.

– Ты посмотри, – сказала мать. – Это же не мальчик, а ангелочек!

– Дай мне его, – тихо сказала Тетя и поднесла дитя к груди.

Степа, так назвали мальчика, действительно был похож на маленького ангела. Волосики у него были русые, волнистые, щечки кругленькие, розовые, носик небольшой, курносый. Мы так полюбили его, что готовы были выцарапать глаза всякому, кто называл его немцем. Тетя скоро забыла, что не хотела этого ребенка. И только чаще просила у Бога прощения…

Отец был на войне рядовым пехотинцем. Однажды их выбросили на Донбассе, на оккупированной территории, с парашютами. Немцы многих перебили еще в воздухе, а тех, кто сумел приземлиться живым, ловили в лесу и сразу вели расстреливать. Отца и его друга схватили на земле и повели к оврагу, но по пути они сговорились, что будут падать в овраг еще до того, как прозвучат выстрелы. Так они и сделали. Свалились вниз, где уже было полно трупов, затаились и лежат. Немцы дали по ним на всякий случай очередь из автомата и пошли себе. Друга отца ранило в плечо, а самого папу пуля даже не зацепила. Наверно, наши детские молитвы помогли.

Ночами они пробирались по оккупированной территории домой. Люди помогали, чем могли. Кто пустит переночевать, согреет, кто накормит, кто дорогу укажет. А когда надо было перебраться на другой берег большой реки, а мост охраняли немцы, какая-то девушка забросала папу травой в лодке и перевезла под самым мостом, на виду у немцев.

Так отец добрался до родного дома.

Мы были еще совсем маленькие, но понимали, что надо крепко держать язык за зубами, чтобы с папой не случилась беда. Но в конце концов кто-то или заметил его, или догадался, что он вернулся, и в скором времени полицай привел в нашу хату немцев. Папа едва успел махнуть по лестнице на чердак. Немцы осмотрели хату и никого не нашли. А полицай сказал, что если отец и в самом деле здесь, и его поймают, то всех нас, и детей, и взрослых, расстреляют вместе с ним.

Потом немец полез наверх по лестнице. Мать замерла в оцепенении, и я увидела, как под ней на полу появилась лужица. На чердаке было совершенно пусто, но папа нашел небольшой снопик конопли и присел, держа коноплю перед собой. Немец поднялся, посветил фонариком. По сей день не знаю, на самом ли деле он не заметил отца или пожалел детей, ведь спрятаться за этим снопиком было невозможно. Спустившись, он махнул рукой: «Пошли отсюда», и они оба подались из хаты, а мать упала перед образами на колени и залилась слезами.

Всего через несколько дней село освободили, мы снова провожали отца на фронт.

Помню, как поспешно отступали немцы. Просыпаемся ночью от страшного грохота и шума.

– Что это? – спрашиваю испуганно.

– Немцы отступают, – радостно говорит мама.

После этого нам пришлось еще три дня сидеть в укрытии, потому что немцы поснимали провода на столбах и начали подрывать склады бомб на своем аэродроме, который располагался за селом. Это был сентябрь сорок третьего года.

Молитвы наши дошли до Бога, и папа, контуженый, раненый, но живой вернулся домой. Матери он привез пестрое платье, а мне – вискозный платок и кофточку в красный и белый цветочек с короткими рукавчиками.

В школу я пошла в сорок четвертом, когда еще продолжалась кровопролитная война. Надеть мне было нечего, но Тетя пошила мне платье из небеленого полотна. Потом его покрасили в красный цвет. Сколько же было радости! Как мне завидовали мои младшие!

В школу я шла, не зная ни единой буквы, не умея считать. Но какая была жажда знаний! Классы оказались переполненными, в каждом по сорок и больше учеников. Среди нас было много переростков, потому что во время оккупации школа не работала. За старыми партами приходилось сидеть по трое. Даже чернил не было – мы сами их делали из ягод бузины или сока красной свеклы. Тетрадей тоже никаких, поэтому писали мы где придется: между строчками старых газет, на каких-то лоскутках бумаги. Тут и пригодились канцелярские книги – те, что отец прислал с фронта.

А мы в это время пели про Сталина, и в книге для чтения на первой странице был портрет Ленина, а на второй – Сталин. Под портретом красовалась подпись: «Спасибо Сталину за наше счастливое детство». На уроках разучивали:

 
С песней о Сталине
Встанем на заре.
Лучших не придумано
Песен на земле.
 

Или такую песню:

 
От края до края, по горным вершинам,
Где горный орел совершает полет,
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасную песню слагает народ.
 

И мы искренне верили, что Сталин заботится о нас, детях, как родной отец. Поэтому перед праздниками Октябрьской революции, Первого мая и Днем Победы старшие мальчики шли в лес и приносили оттуда барвинок и вечнозеленый плющ, а девочки плели из них венки и гирлянды, делали цветы из бумаги, прикрепляли к венкам и украшали портреты Ленина и Сталина.

На весь класс имелась одна керосиновая лампа, поэтому было плохо видно, особенно зимой. Но я очень старалась и училась на отлично. На всю жизнь я запомнила свою первую учительницу Надежду Ивановну: молодую, очень красивую, с длинной черной косой, которую она иногда укладывала венком на голове. Для меня она сразу же стала идеалом, потому что держалась с необыкновенным достоинством и была доброй. С первого класса мне хотелось стать учительницей, как она.

Когда наступила зима, стало холодно, и мне решили сшить теплые рейтузы или штаны, чтобы было в чем ходить в школу. Но ткани не было никакой, и Тетя сострочила мне их из старого рваного одеяла. Резинки, чтобы штаны не сползали, тоже не нашлось, и Тетя пришила к штанам одну подтяжку. Они оказались страшно колючими и совсем не нравились мне. Каждое утро маме приходилось будить меня пораньше, чтобы заставить их надеть.

– Доченька, надо надевать штаны, – говорила мать, – иначе замерзнешь.

– Не буду! – сразу начинала плакать я. – Они кусаются!

– Надо, иначе застудишься, – уговаривала мать.

– И пусть, пусть! – вопила я. – Пусть простужусь, но не буду их носить!

– Заболеешь!

– Ну и что?! – не унималась я.

– И не сможешь ходить в школу.

– Как это? – я тут же прекращала всхлипывать.

– А вот так! Будешь больная на печи лежать, пока не выздоровеешь, а другие детки будут в это время в школу ходить.

– А мое место никто не займет? – размазывая слезы по лицу, спрашивала я маму.

– Кто знает! Придет какой-нибудь новичок в класс, где ж ему сидеть?

Штаны колючие, но очень хочется в школу! Вздыхая, я натягиваю их, а на следующее утро все начинается сначала.

Из плащ-палатки Тетя пошила мне пальто. А чтоб оно было теплее, вместо ваты за подкладку набили пакли. Кроме того, мне сшили бурки. Теперь зимними вечерами при свете коптилки (когда я уже научилась читать) мама и Тетя пряли, а я читала вслух. Все притихнут, а я читаю «Муму» Тургенева. Но больше всего нам нравилась сказка про Серую Шейку: о том, как ее ранили, и она не смогла улететь вместе со всеми в теплые края. Читаю и плачу, а вместе со мной плачут все в хате. Наверно, поэтому я на всю жизнь полюбила животных, и до сих пор не могу зарезать даже курицу.

Ранней весной всех женщин собирали в поле. С собой они приводили своих коров, чтобы вспахать колхозную землю. Одна женщина, спереди, тащит корову, а другая, сзади, налегает на плуг. А дома, чтобы вспахать огород, мы, дети, впрягались и тащили, а мать ходила за плугом.

Многие дети, окончив четыре класса, вынуждены были бросать учебу и идти работать в колхоз. Но у меня была очень сильная тяга к знаниям, и родители решили, что мне надо и дальше ходить в школу.

…Если заглянуть в словарь иноязычных слов, то слово «кок-сагыз» поясняется в нем так: «многолетнее растение из семейства сложноцветных, каучуконос». Но мое поколение знает об этом растении не по книжкам. В диком виде оно встречается где-то на Тянь-Шане, а его корневища действительно содержат какое-то количество вещества, из которого научились изготовлять необходимую стране резину. Поэтому его стали выращивать и у нас. Мы, дети, ходили собирать пух с созревших цветков, похожих на головки одуванчика, в котором прятались семена. Сеять кок-сагыз у нас начали еще в тридцать шестом, а ходить собирать пух я начала после первого класса. Для этого Тетя сшила мне полотняный мешочек с лямками, которые завязывались на шее. Собирали пух обеими руками, складывали в мешочки, а вечером шли сдавать звеньевой в клуню. Там она его взвешивала и вела учет. Частенько мы с Валей просыпались пораньше и успевали до школы сбегать на поле и насобирать пуха с чужих участков, а после школы шли уже на свой.

Напротив нас стояла хата, где, как рассказывали сельчане, во время голода тридцать третьего года дочь зарубила топором свою мать, засолила ее мясо и сложила в кадушку.

– А ты знаешь, куда она голову матери девала? – однажды спросила Валя.

– Откуда мне знать?

– Она ее в клуню отнесла!

– В какую клуню? – спрашиваю, чувствуя, как холодеет спина.

– А в ту, где мы кок-сагыз сдаем.

Сболтнула Валя и забыла. А я, как иду кок-сагыз сдавать, так и смотрю, не лежит ли эта голова в клуне. В одиночку заходить туда я теперь боялась.

Сначала за собранный пух кок-сагыза не полагалось ничего, потом стали выдавать по сто граммов конфет-подушечек за килограмм. В конце недели я шла в магазин, куда заранее передавались списки, и продавщица насыпала мне конфеты в кулек. Несу, а они так пахнут, так манят, что никаких сил нету. Так и хочется хоть одну попробовать! Нюхаю – но не беру. Прижму кулечек к груди – и быстрее домой. Дома Тетя (она была за старшую) прятала их в сундук, на котором я спала, чтобы потом выдавать всем по пять штучек к чаю. А чай из чего? Из веточек вишни и смородины.

Казалось бы, и война закончилась, а жить легче не становилось. Сельчан обязали платить налоги. Есть у тебя скотина или нет – обязан сдать государству сорок килограммов мяса, двести семьдесят литров молока и девяносто яиц в год. И все это бесплатно. А где взять это мясо? Разве сами мы его видели? И еще заставляли покупать за деньги облигации. Хорошо, что потом разрешили выплачивать налог деньгами. Тетя шила людям понемногу всякую одежду, зарабатывала денежку, из этого и платились налоги. Мы даже яйца сами не ели, сдавали. За каждое плодовое дерево и куст тоже надо было платить. А поскольку деревья хорошо плодоносят только раз в два года, люди начали вырубать яблони, груши, вишни и сливы. Село, которое когда-то утопало в садах, скоро стало «лысым». С болью в сердце отец вырубил все наши деревья и кусты. Стало пусто и грустно.

Рядом с нами жила одна женщина, вдова. У нее была дочка Нина, моя ровесница. Мы с ней не очень дружили, потому что она была хитрая и часто меня обманывала. Наш отец помог вдове вырубить ее сад, но один куст красной смородины женщина попросила оставить. Пришло лето – а у нас ни сада, ни ягодки, ни яблочка. А у Нины на огороде – даже с улицы было видно! – закраснел ягодами куст смородины (мы называли ее поречкой). Я несколько дней подряд ходила на улицу, чтобы поглядеть через забор на этот куст. А он с каждым днем становился все краснее, все соблазнительнее. И вот, наконец, я решила сходить к Нине в гости. Как раз в тот день ее мама пошла в город на базар, так что время было самое подходящее. Пришла я к Нине, а она спрашивает:

– И чего это ты ко мне явилась, а не к своей Вале?

– Вспомнила, что ты меня сама приглашала прийти поиграть.

– А как же Валя? – подкалывает Нина.

– Подождет до завтра, – отвечаю я, а самой становится стыдно.

Поиграли мы немного во дворе, а я все исподтишка поглядываю на поречку.

– Покажи мне, что у вас на огороде растет, – хитрю я, чтобы подманить Нину поближе к кусту с ягодами.

– Пошли! – легко соглашается соседка, и мы с ней идем по узкой тропинке. Нина что-то рассказывает про огород, а я ее и не слышу, потому что уже ничего не могу ни видеть, ни слышать, – только куст, сплошь красный.

– …А тут вот – поречка! – мы останавливаемся, не доходя до куста, но я уже хорошо вижу спелые ягоды, которые густо-густо облепили ветки, а солнце в них переливается рубином, не дает мне покоя.

– Рвать ее нельзя, – словно угадывая мои мысли, предостерегает Нина.

– Почему?

– Потому что под этим кустом похоронен некрещеный ребенок.

– И что? – окончательно теряя надежду попробовать ягод, спрашиваю я.

– Мама сказала: если кто будет рвать и есть ягоды, он придет и задушит, – произносит Нина, тоже глотая слюнки.

И мы этому верили! Какие же мы были наивные, не то что современные дети, которые еще и говорить как следует не научились, а уже вовсю управляются с компьютерами.

А еще страшно хотелось яблок!

В нашем селе перед войной на том месте, где когда-то стояло господское имение, построили новую школу. Сохранился сад, который так и называли – панский. Там росли раскидистые старые яблони. И это когда на сельских подворьях не было вообще никаких фруктовых деревьев! Мы с нетерпением ожидали, пока там завяжутся яблоки, и тогда в панский сад сбегалась детвора со всего села – ну чисто монголо-татарское нашествие. Кто мог, забирался на яблони, а остальные сбивали яблоки с веток палками, обступив деревья со всех сторон. И какое же это было наслаждение, когда удавалось полакомиться зеленым, еще не спелым яблочком величиной с грецкий орех! Особенно везло тем, кому доставалась «фунтовка». Этот сорт был не таким кислым, как остальные, нам же он казался очень сладким и фантастически вкусным. А я еще и домой приносила по яблоку братьям и сестричкам, потому что помнила: я – самая старшая и должна о них заботиться.

В классе впереди меня сидела девочка Маняша. Ее отец не вернулся с войны, а кроме нее в семье было еще трое маленьких детей. Они очень бедствовали, и Маняша ходила в школу по очереди с сестрой, так как им нечего было надеть. Девочка частенько приходила на занятия перемазанная сажей. То рука у нее была грязная, то шея, а другой раз и на щеках была сажа. Один мальчишка из-за этого начал над ней насмехаться и дразнить. Дома я рассказала маме про Маняшу.

– А ты ее не дразнила? – поинтересовалась мама.

– Нет. А что?

– А то, что у бедной вдовы нечем топить, и, чтобы дети не замерзли, она их кладет спать в печь, – рассказала мне мать.

– Как это – в печь?

– А вот так, – вздохнула мать. – Протопит печь, но не так, как положено, а чуть-чуть, сколько дров найдется, вот она особого тепла и не дает. А одеяла у них нет, его уже давным-давно на хлеб выменяли. И на ночь мать кладет детей спать в еще теплую печь.

– Там же темно и страшно!

– Вот поэтому девочка и в саже. А что поделаешь? Лучше уж в саже, чем мерзнуть, – сказала мама и перекрестилась.

На следующий день в школе тот же самый мальчишка снова начал тыкать пальцем в Маняшу и насмехаться. Я не на шутку на него разозлилась. И хоть была не очень смелая, подбежала к нему сзади и треснула его ладонью по спине изо всех сил. Он не ожидал от меня такого и замер, разинув рот.

– Если ты еще хоть раз обидишь Маняшу… – закричала я, хоть и сама очень испугалась собственной смелости. – Я… Я… Я знаешь, что с тобой сделаю?!

– И что ж ты со мной сделаешь? – нагловато ухмыльнулся мальчишка.

Я поняла, что сейчас он меня отлупит, поэтому, уже ни о чем не думая, бросилась на него и вцепилась в его спесивую физиономию ногтями.

– Вот что! Вот! – завизжала я, царапая его щеки. – Вот что я с тобой сделаю!

– Отцепись от меня! – завопил он. – Припадочная!

Чувствуя себя победительницей, я подошла к Маняше и взяла ее за руку. Ее ладошка крепко сжала мою в знак благодарности, и на худеньком замурзанном личике появилась робкая улыбка. С того дня мы с нею подружились. А однажды Маняша сумела меня отблагодарить. Она принесла в школу настоящее большое и спелое яблоко! Не знаю, где она его раздобыла, но едва одноклассники заметили у нее в руках такую роскошь, как сразу же обступили кольцом и стали клянчить:

– Дай укусить!

– Ну хоть маленький кусочек!

– Оставь огрызочек! Ну, пожалуйста!

Так у нас было всегда, когда кто-нибудь приносил яблоко или грушу. Обычно «укусить» доставалось только закадычным друзьям. Я не стала просить, а только смотрела на это яблоко жадными голодными глазами. Маняша подошла ко мне, надкусила яблоко, а потом разломила его пополам.

– Бери! – сказала она, протягивая мне пол-яблока. – Это тебе!

– Так нечестно! Ты ей слишком много дала! – загудела толпа.

Я поблагодарила подругу и дала откусить Вале. То ли в самом деле это яблоко было таким вкусным, то ли мне показалось, но его непередаваемый вкус и аромат я запомнила на всю жизнь.

Летние месяцы сорок шестого и сорок седьмого года выдались страшно жаркими и засушливыми. Земля томилась от жажды, но дожди все не шли. Урожая не было, для нас наступили трудные времена. После Нового года в погребе было уже пусто. Ни картофелины, ни свеколки, а про хлеб нечего и говорить. Чтобы не умереть с голоду, взрослые брали мешок, кочергу и ночью шли в колхоз. Там в буртах, засыпанная землей и соломой, лежала картошка – единственное спасение. Многих мужчин ловили на этом и отправляли за решетку. Но люди шли туда снова и снова рисковали, потому что их дети уже пухли от голода.

Однажды поздно вечером мы услышали, что папа собирается в колхоз – воровать картошку. Женщины тихонько плакали, провожая его.

– Тихо! – сказал папа шепотом, – детей разбудите. А в случае чего, что б вам ни говорили, отвечайте одно: «не знаем, где он», и все.

– Господи!.. – опять послышались всхлипывания матери.

– У меня нет выбора, – это папа.

– А если поймают? – охнула Тетя.

– Не поймают, – бодрился папа. – На дворе такая метель, что хороший хозяин собаку за порог не выгонит. Сразу следы снегом занесет. А не пойман – не вор. Я и так долго ждал подходящего случая.

– Может, обойдемся как-нибудь? – зашептала мать.

– Как? Не могу я больше смотреть детям в голодные глаза. Надо их спасать.

– Если поймают, посадят обязательно… – начала было мать.

– Не каркай на дорожку, – остановил ее папа. – Думаю, все будет хорошо.

Отец, не зажигая света, оделся и ушел. А мы разве могли после этого спать?! Притихли, как мышата, и вслушиваемся. А за окном ветер воет, метель свистит, выпевает что-то жуткое и печальное. Взрослые тоже не спят: как и мы, лежат тихо, прислушиваются. Время тянется невыносимо. Мое воображение начинает рисовать самые ужасные картины, хочется плакать, но я не шевелюсь.

Наконец в сенях тихонько скрипнула дверь. Или это метель так подвывает? Потом и дверь в хату открылась, оттуда ворвался холод – я его почувствовала первой, потому что спала у самой двери на сундуке. Но все это чепуха! Главное – папа вернулся.

– Тихо! – говорит он. – Все вроде обошлось!

Быстро отряхивает с кожуха и валенок снег, ставит кочергу к печи и куда-то прячет в темноте заветный мешок. Я немного успокоилась, шепотом поблагодарила Бога за то, что папу не поймали, и уже собралась спать, как в дверь громко застучали.

– Открывай! Немедленно! – загремел чужой голос за дверью

– Господи! Что ж теперь будет?! – зашептала перепуганная мать.

– Спокойно, – сказал папа, вставая с кровати. – Вы ничего не знаете. Поняли?

От испуга сердце у меня в груди заколотилось так, что даже дышать стало трудно. Лежу и прислушиваюсь. Вот папа открывает чужим людям дверь, они врываются в хату, и младшие дети от испуга начинают плакать.

– Свет зажги! – приказывают чужие дядьки.

– А что случилось? – спрашивает отец, зажигая лампу.

– А то ты не знаешь?!

– Нет.

– И из хаты, хочешь сказать, никуда не выходил?

– Да нет же! Нет!

– А почему от буртов к твоему подворью следы?

– Быть того не может! Богом клянусь! – божится мой бедный отец.

Мужчина в заснеженном кожухе придирчиво осматривает папины валенки.

– Говоришь, из хаты не выходил?

– Да.

– А чего ж они в снегу?

– Не может быть! – стоит на своем отец.

– Брешешь ты! – орет человек в кожухе под плач перепуганных детей. – Они еще мокрые от талого снега.

– Так это я до ветру на двор выходил.

– До ветру, говоришь? Врешь, сучий потрох! К колхозному добру руку протянул? Вон – и на кочерге сырая земля! А ну, давай, обыщи хату, – приказывает он другому мужчине. – Найдем краденую картошку – долго еще своих щенят не увидишь!

Мать не выдерживает, закрывает ладонями лицо и начинает тихонько плакать. «Все, – думаю я, – сейчас найдут мешок и заберут нашего папу в тюрьму».

Начали они обыскивать, везде заглядывают, все перевернули, а найти не могут. А отец стоит посреди хаты, как с креста снятый. Сатанеют от злости непрошеные гости, хорошо понимают, что отец только что вернулся с колхозного поля, а мешок – как сквозь землю провалился. Все обыскали, аж взмокли, а картошку не нашли.

– Знаю, что ты крал, – говорит человек в кожухе. – Точно знаю!

– Вы же сами видите – нет у меня картошки, – говорит папа. – Если б была, так разве б вы ее не нашли? Ищите еще, если охота!

Снова начали чужие заглядывать по углам, но не могут найти мешок, и все!

– В следующий раз найду, уже не отвертишься! – со злобой бросил незваный гость и вышел из хаты, с силой грохнув дверью.

Все вздохнули с облегчением, перекрестились и поблагодарили Бога. И еще долго не разговаривали, сидели тихо-тихо и прислушивались: а вдруг вернутся? Или, может, под окнами подслушивают?

Первой в себя пришла Тетя. Взяла в руки лампу, заглянула в окна, задернула поплотнее занавески.

– Ты и правда вернулся с пустыми руками? – тихо спрашивает Тетя отца.

– Еще чего! Полмешка картошечки раздобыл! – почти шепотом отвечает отец.

– Куда ж ты ее приткнул? – удивляется мать. – Вон, в хате все перерыли! Во все щели заглядывали!

А папа усмехнулся и полез за печь. Там вверху были небольшие отдушины-печурки, где мы всегда сушили одежду, а внизу, скрытая за спинкой кровати, – печурка побольше. Вот туда папа и успел засунуть мешок. Все обыскали, а в нее заглянуть не догадались. Повеселели женщины, обрадовались дети. Еще бы! В ближайшие дни не будем голодными!

Картошку съели быстро, и в хате снова стало грустно – опять нечего есть. Некоторое время держались на картофельных очистках, но и они быстро кончились. Полезла мать в сундук и достала единственную теплую и красивую вещь – свой белый шерстяной платок.

– Не надо, – говорит отец. – Оставь себе.

– А дети? С голоду будут пухнуть? Сейчас детей надо спасать, а не о себе думать.

Сел отец на лавку, обхватил в отчаянии голову руками. А что поделаешь? Пошла Тетя в город и обменяла платок на ведро картошки.

А у меня начался авитаминоз, волосы на голове стали выпадать, и появилось три плешинки. Утром, перед школой, мать долго причесывала меня, стараясь заплести косички так, чтобы лысые места не были видны. А тут еще в школе сказали, что приехал фотограф, чтобы снять отличников учебы для Доски почета. Учительнице тоже пришлось долго меня причесывать, чтобы спрятать эти мои лысины. И хорошо, что на снимке не было видно моего платья. Оно все вылиняло, а ниже спины – здоровенная заплатка другого цвета.

В это время в школе варили суп из пшеницы и кормили им сирот и самых бедных. Я очень стеснялась его есть, поэтому учительница сама брала меня за руку и вела к столу. А в том супе – только вода и вареная пшеница.

Иногда меня приглашала к себе домой первая моя учительница – Надежда Ивановна. Какая же она была красивая! Волосы темные, длинная и толстая коса красиво уложена вокруг головы. Смотрю на нее с нескрываемым восхищением и думаю: «Все равно буду ходить в школу и хорошо учиться, чтобы стать такой, как Надежда Ивановна. И лысин у меня уже не будет, а вырастет такая же длинная и блестящая коса».

– Ну что, Маричка, – говорит учительница, а мне ужасно нравится, когда она так ко мне обращается. – Не передумала быть учительницей?

– Ну что вы! Никогда не передумаю! – отвечаю я.

Надежда Ивановна усадит меня за стол, а у меня глаза уже бегают по полкам. Сколько там книжек! Как в библиотеке. Накормит меня учительница, еще и книжку какую-нибудь интересную даст почитать. Только потом я поняла, что книжки были всего лишь предлогом для Надежды Ивановны, чтобы зазвать меня к себе и дать что-нибудь поесть, потому что просто так прийти к учительнице я стеснялась. Иногда, когда голод особенно донимал, я рвала цветы, которых всегда было полным-полно возле нашей хаты (хорошо, хоть цветы налогом не облагались!) и несла букет учительнице. Иногда она давала мне коржик или оладушек, а чаще угощала козьим молоком.

Когда Надежда Ивановна приехала в наше село, с собой она привезла небольшой чемоданчик с одеждой, большой – с книгами, а еще она привезла с собой… козу. Молодую учительницу поселили на втором этаже школы, а козу – в школьном сарае. Летом коза паслась в панском саду, а когда у нее появлялись козлята, Надежда Ивановна отдавала их нам на откорм. Все лето мы пасли и откармливали козлят и сушили сено на зиму. Когда козлята подрастали, одного мы отдавали учительнице, а второй оставался нам. И сколько же было радости, когда коза приводила не двоих, а троих деток!

Всю жизнь образ Надежды Ивановны оставался для меня образцом красоты и душевной доброты.

Другим моим соученикам было не легче. Некоторые дети ходили в школу совсем опухшие, а те, у кого не было сил, чтобы дойти до школы, лежали дома.

Едва дождались мы весны в тот год. Кое-где еще лежал снег, а люди уже тянулись с лопатами и сапками на поле, где в прошлом году выращивали картошку. Перекапывали землю и порой находили мелкие картошки. Они были мерзлые и почти всегда гнилые, но их все равно собирали. Такую картошку называли гнилушкой. Ее хорошо промывали, клали в печь и сушили. Потом снимали кожицу, толкли в ступе и пекли лепешки. Бывало, наедимся их, а через час-другой возвращаемся обратно.

Потом появилась лебеда, которую тоже можно есть. А там пошли щавель, белая акация, клевер. Ели все подряд, даже листья липы. Все казалось вкусным, потому что голод мучил постоянно.

Весной мать ходила работать на буртах. Там женщины перебирали картошку, им разрешалось печь ее и есть, но делать это можно было только во время работы. Мама сама не съест, а спрячет несколько картофелин за пазухой и несет домой. Достанет их, а те в саже, мы расхватаем – и ну наворачивать! Мать смотрит на нас, улыбается, а у самой на глазах слезы. А нам и непонятно почему: мы же едим, так почему мама плачет?