Текст книги "Атака! Атака! Атака!"

Автор книги: Светлана Кармалита

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Гражданин, – дверь подергал проводник, – на остановке нельзя пользоваться…

Он достал гребешок, причесался, вернулся в коридор, навалился на оконные ремни, низко опустил стекло и высунулся наружу. Лицо сразу обдало дождем, паровозным дымом, и он долго так стоял.

В соседнем купе пели. Когда он вернулся, Варя, спала, привалясь к стоящему на попа полосатому матрацу, опустив руки на колени. Большой и указательный пальцы правой руки были очень толсто замотаны бинтом. Загорелое, сильно обветренное лицо ее было бледным.

Белобров закурил папиросу, сел на свой мешок, откинулся к клейкой зеленой стенке и стал смотреть на Варю.

Она дышала ровно, спокойно. Платок сполз, открыл нижний, белый, и край коротко остриженных волос.

На белую жаркую насыпь вдруг вышел длинный, похожий на удилище Дмитриенко в костюме Робинзона, с длинным ружьем.

– Мин херц, – сказал он, – что же ты на письма не отвечаешь, собака?!

За мокрым и в крупных каплях окном тащились Столбики, болотца. Саша и Варя спали. Он» сидя на высоком мешке, сильно откинув назад голову на тощей жилистой шее, дышал тяжело и сипло, она – привалясь к полосатому матрацу. Постукивал стакан о бутылку трофейного коньяка, позвякивала железка под потолком, и выражение лиц у них было напряженное. А за окном тянулась их земля, с болотцами, птицами на низких проводах, согнутой фигурой какого-то мужика на рыжем холме, потом все закрыли тупорылые черные цистерны, вдруг они кончились, и открылась широкая, по-осеннему мозглая река в белесом тумане у берегов.

Белобров проснулся неожиданно, как заснул, поднял опять упавший кочан, закурил и долго смотрел на Варю. За окном вместе с дождем летели толстые хлопья снега. В купе потемнело, и спокойное Варино лицо в этой полутьме было невозможно красивым.

– Вологда, – проводник открыл дверь. – Дама с вами сойдет или дальше поедет? – спросил он.

– Дама поедет до Архангельска. Так что попрошу обеспечить… – сказал Белобров, закрыл дверь и стал собираться. «Жили и проживем, – думал он. – Как-нибудь жили и проживем…»

И думая так, он переложил из своего мешка в Варин тушонку, мыло, одеколон, свои перчатки, а в перчатки сунул деньги.

У него еще были новые ботинки и запасные подметки, но это уже в мешок не влезло, ботинки он поставил сверху, а подметки завернул в газету и написал чернильным карандашом: «Варя!» – подумал, ничего не придумал и жирно вывел номер полевой почты.

Газета, в которую он завернул подметки, называлась «Североморский летчик», и чернильный карандаш лег на фотографию летящего низко над морем торпедоносца.

Проехали длинный низкий завод с высокой трубой, от завода шли люди; аэродром с двумя белыми накрытыми сеткой транспортными самолетами… Поезд начал тормозить, все заскрипело, за окном возникло радио. Белобров подложил ватник под кочаны капусты на верхней полке, чтобы они не падали, взял мешок и чемодан и вышел. Прошел коридор, мимо ярко топящейся печки и, как в прошлое, шагнул в тамбур. Старухи по-прежнему сидели на узле, за дверью была серая муть моросящего дождя, медленных хлопьев снега, низкие холодные тучи. Пассажиры прыгали на снег и исчезали под товарным составом. Белобров тоже спрыгнул, но неожиданно для себя пролез под своим вагоном, вылез на другую сторону поезда и посмотрел на окно, за которым спала Варя. Поезд стоял черный, сырой, по окну лилась струйками вода, за ним ничего не было видно.

И Белобров вдруг охнул, мгновенно ощутив, что натворил. Он поднял камешек и кинул в окно. С крыши вагона поднялась одинокая ворона, картаво закричала и полетела прочь.

Бах! В Варино окно влепился булыжник, так что стекло побежало мелкой вязью. Щербатый парнишка лет двенадцати в коротком гороховом пальтишке приплясывал рядом.

– Вали отсюда! – рявкнул Белобров.

Парнишка засмеялся и нырнул под вагон.

В треснутом мокром Варином окне отражался сам Белобров, насыпь, шпалы, а за этим отражением, в глубине, возникла тень, эта тень махала руками и, по-видимому, была Варей. Из соседнего окна Белоброва тоже разглядывали. Белобров помахал рукой, показал Варе, чтобы она писала и, уже не оглядываясь, широко зашагал вдоль поезда через заснеженные лужи и кучи распухших рваных прошлогодних листьев. Он дошел почти до паровоза, когда паровоз дернул и потащил мимо него состав.

– Шурик!

Белобров обернулся и сразу же увидел руки с ботинками, торчавшие из опущенного окна, а потом и саму Варю. Она стояла на коленях на столике, высунувшись наружу и смотрела не на него, а вниз, на его ноги. Мгновенно поняв, в чем дело, и от этого страшно обрадовавшись, Белобров захохотал и подтянул кверху черные флотские брючины, показывая ей, что все хорошо и на нем хорошие ботинки и даже с галошами, а потом побежал рядом с поездом, ничего не говоря, просто бежал и смотрел на нее. А она на него. Поезд обогнал его, и в проходящих мокрых окнах проезжала мимо него снежная белая насыпь и он сам с мешком и чемоданом – Белобров, Белобров, Белобров.

И уже после, в полуторке, подвозившей его на аэродром, с которого он летел дальше, домой, на Базу, Белобров засмеялся, немного пугая спутников неподвижным при этом лицом.

– Зина, чаю! – крикнул командующий. – И погорячее… Не бывает, что ли?

В своем закутке, который здесь называли «саркофагом», подавальщица Зина поправила прическу у маленького зеркальца и, поджав тонкие губы, вынесла чай и сразу поглядела на два больших квадратных репродуктора, материя в одном была продрана и аккуратно склеена черной бумажкой.

– Надо уметь видеть машинально, – говорил голос за перегородкой, – а они в самую Бомбею попали. Главное, было б причину иметь.

– Редькин, разговорчики…

Черные динамики похрипывали, потрескивали – казалось, в них кто-то шепчется.

– Бреемся, набриваемся, – вдруг раздражился командующий, – все бреемся… Брито-стрижено да еще надушено… – он втянул ноздрями воздух. – До чего ж я не люблю, когда командиры духами душатся.

– Это не командиры, – сказал начштаба Зубов, – это Зина.

Зина вспыхнула, опять поджала тонкие губы, ушла в свой «саркофаг» и загремела чайником.

– Водки бы выпить, что ли, – сказал командующий, – знобит меня чего-то, не пойму отчего…

Он сам зашел в «саркофаг», налил себе рюмку водки, насыпал перца, понюхал, но пить не стал, а опять кругами пошел по командному пункту.

– Я ему дал пить, – вдруг громко, так что, казалось, на нем треснет материя, крикнул динамик, и все вздрогнули. – Я ему, товарищ майор, хорошенько дал пить, вот он и пьет, товарищ майор. – И голос исчез, как выключился.

Динамики тихо потрескивали.

И вдруг другой сердитый голос сказал из динамика:

– Нахожусь над аэродромом, не зевайте, товарищи.

– Гречишкин выскочил, – сказал Зубов, – сейчас они их примут везде. Точненько выскочил, точненько. Все будет в ажуре, все будет в ажуре.

– Есть радиоперехват, – закричал оперативный из-за перегородки. – У немцев тревога по всему побережью.

– Нахожусь в районе цели, – опять заговорил репродуктор. – Конвои следует по своему маршруту. Букет, я – Ландыш… Имею незначительные повреждения. Прием, прием…

Командующий быстро прошел в угол и повернул к себе микрофон, зачем-то дунул в него и заговорил;

– Я Букет, я – Букет, вы слышите меня, Ландыш? Если можете, оставайтесь в районе цели. Если можете, оставайтесь в районе цели.

И опять наступила тишина такая, что вдруг стало слышно, как у столовой гремят бидонами и два голоса ругаются – мужской и женский.

Аэродром лежал перед КП – он казался пустым и стылым. Чадили синими дымками «пожарки», шлепала по заливу нефтеналивная баржа, быстро и деловито пробежал на своих ревматических лапах ярко-желтый Долдон.

Телефонист осторожно продувал телефонные трубки. Зина в своих больших сапогах ходила на цыпочках. И вдруг громкий, резкий, напряженный голос загремел из обоих репродукторов:

– Вижу корабли противника. Вижу корабли противника. Левкои, вперед! Левкои, вперед!

– Штурмовая пошла, – тотчас закричал оперативный за перегородкой. – Штурмовая пошла, пошла штурмовая!

– Выхожу на цель, – сказал еще один голос в репродукторах.

– Над целью, – закричал тенор, – за мной, товарищи! Бей во все колокола!

– В ажуре, – крикнул Зубов, как будто его могли услышать, – в ажуре, в ажуре!

Теперь репродукторы кричали непрерывно:

– Гвоздики, Гвоздики, я свой. Гвоздики, Гвоздики, вас четверо, я – пятый.

– Маки, я Фоменко, я Фоменко, Маки. Развернуться фронтом, идем в атаку фронтом. Атака! Атака! Атака!..

– В ажуре, в ажуре, – повторил Зубов, резко встал, толкнув при этом стол и уронив поднос со стаканами на цементный пол. – К счастью, к счастью, посуду бить к счастью, не подбирай ты ее, Зина, прошу тебя.

– Колдуешь, Зубов, – сказал командующий.

По полю проехал грузовик, груженный лопатами. Мухин мыл горячей, парящей на ветру водой машину командующего, смешно выставляя в длинных руках швабру, чтобы не перепачкаться.

– Атака! Атака! Атака! – повторил Фоменко.

Его «маки» шли за ним низко, почти над самым морем, строем фронта, крутолобые, безжалостные тяжелые машины, горькое и отчаянное порождение военной науки.

Конвои пытался поставить вокруг транспортов завесу из химических шашек, но из этой затеи ничего не получилось, дым сносило в сторону. Транспорты по-прежнему шли, словно голые. Только белые клубы катились по воде вокруг. Эсминец ударил по торпедоносцам главным калибром и словно оброс белым разряженным воздухом. Выли сирены транспорта. Маленький тральщик уже горел розовым веселым пламенем.

– Атака, – опять сказал Фоменко, выбирая себе взглядом транспорт побольше, вот этот, кажется, самый большой, и хриплым голосом спросил: – Штурман, второй в ордере – наш, идет?

– Идет, – ответил штурман.

Разорванные облака закрыли на мгновение плексиглас перед Фоменко. Потом транспорт вновь открылся. Оттуда и с других транспортов и с кораблей сопровождения к ним потянулись изгибающиеся цветные трассы.

– Вправо, командир! – сказал штурман по СПУ. – Еще доверни чуть вправо.

В это мгновение снаряд разорвался перед Фоменко. Снаряд разорвался, и все сразу вспыхнуло вокруг. Но вперед было видно и вниз было видно.

– Горим, командир! – сказал штурман. – Чуть вправо, чуть-чуть!

– Прощай, штурман, – сказал Фоменко. – Прощай, друг!..

– Еще доверни, – попросил штурман. – Прощай!..

– Сбрасывать нет смысла! – сказал Фоменко. – Прощайте, товарищи!..

Пламя ударило ему в лицо. От копоти он задохнулся и закашлялся и так кашлял все последние мгновения своей жизни. Но эти мгновения все сразу кончились. Все сразу – беззвучно и навсегда.

Пылающий Мак-первый ударил всей своей массой, помноженной на скорость, немного ниже ватерлинии транспорта в десять тысяч тонн водоизмещением, и транспорт тут же распался на две половины.

Выли сирены оставшихся транспортов.

– Штурман, видишь? – спросил Плотников по СПУ.

– Вижу, – сказал Веселаго.

– Принимаю командование, – сказал Плотников, и тотчас же все «маки» услышали его протяжный окающий голос: – Внимание, Маки! Я Плотников, я Плотников! Я Плотников. За мной! Ближе, ближе, смелее, вперед, спокойнее. Атака! Атака! Атака!..

Торпедоносцы вышли на второй круг. Эсминец и конвой вытягивались левее транспортеров. Опять ударила артиллерия, окружая военный корабль белой, казалось, шипящей стеной. Кричали транспорты. Низкий, как бы распластавшийся, размалеванный под волну эсминец ударил главным калибром.

– Чуть влево, Сергуня, – сказал Веселаго. – Вот так, так держать!

– Товарищ командир, бензин течет, – сказал Пялицин.

– Знаю. Внимание, Маки. Я Плотников. Я Плотников. Атака! Атака! Атака!

В это время из левого мотора вырвалось пламя и быстро охватило левую плоскость.

– Сережа, горим! – крикнул Веселаго.

– С курса не схожу, – ответил Плотников. – Инженер, вы в порядке? Пялицин, позаботьтесь об инженере!

– В порядке! – крикнул Курочка.

Его маленькое смехотворное личико было совсем белым. Он ежесекундно протирал очки и смотрел вниз, но там ничего не было; кроме стылого, близко, под самым брюхом машины, несущегося моря. Пялицин сидел из полу, ему не за что было держаться, и он держался за унты инженера.

– До цели семьсот метров, – сказал Веселаго, – пятьсот…

– Бросаю.

– Торпеда пошла-а-а!.. – закричал Пялицин.

Теперь и Курочка увидел длинную серебристую стремительную и наглую торпеду и тотчас же потерял ее.

– Вижу взрыв! опять крикнул Пялицин.

И Курочка увидел что-то огромное, черное, расползающееся в море. Это и был взрыв.

Машина шла теперь как-то странно, боком. Плотников что-то говорил, но СПУ больше не работало, плоскость горела, и лопасть левого винта висела беспомощно и невозможно для летящего самолета, черная, гладкая, слабо шевелящаяся, будто издыхающая.

– Я Ландыш… Я Ландыш… Второй транспорт подбит! Второй транспорт окутался паром… Мак-второй загорелся! Горит Мак-второй! Я Ландыш. Я Ландыш. Мак-второй потерял ориентировку, уходит в снежный заряд! Идет снежный заряд! Маки выходят из боя… Букет, Букет, я Ландыш…

Вокруг второго транспорта катились по воде круглые шары пара. К нему спешили корабли охранения. Ветер нес над морем густую пелену снега' будто внезапно началась зима, так бывало в этих местах. Торпедоносцы один за одним исчезли в низком небе, закрылись пургой. Только сухой снег несся в снежных сумерках. Уцелевшие транспортеры вырубили сирены, и вдруг стал слышен плеск воды и шорох снега, ложащегося на эту воду.

– Ракету! – прокричал голос на поле. – Ну? Посажу вас, черт возьми, если…

На КП сидела на ступеньках трапа и плакала злыми слезами подавальщица Зина. С грохотом кругами ходили над аэродромом торпедоносцы, их не было видно в сплошной снеговой пелене. В косо летящем снеге в сумерках то зажигались, то потухали сигнальные огни. Машины садились по мере того, как освобождалась посадочная полоса.

Снег забился за воротник, ноги застыли, Белоброва знобило. Он стоял у курилки, мимо шли экипажи, ему были рады, он знал это, но они только кивали ему и плелись дальше, серые, измученные, казалось, сейчас возьмут и сядут в снег. Сегодня был очень тяжелый день и работа была очень тяжелая. Даже от воспоминаний об этой работе у Белоброва привычно заныли плечи и шея, а ноги налились тяжестью, будто он только что снял их со сцеплений.

Над ухом Белоброва грохнуло, дежурный в насаженной на самые глаза фуражке опять дал ракету. Снова загорелись и погасли сигнальные огни, из снежных сумерек появился Дмитриенко. С трудом отбивая шаг, мягкими унтами прошел расстояние, отделяющее его от командующего, доложил по форме.

– Как дошли? – спросил командующий.

– Трос у меня перебило, – очень громко ответил Дмитриенко, – голова болит, очень сильно голова болит…

– Сейчас будете свободны. Фоменко погиб, это вы точно видели?

– Точно.

– И Плотников погиб?

– Погиб. Голова очень болит.

Слева подошла и почти вплотную остановилась серая «санитарка».

– Поезжайте, – сказал командующий, – пусть вас медики посмотрят.

Дмитриенко полез в «санитарку». Белобров подошел, сунулся в салон.

– Саша, – вяло обрадовался Дмитриенко, – папиросы привез? А у меня трос перебило и спина очень болит…

По полосе с грохотом рулила следующая машина. В небо, в косо летящий снег ушла еще ракета. «Санитарка» буксовала, водитель ее раскачивал. Из-за синей лампочки в салоне лицо Дмитриенко казалось совсем белым.

– Не привез, – сказал Белобров. – Подворотнички привез, целлулоидные.

«Санитарка» тронулась, и Белобров запрыгнул в нее.

– Почему не привез?! – крикнул Дмитриенко. – Ты же обещал папирос… Свинство какое-то! – И сразу же сник. – А у нас Фоменко и Плотникова срубили, да!.. – Его лицо болезненно исказилось. – И у меня трос перебило. У меня перебило трос, мне никто не привез папирос. Художественный стих.

«Санитарка» притормозила, подобрала Романова и Шорина, инженера Гаврилова, на ступеньку запрыгнул стрелок-радист Черепец, опять забуксовала, покачалась и поехала.

– Мне сеструха одеколон прислала «Даиси», – пробасил Шорин, – его утром Веселаго забрал поменяться на ножичек. Здоровенная такая бутылка. – И все замолчали.

У «тридцатки», так здесь называли столовую, Белобров соскочил, «санитарка» поехала дальше. Здесь уже толпились истребители, шумные и крикливые.

– Я его на правом завалил, – кричал маленький с агатовыми калмыцкими глазами Сафарычев, – он на левом исключительно хорошо уходит, а на правом нехорошо уходит. Его надо затащить в правый и тогда можно доканать до конца…

Ветер с залива стих, снег не несся, а медленно валил с неба, стрелок у шлагбаума раскатал ледяную дорожку и катался по ней, рядом стояла лошадка, вся в снегу.

– Гулять, товарищ гвардии старший лейтенант? – спросил стрелок.

Сразу за шлагбаумом его догнал Гаврилов, и они пошли вместе.

– Игорешка у меня в детдоме отыскался, слыхал?

Гаврилов был маленький и плотный и никак не мог попасть в ногу с широко шагающим Белобровом.

– А про Лялю пока ничего не слыхать?

– Нет, пока ничего не слыхать… – Гаврилов вздохнул, поправил на Белоброве белое шелковое кашне.

Они еще долго шли и замерзли, когда из-за поворота показались фары, они подняли руки и тут же опустили их, узнав ЗИС командующего. Но машина резко затормозила, проехав юзом, командующий открыл дверцу и велел им садиться.

– Мухин, пересядь, – сказал командующий.

Сонливый, с толстыми ляжками, Мухин страстно любил летчиков и терпеть не мог, когда командующий садился за руль. Поэтому он одновременно заулыбался Белоброву и тут же негодующе засопел, – пересаживаясь назад.

Командующий сразу выжал акселератор, машина рванулась вперед, уютно заскрипели дворники. На полном ходу они влетели на сопку, командующий переложил руль и, не сбавив газа, повел машину вниз к мосту.

– Гудочек дайте, товарищ генерал-лейтенант… гудочек посильнее… – заныл сзади Мухин, вытирая рот рукой. – Тормозочки у нас…

– Если убьемся, то вместе, – сказал командующий и гудка не дал.

Проехали второй шлагбаум. Краснофлотец в валенках взял на караул. Командующий тоже приложил руку к козырьку.

– Я слышал, будто у вас что-то вроде паралича лица. Как вы считаете сами про свое самочувствие?.. Можете работать?

– Хорошо могу работать, – сказал Белобров.

– Да-да, – сказал командующий, думая о другом, – так-так…

У домов гарнизона на раскатанном снегу играли дети, широкие окна парикмахерской были заметены снегом. Штурман Звягинцев нес в баночке молоко для своих близнецов. Командующий молчал, и все молчали тоже.

В подъезде Белобров и Гаврилов закурили, было страшно, и стали медленно подниматься. Стуча коньками по деревянной лестнице, повисая на перилах, навстречу им спустился мальчик в вязаном английском шлеме.

На площадке у пятой квартиры они постояли, готовясь и представляя себе, как это произойдет. «Может быть, вернуться?»– подумал Белобров и, не глядя на Гаврилова, постучал кулаком так громко и сильно, что уйти им теперь было невозможно. Дверь тотчас открыли, и он увидел Шуру. Она стояла в ярко освещенном коридоре с кастрюлькой в руках, а сзади шла Настя Плотникова. Он закрыл за собой дверь и сделал два шага вперед, стараясь улыбаться, чувствуя, как в плечо ему давит Гаврилов.

– Белобровик вернулся, – сказала Шура, – и еще вырос. Да дверь-то зачем закрываешь?

– То есть как это зачем? Затем, что зима… В окно посмотри…

Лицо у нее дернулось, тарелки в руках задребезжали, она поставила их на сундук и сложила руки на груди.

– Говори, – велела она.

Он не мог смотреть на нее и посмотрел дальше, но там была Настя с круглыми, словно потухшими глазами и невероятно белым лицом. Ему некуда было девать свой взгляд, некуда смотреть.

– Слушайте, позвольте хоть раздеться, просто невежливо…

Они ничего не ответили. И Белобров начал раздеваться в абсолютной тишине, под стук собственного сердца. Торопливо раздевался и Гаврилов.

Настя подошла ближе и встала рядом с Шурой. Шура не могла смотреть на пухлое испуганное личико и голубенькую сережку в ухе, ей стало совсем страшно.

– Не вернулись, – сказала она.

– Задержались, – сказал Белобров. – Да ничего не случилось! – крикнул он, видя, как у Шуры исказилось лицо. – Ты погоди, погоди, они там, но все нормально, слышишь, нормально. Они сели, и я говорю тебе, все нормально. Настя, хоть вы ей скажите. Настя, они, понимаете, задание выполнили, героически выполнили, и у них все прекрасно было, но потом… – Он говорил, не понимая, что говорит, не слыша собственных слов, говорил просто в передней, никуда не глядя и ничего не видя.

– Не вернулись, – опять сказала Шура.

– Не вернулись, – одними губами повторила за ней Настя и быстро забегала по коридору, – не вернулись, Сережа мой не вернулся, не вернулся…

В квартиру осторожно протиснулся истребитель Сафарычев. Он жил в этом доме на втором этаже.

– Что, все уже известно? – спросил он, и опять стало тихо в коридоре, только хрустела пальцами Шура да часто открытым ртом дышала Настя. Негромко подвывала электрическая печь в комнате.

Екатерина Васильевна, мать Шуры, надела круглые очки и строго поглядела на Белоброва. По всему видно было, что она плохо соображает и не понимает тяжести случившегося.

– Пойдемте в комнату, – сказала Шура.

Она пошла вперед и села в качалку. Качалка качнулась, Шура сильно оттолкнулась носком туфли и стала качаться, закрыв глаза. Настя ушла на кухню, закрылась там на крючок и сильно пустила воду из крана.

– Шурена, – сказала Екатерина Васильевна, – Шурочка, что с тобой?

Шура не ответила, все качалась…

– Я не совсем понимаю, что случилось, – заговорила Екатерина Васильевна, все так же строго глядя на Белоброва. – Самолет не вернулся, так?

– Ну, примерно так, – не глядя на нее, почти грубо ответил Белобров.

– Но они живы или самолет сломался и с ними что-то случилось? – И вдруг она из-под своих круглых очков подмигнула Белоброву раз и другой.

Было слышно, как внизу подъехал автобус, хлопнули двери, заговорили голоса, потом бухнула дверь парадной.

Сафарычев осторожно дергал дверь в кухню и тихо стучал в нее согнутым пальцем.

Внезапно что-то оборвалось в слабой голове Екатерины Васильевны, она всплеснула руками и, точно разом все поняв, закричала тонко и громко, закричала еще раз и стихла, припав к Шуре старым иссохшим телом, вздрагивая, шепча что-то и захлебываясь слезами.

В прихожей зазвонил телефон, и Шура, отстранив мать, встала и, криво ступая, пошла к телефону. Но звонили по ошибке.

– Она у меня может ногой почти до самого уха достать, – сказал Черепцу гвардии старшина Артюхов. – А ты вот попробуй, чтоб твоя Маруся достала до своего уха ножищей-то, а я погляжу.

Было совсем темно, снег перестал, и все таяло. Повсюду капало, текло, чавкало. Радио рассказывало шахматную партию. Черепец с Артюховым стояли позади столовой у склада и поглядывали на окна. На кухне горели синие лампочки, и снег на подоконнике был синий.

– Пойдем лучше ко мне треску в масле кушать, – сказал Артюхов.

И потому, что Черепец только вздохнул, Артюхов понял, что тот никуда идти не собирался, затоптал папироску и тоже вздохнул. У их ног крутился и ласкался Долдон.

– Женщины уважают силу и власть, а ты, ну ей-богу, как Долдон. Бегаешь и нюхаешь.

– Ладно, – обиделся Черепец и поежился под сырым ветром, – не хочешь гулять и вали отсюда, – повернулся и, не оборачиваясь, пошел к заливу, черному из-за белых берегов

Там, у мостков, стояла аэродромная лошадь с телегой. Вниз к причалу уходили крутые деревянные ступеньки с перилами, рядом с ними матросы уже успели раскатать дорожку. Внизу мочальными матами терся о причал ботишко с военно-морским флагом, из тех, на которых до сих пор воняло рыбой. Сперва Черепец увидел начальника кухни младшего лейтенанта административной службы Неделькина и двух краснофлотцев из хозвзвода. Здесь их звали «туберкулезниками».

Неделькин стоял в очень красивой позе и курил трубочку, а «туберкулезники» на полусогнутых тащили по трапу на берег здоровенный ящик с маргарином. Ящик угрожающе покачивался.

«Утопят! – радостно подумал Черепец. – Сейчас утопят!..»

– Бетховен, – объявил диктор на берегу, – «Застольная».

В эту секунду Черепец увидел свою Марусю. Она стояла на ботишке и в темном мешковатом пальто сливалась с темной рубкой. И Черепец сразу же выругал себя, что стоял у кухни, когда понятно же было, что Маруся скорее всего на разгрузке маргарина и яичного порошка. Присутствие Маруси в корне меняло дело. Черепец сунул руки в карманы бушлата, надвинул бескозырку, крикнул: «От винта!» и, свистнув, покатил вниз по раскатанной рядом со сходнями дорожке. Холодный ветер с залива сразу ударил в лицо, высек и разбросал по щекам слезы, скоростенка получалась порядочная. В следующую секунду Черепец увидел прямо перед собой на накатанной дорожке толщенный ржавый обруч от бочки.

«Все», – успел подумать Черепец.

Спружинив сильное крепкое тело, он подпрыгнул. но перепрыгнуть обруч не смог, и, волоча его на одной ноге за собой, – «как в цирке», мелькнуло у него в голове, – вылетел на причал. Он увидел перепутанное лицо Маруси, рванувшегося в сторону Неделькина, убегавшего по трапу «туберкулезника» и шикарный голубой ящик канадского маргарина, вставший на трапе ребром, плавно покачнувшийся и со стоном рухнувший в воду. Хотя стонал, конечно же, не ящик, а лейтенант Неделькин.

– Так, сказал Неделькин, – значит, так.

Было тихо. Жирная волна – или Черепцу уже казалось, что она жирная, – плескала о края ящика. Из ботинка текла струйка воды.

«Налейте, налейте бокалы полней…» – пело радио.

– Здравия желаю, – ужасаясь сам себе, сказал Черепец и снял с ноги обруч, – интересно, какая собака тут обручи разбрасывает… – И зачем-то показал обруч сначала Неделькину, а потом Марусе.

Маруся смотрела па него, скорбно подняв брови на крупном меланхолическом лице. Несмотря на драматизм ситуации, Черепец успел подумать еще раз, какая она представительная и красавица.

– Лебедочкой надо бы зацепить, – сказал он «туберкулезникам», – чем мучиться-то… Тут траловая лебедочка есть… Зачем тогда техника дается, если не уметь ее полностью использовать?!

И, отцепив от борта ботишка багор, он, сев на корточки, погнал ящик с маргарином к берегу.

– Какая лебедочка?! – взревел вдруг пришедший в себя Неделькин и взмахнул трубочкой. – Вредитель! Вы ВВС позорите! Как ваша фамилия? Я вас арестую, слышите, эй, вы, вредитель!..

На голубом ящике голубая корова печально глядела на Черепца. Рядом с ним остановились крепкие, полные Марусины ноги и низ старого бесформенного пальто.

«Пальто ей сошью, – вдруг с необыкновенной ясностью понял Черепец, – черное суконное с меховым воротником». – И он представил Марусю в этом пальто.

– Попрошу не улыбаться, когда к вам обращается старший по званию, – сухо сказал Неделькин и засопел потухшей трубкой. – Как ваша фамилия, старшина?

– Черепец, – сказал Черепец и опять улыбнулся.

От Шуры Белобров уходил один. Было поздно. До аэродрома ходу было минут сорок, но можно было поймать попутку. Едва Белобров спустился вниз к почте, как напоролся на патруль.

– Вот предписание, – сказал он краснофлотцу-автоматчику. – Видишь, здесь штемпель госпиталя? Ты глаза-то разуй! – За сегодняшний день он так и не удосужился узнать пропуск-пароль.

– Пройдемте, товарищ командир, – вежливо, но твердо сказал автоматчик-краснофлотец. – Слово надо знать.

Белобров сплюнул, и они пошли. Из-за затемнения дома стояли черные, снег таял, вышла луна. Где-то была открыта форточка, там негромко разговаривали.

Комендатура была за углом, голубой деревянный дом с длинной занесенной снегом клумбой перед крыльцом. Дежурный комендант сидел на перилах крылечка.

– Слушай, – обернулся к краснофлотцу Белобров, – я же сегодня из госпиталя… Гад же ты, – добавил он, понимая, что садится.

В тесной комендатуре жарко топилась печь. Белобров снял реглан, положил под голову, с наслаждением вытянулся на деревянной скамье.

Дверца печки была открыта, огонь плясал на потолке. День закончился. Он был дома.

«На этом Дом флота заканчивает свои передачи, – сказал женский голос. – Спокойной ночи, товарищи».

– Будь здорова, подруга, – сказал с соседней скамейки чей-то сонный голос.

Радио выключилось, застучал метроном, и Белобров стал вспоминать, как Варя махала ему из окна ботинками. Но картина получалась какая-то неясная, расплывчатая.

В это утро был освобожден Севастополь, он предстал перед атакующей морской пехотой темный, обгоревший, а море было летнее, шел теплый дождь, и в море плавали деревянные обломки и трупы немцев. Американский десант застрял в джунглях Новой Гвинеи. Фельдмаршал Роммель прилетел в Берлин, надеясь склонить Гитлера к мирным переговорам, но Гитлер его не принял. Здесь же, иа Базе, ночи были холодные и небо по ночам казалось ледяным.

– Игорешка приезжает, – сказал Гаврилов, поморгал глазами и зачем-то показал телеграмму. – Вот жизнь, а, Саша!

Было скользко. На Восточном механики уже гоняли моторы, Белобров держал инженера под руку, и они шли, как два штатских человека, ноги у обоих разъезжались, и Белоброву было смешно. Гаврилов тащил на плече мешок, в мешке лязгали инструменты. Попыхивая густым на утреннем морозе дымком, выходил на поле каток. У столовой мыли «санитарку». Рядом вертелся Дмитриенко.

– С добрым утром, сестричка!

– И вас, товарищ полковник! – ответил нежный голос.

В тишине их голоса были слышны близко, будто рядом.

– Я не полковник, я гвардии капитан… Хо-хо-хо!

– А я не сестричка, я санитарка, ха-ха-ха!

– С праздником вас, товарищи офицеры. Какао и пончики.

Белоброва и Гаврилова догнал «пикап», рядом с Серафимой ехал и жевал пончик лейтенант Семочкин из истребительного. Гаврилов с удовольствием забросил в «пикап» мешок.

– Мне принципиально важно, – сказал Семочкин, – нормальный «юнкерс», никакой экранированной брони. Я ему даю… Как я ему давал, так я еще ни разу в жизни не давал. А он летит… Отскакивают от него снаряды.

– Семочкин, этого не бывает.

– Ну, не отскакивают, – грустно согласился Семочкин, и было видно, что он рассказывает не первый и не десятый раз. Он соскочил с «пикапа» и проехался по замерзшей луже. – Это я так, просто гиперболу применил. Но если я ему с тридцати метров давал…

– А он не задымил и не рухнул, объятый черным пламенем?

– Не задымил, собака, – согласился Семочкин.

– Видишь, какой ты гусь, – сказал Белобров. – Ты, Семочкин, не просто гусь, ты гусь-писатель… Это надо поискать еще такого гуся, чтоб заслуженных, прямо сказать, товарищей посылали разбирать твой рапорт. – Белоброву было приятно говорить слово «гусь», и он своим сильным плечом так толкнул Гаврилова, что тот перелетел через канаву.

– Летим туда, не знаем куда, – сказал Гаврилов, – искать того, не знаем чего…

– И толкнул в ответ Белоброва так, что тот облился какао.

Так они шли и толкали друг друга. Рыжий Семочкин шел рядом, ему тоже хотелось, чтобы его толкнули, но его нарочно не толкали.