355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Светлана Аллилуева » КНИГА ДЛЯ ВНУЧЕК » Текст книги (страница 10)
КНИГА ДЛЯ ВНУЧЕК
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 19:06

Текст книги "КНИГА ДЛЯ ВНУЧЕК"


Автор книги: Светлана Аллилуева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

15
ПРОЩАНИЕ С ГРУЗИЕЙ

Мы снова в нашей квартире на окраине Тбилиси, и Ольга опять сидит за уроками русского и грузинского языков. Снова ходит в манеж, ездит на лошади с Зурабом и поет за пианино с Лейлой. У меня перебои с сердцем, я набрала вес (со всеми этими угощениями!), и мне тяжко на душе от ожидания, в котором я не вижу пока что никаких надежд. Согласиться на предложение, чтобы Оля училась в Англии, но „возвращалась домой в СССР" на каникулы, где я должна ее ждать – да еще живя в Москве – я не могу.

В день, когда мне стукнуло шестьдесят, я печально сидела дома, кляня себя за опрометчивое возвращение на родину. Праздновать мне не хотелось, но позвонили грузинские друзья и позвали к ним в гости. А что может быть лучше грузинской компании в день рождения?

Там стол всегда накрыт. Хозяева, брат и сестра, оба работники театра – преподаватель и режиссер – пригласили друзей, киноактрису с мужем и Олиных учителей грузинского языка, мужа и жену. Еда была, как всегда, изысканная, чудесная – овощи, мясо, подливки, закуски, салаты – все это сдобрено легким, золотистым вином. Водку здесь никто не пьет, это там, на севере, этим занимаются дикари, ,,чукчи".

Потом начали петь под гитару, под рояль, дуэтом, трио – полились рекой нескончаемые мелодии меланхолических песен о любви, о расставании, о смерти, о тоске, о прекрасных глазах… Вечные темы, вечная красота. Грузинские напе-

127

вы печальны, меланхолия разлита в старинных мелодиях, журчащих одна за другой, как ручей. Ольга тоже аккомпанировала на пианино и пела вместе с ними так красиво, так вдохновенно. Никогда не забуду этого дня рождения, этого неожиданного подарка от друзей. Все забывается тут, ни о чем не хочешь думать. Мы – друзья, не правда ли? А об остальном можно забыть часа на два. И что может быть важнее в жизни, чем такие песни, такие вечера?

Я ничего не говорила своим друзьям о том, что произошло в Москве. Не говорила им о моем запросе к Горбачеву. Зачем делать их „соучастниками?" Они только станут волноваться и беспокоиться. Пусть еще будут такие прекрасные вечера, как этот сегодня, когда просто можно наслаждаться каждой минутой. Пока у меня еще есть эти минуты… Неизбежность – хотя еще и не определившаяся – уже стояла в воздухе. Они этого не знают.

Каким-то чудом мне удалось в эти дни позвонить в Англию и в США для двух крайне важных разговоров. Я даже спросила телефонистку – почему так легко получить из Тбилиси международный разговор? Телефоны в Тбилиси отвратительные, дозвониться на соседнюю улицу часто невозможно. „А потому, что от нас очень редко звонят за границу, в капстраны, – ответила весело телефонистка, – особенно в Америку!"

Директор Олиной школы в Англии подтвердил, что ее примут снова безо всяких условий, в любой момент. „Она – наша! – сказал он (как когда-то говорили о ней в католической школе Стюарт в Принстоне). – Пришлите мне бумагу с просьбой о ее принятии по возвращении, а остальное мы сделаем, форму и все". Это было просто чудо. Я позвонила к нему домой, и его реакция была искренней и немедленной. „Пусть приезжает не позже 16 апреля – это начало нового триместра". Так, значит, нужно будет собрать ее и устроить, чтобы она не пропустила эту дату.

Олин дядюшка, сенатор Сэм Хайакава, не удивился, услышав мой голос. Это была тоже удача, что я застала его дома. Я быстро объяснила ему, что нам не удалось пройти к консулу, но что у меня истек срок американского паспорта и я должна буду получить новый. И что я прилагаю все усилия, чтобы выехать. А Оля возвращается в школу в Англии – это

128

уже почти разрешено. Он был очень рад новостям и сказал, что немедленно же свяжется с Госдепартаментом и передаст им, чтобы консул постарался увидеть меня в Москве. „Ах, Дон! – сказала я (так все называли его дома), – подумайте только, как я влипла!" Он засмеялся своим мягким смехом и сказал: „Ничего, все будет хорошо".

Я положила трубку у себя в Тбилиси и подумала, что это было невероятно. В Москве мы не смогли пройти к консулу, а из Тбилиси я просто так звоню в Сан-Франциско домой к сенатору от штата Калифорния! Олины дядя и тетя Хайакава беспокоились, конечно, прежде всего об Олиной судьбе. Но новость, что она вернется в школу в Англию, была встречена с восторгом. Я же решила, что надо сообщить им эту новость как можно скорее, – и сделала это, – так как тогда она может попасть в газеты и советским уже невозможно будет отказаться от своего слова.

Несмотря на эти два утешительных телефонных разговора, я чувствовала себя физически отвратительно от перенапряжения, волнения, а главное – от чувства глубочайшего недовольства самой собой: как это я попала во всю эту кутерьму!.. Давление у меня было повышено, сердце трепыхалось и сбивалось с ритма, и прибавленный вес только мешал мне – трудно было даже пойти погулять. Никаких диет, никакого „движения за здоровье и здоровую пищу" здесь не было. Мясо, масло, кофе, вино, сахар, соль – все это здесь поглощалось в не ограниченных ничем количествах, – как и все это здесь делали. Выделяться, жить как-то иначе, чем живут, никогда не было принято в СССР: живешь, как все, стараешься не отличаться. Ото всей этой обильной еды спасения не было. Мы старались с Олей ходить почаще на очень дорогой рынок, где была уйма свежих овощей и фруктов, и готовить легкую еду. Но все равно – нас приглашали, нас кормили, соседи нам приносили еду домой – неслыханные пирожные, свежевыпеченный теплый хлеб поутру… Не принять нельзя. Обидишь.

* * *

Несколько раз я попыталась позвонить в Москву в кабинет к товарищу Н., но там никогда никто не отвечал. Мидовские

129

наши покровители ничего не могли мне сказать в отношении моего выезда, да они и не решали этого вопроса. Я знала, что Н. знает больше, чем они, и эта зависимость снова от КГБ угнетала меня больше всего… Воскресали все старые худшие времена, поднадзорная жизнь в Кремле – все, о чем я уже давно забыла. Ничего не изменилось – вот ужасный вывод, который я сделала для себя, – ничего. Только вывески, лозунги, имена. Как сказал когда-то Евтушенко -

Пришли другие времена

Взошли иные имена.

Но в сущности-то ничего, ничего не изменилось.

В этом мрачном настроении в середине марта мы стали снова собираться в Москву, чтобы там наконец выяснить все в точности о моем разрешении на выезд, а также, чтобы отправить Олю вовремя в Англию: к 16 апреля. Мне необходимо было встретиться с кем-то из консульства США, чтобы получить новый паспорт США взамен истекшего. И 14 марта я написала Горбачеву второе письмо, вложила туда также наши официальные заявления в Верховный Совет о выходе из гражданства СССР и отправила все это в Москву через курьера ЦК Грузии – благо они не ведали, что было в письме…

Вскоре позвонил наш мидовский патрон и сказал, что „надо будет оформлять Ольгу к отъезду в Англию. Вам помогут это сделать мидовцы Грузии". Обо мне – ни слова.

Оформив все нужные для Ольги бумаги (она ехала в Англию с советским паспортом – но я решила не спорить сейчас об этом), начав укладывать ее чемоданы, я вдруг почувствовала, что мне нехорошо. Дежурная докторша в поликлинике нашла у меня повышенное давление и дала мне пилюльки – три раза в день. Я никогда таких не видела, но приняла днем и к вечеру… Все еще собирая чемоданы.

Потом я почувствовала, что мне трудно дышать, и отправилась рано в постель. В середине ночи я проснулась от боли в груди, не в состоянии дышать, и напугалась не на шутку: болеть было некогда, нам нужно было быть в Москве, в гостинице „Советская", 20 марта, так как я уже передавала Олиной тетке Мардж, что мы в этот день там

130

будем. Это – чтобы нас могли там разыскать консульские работники.

Однако дышать было невозможно. Пришлось разбудить Олю, перепугав ее. Она побежала к соседям вызывать „неотложку": по телефону надо говорить только по-грузински, так как русских вообще здесь не слушают. Оли долго не было, так как сначала ей не открывали двери, а потом трудно было дозвониться… Я думала, что задохнусь совсем.

Наконец, появилась Оля с соседкой, а через некоторое время и две заспанные толстые докторши. Они мне что-то дали, что не возымело никакого эффекта. Мне становилось все хуже, подкатывала дурнота, я боялась потерять сознание: тогда – все! Вызвали еще какую-то „скорую помощь", и появились два молодых мальчика, врачи. Эти быстро установили, что пульса уже не прощупать, а давление упало к нулю. В эти моменты я думала: вот оно. Рубеж. Так легко перешагнуть.

Мне быстро сделали укол кофеина с чем-то еще, но результатов никаких. Молодой врач смотрел на меня с ужасом, а мне как-то становилось все равно… Еще один укол. Вот наконец-то можно вздохнуть…

Я стояла на коленях на полу, возле кровати, так как лечь в постель я боялась: мне казалось, что там я немедленно же умру. Умирать совсем не хотелось. Хотелось выкарабкаться. ,,У нас уже билеты на завтра…" – слабо сказала я.

Молодой врач улыбнулся моей глупости. Все сидели вокруг, перепуганные не на шутку. Как это легко – перешагнуть через порог… Я почти что была там. Как это просто. Какой-то кофеин все изменил. Вульгарный материализм. И никаких высоких слов или там эмоций.

Начав дышать нормально, я почувствовала, что не только „лететь завтра же", но даже ходить по комнате я сейчас не могу. Под утро меня свезли в больницу, где нашли, что был серьезный сердечный спазм, но ничего более. Проспав допоздна на следующий день и придя в себя от всех лекарств, я с удивлением встретила перепуганных друзей, а особенно Олю.

„Ты была вся синяя, – говорила она. – Ужас какой! Я думала – ты умираешь". Я думала то же самое в те минуты, но решила ее не пугать. За друзьями последовали врачи, а потом – и местное начальство.

131

Оказывается, уже доложили в Москву, а оттуда строго приказали: приезд отложить, держать в больнице. И вот мне уже предлагают ,,полное и серьезное обследование", недельки так на две-три… „Нет, что вы! Нам надо ехать", – трепыхаюсь я, но чувствую, что попала, как муха, в паутину, из которой так легко не выбраться.

* * *

Мы уже пропустили 20 марта, день, когда я обещала быть в гостинице „Советская" для встречи с кем-нибудь из консульства США. Теперь я уже не знаю, когда мы попадем туда, врачи преувеличивают мои хвори, так как им велено меня тут держать. Министр иностранных дел Грузии звонит прямо главврачу больницы, передавая ему, что думают в Москве. Мое здоровье не предмет заботы: надо, чтобы я не поехала в Москву!

Однако хороший друг передает мне по секрету, что он справлялся у своего хорошего друга – старшего кардиолога больницы – и тот сказал, что у меня нет ничего серьезного. Просто спазм. Это от нервного перенапряжения. Через день после этого обычно идут домой. Спасибо, друг! С друзьями тут не пропадешь.

Вдруг в палате раздается телефонный звонок – от сына. Я не слышала его уже более года. Значит, доложили ему, что мамаша при смерти… Я вдруг страшно озлобляюсь от этой его близости к начальникам и спрашиваю: „Ты что, хоронить меня собрался? Еще не время". Он молчит. На этом наш разговор кончается. Я уже не верю ни единому его слову. Что он думает? Что его беспокоит? Теперь еще его напустят на меня, чтобы задержал с отъездом… Ну, нет. Использовали его раз, чтобы затащить меня в СССР, но больше не выйдет. Он и сам это понимает – потому больше и не звонит.

Зная хорошо, что означает здравоохранение в СССР и как вас могут „залечить" и „долечить до конца", я уже думаю только о том, как бы мне выбраться из больницы. Лекарств дают невероятное количество, голова от них дурная, и в желудке какая-то смесь всякой химии. Бесконечные консилиумы, после которых предлагают мне всякие исследования и

132

опыты, – надо-де обследовать все досконально. Я сопротивляюсь, но здесь у меня нет поддержки. Я обещаю, что по возвращении из Москвы я вернусь сюда на обследование… Мне никто не верит. И у меня нет сил, чтобы их убеждать.

Между тем в Тбилиси – весна. На столике у меня фиалки, темно-фиолетовые букетики, которые продаются сейчас тут на улицах. Как любят цветы в Грузии! Цветы всегда в руках у девушек, у молодых людей, у взрослых, у стариков. Я знаю – что на улицах весна, и мне так хочется вон отсюда!

…В воскресенье врачей нет, только дежурные. Я выхожу в коридор погулять, в халате, и озираюсь по сторонам. Народу мало. Сестер мало. Созревает безумный план… Погодите вы. Сердце у меня еще работает!

Улыбка может сдвинуть горы в этой стране. Я одеваюсь в свое платье и пальто, беру свою сумку и выхожу в коридор, как ни в чем не бывало. Я иду домой – и все полагают, что так надо. Главное – улыбаться, что я и делаю. Никто не задает вопросов, только улыбаются в ответ – сестры, нянечки, пациенты в халатах. Ничего особенного. Человека отпустили домой.

Старик-швейцар внизу у входа посмотрел на меня и получил самую лучшую из улыбок. Он заулыбался в ответ сквозь свои белые, роскошные, пушистые усы и распахнул передо мной обе половины тяжелых дверей. Я вышла, не помня себя от счастья. За мной никто не бежит. Все нормально. Надо идти спокойно, как будто бы так и надо. Так я и делаю, пересекая двор с деревьями, уже источающими ароматы весны. Ноги у меня подкашиваются от волнения, от всего перенесенного и от множества лекарств, дурманящих голову. Ничего – троллейбус за углом – и вот я уже в нем, и мы поехали по направлению к нашей окраине… Вскоре я дома, счастливая, как жаворонок, и звоню Оле, которая у своих друзей-учителей. Они все недоумевают, смеются и поздравляют меня с избавлением.

Потом я звоню одной очень хорошей приятельнице, преподавательнице театрального института, и изображаю ей в лицах, как я выбралась… Она заливается смехом, долго не может остановиться, потом говорит: ,,Мо-ло-дец!" А это – лучшая похвала джигиту.

133

* * *

Олина тетка Мардж Хайакава позвонила узнать, что случилось: в условленный день 20 марта представители американского консульства в Москве не нашли нас в гостинице „Советская". Пришлось объяснить и уже точно теперь пообещать быть там неделей позже, 27 марта.

Теперь уж ничто не могло остановить нас. Олины документы на выезд в Англию были оформлены и посланы в Москву, в МИД. Она едет как „советская школьница", ее встретят из советского посольства в Лондоне и на следующий день отвезут ее в школу, в Саффрон Волден. Она путешествует как Особо Важное Лицо.

Со мной же – ничего не ясно. Я должна прибыть в Москву сама и пробивать все преграды там, чтобы также получить разрешение на выезд. Слава Богу – товарищ Н. из КГБ больше не звонит: может быть, это знак того, что наконец мой вопрос будет решен Горбачевым?

В СССР, к сожалению, еще не существует агентств по перевозке и сохранению имущества. Не вызовешь, не дашь адреса, не скажешь, когда и куда. Все надо делать самим. Поэтому в Тбилиси мы знали точно только то, что Ольга уедет, и, как мы планировали, – уже не вернется в СССР, а поедет летом на каникулы в США, куда-либо в Висконсин (куда и я думала направить свои стопы, если выпустят). Но я не знала, собирать ли мне также и свои вещи – бумаги, книги, фотографии. Мои кузены дали мне множество старых семейных фотографий. Я собрала для себя только необходимое, на случай, если выпустят и меня тоже. Но многое осталось в Тбилиси.

Квартира оставлена в таком виде, как была, когда мы жили там. Невозможно ничего решить, пока у меня нет точного ответа о моем выезде. Уж конечно, переезжать жить в Москву, как советовал товарищ Н., – даже в худшем случае отказа – я не собиралась. Конфликт с правительством? Или с КГБ? Второе – куда опаснее. „Попомни братца, вспомни его и его судьбу, – говорила я себе. – Нет, нет, уж требуй, стучи – и отворят. И – выпорхни, пока они еще не опомнились, вслед за Олей. Она и ведет меня вон отсюда".

134

А Оля теперь прощается со своими многочисленными друзьями и плачет. Кроме школы, стоявшей над ней, как топор, готовый упасть, вся ее жизнь здесь в Грузии была праздником дружбы и любви, – так она считает, сжимая в руках маленькую пекинскую собачку, еще щенка, подаренную ей ее учительницей грузинского языка, которая тоже вся в слезах. Как и переводчица Наташа, как и тренер верховой езды Зураб, как и Лейла, и Леван, и Котэ, и Георгий, и все остальные…

Они не знают, как разрывается мое сердце, оставляя эту землю. В последние весенние дни в Тбилиси я ходила снова и снова по улицам, поднималась на Давидовскую гору над городом, где похоронена моя бабушка, сидела возле ее могилы – где такой мир и тишина… Бабка моя сумела прожить свою бедную жизнь достойно до самого конца. Почему же я не могу найти свой путь? Путь веры, каким был и ее, простой труженицы, вдовы, матери, скромной, необразованной старухи. Как завидую я ей, стоя там, на горе, глядя вниз на город, с которым связаны судьбы всей моей семьи, а теперь и младшей дочери-американки… Что за круги мы совершаем, как Пер Гюнт, возвращаясь назад к любви… Так почему же мы бежим отсюда?

В поэзии – найдешь все ответы. И хороший поэт, мой старый друг Д. Самойлов, написал когда-то:

Твоя высокая обида,

Моя высокая беда. Аленушка!

Попомни братца.

Не возвращайся. Никогда.

* * *

Я ничего не говорю католикосу о нашем отъезде, чтобы не огорчать его. Он был мудрее всех, потому что знал, как мне следует жить. „Возьмите себе простую работу, но с духовным назначением. В больнице, с несчастными, которым нужно внимание и любовь. Отдайте им себя, дайте им любовь. Это вы можете! В этом сейчас весь смысл. Вы не преуспеете ни на каком ином поприще, потому что все иное -

135

суета и не нужно вам. У вас было так много суеты. Теперь – живите духовно". |

Это был, я полагаю, наилучший совет мне за многие годы. Не знаю, стало ли бы возможным осуществить это под надзором ЦК КПСС как Грузии, так и Москвы, и московского КГБ в придачу. Но идея была замечательной, и, может быть, когда-нибудь я смогу осуществить давнюю мечту: уйти от мира совсем, молиться, помогать больным и умирающим и хоть к концу жизни жить так, чтобы не было за себя стыдно. Возможно, что „за хребтом Кавказа" была такая мимолетная возможность, но насколько она была бы осуществима на практике – в советской практике, – трудно сказать. Скорее всего, осуществимость ее была маловероятной, даже при поддержке самого католикоса Грузии.

Я не хотела сделать его „соучастником" моего отъезда, потому что он таковым никак не являлся, а потому мы ничего ему не говорили. Только пошли в последний раз на службу в Сиони, простояли три часа на литургии, потом подошли – вместе со всей медленно движущейся толпой – под благословение. Поцеловали крест, получили помазание мирром на лбу, а потом и святой водой нас окропили, да как следует. Олю патриарх узнал и спросил ее по-грузински, „как дела", и она ответила ему по-грузински, и он ласково потрепал ее рукой по волосам.

Не судьба, не судьба жить так, как надо бы. А кому – судьба? Скольким это удается? Только маленькой горстке избранных. Я не в их числе.

136

16
МОСКВА РЕШАЕТ

И вот мы снова в гостинице „Советская" на Ленинградском шоссе, рядом с бывшим „Яром" – ныне Государственным цыганским театром СССР. Прошло восемнадцать месяцев с тех пор, как мы приехали сюда из аэропорта Шереметьево, и я была тогда полна надежд на воссоединение с семьей, а Оля, наоборот, с ужасом думала о предстоящем. Теперь – я с ужасом раздумываю, как бы мне поскорее выбраться отсюда, а она все еще в слезах от разлуки с грузинскими друзьями… И ничего, на что я надеялась, ничего, что я планировала, не осуществилось…

В гостинице нас встретили, как старых знакомых. Швейцар у двери широко улыбался нам, регистраторша – тоже. Тогда у нас был бесплатный двухкомнатный номер люкс. Теперь мы заплатили вперед за самый простой номер из одной комнаты с двумя кроватями. Но как старым знакомым нам позволили держать в комнате нашу пекинскую собачку Маку – неслыханное нарушение правил, которые гласили: „без животных". Нашу пекинку все стремились погладить, она была еще очень маленькая, размером с котенка. Мы кормили ее остатками еды, приносимой нам в номер, а „гулять" она ходила на кафельном полу в ванной, на газетку. Так прожили мы здесь еще двадцать долгих и нелегких дней.

По приезде я сейчас же пошла вниз, на почту и послала телеграмму: КРЕМЛЬ, ГОРБАЧЕВУ. С уведомлением о вручении. Я коротко спрашивала, получены ли мои письма и

137

каков ответ. Потом отправилась в экспедицию Верховного Совета, возле Кремля, и отдала там наши с Олей заявления о выходе из советского гражданства.

На следующий день мне вручили квитанцию: „Телеграмма вручена адресату". Ну-с, один барьер взят. Посмотрим, что будет.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю