Текст книги "Любовь к роковым мужчинам"
Автор книги: Светлана Демидова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Илья Петрович исполнил ее приказание. В комнате был раскинут двуспальный диван и застелен чистым бельем, видимо, принесенным из прачечной. Оно сохранило заутюженные складки и сильно пахло какой-то химической отдушкой. Тамара поймала себя на том, что срывает с себя одежду даже с каким-то нездоровым нетерпением. Когда остались одни трусики, она вдруг остановилась и задумалась. Может быть, мужчине, который сейчас принимает душ, хотелось бы самому снять с нее белье... Наверняка... Николай, например, любил ее раздевать сам. Впрочем, Николая уже сто лет как простыл и след... А что любит этот мужчина, ей безразлично. Не для того она сюда пришла, чтобы ему угождать. А для чего? А для того, чтобы он угождал ей! Исходя из последнего соображения, Тамара резким движением сдернула трусики, переступила через них и даже не стала поднимать с пола. Пусть все будет, как в кинофильмах: они раздевались по пути к постели, за ними оставалась дорожка спешно сброшенной одежды... Женщина взглянула на пол, на котором сиротливо валялись ее вывернутые наизнанку трусы. На кадр из фильма это зрелище не тянуло. Она выбралась из-под одеяла, аккуратно положила трусики сверху на остальную свою одежду и опять юркнула в постель. Одеяло приятно обняло обнаженную кожу. Тамара закусила губу, чтобы не издать нетерпеливый стон. Она хочет этого мужчину! Как же она его хочет! Нет, она хочет не именно этого... Любого... Как же это стыдно... и как сладко только представлять то, что сейчас произойдет...
То, что «начало происходить», когда Садовский вернулся из душа, было под стать букету гвоздик и салату оливье, а именно: просто и безыскусно. Самым обидным оказалось то, что мужчина отвалился от Тамары, когда она только-только начала входить во вкус. Она приподнялась на локте и с удивлением посмотрела на того, кто, тяжело дыша, лежал рядом. Глаза его были закрыты, а лицо, как ей показалось, выражало самую крайнюю степень усталости. Если бы Тамара была женой Ильи Петровича, то наверняка чмокнула бы в висок и пожелала спокойной ночи. Но она не жена. Тамара – женщина, изголодавшаяся без мужской ласки, а после происшедшего между ней и Садовским она чувствовала себя, как Буратино, которому вместо обеда подали лишь три корочки хлеба.
– И что, это все? – спросила она задремавшего мужчину.
Илья Петрович встрепенулся, открыл глаза и непонимающе спросил:
– Надо что-то еще?
Тамара пару минут подумала, как ей теперь его называть: на «ты» или на «вы». С одной стороны, все тот же кинематограф давно научил, что после секса сразу надо переходить на «ты». С другой – они остались абсолютно чужими друг другу людьми. Надо, пожалуй, как-то изворачиваться, чтобы не произносить ни «ты», ни «вы».
– Я ничего не почувствовала, – призналась она, благополучно минуя местоимения.
– Как ничего? – искренне удивился он.
– Так! Женщины устроены несколько сложнее мужчин.
– Да? – В голосе Садовского звучало такое непонимание ситуации, что Тамара искренне его пожалела. Похоже, не только он сам не умел радовать женщин, но и они его никогда не баловали. Тамарина короткая супружеская жизнь в интимном плане была очень счастливой. Они с Николаем настолько любили друг друга (во всяком случае, так она тогда думала насчет мужа), что в постели не испытывали никакого стеснения или неловкости. Уже много позже, посмотрев фильмы с откровенными сценами, Тамара удивлялась тому, что они с мужем все делали правильно, хотя научиться было негде: оба выросли в стране, где под грифом «Дети до шестнадцати» показывали французские комедии и слезливые индийские фильмы. Интуиция и взаимное приятие помогли им быстрее быстрого разобраться в вопросе.
И что теперь? Получалось, что она, поступившись принципами, то есть собственными понятиями о достоинстве и женской чести, взамен этой самой поруганной чести имеет полусонного, сильно удивленного мужчину. Ситуацию срочно требовалось спасать, и она сделает это! Кто знает, когда ей еще доведется попасть в мужскую постель! Может, и никогда. Не молоденькая она уже, да и не красавица, чтобы ее регулярно приглашали в постели. Или даже не регулярно. Ее вообще не приглашают. А потому она выжмет из доставшегося ей мужчины все, что только можно выжать.
Тамара довольно громко хмыкнула, когда вдруг заметила, что даже в мыслях не называет Садовского Ильей или, по-старому, Ильей Петровичем. Он для нее совершенно обезличился. Стал эдаким аллегорическим мужчиной, квинтэссенцией мужского начала и символом маскулинности. Квинтэссенция была, конечно, довольно слабой, а маскулинность не слишком ярко выраженной, зато на аллегорического мужчину Садовский вполне тянул. Тамара хмыкнула еще раз, откинула одеяло, которым аллегорический мужчина уже успел прикрыться, и, несмотря на те препятствия, что он пытался ей чинить, произвела с ним действия, которые сделали бы честь постельной сцене любого порнофильма. В результате этих действий видимый невооруженным глазом признак маскулинности вновь окреп до такой степени, что Тамара, распалив этим и себя до самой крайней степени, наконец получила то, чего так ждала от этого вечера, а потом с самым удовлетворенным видом легла на спину и прикрыла глаза. Сквозь щели между веками она видела, как аллегория мужчины сгруппировалась возле нее почти в позе роденовского мыслителя. Вопрос, который мыслитель изрек после довольно продолжительного обдумывания, был таков:
– Когда мы встретимся еще раз?
* * *
Манька-Прокуратура обходила свои небольшие владения. За зданием той самой городской прокуратуры, которой женщина была обязана своим прозвищем, расположился грязноватый дворик. Его центральным объектом являлась плохо заасфальтированная площадка с контейнерами для мусора. Приятели Маньки, с которыми она иногда делилась своей добычей или выпивала, сидючи на ступеньках, ведущих в подвал дома, что стоял напротив прокуратуры, незатейливо шутили: в контейнерах находится мусор мусоров. На самом деле не только прокуратура сваливала в них свой хлам, но еще и обитатели трех домов, которые образовывали дворик. В одном из них находилась мастерская по изготовлению деревянных сувениров в русском народном стиле. Работники мастерской относили в помойные контейнеры собственный брак и некондицию, например, ложки с трещинами и щербинами, разделочные доски с дырами от сучков и некрасивыми разводами. Манька-Прокуратура первым делом всегда проверяла, нет ли в помойке отходов сувенирной мастерской, и выбирала все до последней деревяшки. Свои находки она относила на площадь, где властями было выделено место для постоянной выставки картин городских художников и изделий прикладников. Один из них, по имени Валера, всегда охотно покупал почти все, что она приносила. Доски с дырками он так искусно расписывал, что покупатели были уверены: отверстия сделаны специально для придания изделию пущего шика. Он использовал и ручки от щербатых ложек, перетачивая их в изящные шпильки для волос. Валера охотно брал даже треснувшие шкатулки. Их он специальным образом старил, превращая чуть ли не в антиквариат. Конечно, платил Валера Прокуратуре немного, хотя сам выручал приличные суммы. Поначалу она злилась, пыталась торговаться, но Валера ни на какие торги не шел, а кроме него, никто брак деревянной мастерской у Маньки не покупал.
Свой дворик с такой прибыльной помойкой Прокуратура ревниво охраняла. Конечно, одна она не смогла бы защитить его от мужичья. Даже самые спившиеся бомжи были, конечно, от природы сильнее ее. Но она имела приятеля по кличке Сифон, которого бомжевая братва побаивалась. Когда-то, в лучшие свои времена, Андрей Сифонский занимался боевыми искусствами и до сих пор сохранил широкие плечи и горделивую осанку. Кроме того, два бомжа, «курирующие» помойку в соседнем дворе, были частыми гостями Прокуратуры: именно они выпивали с ней на подвальных ступеньках в отсутствие Сифона и всегда могли защитить ее и помойные баки.
Утро того дня, который опять перевернул с ног на голову уже устоявшуюся жизнь Маньки, ничего особенного не предвещало. Они с Сифоном вылезли через подвальное окно заколоченного двухэтажного деревянного дома, который несколько лет ветшал в одном из дворов, окруженный типовыми многоэтажками. Его давно собирались снести, но городская администрация почему-то медлила. Прокуратуре, которая тогда еще не носила своего звучного прозвища, это было только на руку. Дом она знала как свои пять пальцев, потому что прожила там в квартире на первом этаже первые восемнадцать лет своей жизни. В поисках пропитания Манька, давно и напрочь забывшая прошлую жизнь, случайно набрела на него в те времена, когда богатая помойка с бракованными изделиями сувенирной мастерской еще не являлась ее неоспоримой вотчиной. Она не сразу решилась в нем поселиться, так как он начал пробуждать ненужные воспоминания, но уж когда решилась, вообще запретила себе о чем-либо вспоминать. Она давно научилась так жить – без воспоминаний. Об этом доме Манька подумала, когда они с Андрюхой Сифоном решили объединиться для сожительства. А действительно, почему бы не зажить, как говорится, своим домом! Двухэтажным доминой! Разве не здорово? А то, что когда-то в нем происходило, уж быльем поросло!
Манька обошла дом своего детства и юности, очень внимательно разглядывая доски и щиты, которыми были заколочены окна, поскольку вдруг окончательно поняла, что жить желает только в нем, до тех самых пор, покуда его все же не снесут. Доски на одном из подвальных окон показались ей неплотно пригнанными. И действительно, как только она, поднатужившись, посильнее дернула, отошли сразу две доски, открыв дыру, в которую худющая Манька пролезла совершенно запросто. Наверняка пролезет и Сифон, тоже здорово сдавший за последнее время.
В подвале было сыро и холодно, но бомжиха вовсе не собиралась в нем оставаться. Подвальная дверь, скособочившись, висела на одной петле, открывая выход на лестницу. Манька поднялась по пыльным замусоренным ступеням на первый этаж и остановилась напротив двери в квартиру собственных родителей. Она была убеждена, что ничто на этом свете больше не сможет ее не только растрогать, но даже вызвать малейшее волнение, но жестоко ошиблась. У нее непривычно перехватило горло, когда она вспомнила, как отец обивал коричневым дерматином дверь, чтобы не так сквозило с улицы. Этот самый дерматин, выгоревший и истончившийся от времени до состояния пергамента, висел на дверях длинными клочьями, будто его рвала когтями гигантская кошка. Манька, к собственному удивлению, поймала себя на мысли, что с большим удовольствием оторвала бы той кошке ее гнусные когтистые лапы.
Дверь в квартиру оказалась не заперта. Манька осторожно приоткрыла ее и просочилась в щель, будто боялась, что если откроет настежь, то из квартиры вырвется на свободу дух прошлой, вполне счастливой жизни, и она не сумеет его впитать в себя, насладиться им и запомнить навсегда. Ей уже хотелось, чтобы горло еще раз перехватило, и посильней, до слез. Что-то она давно не плакала, а ведь всем известно – со слезами уходит часть боли. А разве у нее есть какая-то боль? Казалось, что никакой нет. А в тот момент Манька вдруг отчетливо поняла, что она вся и есть боль, да и родилась вовсе не от женщины, а от боли... Боль от боли... стремящаяся к боли...
Квартира оказалась мертва. Никакому счастливому духу прежней жизни, если таковой и существовал, абсолютно нечего было делать в этой пустой деревянной коробке, разделенной на отсеки. Даже посеревшие обои Манька не узнавала. То ли родители заклеили другими старые обои с серебристыми виньетками по розовому полю, то ли это сделали новые жильцы, которые, возможно, поселились здесь после родителей. О родительской судьбе Манька не знала абсолютно ничего, и это ее по-прежнему не беспокоило. И опустившуюся женщину, бродившую по полу, хрустящему осколками стекол и всяческими обломками, опять покинула боль. Она расхотела плакать и, что самое главное, вспоминать. Бомжам нельзя жить воспоминаниями. Им надо жить сегодняшним днем, иначе можно упустить момент, который наполнит их желудки или карманы или позволит выспаться в относительном тепле и спокойствии.
Отставив в сторону ненужные сантименты, Манька деловито осмотрела территорию. В комнате, которая когда-то была родительской спальней, в окне, по-военному заколоченном досками крест-накрест, полностью сохранилось стекло, а потому она совсем не попорчена дождями и снегопадом. Манька решила, что бывшая спальня спальней и останется. Она натаскала в эту комнату картонных коробок от печенья, конфет и пряников, выпросив их в соседнем продуктовом магазине. Соорудив из них неказистое ложе, укрыла его всяческими тряпками, которые набрала по помойкам.
Первая же ночь, которую она провела в квартире своего детства и юности на импровизированной картонно-тряпичной постели, показалась Маньке такой комфортной, какие наверняка нечасто выпадают и гостям пятизвездочных отелей! Несколько обжившись в своем новом-старом жилище, она самым торжественным образом пригласила туда и Сифона. Эту «свою квартиру» в двухэтажном доме Манька с Сифоном, что называется, берегли пуще глаза, никого в нее больше не приглашали и никому о ней не рассказывали. Понятное же дело: только расскажи – тут же весь дом заполнят бомжары со всего города, и его непременно снесут как рассадник антисанитарии и преступности.
В то знаковое утро, о котором речь шла выше, Прокуратура с Сифоном, большие друзья и любовники по мере необходимости, возле сувенирной мастерской разошлись по своим делам. Сифон подрабатывал на местном рынке грузчиком, куда и направился, а Манька уже почти свернула в арку двора, чтобы пошуровать в своей помойке, но, зазевавшись, неожиданно столкнулась с мужчиной в светлой, а потому казавшейся нарядной одежде. Когда он увидел, на кого по неосторожности наткнулся, громко чертыхнулся, брезгливо поджал губы и, бочком обойдя бомжиху, пошел дальше. Прокуратура так и осталась стоять в арке, мешая прохожим входить и выходить из нее. Одни, так же как вышеупомянутый мужчина, обходили Маньку боком, стараясь не задеть ни локтем, ни сумкой. Другие ругались и призывали на ее голову все кары небесные. Женщина оставалась недвижимой. Конечно, она могла обознаться, ведь не видела этого человека почти двадцать лет. Но голос... Его забыть невозможно... Знакомая интонация, с которой мужчина произнес «черт возьми!», прямо-таки вырвала Прокуратуру из настоящего и переместила во времена юности.
* * *
...Марусе Климовой было восемнадцать лет, когда она впервые влюбилась. К своим восемнадцати ее подружки влюблялись уже разу по третьему-четвертому, а Маруся лишь с горечью думала, что это чувство, очевидно, решило обойти ее стороной. В самом деле, даже в старших классах школы ей не нравился ни один мальчик. Симпатию некоторые парни, конечно, вызывали, но только лишь как друзья, с которыми можно поболтать, поиграть в волейбол или сходить в кино. Внешне она была не хуже других девушек, а потому молодые люди искали ее внимания и даже объяснялись в любви, но Маруся только посмеивалась в ответ.
С Никитой она познакомилась на овощебазе, куда ее, первокурсницу местного института пищевой промышленности, послали сразу в сентябре. Он там перебирал гнилую морковку в составе бригады первокурсников института транспорта и связи. В один прекрасный момент Маруся взялась за пустой ящик, куда собиралась складывать хорошие, здоровые овощи, одновременно с молодым человеком, и дело было решено. Никита, сразу представившись и поинтересовавшись ее именем, традиционно спросил: «А что вы вечером делаете?», особенно напирая на местоимение «вы», что Марусей сразу было истолковано в его пользу. До этого симпатичного парня все ровесники обращались к ней только на «ты».
– Да... ничего особенного... – промямлила девушка, поскольку сразу поняла, что очень хотела бы провести вечер именно с ним. – Так... телевизор... книги...
– Отлично! – обрадовался Никита. – Телевизор с книгами на сегодня отменяется! Мы с вами идем в кино!
Что за кинофильм они тогда смотрели, Маруся забыла напрочь на следующий же день. То ли он был серым и скучным, то ли она оказалась так поглощена новыми ощущениями первого в своей жизни желанного свидания, что ее совсем не интересовало происходящее на экране.
После совместного похода в кино молодые люди стали встречаться каждый день. Для Маруси перестал существовать остальной мир. Она уже с утра с нетерпеливой дрожью во всем теле ждала вечера, на автопилоте посещая лекции, которые вскоре все же начались после работы на овощебазе. Девушка стала рассеянной, часто отвечала невпопад на самые обычные вопросы. Мать посматривала на нее с большим подозрением, но помалкивала, а подружки напрямую спрашивали, не влюбилась ли она наконец. Маруся только отнекивалась. То чувство, которое она вдруг обнаружила в себе, было настолько сильным, высоким и красивым, что она не могла предать его банальными пересудами. Ей казалось, что так, как они с Никитой, еще никто на свете не любил друг друга, ну разве что легендарные Ромео с Джульеттой, Тристан и Изольда, Шахсенем и Гариб. Вполне возможно, что и о них с Никитой потом сложат какую-нибудь величавую песнь. Только конец ее непременно будет счастливым, поскольку никто никаких препятствий их любви не чинил. Но, видимо, всем великим любовям уготовлен провидением трагический финал. Возможно, в качестве платы за безмерное счастье.
Конечно, расплатилась Маруся вовсе не так, как воспетые в классической литературе влюбленные молодицы. Но ведь никто ее не спрашивал, какой она предпочла бы конец любви и собственной жизни. Да если бы и спросили, она только с презрением отмахнулась бы, ибо ни о каком конце тогда и подумать не могла. Ее счастье должно было длиться вечно.
Маруся даже вышла за Никиту замуж. Им было всего лишь по девятнадцать. Родители с обеих сторон сначала пытались отговорить своих неразумных чад от свадьбы, приводя одни и те же аргументы (рановато... надо сначала выучиться, встать на ноги... может встретиться другой человек, чувство к которому окажется более сильным), но потом отступились, тоже уверовав в неземную любовь молодых и даже несколько завидуя им.
То, что случилось потом, не смогли бы спрогнозировать даже ученые жизнью родители. Сначала, разумеется, ничто трагедии не предвещало. Никите с Марусей как молодой семье предоставили отдельную комнату в общежитии института транспорта и связи. Маруся с жаром и большой охотой взялась за ведение немудреного хозяйства. Никита перевелся на вечернее отделение, а днем работал на соседней стройке сначала учеником каменщика, а потом уже сам клал кирпичи на любой верхотуре. У него это так лихо получалось, что прораб Михалыч даже сумел как-то временно отмазать Никиту от армии, которая ему светила после того, как он покинул дневное отделение института. Выходные молодые супруги проводили только вдвоем, поскольку насладиться друг другом не могли очень долго, и любое третье лицо помешало бы их нирване. Разумеется, оба хотели сначала окончить институты и только потом обзаводиться детьми, а потому предохранялись как могли, и все у них получалось так, как они того желали.
А однажды Никита не пришел ночевать. Маруся сходила с ума, вместе со своими родителями и родителями мужа методично обзвонила больницы, морг, вытрезвитель и отделения милиции, но следов его так и не нашли. В милиции разъяснили, что в розыск они могут подать только спустя третьи сутки с момента исчезновения, но почему-то были уверены в том, что «пропажа» найдется сама.
И она действительно нашлась. Никита вернулся в общежитие вечером второго дня, когда у жены вместо лица уже красовался бордовый опухший блин с щелочками вместо глаз, расплывшимся носом и искусанными в кровь губами. Объясниться он не пожелал, сказав, что у него были серьезные мужские дела, в которые женщинам лучше не лезть. Что с ним случилось и где он пропадал, не смогли вызнать и его собственные родители. Маруся сначала пыталась продолжать плакать и давить на жалость, но никакого впечатления на Никиту это почему-то не произвело, хотя до этого он был бесконечно нежен, предупредителен и старался ничем жену не огорчать. Тогда Маруся перешла в нападение, обвинив мужа в жестокой измене. От этого обвинения Никита отмахнулся как от жужжащей над ухом мухи и так искренне возмутился: «Да ты что!! Вот это – нет!!!», что она как-то сразу ему поверила.
Но с тех пор он стал довольно регулярно исчезать из дома на день или на сутки, никому ничего не объясняя. Маруся пыталась вызвать мужа на откровенность, но выяснить ничего так и не смогла. Никита только угрюмо отмалчивался, а на все обвинения в изменах отвечал, что любит только свою жену и никого больше. Молодая женщина изводилась, строила самые ужасные предположения, но дальше них так и не продвинулась. Несколько раз после мужниных загулов она самым классическим образом съезжала из общежития к родителям «навсегда», но Никите всегда удавалось вернуть ее обратно. Он обещал, что ничего подобного больше не повторится, и Маруся каждый раз верила. Она его любила. Но все повторялось и повторялось по отвратительно однообразному сценарию.
Все начало разъясняться, когда в отсутствие мужа в комнату общежития вломились два здоровенных бугая, которых Маруся ранее никогда не видела, и объявили, что ее Никита должен им кошмарно огромную для студентов сумму денег. На все ее вопросы они посоветовали получить ответы у мужа, попросили передать, что он нарывается на большие неприятности, и удалились. Маруся до возвращения Никиты из института, то есть до девяти часов вечера, так и просидела на стуле, куда в изнеможении опустилась после ухода громил.
Муж на все ее вопросы отвечал только одно:
– Это какое-то недоразумение. Я никому ничего не должен.
– Но они называли твое имя... – жалко лепетала Маруся.
– И что такого? Никита, конечно, не самое популярное мужское имя, но даже на нашем этаже общежития есть еще один Никита. Фамилию же они не называли?
– Не называли, – отвечала она и пыталась этим себя успокоить. Действительно, через две комнаты от них жил Никита Журавлев. Да и вообще, мало ли в городе других Никит? Эти страшные люди наверняка ошиблись, и нужен им какой-то совсем другой Никита, а вовсе не ее любимый муж.
Утром следующего дня любимый муж, как всегда, ушел на стройку. После работы он никогда не успевал заехать домой перед институтом, перекусывал в какой-то столовой и ехал на лекции. До девяти вечера Маруся не волновалась, потому что все шло, как всегда, но ночевать Никита опять не пришел. Не пришел он и на вторую ночь, и на третью. Маруся как раз собиралась идти в милицию, чтобы написать-таки заявление о пропаже мужа, когда тот наконец явился.
– Что это? – сдавленно прошептала она, увидев на любимом Никитином лице ссадины и кровоподтеки.
– Так... ерунда, подрался...
– Ты что, больше двух суток дрался? – в состоянии полнейшего расстройства еще сумела съязвить Маруся. – Это ж...
– Не остри, – оборвал он, – лучше дай поесть.
Юная женщина не тронулась с места, заявив:
– Пока все не расскажешь, есть не получишь!
– Я и сам возьму, – буркнул не менее юный муж, достал из шкафчика пакет с хлебом, отломил от него приличный по размерам кусман и принялся жадно есть.
– Да что с тобой, Никита?! – взмолилась Маруся. – Объясни ты мне, что происходит!
Муж бросил криво обгрызенный кусок на стол, стукнул себя в грудь кулаком и сказал:
– Да не трави ты мне душу, Маруська! Я даю тебе слово, что в ближайшее время все утрясу! Я буду не я, если не утрясу! И заживем мы с тобой по-прежнему! Веришь?
Разве могла она не поверить тому, кого так любила! Особенно ей понравилось, что они заживут по-прежнему. Когда? Конечно же, в самом ближайшем будущем! Разве можно в этом сомневаться! Ее Никита – настоящий мужчина, он поборет все неприятности и невзгоды! А ей, конечно же, незачем вмешиваться! Она всего лишь слабая женщина. А мужчина на то и мужчина, чтобы защищать свою женщину от любых напастей. Никита, видимо, и защищает ее, Марусю. Раз не хочет объяснять, что происходит, значит, бережет ее даже от дурных известий. О том, какие муки пережила в его отсутствие, она старалась не думать. Ей очень хотелось верить в то, что они в прошлом.
Но продержался Никита всего лишь неделю. На несколько суток он уже, правда, больше не пропадал, зато после ночи вне дома стал возвращаться в состоянии подпития, которое делалось все тяжелее и тяжелее. Бедная Маруся в конце концов окончательно съехала обратно к родителям, почернела лицом и даже забросила учебу. Родителям стоило большого труда заставить ее ходить на лекции. Отец в категорической форме потребовал от дочери, чтобы она забыла и думать о своем мерзопакостном муже Никитке. Сказал, что выдернет ему обе ноги и вставит обратно другими концами, если он заявится к ним и попытается наладить отношения с бывшей женой. Он с таким значением произносил слово «бывшей» и так грозился тем, что сам оформит их развод, что Маруся каждый раз принималась плакать именно на этом месте его речи, которая день ото дня становилась все цветистей и пламенней.
А однажды мерзопакостный муж Никитка пришел к своей жене днем, когда ее родители были на работе. Проснувшись утром в самом дурном расположении духа, как это теперь случалось часто, Маруся вышла из квартиры, будто бы в институт, а сама подождала в соседнем овощном магазине, когда родители один за другим отбудут к местам своей службы, и вернулась домой. Спустя какой-то час к ней и явился Никита. Сначала его жена пыталась проявить гордость и недоступность, потом куда-то сама собой пропала гордость, а уже за ней испарилась и недоступность. Когда разнежившийся в постели юный супруг несколько утратил бдительность и осторожность, Маруся начала ковать железо, пока горячо. Особенно страстно лаская Никиту, она начала нашептывать ему в ухо, что он должен ей во всем сознаться, поскольку муж и жена – одна сатана, а два ума гораздо лучше одного. Обещала ни к кому и ни к чему не ревновать, а напротив, во все вникнуть с абсолютной беспристрастностью и помочь разобраться во всем, на что только хватит ее сил и способностей ума. И обласканный муж решился.
– Ну... ты же помнишь, что наш прораб Михалыч отмазал меня от армии? – начал с вопроса Никита.
– Конечно, помню, – отозвалась Маруся. – Ты ему еще коньяк ставил!
– Точно! Так вот, тогда Михалыч и сказал, что коньяком тут не отделаешься. Что сейчас, дескать, коньяка пока хватит, а потом я отработаю сполна. Я, дурак, принял это за чистую монету. Уверен был, что слово «отработаю» в нашем с ним случае не имеет никакого другого смысла, кроме как класть кирпичи. Думал, что он, может, меня в выходные будет вызывать на работу или отпуск урежет. Я не против, ты ж понимаешь!
– А что оказалось?
– А оказалось, что он на мою фамилию начислял какие-то левые деньги и требовал их ему с получки отдавать. Само собой, я поначалу безропотно отдавал, но потом суммы, которые он приписывал к моей зарплате, стали уменьшаться, а отдавать он требовал все так же много. Я, конечно же, возмутился, а он обозвал меня сопляком... мозгляком... и еще как-то обидно... и сказал, чтобы я лучше помалкивал на этот счет, а то он предоставит, куда надо, какие-то накладные, по которым я будто бы что-то получал на стройке... будто бы на накладных мои подписи...
– А ты что-то получал? – решила уточнить Маруся.
– Конечно, нет! – с возмущением отмел ее подозрения Никита.
– А зачем тогда расписывался?
– Так я ж верил Михалычу, думал, так надо! Он ведь как делал? Подойдет ко мне, когда у меня руки в растворе, сунет между делом под нос какую-то бумажку и скажет: «Подмахни, Никиток, потом спецовку получишь!» Ну я и подмахивал. Но, Марусь, я же не мог даже предположить, что с человеком можно так поступать!
– А что потом? Куда ты исчезать-то стал?
– Понимаешь, подходит ко мне однажды наш стропальщик Лева...
– Стропальщик? – удивилась Маруся. – Это кто?
– Ну... другими словами, подкрановый рабочий... – объяснил Никита. – Но дело не в его специальности совсем... В общем, подходит ко мне этот Лева и говорит, что знает про мои проблемы и может подсказать, где добыть деньги...
– Ну и?
– Ну и подсказал... – Никита замолчал, и жена впервые увидела, как на его чистом лбу собираются первые морщины. Она разгладила лоб рукой, потом поцеловала в междубровье и опять спросила:
– Ну и что именно он тебе подсказал?
– Да ничего хорошего... Покер...
– Покер? Это ж карточная игра!
– Вот именно! Карточная! Азартная! Выиграть можно, а можно и проиграть... Похоже, этот Лева заодно с Михалычем. Они мне сначала даже выигрывать давали. Помнишь, я приходил будто бы с большой зарплатой из-за премии... Так вот, не было никакой премии. Я тогда в карты выиграл. А потом проигрывать начал... Вот как бы ни старался, все проигрываю и проигрываю...
– Ты ночами играл?
– Само собой... На квартире одной... Я, конечно, понимаю, что в картах нужно элементарное везение или серьезный и хладнокровный расчет... Но никак я не могу точно запомнить, кто что сдал, что сбросил... И не шулер я, не кидала, мухлевать не умею... А отказаться от игры трудно, потому что кажется: вот еще чуть-чуть – и выиграю, карта же хорошая идет... В общем, влип я, Маруська, по полной... Не то что не добыл нам с тобой лишних денег, а еще и должен остался... И такой у меня долг – хоть в петлю... Вовек не расплатиться. И что делать, не знаю...
Маруся тут же разрыдалась у него на плече от сострадания и любви, которая к нему, такому несчастному, разгоралась только сильней и сильней. Никита прижимал ее к себе, гладил по волосам, сцеловывал слезы, а потом вдруг возьми, да и скажи:
– Ну... правда, поступили мне некоторые предложения, как дело поправить...
Маруся тут же перестала рыдать и вскинула на него влажные вопросительные глаза, в которых засияла надежда на то, что все у них непременно будет хорошо, как он не так давно обещал. Да и как же иначе!
– Ну... в общем... ты этого Леву как-то видела... – начал Никита.
– Я? – удивилась Маруся. – Когда?
– А помнишь, когда я только начал работать, ты мне бутерброды приносила... ну, когда еще у нас столовая не развернулась?
– Помню...
– Вот тогда вы с Левой и виделись. Он же рядом стоял, когда ты мне еду совала.
– И что? – еще ничего не понимала Маруся.
– А то... С тех пор этот Лева мне проходу не дает, все просит: познакомь да познакомь со своей девушкой. Я говорю ему, что ты уже моя законная жена, но ему на это наплевать. Ему кажется, что он тебе мог бы понравиться больше, чем я. Так и говорит: «Сегодня она тебе жена, а завтра может и моей стать».
