Текст книги "На деревню дедушке"

Автор книги: Светлана Алешина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Я пропустила вперед Кряжимского с Виктором и подождала Маринку.

– Ну ты что, колхозная матрона, то есть мадонна, почему прячешься? Я так понимаю, что именно ты становишься нашей отмычкой к сердцу Траубе.

– Да ну его, – Маринка опасливо посмотрела вслед живописцу, углубившемуся в сад и не пошедшему к дому. – Я что-то его боюсь!

– Ну замуж-то мы тебя выдавать за него не собираемся, – пообещала я. – По крайней мере сегодня это в наши планы не входит.

– Идите сюда! – крикнул нам старикан, остановившийся за первыми же яблонями. – Вам же нужно видеть, как работают живописцы! Или нет?

– Да, Федор Аполлинарьевич, – угодливо ответил Кряжимский и потрусил к нему.

Виктор с Ромкой даже не старались скрыть скуку, отчетливо нарисовавшуюся у них на лицах.

Дом Траубе остался стоять в десяти, наверное, метрах впереди, и мы повернули влево. В конце концов, если мы приехали посмотреть на классика, то будем смотреть на классика.

Мы с Маринкой замыкали шествие. Тут из-за угла дома показалась женщина.

– Подождите, пожалуйста, – сказала она нам.

Мы с Маринкой остановились. Женщина приблизилась. На вид ей было лет тридцать или чуть больше. Среднего роста брюнетка, вся в черном. Одета она была просто и элегантно, как оно, впрочем, и должно быть.

– Я Варвара Федоровна, здравствуйте, – представилась женщина.

Мы с Маринкой тоже назвали себя.

– Если вам не сложно, я хотела бы вас попросить, – Варвара опасливо взглянула в сторону папы, – отец уже немолод, если бы вам удалось хотя бы через полчасика переманить его в дом, я была бы вам очень благодарна. Хорошо? У нас дома много картин и всяких интересных вещей. И обед скоро будет готов.

– Хорошо, постараемся, – ответила я, в общем по-житейски понимая Варвару.

– Кто это там? – послышался мужской голос.

Возле дома стоял высокий мужчина в кожаном плаще, накинутом на плечи. Он курил сигарету и нервно сплевывал на землю.

– Кто это, Варька? – повторил он.

– Пресса к папе, – ответила Варвара.

Мужчина ничего не ответил, смазал нас с Маринкой неприязненным взглядом, отщелкнул сигарету, повернулся и вошел в дом.

– Это Петя, брат, – извиняющимся тоном пояснила Варвара. – Он тоже волнуется за папино здоровье. По-своему.

Она помолчала и спросила:

– Ну, мы договорились?

– Конечно, – ответила Маринка.

– Спасибо.

Варвара тоже пошла в дом, ну а мы с Маринкой побрели к нашим мужчинам, уже вставшим в кружок вокруг большого мольберта, установленного на треноге. Старый могиканин, судя по его доносившемуся громкому голосу, уже что-то вещал.

– Интересуетесь, молодые люди? Или как? – крикнул он нам.

– Или как, – шепотом сказала Маринка, но в полный голос крикнула: – Очень!

– Ну так подходите, не стесняйтесь! У нас тут собралась слишком уж мужская компания. Слишком много Янского элемента, как сказали бы в Китае.

Мы с Маринкой подошли. Я, конечно же, прошу прощения, но скажу правду. Мне уже было скучно, а судя по вдохновенной физиономии Траубе и перекошенной от сдерживаемой зевоты мордочке Ромки, я поняла, что мне сейчас станет и вовсе тоскливо.

В общем, так оно и получилось.

Мы встали рядом с мольбертом. Справа под яблоней я заметила лежащую на земле пачку эскизов. Посмотрев на нее, я тут же повернулась к мольберту, потому что Федор Аполлинарьевич, взмахивая руками, продолжил свою лекцию:

– Грунт – это основа основ. Хороший грунт накладывается неторопливо, слой за слоем. Очень важно дать каждому слою высохнуть. Это время. Но зато потом вам не грозит провал цвета, ничего не пожухнет и не уйдет в никуда. Цвета останутся такими, какими вы их положите, навсегда. Положив хороший грунт, вы получаете возможность сработать что-то для вечности. «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет!» – продекламировал Траубе.

Я внимательно посмотрела на него, потом перевела взгляд на холст, укрепленный на мольберте. Холст был белым, чистым. Ничего пока для вечности на нем зафиксировано не было.

Интересно, он Маринку с козлами собирается написать или просто какое-нибудь дерево?

Я где-то слышала, что пейзажисты людей рисовать не умеют, поэтому и занимаются исключительно пейзажами. Но возможно, что это и сплетня враждебно настроенных портретистов, которые не умеют рисовать пейзажи.

– И если хорошо загрунтуешь и просушишь… – подхватила Маринка, наверняка сама не зная, что она хотела спросить. Однако Федору Аполлинарьевичу и недосказанного вопроса хватило.

– Еще есть сложнейший вопрос совмещения красок. Вопрос их взаимной дружбы и вражды. Это все химия, чтоб она была неладна. Краски в основном это соли металлов или сами металлы, перетертые с маслом. Одни соли ругаются с другими, и если их класть рядом, то они начинают воевать. Как результат – краски жухнут. Тяжело с этим бороться, но можно! – Федор Аполлинарьевич сделал эффектную паузу и осмотрел наши полусонные физиономии.

– И как же? – вежливо спросил Кряжимский, конфузливо поглядывая на меня с Маринкой. Он, похоже, тоже немного обалдел от этой лекции. Честно говоря, я представляла сцену нашего знакомства с Траубе немного иначе. Да и весь сценарий мне казался более интересным.

Если бы я заранее знала, что случится совсем скоро, буквально через пять минут, я бы рассуждала по-другому.

А вообще-то, нет! Если бы я знала, что произойдет, я бы ни фига сюда не поехала. Лучше скучать в редакции, чем…

Но буду по порядку.

Итак, выдержав паузу и снисходительно улыбнувшись Кряжимскому, не преминув все-таки осмотреть его очки и синяк, Федор Аполлинарьевич продолжил:

– Против взаимной вражды красок есть метод, и только один – время! Да, друзья мои, время! Еще великий Энгр шестнадцать лет писал свою знаменитую «Девушку с кувшином». Шестнадцать лет длился этот великий эксперимент! И победа над красками, над пошлой химией, постоянно норовящей испортить картину, а значит, и жизнь художнику, завершилась победой! Вот вы, девушка, – Федор Аполлинарьевич обратился ко мне, – простите, забыл, как вас…

– Я – Ольга Юрьевна Бойкова, главный редактор газеты «Свидетель», – сомнамбулически произнесла я, и Федор Аполлинарьевич меня перебил:

– Такая молодая! Боже мой! Рядом с вами, красавица моя, я себя ощущаю реликтом! Экспонатом! – Траубе отступил на шаг, надо думать для того, чтобы лучше рассмотреть меня. Я скромно потупилась, прекрасно осознавая главное: Маринку этот экспонат назвал мадонной среди свиноматок, а меня – красавицей! Понимаете, что это означает? Нет? А я вот и не скажу, сами догадаетесь!

– Боже мой, – продолжал разыгрывать из себя черт знает кого этот старый пейзажист, – неужели действительно пора под травку?! – Он неожиданно подмигнул мне и шепотом произнес: – А я не собираюсь! Хотя мне завтра семьдесят пять!

Осмотрев всех нас с таким победным видом, словно он только что побил мировой рекорд на марафонской дистанции, Федор Аполлинарьевич решил вернуться на землю.

– Нуте-с, господа, не буду утомлять вас разглагольствованиями о тайнах своей профессии. Самое главное – труд, труд и еще раз труд! Я знаю, что ваша газета решила сделать обо мне серию статей, да и картины старого мастера нуждаются в свете и в человеческих душах! Школа русского пейзажа, идущая от самого Поленова, нуждается в русских зрителях и ценителях. Сейчас пройдем в дом, и я вам покажу, что самого ценного у меня осталось, и мы продолжим наши с вами ученые беседы.

Федор Аполлинарьевич повернулся к Кряжимскому.

– А вот ваше лицо тоже весьма характерно, я вам скажу. Если бы я писал «Тайную вечерю», я бы попросил вас попозировать.

– Надеюсь, не Иудой? – улыбнулся Сергей Иванович, но Траубе юмора не понял. Или не захотел понять.

– Хм, молодой человек, – сухо произнес он, – в мое время люди не хотели позировать для изображения господа нашего, считая себя недостойными, да-с! Как, кстати, вас зовут, кажется, нас не представляли.

– Я – Кряжимский, – произнес Сергей Иванович, – тот самый, который вам звонил несколько раз. Вот вчера я собирался вам позвонить, Федор Аполлинарьевич…

– Простите, – воскликнул Траубе и в изумлении взглянул на Кряжимского, – как, вы сказали, ваша фамилия?!!

– Кряжимский. Сергей Иванович Кряжимский. Я с вами договорился созвониться и приехать вчера, но, к сожалению, приехать у меня не получилось. – Сергей Иванович совсем растерялся под пронзительным взглядом Траубе, а тот стоял и смотрел так, словно увидел перед собою что-то удивительное. Самого Энгра, например. Не меньше.

– Вчера случилась совершенно дикая история… – продолжал лепетать Сергей Иванович, но Траубе уже не слушал.

– То есть как это?! – вскричал он, отступая еще на шаг назад. – То есть как? Вы договаривались со мной? Приехать вчера?

– Ну да, я же вам звонил… – тихо пробормотал Сергей Иванович и замолчал, уже понимая, что происходит что-то не то.

– Вы не сумели приехать? Вы? Не сумели? – как сумасшедший повторял Траубе, и тут он сделал нечто совсем неожиданное.

Федор Аполлинарьевич подскочил к своему мольберту, поддел его ногой, мольберт упал.

Потом Федор Аполлинарьевич, сжав кулаки, поднял обе руки вверх и, повторяя словно заведенный: «Он! Не сумел! Приехать!», побежал в глубь сада.

Отбежав от нас на три или четыре шага, Федор Аполлинарьевич топнул ногой, и тут раздался первый взрыв.

Глава 6

Это была какая-то фантасмагория. Можно даже расценить всю описываемую мною историю как явно клиническую.

Все в этой истории с самого начала пошло как-то не так и наперекосяк, а тут еще и взрывы.

Взрывов было два. Сперва произошел один небольшой, справа от Федора Аполлинарьевича и совсем рядом со мною, так уж получилось: под яблоней что-то свистнуло, потом что-то щелкнуло, и горсть земли всплеснула вверх, вынося клубы черного дыма. Бумага и картон, лежащие здесь же, разлетелись в разные стороны.

– Это еще что за бомбежка! – вскричал Федор Аполлинарьевич. – Это Аркадий-кретин разложил здесь свои пиропатроны, чтоб ему ни дна ни покрышки! Там же у меня эскизы!

Он подбежал к яблоне, я тоже шагнула туда же.

Страшно мне не было, скорее всего было любопытно. Может быть, я и погорячилась, назвав то, что произошло, «взрывом», это был скорее как бы хлопок. Однако прозвучал он резко, неожиданно, и я, например, даже вздрогнула.

Маринка, как я слышала, взвизгнула у меня за спиной. Мужчины что-то забормотали.

Федор Аполлинарьевич наклонился к разбросанным эскизам, и я, оказавшаяся рядом, тоже нагнулась.

Протянув руку к первому картону, я заметила, что из-под разрытой взрывом земли выглядывают еще какие-то пакеты и от них отходит шнур куда-то к дому.

Есть на свете предвидение. Есть.

Заметив шнур, я больше не размышляла. Резко разогнувшись, я оттолкнула Федора Аполлинарьевича сильным ударом обеих рук.

Он, что-то крикнув, упал на землю, раскинув руки в стороны. Я отпрыгнула в сторону.

И вот сейчас-то прозвучал еще взрыв, причем на этот раз самый настоящий. Сразу же меня оглушило и заложило уши. Я изо всех сил зажмурилась, ожидая, что сейчас случится что-то еще более страшное.

Меня что-то ударило в спину, я упала, причем даже моя прошлая спортивная – чуть было не сказала «юность» – опытность не помогла.

Упала я неудачно. Рука, все еще болевшая после вчерашнего удара о стену, куда меня толкнул дурак-маньяк в кепке, снова заныла.

На меня посыпалась земля, может быть, и куски эскизов, не знаю, не рассматривала.

Время, кажется, остановилось. Последовательность событий я припоминаю плохо.

Я почувствовала, что меня поднимают с земли, а глаза открыть боялась.

Неожиданно я услыхала громкий визг на фоне возбужденных голосов. Звуки как бы разом прорвались и хлынули на меня.

Я открыла глаза. От яблони, под которой было заложено взрывное устройство, осталась только половина. Понятно, что нижняя. Верхняя валялась метрах в пяти от нас.

Сперва я увидела Маринку, стоящую все на том же месте, где она и стояла. Маринка визжала, зажав уши руками, топала ногами и была заляпана землей сверху донизу.

Вокруг меня суетились Ромка и Виктор.

Сергей Иванович помогал подняться с земли Федору Аполлинарьевичу.

Сам Траубе, перепачканный сажей, невесть откуда взявшейся, сидел на земле с открытым ртом и смотрел на меня совершенно стеклянными глазами. Старикан здорово обалдел, и я его понимала: сама была в таком же состоянии.

– Вы живы, Ольга Юрьевна? – суетливо спрашивал меня Ромка, заглядывая мне в глаза. – Вы живы?

– Уже нет, – ответила я, стараясь стряхнуть с себя налипшие листья и прочую гадость.

Я раскрыла сумочку и достала косметичку. Маринка продолжала визжать, хотя ее никто не трогал. Кряжимский поднял Траубе с земли, и тот, поводя руками из стороны в сторону, словно он репетировал, раскрыл рот и сказал первое слово. А затем и второе.

Лучше бы он этого не делал.

Траубе начал громко кричать всякие мужские грубости, словно он и не был великим художником, а всю жизнь проманитулился обыкновенным амбалом-грузчиком с овощной базы.

– Вызывайте милицию! – эту фразу он выкрикивал на литературном языке, но она давалась в полностью непотребном оформлении.

Я немного невежливо оттолкнула Ромку и подбежала к Федору Аполлинарьевичу.

– Зачем вы меня толкнули?! – заорал он, дико вращая глазами. – Я бы сейчас уже сидел в длинной белой рубашке на облачке, и всего этого хамства не было бы!.. А так у меня, кажется, нога сломана и копчик отбит!

Старикан даже в серьезные моменты жизни, как я заметила, продолжал поигрывать.

– Звоните в милицию! Это покушение! – продолжал кричать он. – Эти сволочи заметают следы! У них ничего не получится!

Кряжимский пытался успокоить Федора Аполлинарьевича, тот его отталкивал и требовал срочно звонить и чуть ли не перекрывать границы.

– Папа! – послышался голос со стороны дома, и к нам подбежала Варвара. – Что такое? Что здесь произошло?

– Убийца! – крикнул Федор Аполлинарьевич. – Хотел меня убить!

– Да кто же? – Варвара недоуменно осмотрелась и подала отцу руку. – Пойдем в дом. Папа, успокойся, пожалуйста, скажи, что произошло? – повторила Варвара, вытирая лицо Федора Аполлинарьевича своим платочком.

– Да откуда я знаю? – вскрикивал в ответ ее папа. – Что ты ко мне пристала! Ох, как ты похожа на свою мамочку, царство ей небесное, и меня за нею следом!

– Папа, что такое ты говоришь? – тихо сказала Варвара. – Здесь же посторонние люди.

– Милицию! – крикнул Федор Аполлинарьевич. – Оперативную группу!.. О господи, мне плохо… Не хочу умирать.

Федор Аполлинарьевич оттолкнул Варвару, охнул, схватился за ногу, потом за грудь и начал оседать на землю.

Я как раз в этот момент закончила приводить себя в относительный порядок с помощью зеркальца и платочка. Зеркальце мне показывало такие гадости, что впору было самой хвататься за сердце. Но я хвататься не стала – все равно не помогли бы. А возможно, что еще бы и затоптали в неразберихе.

От дома бежали еще двое: Петр, которого я уже видела, и еще один мужчина. Его я пока не разглядела, заметила только, что он был неприлично толстым и скорее не бежал, а быстро шел, хватая воздух широко открытым ртом.

– Что же ты стоишь?! – крикнула мне резко успокоившаяся Маринка. – Не видишь, что ли, что он умирает?! Звони срочно! Срочно звони в «Скорую»!

Варвара тоже оглянулась на меня, но ничего не сказала, увидев, что я уже достала из сумки свой телефон.

«Скорую» так «Скорую», ну и незачем так орать.

Я вызвонила «Скорую помощь», а тут и Федор Аполлинарьевич пришел в себя.

– Варя, – хрипло сказал он, – звони во все колокола!

– Уже, – ответила Варвара, – вот девушка вызвала «Скорую помощь», сейчас приедет врач.

– Милицию нужно! – снова взревел Федор Аполлинарьевич.

– Да успокойся же! – небрежно бросил Петр. – Ну живой остался, так надо тихо радоваться, а ты орешь. Щас все вызовем.

Федор Аполлинарьевич без возражений выслушал своего старшенького отпрыска и повернулся ко мне:

– Звоните, Ольга, пусть едут прямо сейчас, пока следы еще не затоптаны.

Я кивнула, подумала и снова набрала номер телефона майора Здоренко. А кому бы я еще могла позвонить?

– Зря ты, папаша, ментов припрягаешь, – солидно проговорил Петр, – непонятки нужно разруливать среди своих.

– Тебе не нужно волноваться, папа, у тебя нервы слабые, – говорила Варвара.

Прибежавший толстый мужчина с грустными глазами, тяжело дыша, опустился на колени перед Траубе и ощупал его правую ногу.

– Перелом самый обыкновенный, – продышал он с откашливаниями, – гипсовать надо.

– Оставьте меня все! – надрывался в ответ Траубе. – Убийцы, киллеры, варвары!

– Папа, все нормально! – приговаривала Варвара, гладя папу по руке. – Сейчас мы тебя перенесем в кресле в дом, приедут врачи и тебе окажут первую помощь. Все нормально.

– Все хреново! И нечего спрашивать! – крикнул Траубе, но уже тише, было заметно, что он выдыхается и дурь из него выходит. Он, морщась, хмуро осмотрелся и уперся взглядом в Кряжимского.

– А этот, с подбитым глазом, еще спокойно говорит, что он не сумел приехать! – хрипло проговорил Траубе. – Господи! И зачем я только дожил!

Майор Здоренко оказался на месте, что было хорошо, и он обедал, что было плохо.

Разумеется, нужно было куда-то позвонить и сообщить о взрыве, потому что это все очень было похоже на преступление – мольберты так просто не взрываются, но кому звонить? И что можно объяснить? Майор Здоренко был не из самых благодарных слушателей, но все-таки я была уверена, что, постоянно перекрикивая меня, он выслушает до конца, посопит и примет меры.

В общем, так и получилось. Постоянно отодвигая трубку от уха, чтобы не оглохнуть от возмущенных криков майора, которому, как он орал, нет покоя ни днем ни ночью от этих журналистов, я все-таки сумела ему рассказать все, что произошло. Он потребовал, чтобы я передала трубку кому-нибудь из детей Траубе. Нужно было поговорить с родственниками потерпевшего, если сам потерпевший это сделать не в состоянии.

Варвара взяла у меня телефон, но Федор Аполлинарьевич крикнул, чтобы трубку передали ему.

– Алло! Это Траубе говорит! Я заслуженный художник РСФСР!.. Да, взрыв! Да! И лауреат Государственных премий! Да! Двух! Господин майор, я требую немедленного вашего приезда, потому что произошло нечто, напрямую затрагивающее интересы государства Российского! Вы не из КГБ, то бишь из ФСБ? Нет? Жаль! Все равно приезжайте обязательно! Вы должны успеть!

Сказав это, Федор Аполлинарьевич снова охнул, выронил мою трубку на землю и снова схватился за сердце.

– Рано, Федя, умирать, – объяснил он сам себе, – пока рано. Пусть пока приедет майор.

Я переглянулась с Маринкой. Маринка пожала плечами и закатила глазки. Эта мимика расшифровывалась просто: у старикана съехала крыша, и это надолго.

Сергей Иванович выглядел совсем потерянным и растерявшимся.

Ромка, казалось, навсегда забыл закрыть рот и только вращал головой в разные стороны.

Виктор был невозмутим, как всегда.

Петр с Варварой тоже были не ахти какие взволнованные.

Толстый дядя, оказавшийся Аркадием – младшеньким из клана Траубе, – единственный проявлял какую-то растерянность.

– Что же это такое? – бормотал он, периодически причмокивая губами и вытирая их тыльной стороной ладони. – Как это все?

Петр, покосившись на папу и заметив, что тот на него не смотрит, откровенно махнул рукой:

– Все будет нормально. Я-то уж знаю.

– Что ты знаешь, что ты знаешь, недоумок?! – взревел Федор Аполлинарьевич и, кряхтя, начал подниматься, опираясь на руку Варвары.

– Господи! Всю жизнь, всю жизнь среди дураков! – приговаривал он. – Принесите мне кресло!.. За что? За что? Одни дураки…

Петр, поманив Ромку пальцем, пошел с ним к дому.

Встав, Федор Аполлинарьевич с презрением посмотрел на своего толстого сына Аркадия и с безнадежностью произнес:

– Наверное, за талант, вот за что! И на моем потомстве природа-мать отдохнула. Мать ее…

Покряхтев, Федор Аполлинарьевич развил свою предыдущую мысль:

– Да что талант! Это же у гениев дети кретины! Эх-хе-хе-хе, за все надо платить.

Мы с Маринкой снова переглянулись. Старикан явно не знал меры в самовосхвалении. Мне вдруг стало очень жаль Варвару. Прожить жизнь рядом с таким «гением»! Да тут точно кретином станешь! Понятно, почему она до сих пор замуж не вышла!

Вернувшиеся Петр и Ромка принесли кресло-качалку. В кресло погрузили продолжавшего ругаться Траубе и понесли его в дом.

Толстый Аркадий, не зная, что нам сказать, попереминался с ноги на ногу, и не знаю, на что бы он решился вообще, если бы не Маринка.

Она подошла к этому педиатру, как нам рассказывал Сергей Иванович, долгим взглядом посмотрела ему в глаза. Дождавшись, когда Аркадий растерялся окончательно, Маринка, медленно произнося каждое слово, спросила:

– Мужчина, у вас в доме вода есть?

Аркадий кивнул, подумал и сказал:

– Да.

– А почему мы тогда стоим здесь? – спросила Маринка.

Аркадий подумал и пожал плечами.

– Тогда ведите нас к воде! – приказала Маринка и быстро уточнила: – К крану, я имею в виду, а не к Волге.

– Я понял, – почти шепотом ответил Аркадий, покраснел и, показывая руками дорогу, словно мы не видели, где находится дом, повел нас к нему.

Дома было почти тихо. Почти, это если не считать доносившихся откуда-то из дальних комнат криков Федора Аполлинарьевича.

Дом начинался небольшой прихожей, расписанной в стиле палехских шкатулок. Все вокруг блестело, и в глазах рябило от изобилия красных и желтых тонов.

Нас провели в первую комнату, расписанную уже под хохлому. Пестрота доставала и здесь. Но настенную роспись здесь уже прикрывали картины, довольно-таки тесно развешенные практически везде.

Пока мы с Маринкой, Виктором и Сергеем Ивановичем приводили себя в порядок в ванной, разумеется по очереди, к нам вышел Петр.

– Вы живы, что ли? – хмуро спросил он у меня. – А то там врачи приехали. Перевязать нужно какое-нибудь место или нет?

Я отрицательно покачала головой и закурила. Я не спрашивала ни у кого разрешения закурить, потому что Петр вошел с сигаретой и вокруг на столах я насчитала как минимум четыре пепельницы, забитые окурками. Похоже, в этой семье курили все. А вот убирать окурки было некому.

– Ментов ждете? – задал еще один очевидный вопрос Петр, обращаясь на этот раз конкретно ко мне, и я снова кивнула.

– Меня интересует, что вы напишете в своей газете про это происшествие, – сказал он.

– А кто подложил взрывное устройство в ваш сад, вас не интересует? – спросила у него Маринка.

– Нет, – отрезал Петр, – взрыв был несильный. Могли и соседские мальчишки пошутить. Папаша наш – сосед недобрый. Да вы это уже и сами поняли.

Мы промолчали. Тогда вперед вылез Сергей Иванович.

– Как здоровье Федора Аполлинарьевича? – спросил он у Петра.

– Ногу он сломал, это точно, – проговорил Петр совершенно без эмоций. – Варька еще заставила его линзы снять. Так он теперь слепой, как хорек, поэтому и орать будет больше обыкновенного.

– А вы как-то спокойно к этому относитесь, – заметила я.

– Мне сорок три года, – сказал Петр. – Все это время практически без перерыва я слышу, как папаша на кого-нибудь орет. Иногда бывает, что он орет сам на себя. Иногда на Левитана, как будто тот может его услышать. Иногда на Монэ. Тот тоже не отзывается, папашу это задевает, и тогда достается всем… Меня теперь трудно чем-либо удивить.

– Злой вы, – заметила Маринка, – как с вами жена только живет?

– Тихо-тихо, – сказал Петр. – Я нарочно выбирал такую, чтобы ее было как можно меньше слышно.

– Она у вас глухонемая? – догадалась я.

– Нет, просто воспитанная, – ответил Петр. – Так я хотел бы вас попросить вообще ничего не писать в газете. Нам реклама не нужна.

– Мы приехали ради репортажа, – напомнила я ему. – Федор Аполлинарьевич нас сам пригласил.

– Ситуация изменилась. – Петр бросил докуренную сигарету в пепельницу и тут же закурил следующую, вынув ее из кармана. – Папаша хотел поговорить с вами о живописи, но сейчас его можно назвать недееспособным. Он ранен, ничего практически не видит. Следовательно, репортаж отменяется. Надеюсь, что после того, как вы поговорите с ментами, вы уедете.

– Мы в любом случае поговорим с вашим отцом, – резко сказала Маринка, – и если он скажет нам уезжать, то мы и уедем.

– Вам мало того, что сказал я? – с угрозой спросил Петр.

Виктор, находившийся тут же и делавший вид, что внимательно изучает картины на стенах, при этих словах подошел ближе.

– Нам этого недостаточно, – отрезала Маринка. – И вообще, у меня вызывает законное подозрение ваше желание избавиться от нас. Чем это вызвано?

– Нежеланием прочитать какую-нибудь глупость про нашу семью в вашей газете! – немного более громко, чем позволяли приличия, выдал Петр, повернулся и ушел.

– Видала? – повернулась ко мне Маринка. – На его папашу совершили покушение, а он делает вид, что ничего не случилось!

– Так ведь ничего и не случилось! – ответила я.

В это время со двора послышались голоса нескольких человек. Голос одного из них я узнала сразу же. Это был майор Здоренко.

– Дождались красного солнышка, – проворчала Маринка. – Ну-с, что он нам теперь скажет? Как ты думаешь?

– Лишь бы не стал нас обвинять, что это мы подложили бомбу под Федора Аполлинарьевича, чтобы нам было о чем писать.

Однако майор нас ни в чем обвинять не стал. Пока. Он сразу же прошел к хозяину дома, а приехавшие с ним специалисты занялись изучением места взрыва.

Время тянулось оскорбительно медленно, и я решила уже начинать обижаться на весь мир по причине равнодушия к моей персоне, но тут все изменилось.

В комнату влетел майор Здоренко уже в тот самый момент, когда я подумывала, что он, наверное, уехал.

– Бойкова, – крикнул майор, – ты мне нужна!

– Здравствуйте, здравствуйте, товарищ майор, – мило проговорила Маринка, – и я тоже очень рада вас видеть!

– Чего? – Майор остановился, словно впоролся головой в стену. – Когда это я говорил, что рад тебя видеть, Широкова? Да глаза бы мои на тебя не смотрели! На тебя и твою начальницу! Вот вы у меня где! – Майор постучал себя ребром ладони по красной шее. – Рада она! Хм! Рада она! Радуйся, пока молодая! – Сказав эту непонятную фразу, майор повернулся к Кряжимскому.

– Ну что, профессор? Ты влип! Ты влип по уши и в такое дерьмо, что годовой подпиской вашей газетки не ототрешься!.. Тоже, я вижу, повредился взрывом-то, – майор показал пальцем на синяк Сергея Ивановича, – но, надеюсь, мозги целые! Они тебе пригодятся!

– Что такое происходит? – спросила я, выступая вперед и загораживая собою нашего добрейшего Сергея Ивановича. – Что у вас за шутки, товарищ майор?

– Если бы шутки, – усмехнулся майор Здоренко. – Как я не люблю твоего болтливого адвоката, а похоже, Бойкова, тебе его придется вызванивать!

– Почему? – спросила я.

– А потому что ты, как главарь этой банды, будешь первой отдуваться за все! И за Кряжимского, и за картины!

– Какие?! – крикнула я. – Отвечайте по-нормальному! Знали бы вы, как мне надоели ваши шутки! – Я уже не выдержала. Ну что поделаешь, и со мной такое бывает. – То маньяки нападают! То взрывы какие-то дурацкие! А то вы…

– Да вы мне сами уже надоели хуже горькой редьки! – не сдерживаясь, заорал майор. – Развела у себя в газетке притон для маньяков и мошенников! Тебе срок светит, Бойкова! Срок, ты понимаешь?! Тебе – в лучшем случае условно, а Кряжимский ваш сядет точно, если его твой лохматый юрист не отмажет! Поняла?!

– Нет! – крикнула я.

– Ну и черт с тобой, – неожиданно успокоился майор Здоренко, – пошли со мною. И ты, Кряжимский, тоже идем! Очную ставку вам буду устраивать!

Майор, раздраженно топая, выбежал из комнаты, а мы с Сергеем Ивановичем пошли за ним, гадая, о какой очной ставке идет речь.

Мы прошли через весь дом и, все так же следуя за майором, вошли в рабочий кабинет Федора Аполлинарьевича.

Здесь вдоль стен были навалены холсты и картоны, на стенах висели кисточки, картины, несколько лаптей и даже небольшой хомут.

Освещалась комната лампами дневного света.

Траубе сидел в кресле-качалке и курил сигарету. Сигарету он держал в левой руке, правой же выбивал дробь по подлокотнику.

Выглядел Федор Аполлинарьевич странно. Его взгляд не выражал ничего, и сам художник был похож на глубоко задумавшегося о чем-то человека.

За спиной у Траубе стояла Варвара.

– Ну вот мы и пришли, – сказал майор Здоренко, – давайте выяснять, Федор Аполлинарьевич.

– Я начинаю понимать, что в этом нет смысла, – сухо ответил тот, – все равно же не найдете до моей смерти.

– Давайте не будем об этом, ладно?! – рявкнул майор. – В любом случае будет проведено следствие, группу я уже вызвал. Вы хотели попытаться что-то выяснить сами. Выясняйте. Вот я всех привел.

Из последующего разговора стало известно следующее.

Вчера в первой половине дня Федору Аполлинарьевичу позвонил человек, назвавшийся Кряжимским. Эту фамилию художник уже знал: Сергей Иванович звонил ему несколько раз. Человек, представившийся Кряжимским, сказал, что приедет через полчаса или чуть позже, передаст Федору Аполлинарьевичу письмо из банка и, составив акт, заберет у него несколько картин, о которых договаривались заранее.