Текст книги "КОЧЕВНИКИ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ поиски исторических закономерностей"

Автор книги: Светлана Плетнева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Такое «мирное» развитие жизни представляется нам четвертым путем переразвития, по которому проходило население кочевых государств после гибели государственности, Как мы видели, этот путь создает наиболее благоприятные условия для сохранения кочевого скотоводства.

Итак, мы рассмотрели четыре основных направления переразвития степных государств. Каждое направление в значительной степени обусловливалось вполне определенной суммой причин.

При этом отметим интересную особенность, заключающуюся в том, что чем сильнее и тотальнее было разграбление государства, тем вероятнее был переход части населения к «нашествию» (к первой стадии кочевания).

В данном случае, очевидно, мы имеем право говорить о связи выявленной исторической закономерности с известным законом природы: сопротивление материала равно оказываемому давлению или «действие равно противодействию».

Характерно также, что, говоря о причинах гибели того или иного государства, никогда нельзя указывать одну причину. Обыкновенно мы можем назвать целый комплекс причин, создающих условия гибели. Победоносное вторжение врага и потеря своих земель и самостоятельности всегда подготавливались внутри страны в течение нескольких десятилетий. Вторжение становилось возможным именно благодаря внутреннему комплексу причин, оно как бы венчало гибель государства или государственного объединения.

Чем длительнее и разрушительнее была «внутренняя подготовка», тем полнее был разгром. Маршруты кочевнических нашествий всегда были направлены в самое слабое место окружающего их мира. Таким слабым звеном оказывалось ослабленное междоусобицами или природными бедствиями степное государство. Интересно, что если слабого звена в степях не было, то нашествие приостанавливалось с первых шагов или же не начиналось совсем.

Мы попытались внести какую-то систематизацию, как-то классифицировать события, происходившие со степными народами в периоды после гибели государственных образований, находившихся на разных ступенях экономического и социального развития. Следует помнить, что любая схематизация явлений упрощает сложную картину, которую мы наблюдаем при исследовании конкретной исторической обстановки. Однако, пристально вглядевшись в события, мы находим выявленные нами комплексы причин и неизбежно вызываемых ими следствий, легко вписывающихся в предложенную нами в данной главе систему.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Предложенная нами систематизация процессов, протекавших в кочевнических сообществах, является первой попыткой выявления на основе этой систематизации общих для всех степных народов закономерностей развития.

Все явления экономической, общественной, этнической, культурной жизни кочевых объединений связываются в прочные цепочки, или социально-экономические модели.

Первая модель характеризуется следующими признаками: 1) первая стадия кочевания; 2) нашествие; 3) военная демократия; 4) рыхлая многоэтничная и многоязыковая общность; 5) религия – шаманизм и культ предков; 6) отсутствие стабильных археологических памятников.

Вторая модель: 1) вторая стадия кочевания (полукочевание) ; 2) набеги; 3) распадение родового строя и военной демократии, становление раннеклассового общества; 4) формирование государственных объединений;

5) формирование этнической общности и общего языка;

6) появление первых черт этнографической культуры;

7) религия – культ вождей и всадников, связанный с космогонией; 8) археологические памятники – могильники без соседних устойчивых поселений и следы сезонных стойбищ (зимников) по берегам рек.

Третья модель: 1) третья стадия кочевания (полуоседлость) ; 2) войны за политическое господство; 3) феодализм; 4) государство; 5) устойчивая этническая общность с единым языком, превращающаяся в народ; 6) развитая культура с письменностью; 7) торговля; 8) города; 9) принятие мировых религий; 10) археологические памятники, как у оседлых земледельческих народов.

Зная по источникам хотя бы об одном или о двух явлениях-признаках и пользуясь моделями, мы можем представить общую картину экономической и общественной жизни любого ранее мало известного по источникам кочевого или полукочевого степного объединения. Так, если в источниках рассказывается о чертах военной демократии, характеризующих общественный строй объединения, то совершенно ясно, что кочевники находились на первой стадии кочевания со всеми типичными для этой стадии явлениями. Тот же вывод можно сделать из отсутствия археологических памятников населения, имя которого неоднократно упоминалось в различных источниках на данной территории. И в то же время факт появления на этой земле могильников говорит уже о наличии второй стадии кочевания.

Таким образом у нас появляется возможность восстановить жизнь и, главное, степень общественного развития десятков упоминаемых в источниках «народов» и государственных образований.

Представляется, что выявленные закономерности и связи явлений характерны не только для средневековых кочевников. Им в той или иной мере подчинялись сообщества скотоводов-кочевников начиная с первых веков их появления в степях и кончая XX в.

Только восстановив развитие каждого этноса и народа, а значит и определив место, занимаемое каждым объединением в разные периоды мировой истории, мы получим возможность начать работу по написанию обобщающего труда по истории кочевничества Евразии, Африки и Америки.

Таков главный результат установления закономерностей развития экономики и общественных институтов степного населения.

Концепция о закономерностях позволяет дополнительно обосновать выдвинутый учеными-кочевниковеда-ми тезис о том, что чистых кочевников в степях практически никогда не было. Мы видели, что кочующим круглогодично население бывает только в периоды нашествий. Уже на второй стадии (самой распространенной в степях) оно начинает оседать на землю и заниматься земледелием. Особенно активно это протекает на территориях, расположенных вдали от земледельческих государств, из которых кочевники мирным или военным путем получали продукты земледелия. Переход к оседлости убыстрялся в том случае, если при образовании государства в него входила какая-то часть земледельческого населения. Однако в таком случае орда правящего рода, возможно, из политических соображений оставалась кочевой, желая тем самым как бы подчеркнуть свою обособленность от рядового податного населения.

Таким образом, из закономерной обусловленности перехода кочевников к оседлости и земледелию мы можем сделать три вывода: 1) кочевнический способ ведения хозяйства не моя^ет существовать оторванно от земледельческого; 2) для кочевнической экономики необходимы большие земельные массивы, при невозможности расширить территорию кочевание начинает отмирать; 3) без комплексного земледельческо-скотоводческого хозяйства не может быть государства. Поэтому последние возникают только на третьей стадии кочевания.

Большой интерес представляют четко прослеживающиеся благодаря выявлению закономерностей отношения двух хозяйственных систем – земледельческой и кочевнической, принадлея^ащих к разным (разноэтничным) государственным объединениям.

Исходя из преобладания в письменных источниках сведений о постоянных войнах между земледельческими государствами и кочевниками, считается вполне доказанным, что отношения были резко врая^дебпыми и кочевники несли государствам разруху, бедствия, разорение, гибель. Несомненно, что этот тин отношений действительно был ведущим. Кочевники на первой и второй стадиях нуждались не только в продуктах земледельческого труда, но и в изделиях ремесленников своих более цивилизованных соседей. Мирным путем (торговлей, откупами) взять все это не всегда удавалось. Кроме того, кочевникам нужны были пленные для продажи на восточных рынках. Поэтому нашествие сменялось набегами, разницу между которыми соседи-современники не могли даже уловить, поскольку только сейчас нам ясно, что в результате нашествия земля отторгалась под пастбища, а во время набега земля хотя и подвергалась разграблению, но оставалась во владении прежних хозяев или их наследников. Враждебные отношения выгодны для кочевников до тех пор, пока сами они в результате частичного оседания или ограничения территории кочевания не становятся доступными для своих оседлых соседей.

Как только соотношение сил между этими двумя мирами меняется, кочевники всеми силами стремятся поддерживать мирные отношения с соседями. Мирные отношения выражаются прежде всего в заключении военных союзов, направленных против других оседлых или кочевых объединений. По существу тактика кочевников не меняется – это по-прежнему набеги, но одобренные, поддерживаемые и оплаченные союзником. К тому же они получают добычу и пленных. Только тогда, когда кочевническое объединение становится государством с устойчивой экономикой, военные союзы заключаются на равных правах, и оба государства одинаково заинтересованы в политических результатах победы (в овладении землей, торговыми путями, портами и прочим для большего международного веса своего государства).

Военные союзы подкрепляются обыкновенно мирными договорами, касающимися прежде всего укрепления родственных связей между правящими домами, путем заключения браков. Характерно, что в тех случаях, когда правящий род стоял во главе сильного государства, то владетели оседлых государств не только брали из степи жен в свои гаремы, но, что весьма существенно, отправляли туда и своих дочерей и сестер, подчеркивая этим свое уважение к степному властителю и его равноправие с ними. По тому, отдавали в степь или брали из нее жен, можно судить о степени влиятельности изучаемого кочевнического объединения. Исключения, конечно, бывали, и они неприятно поражали современников. Так, например, в 50-е годы XII в. в половецкую степь сбежала русская княгиня-вдова к хану Башкорду[254]254
  ПСРЛ. М., 1962, т. II, с. 501.


[Закрыть]. Бежала она, видимо, по сердечной склонности, но это было явное нарушение уже установившегося равновесия между русскими княжествами и половецкими ордами, и потому летописец весьма холодно упомянул об этом родстве, подчеркнув тем самым, что такие факты были нетипичны и, главное, не могли по расстановке сил иметь место.

Кроме военных и родственных отношений, обе стороны были заинтересованы в поддержании мирных торговых связей. От кочевников в оседлые государства шел скот и рабы, а из земледельческих государств – хлеб, вино и многочисленные предметы роскоши (дорогие ткани, сложные ювелирные украшения и т. п.).

Что касается вооружения, то в этой области шло активное взаимовлияние. Естественно, что обе стороны интересовались оружием врага и заимствовали из него все наиболее прогрессивное. Следует сказать, что в вооружении кочевники никогда не отставали от любых своих соседей, а нередко и опережали их.

Мы уже говорили, что кочевники на стадии нашествия теряли культуру государства, из которого вышли, но они несли с собой все достижения этого государства в области оружия. Достижения же эти были, как правило, весьма значительными, поскольку в этих государствах с синкретичной в основе своей культурой были сконцентрированы производственные достижения всех завоеванных и соседних с ними государств.

Несмотря на то что тяжеловооруженная конница и земледельцев, и кочевников была внешне почти одинакова (закованные в броню и кольчуги всадники и кони), разница между ними все же была, видимо, весьма разительна, о чем хорошо были осведомлены все современники. В частности, об этом неоднократно писали русские летописцы, противопоставляющие кочевническую саблю русскому мечу, кочевнические стрелы русским броне и щиту и т. п.[255]255
  Там же, с. 12, 55.


[Закрыть] Обмен оружием происходил обыкновенно в мирные периоды – во время заключения мира, в торговом обмене и значительно реже – во время войны и даже непосредственно на поле боя.

Следует сказать, что если кочевники стремились к миру только в тех ситуациях, в которых они явно уступали в силе своим соседям, то земледельцы были заинтересованы в нем всегда. Как только появлялся в степях новый кочевой народ, земледельческие государства прежде всего старались наладить с ним союзнические отношения с максимальным использованием их военной силы. Наибольшего эффекта такое использование достигало в тех случаях, когда кочевнические орды становились в вассальные отношения с земледельческим государством.

Военный союз с кочевниками достигался путем подкупов и откупов, которые шли в руки кочевой аристократии, а также предоставлением рядовым воинам права грабежа захваченных в совместном походе территорий. Вассалитет же опирался на значительно более серьезные отношения, а именно – на жалование землей.

Обычно кочевники, потерявшие свои земли в степях, пытались занять пограничные земли земледельческого государства. Разумеется, эта попытка начиналась с военного столкновения или серии набегов с целью насильственного отторжения земли (под пастбища). В таких ситуациях можно говорить как бы о нашествии в миниатюре (небольшие группы, на небольшие земли, расположенные в непосредственной близости от прежних кочевий), Однако такие действия, как правило, заканчивались полным разгромом кочевнических соединений. И тогда разгромившее их государство предлагало им эти беспокойные пограничные области для заселения с условием охранять границы и в случае надобности участвовать в походах, предпринимаемых сюзереном. В степях в разные эпохи существовало несколько хорошо известных по источникам вассальных кочевых объединений. Так, они зафиксированы на северных границах Китайской империи на протяжении всего I тысячелетия н. э., в Грузии в XII в., на Руси в XI – начале XIII в., в Византии и Венгрии в середине I и начале II тысячелетия н. э.

Благодаря средневековым источникам нам известны случаи, когда в зависимость или в вассальные отношения попадало и земледельческое население. Мы не имеем в виду ситуаций, в которых кочевники, победив, уничтожали население, чтобы занять его земли под пастбища. Речь идет о том, что кочевники, подчинив земледельцев, начинали сосуществовать с ними на одной или на соседних территориях. Когда бывали побеждены соседние земледельческие народы и кочевники не занимали при этом их территории, то земледельцы выплачивали обыкновенно дань кочевому объединению. Так было и со среднеазиатскими оазисными государствами в эпоху Тюркского каганата, и со славянами и русскими, платившими дань хазарам и Золотой Орде. В тех же случаях, когда после победы кочевники занимали земли оседлых народов, происходило довольно быстрое (одно-два поколения) слияние с ними и основная масса кочевников стремительно переходила к земледелию (болгары, венгры) [256]256
  Королюк В. Д. Основные проблемы формирования контактной зоны в юго-восточной Европе и бессинтезного региона в Восточной и Центральной Европе.– В кн.: Проблемы социально-экономических формаций. Историко-типологические исследования. М., 1975.


[Закрыть]. Интересно, что даже печенеги и гузы (торки), поселенные киевскими князьями в Поросье, начали с первых лет своего пребывания там под влиянием какой-то части оставшегося на берегах Роси древнерусского населения переходить к оседлости. Известно, что почти сразу после заселения у них появились небольшие городки, в частности Торческ, много раз упоминавшийся в русских летописях.

Таковы все аспекты сложных взаимоотношений кочевников и земледельцев, которые можно разделить на четыре типа: 1) враждебные; 2) союзнические; 3) даннические; 4) вассальные.

Мы специально остановились на краткой характеристике этих отношений потому, что тема эта прямо связана, как нам представляется, с закономерностями развития кочевнических обществ. Связи двух миров были одним из сильнейших стимуляторов перехода кочевников к оседлости и земледелию. Обратное явление, т. е. переход земледельческих народов к кочеванию, происходил только тогда, когда земледельцы сами были недавние кочевники, вполне освоившие уже земледельческий труд, но и не расстававшиеся с прочными традициями «всадничест-ва». Для настоящих потомственных земледельцев такой переход был невозможен. Правда, некоторые земледельческие народы и этнические общности, постоянно общавшиеся с кочевниками, в конце концов выбрасывали из своей среды в степи (обычно на пограничье) целые группы людей, переходивших на полукочевой образ жизни. Так, в восточноевропейских степях в середине I тысячелетия и. э. это были анты, на Руси – «бродники», в России – казаки[257]257
  Седов В. В. Анты.– В кн.: Проблемы советской археологии. М., 1978; Плетнева С. А. Печенеги, торки и половцы в южно-русских степях.– МИА, 1958, № 62; Эварницкий Д. И. История запорожских казаков. СПб., 1893, т. 1; Голобуцкий В. А. Запорожское казачество. Киев, 1957 и др.


[Закрыть]. Все они проникались духом кочевой жизни, теми традициями «всадничества», которые существовали и культивировались в степях несмотря на любые изменения, которые происходили в экономике и политической жизни степного населения. Распространение увлечения этими традициями среди соседнего земледельческого населения (особенно среди аристократов) сквозит, как нам представляется, и в распространений «модных аварских причесок» при византийском дворе в VII в.[258]258
  Артамонов М. И. История хазар. Л., 1962, с. 156.


[Закрыть], ив восторженно-нежных стихах китайского поэта о голубой юрте [259]259
  Гумилев Л. Н. Древние тюрки. М., 1967, с. 72—73.


[Закрыть], и, наконец, в характеристике русского князя Святослава, данной ему русским летописцем: «Самъ хоробръ и легок, ходя аки пардус, войны многи творяше. Возъ по собе не возяше, ни котла, ни мясъ варя, но по топку изрезав конину или зверину или говядину на оугълехъ испекъ ядеше. Ни шатра имяше, но подъкладъ постилаше, а седло въ головах. Тако же и прочий вой его вси бяху...» [260]260
  ПСРЛ, II, с. 52-53.


[Закрыть] Это образ идеального всадника-воина, легкого, как барс, скромного в быту, жадного в войнах и в организации войн. Культ этого всадника царил в степях. Иранский, тюркский и монгольский эпос и сказки полны им.

Таким образом, мировоззрение «всадничества» было основным элементом любой кочевнической культуры, элементом, который всех их объединял в своеобразную «культурную общность», раскинувшуюся по всей евразийской степи.

Культ всадника был связан с культами огня, неба, солнца, коня, распространенных также у всех кочевых народов. Обычаи и обряды, подчиненные этим культам и вытекающие из них, также, естественно, были очень сходными у разных племен и орд, отделенных друг от друга громадными расстояниями. Например, погребальный обряд с сопровождающим человеческое захоронение конем или его частями известен от скифской эпохи почти до современности и от дальневосточных степей до дунайской равнины.

То же можно сказать и о материальной культуре. Прежде всего характерно, что все амулеты, связанные с перечисленными выше культами, имели всюду не только одинаковую смысловую нагрузку, но и близкое по виду исполнение.

Вторым, не менее важным компонентом, свидетельствующим о единстве культурных традиций, является изготовляемая ремесленниками сбруя коня (удила с оголовьем и стремена с седлами), а также украшения сбруи (наборы разнообразных блях).

Третьим компонентом, имеющим непосредственное отношение к всадничеству, является наступательное оружие и оборонный доспех, а также типичнейший для воина-кочевника атрибут – пояс, состоящий, как правило, из набора бляшек, наконечников и пряжки. Пояса служили рыцарским знаком воина, игравшим ту же роль, что и золотые шпоры у западноевропейского воинства.

Наконец, культурная общность выражалась и в весьма единообразных изображениях всадников и коней, разбросанных на скалах и камнях по всей евразийской средневековой степи, а также в своеобразии доходящих до нас орнаментов, которые являются по существу сложными и весьма абстрагированными идеограммами духовной жизни создавшего их населения.

Культурная общность была своеобразна для каждой эпохи, т. е. она изменялась во времени, но очень мяло – в пространстве. Все многочисленные выделенные археологами культуры являются локальными или локально-временными вариантами огромной и сложной кочевнической (всаднической) культурной общности в каждую эпоху, охватывающую всю евразийскую степь. Характерно, что гибель отдельных вариантов этой общности не изменяла и не нарушала ее развития в целом.

Вопросы формирования и существования в средневековых степях культурных общностей крепко связаны с закономерностями социально-экономического и этнического развития кочевого населения Евразии. Именно поэтому постановкой этой проблемы мы и завершим наше исследование[261]261
  В этой книге мы ограничимся только постановкой вопроса о существовании культурных общностей. Развернутому их изучению, выявлению закономерностей культурного развития должна быть посвящена отдельная монография.


[Закрыть].

SUMMARY

Nomads first appeared in the steppe towards the beginning of the 1st millennium В. C. and in the next 500 years completely replaced pastoral population. The European and Asian steppe and forest-steppe zone were thus for more than three thousand years turned into a nomad area.

Nomadism, according to modern ethnographers, is characterised by a producing economy based on extensive cattle-breeding, with most of the population roaming with their herds all year round. This definition, however, concerns only the economic aspect of nomadism, for nomadism is more than an economic system. It is a way of life, with its own material and spiritual culture and religious beliefs, social and political history.

A study of nomadism in its totality or of its individual aspects will reveal law-governed regularities equally applicable to any nomad community. We can thus group, for the purpose of comparison, different peoples and ethnoses which roamed the steppe at different periods.

The purpose of this book is to disclose these regularities and to construct, on their basis, certain socio-ethnic and cultural models of the different stages of economic development.

Ethnographers now identify three types of the nomad economy: complete nomad economy with no forms of agriculture or settled way of life; semi-nomad economy with permanent winter camps and partial stockpiling of fodder; semi-nomad economy, with parallel existence of agriculture and settled way of life. Each type had its own pattern of social relations: ail-communal social relations, and in the third, class relations.

Let us examine the complete nomad type, which may be called the tabor type, no longer extant in the Eurasian steppe. Yearround mobile pasturing remains an unavoidable form of cattle-breeding only in the especially arid Cicumcas-pian and Mongolian steppe and semi-deserts. There the cattle can be fed only by moving the herds from one meagre pasture to another.

In the Middle Ages lengthy droughts and frosty winters lorced the nomads to seek new pastures. The search was often a long and tortuous process, and in these conditions the tabor economy was the only possible choice.

The need for new territories for pasture and battue hunting made warriors of the nomads, for no people would cede their territory voluntarily. Nomad invasions were aimed at the seizure of a territory through the complete or partial annihilation of its population. In some cases part of the conquered people would be incorporated into the nomad community. The invasions involved the entire nomad population, men, women, children, old and young (young women joined the ranks of mounted warriors) with their herds and tents. At this stage termed «military democracy" by the classics of Marxism, the socio-political structure took the form of conglomerations of the tribal-union type, usually led by active members of influential and rich clans, one of which had initiated the invasion.

As a rule, the armed drive for new lands originated in a limited steppe region and was the result of events that made it inevitable. Most of the population mounted their horses or followed the warriors in covered carts, carrying with them their property and leading their herds. At the start, the population usually belonged to one ethnic and linguistic group compact enough to be considered an ethnic community, but one in a state of constant division into related ethnic groups.

Such detached groups began to roam the steppe on their own in search of «vacant» territory, i. е., occupied by a military weaker ethnos. The advancing hordes would, on their way, conquer, ruin and absorb parts of tribes and eth-noses. Thus, the prerequisites were created for the formation of a new ethnic community, and, above all, of a new socio-political conglomeration. The same applied to material culture: every group was a bearer of the «material cul-ture» which practically disappeared in the long and tortuous wanderings, hard-fought battles and cultural assimilation. Only military innovations which had brought victories to the conquerors remained unchanged.

A new syncretic culture was formed, a blend of many disparate cultures and influences.

What remains to the archaeologist of the early nomad culture? This multi-ethnic, multi-cultural, multi-lingual conglomeration of tribes and hordes, tied into tribal and horde unions by their leaders, continuously roved the vast hostile steppe. They had neither permanent winter camps where cultural layers may be found nor permanent clan burial grounds. Usually they buried their dead in mounds, common in steppe, left over from previous epochs (the so-called secondary burials), or in thoroughly concealed ground burials. The custom of concealing burials was followed by the nomad nobility up to the 13th century. The tabor period has left the archaeologist single burials in the steppe, seldom intact, which one can come across only by chance, though precisely these burials yield interesting information: different burial rites testify to patchy ethnic patterns; «equal» burial complexes (with the exception of the gold-covered burials of chieftains) testify to the prevalence of the military democracy.

There is no doubt that this stage was common to all the nomadic peoples of the Eurasian steppe. Unfortunately, historical sources concerning the nomads at this initial stage are of a scanty, fragmentary and, very often, distorted character: an avalanch of nomads destroying everything on its way gave rise to hatred and horror, rather than ethnographic interest.

The seizure of new lands was followed by adjustment of relations with the conquered tribes and neighbouring states and peoples. This ushered in the next period, a «pe-riod of finding a new homeland", and this entailed economic development of the seized territory. Pasture lands were allotted to each tribe and clan, according to their sizes, and permanent seasonal camps were established. At first, the alloted territories were large, accomodating a large, usually consanguineal collective. It was called kuren by B. Ya. Vla-dimirtsov and the corresponding economic type – kuren economy. The rise of the kurens marked the beginning of the decay of the clan-tribal society. This process started within the framework of the military democracy and further developed in the early class society.

Consolidation of class relations, the impoverishment of common nomads and the concentration of wealth in the hands of individual families, led to the division of the kuren communities into smaller economic units. The first to leave the kurens were the rich families with their kinsmen and large herds. These smaller economic units are termed ails. Very often the ails were also fairly large as rich families were joined by poorer ones. Having not enough cattle to roam by themselves, poor people pastured the caltle of the rich, receiving payment in kind or, which was an important development, changed over to agriculture.

Thus, the first period of the second stage of nomadism was characterised by kuren roaming, while the second period – by ail roaming. Military democracy gave way to early class society marked by extreme patriarchality unknown to settled peoples. The patriarchal system enabled the rich (the clan nobility) to mask their tendencies to absolute power. The more influential and rich aristocrats were «elected», according to an ancient custom, leaders (khans) of large conglomerations and simultaneously became supreme priests. A basically new form of conglomeration of a number of independent ails arose on the former kuren territory. Such conglomerations came to be known as «horde». Their essence was everywhere the same – they were agglomerations of non-consanguineal families and even included alien elements. Kurens and hordes were always ready to start military actions (the character of which had changed markedly) provided there were enough warriors, for at the second stage of nomadism wars were waged by warriors, and not by the entire population as at the first stage. Women, children, old men, the horseless poor and domestic slaves comprising a large part of the ail population were not directly involved. Wars were now fought not for more pasturage, but for booty, slaves and the rich ransom imposed on a defeated enemy.

The nomads were confined to limited territory and gradually settled in their winter camps, where they frequently stored their considerable treasures. They thus became easy prey for their neighbours. Raids, known in the steppe as baranta, organised by neighbouring ails and hordes against each other, undermined their economy and impoverished the bulk of the cattle-breeders.

This situation of constant danger and uncertainty and the emergence of economically stronger and politically more powerful ails and hordes, created the vital necessity for large unifying organisations capable of regulating, albeit to a minimum degree, the external and internal policies of the steppe peoples. Such organisations took the form of horde unions, the prototype of the state or of state-type conglomeration, ruled by khans elected by the nobility from among the richest and most active elements. Their main functions were settlement of foreing policy problems (alliances with more developed states, organisation of large-scale raids) and prevention of internal strife and internecine wars. All this united ails and hordes around the khans.

On the whole, these conglomerations were more like tribal unions of the first stage of nomadism rather than states, for there was neither a regular army (the army was formed of volunteers), nor an administrative apparatus (judiciary, police, tax collectors), nor a tax system. Nevertheless, these were often far-flung and powerful conglomerations, usually referred to as empires in written sources. They owe their origins, first, to favourable historical conditions and, second, to the personality of the khan, his wisdom and energy, military skill, political shrewdness, diplomatic dexterity and ruthlessness towards his enemies. But the empire rested on the will of one man, the khan. His death would set off centrifugal tendencies, discord and internecine wars. The empire gradually disintegrated until it vanished from the chonicles and later from the face of the earth. In spite of this, the second-stage conglomerations became the cradle of a unified common culture, a unified world outlook and a common language.

Large amorphous first-stage communities were sociopolitical conglomerations. At the second stage they gradually acquired common ethnic features, the dominant among ones being language and culture. They thus contributed to the emergence of ethnic communities – the prototypes of peoples.