Текст книги "Последние свидетели (сто недетских рассказов)"

Автор книги: Светлана Алексиевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– В четвертый раз посылать сам не могу. Пойдут добровольцы...

Я стоял во второй шеренге, услышал:

– Кто – добровольцы? – и тяну, как в школе, руку вверх.

А фуфайка у меня была длинная, рукава болтались по земле. Поднимаю руку, а ее не видно, рукава висят, я из них вылезти не могу. Но командир заметил и говорит:

– Выходите.

Сделал я шаг вперед.

– Сынок... – сказал мне командир, и у него покатились слезы.

Дали мне торбочку, старую ушанку, одно ухо у нее было оторвано.

Как только вышел из партизанской зоны, обратил внимание на три густых кудрявых сосны. Острожно присмотрелся и заметил, что там сидят немецкие снайперы. Любого, кто выходил из леса, они "снимали". От снайпера не уйдешь, ну, а появился на опушке мальчик, да еще с торбочкой, трогать не стали.

Вернулся в отряд и доложил командиру, что в соснах сидят немецкие снайперы. Ночью мы их взяли без единого выстрела и живьем привели в отряд. Это была моя первая разведка.

В конце сорок третьего в деревне Старые Челнышки Бешенковичского района меня эсэсовцы словили, били шомполами, били ногами в кованых сапогах. Растаптывали на полу. После пыток вытащили на улицу и облили водой. Это было зимой, я покрылся ледяной кровавой коркой. До моего сознания не доходило, что за стук я слышу над собой. Сооружали виселицу. Я видел ее, когда меня подняли и поставили на колодку.

Петля затянулась, но ее успели сорвать. В засаде сидели партизаны. Когда я пришел в сознание, увидел нашего врача. "Еще две секунды – и все, я бы тебя не спас, – сказал он. – А так ты счастливый, сынок, потому что живой". В отряд меня несли на руках, все во мне было отбито от пяток до макушки...

"А почему я такой маленький?.."

Саша Стрельцов – 4 года.

Сейчас – летчик.

Живет в городе Кобрине Брестской области.

Отец меня даже не видел, я без него родился. Ему две войны выпало: пришел с финской, началась Отечественная.

От мамы в памяти осталось, что идем мы по лесу и она мне говорит: "Ты не спеши, ты послушай, как падают листья... Как лес шумит..." И мы сидим с ней на дороге, и на рисует мне листочки на песке прутиком.

Еще помню, что хотел быть высоким и спрашивал у мамы:

– Папа был высокий?

Мама отвечала:

– Очень высокий и красивый. Но никогда этим не щеголял.

– А почему я такой маленький?

Я еще только рос. У нас не осталось ни одной отцовской фотографии, а мне нужно было подтверждение, что я на него похож.

– Похож, очень похож, – успокаивала мама.

В сорок пятом мы знали, что отец погиб. Мама сошла с ума, на никого не узнавала, даже меня. И сколько я потом себя помню, то всегда со мной была только бабушка. Бабушку звали Шура, чтобы нас не путали, мы с ней договорились: я – Шурик, она – баба Саша.

Сказок бабушка Саша не рассказывала, с утра до поздней ночи она стирала, пахала, варила, жарила, белила, пасла корову. А в праздники любила вспоминать, как я родился. Сейчас рассказываю вам, а у меня в ушах стоит бабушкин голос: "Был теплый день. У деда Игната отелилась корова, а к старому Якимшуку залезли в сад. И ты появился на свет..."

Над хатой все время пролетали самолеты, наши самолеты. Во втором классе я твердо решил стать летчиком.

Бабушка пошла в военкомат. У нее попросили мои документы, документов моих у нее не было, но она взяла с собой похоронку на отца. Домой вернулась со словами: "Выкопаем картошку, и поедешь в Минск в суворовское училище".

Перед дорогой она одолжила у кого-то муки и напекла пирожков. Военком посадил меня на машину и сказал: "Это тебе почет за твоего отца".

Я ехал на машине первый раз в жизни.

Через несколько месяцев приехала в училище бабушка и привезла мне гостинец – яблоко. Просила: "Ешь", а я не хотел сразу расстаться с ее подарком...

"Их тянуло на человеческий запах..."

Надя Савицкая – 12 лет.

Сейчас – рабочая.

Живет в Минске.

...Как раз мы ждали из армии брата. Думали: брат вернется и будем строить ему дом. Отец уже возил на конях бревна, вечером мы все сидели на этих бревнах, и я помню, как мама говорила отцу, что дом поставят большой, потому что у них будет много внуков.

Началась война, брат, конечно, не пришел из армии. Мать без конца плакала: сыночек у нее был один. У нас так – пять сестер и один брат, и этот брат был самый старший из детей. Всю войну мама плакала, и всю войну мы ждали брата. Я так помню, что ждали каждый день.

Услышим, что куда-то пригнали наших военнопленных, – скорее туда. Испечет мама десять бульбин, в узелок – и пошли. Один раз взять с собой было нечего, а в поле стояло спелое жито. Мы наломали колосьев, натерли в руках зерна. И попали на немцев. Высыпали они наше зерно и показывают: становитесь, расстреливать будем. Мы в плач, а мама им сапоги целует. Они на конях сидят, высоко, она хватает их за ноги, целует и просит: "Паночки! Пожалейте... Паночки, как я умру, когда не знаю, где мой сынок? Паночки, а если он живой? Паночки, как я тогда умру?" Не стали они нас стрелять и поехали.

Как они поехали, я стала смеяться. Смеюсь и смеюсь, десять минут прошло, а я смеюсь. Хохочу! Мама меня ругает – не помогло. Мама меня просит – не помогло. Сколько мы шли, столько я и хохотала. Пришла домой хохочу. В подушки зароюсь, успокоиться не могу – хохочу. И весь день я так хохотала. Думали, что я уже с ума сошла.

У меня до сих пор осталось: если испугаюсь, начинаю громко хохотать.

Освободили нас, и мы узнали, что брат погиб. Мама плакала, плакала и ослепла. Жили мы за деревней в немецких блиндажа, потому что деревня вся сгорела, сгорела наша старая хата и бревна для нового дома. Ничего у нас не уцелело, нашли в лесу солдатские каски и в них варили. В лес за ягодами и грибами ходить боялись. Пооставалось много немецких овчарок, они бросались на людей, загрызали детей маленьких. Они же были приучены к человеческому мясу, к человеческой крови. Если мы шли в лес, то собирались большими группами. Матери нас учили, что надо ходить по лесу и кричать, тогда собаки пугаются. Пока ягод насобираешь, так накричишься, что голос потеряешь, охрипнешь. А собаки были большие, как волки. Их тянуло на человеческий запах...

"Зачем они стреляли в лицо?.."

Володя Коршук – 6 лет.

Сейчас – профессор, доктор исторических наук.

Живет в Минске.

Жили мы в Бресте. Вечером были в кино все втроем: мам, папа и я. А так случалось редко, чтобы мы все втроем куда-нибудь пошли, потому что отец был постоянно занят. Он работал заведующим облоно. Когда утром мама меня растормошила, все вокруг громыхало, стучало, гудело. Это было очень рано, я запомнил сумерки за окнами. Родители суетились, складывали чемодан, помню, что ничего почему-то не находилось.

Жили мы в отдельном доме, у нас был большой сад. Отец куда-то ушел, мы с мамой посмотрели в окно: в саду было много военных, говорили они на ломаном русском языке, а одеты были в нашу форму. И мама сказала, что это немцы. У меня никак не укладывалось в сознании, что в нашем саду, где на столике еще остался со вчерашнего вечера самовар, вдруг – немцы!

Уходили из города пешком. На глазах у меня рассыпался каменный дом впереди и из окна вылетел телефон, посреди улицы стояла кровать, на ней лежала убитая девочка под одеялом. Как будто кровать откуда-то вынесли и поставили, такое все было целое, только одеяло чуть обгоревшее. Сразу за городом начиналось ржаное поле, самолеты обстреливали нас из пулеметов, и все шли не по дороге, а по этому полю.

Вошли в лес, стало не так страшно. Из леса я увидел большие машины. Это ехали немцы, они были веселые, впервые услышал я нерусскую речь. Мне казалось, что язык этот похож на лай злых собак. С одной стороны, был страх, а с другой – хотелось посмотреть: какие они, фашисты? За несколько недель до войны я видел немца, одного-единственного. Он принимал зерно, которое отправляли в Германию. Запомнился высокий, подтянутый и спокойный человек. Сейчас ехали совсем другие люди.

Мы шли долго. Ночью заходили на хутора, нас кормили, обогревали. Многие знали отца, и отец тоже знал многих. Зашли на один хутор, помню о сих пор фамилию учителя, который жил на этом хуторе, – Паук. У них было два дома новый и старый рядом. И они предлагали нам остаться, отдавали один дом. Но отец отказался. Хозяин довез нас до большой дороги, мама попыталась дать ему деньги, но он отрицательно покачал головой и сказал, что денег не надо, что человеческое участие и уважение в тяжелую минуту дороже любых денег. Вот это я запомнил.

Так дошли мы до города Узды, с этих мест был родом мой отец. Поселились у дедушки в деревне Мрочки.

Первый раз партизан в нашем доме я увидел зимой, и с тех пор они мне представлялись людьми в белых маскхалатах.. Скоро отец ушел с ними в лес, мы остались у дедушки с мамой.

Мать не помню... Нет, помню... Мама что-то шила... Нет, она сидела за большим столом и что-то вышивала, а я был на печке. Немцы вошли в хату со старостой, и староста показал на маму: "Вот – она". Маме приказали собираться. Вот тут я напугался очень, маму вывели во двор, она звала меня попрощаться; а я забился под лавку, и меня не могли оттуда вытащить. Я уже знал, что немцы убивают.

Маму присоединили к двум другим женщинам, у которых тоже мужья были в партизанах, и повезли. Назавтра их всех нашли недалеко за деревней, они лежали в снегу. Что мне запомнилось, когда маму привезли, так это то, что стреляли почему-то в лицо, у мамы на щеке было несколько черных дырочек от пуль. Я у дедушки все спрашивало: "Зачем они стреляли в лицо, моя мама была такая красивая?.." Дедушка делал гроб, бабушка плакала – я все это видел. Маму похоронили, а я все равно ждал маму, долго не свыкался с мыслью, что ее у меня уже нет. И не мог понять, как могли убить маму, если она ничего плохого не делала, она сидела и вышивала...

Однажды ночью пришел отец и сказал, что забирает меня с собой. Он боялся, что и со мной что-нибудь случится. Первое время жизнь моя в партизанах мало чем отличалась от жизни у дедушки. Отец уходил на задание, а меня оставлял у кого-нибудь в деревне. И вот я помню, как хозяйке, у которой он меня оставил, привезли на санях убитого мужа. Она билась головой об стол, на котором стоял гроб, и повторяла одно слово "ироды".

Отца долго, долго не было, я ждал его и думал: "У меня нет мамы, где-то далеко бабушка с дедушкой, что же я буду один, маленький, делать, если привезут отца на санях убитого?" Когда отец вернулся, мне показалось, что прошла вечность. А пока я ждал, дал себе слово, что буду называть отца только на "вы". Этим мне хотелось подчеркнуть, как я его люблю, как скучаю без него, что он у меня один. Видно, отец вначале не заметил, что я так как его называю, а потом он меня спросил: "Почему ты говоришь мне "вы"?" Я ему открылся, что это потому, что он у меня один, что я им очень дорожу. А он мне объяснил: "Ты тоже у меня один, поэтому мы должны говорить друг другу "ты". Мы самые близкие на свете люди". Еще я попросил его, чтобы мы с ним никогда не расставались. Сначала он меня уговаривал, что, мол, ты уже взрослый, ты – мужчина, не надо ничего бояться.

– У женщины, у которой убили мужа, еще кто-то есть, а у меня, – говорил я отцу, – ни дедушки, ни бабушки, ни мамы, ни друзей... У меня никого, кроме тебя, нет.

Запомнилась отцовская ласка. Как нас обстреливали, а мы лежали на холодной апрельской земле, травы еще не было. Отец нашел ямку поглубже и сказал мне: "Ты ложись под меня, если меня убьют, ты жить останешься". В отряде меня жалели все. Помню, подошел пожилой партизан, снял мне шапку и долго гладил по голове, и говорил отцу, что у него тоже где-то такой же бегает. А когда мы шли через болото, болото было по пояс, отец попробовал меня нести на себе, но быстро устал. Тогда партизаны стали нести меня по очереди. Этого я никогда не забуду. Не забуду, как нашли они немного щавеля и весь отдали мне. А сами уснули голодные.

...Уже я был в Гомельском детском доме, куда меня и еще несколько партизанских детей переправили на самолете, как только город освободили, и кто-то передал от отца деньги, большую красную бумажку. Мы пошли с мальчиками на базар и на все эти деньги купили конфет. Воспитательница спросила: "Что ты сделал с деньгами. которые передал отец?" Я признался, что купил конфет... "И всего?" – удивилась она.

Освободили Минск, за мной пришел какой-то мужчина и сказал. что отвезет меня к отцу. Сесть в поезд было трудно. Мужчина сел, а меня передали ему в окно.

Встретились мы с отцом, и я снова просил его, чтобы мы никогда, никогда с ним не расставались, потому что одному быть очень плохо. Помню. что встречал он меня не один, а с новой мамой. Она прижала мою голову к себе, а я так соскучился по материнской ласке и мне так было приятно от ее прикосновения, что я сразу уснул у нее на плече.

В десять лет пошел в первый класс. Но я был большой и умел читать, через полгода меня перевели во второй класс. Читать я умел, а писать нет. Вызвали к доске, надо было написать слово с буквой "у". Я стоял и с ужасом думал, что не знаю, как пишется буква "у".

Приходили люди с войны израненные, сосед один вернулся без руки, и я спрашивал у отца, что они теперь будут делать. У меня сложилось такое впечатление, что работ – это только война. А что еще можно делать, и не представлял. Помню, долго недоумевал: чем сейчас будут заниматься люди? В партизанах у отца была какая-то тетрадка, в которую. он все время что-то записывал, но я знал, что у него есть винтовка. Войны нет, война кончилась. А куда денут винтовки, автоматы? Отец объяснил. что все это сдадут. В один из дней я не нашел в шкафу отцовский пистолет, перевернул весь шкаф пистолета не было.

– Как же так, то ты теперь будешь делать, – еле дождался я отца с работы.

– Пистолет мне теперь не нужен, мне нужна будет ручка. Больше стрелять не надо, надо учить таких, как ты, – отвечал он.

"Боялся, что мама тоже станет белая..."

Женя Селеня – 5 лет.

Сейчас – журналист.

Живет в городе Береза Брестской области.

Был маленький, но приход Красной Армии в нашу Западную Белоруссию помню: во-первых, я изревелся из-за того, что родители не взяли меня с собой встречать красноармейцев; во-вторых, они принесли домой мороженое, вернее, его остатки, так как мороженое почти полностью растаяло. Это чудесное лакомство я пробовал первый раз в жизни! В небе стали появляться самолеты с красными звездами на крыльях. Для нас, пацанов, это было целым событием. А когда высоко-высоко в небе они выделывали разные трюки (откуда нам было знать тогда, что это фигуры высшего пилотажа), то мы стояли, разинув рты и задрав головы.

В то воскресенье двадцать второго июня поли с братом за грибами. Уже было время толстых боровиков-колосовиков. Лесок наш был небольшой, тут мы знали каждый кустик, где какие грибы растут, какие ягоды и даже цветы. Уже возвращались домой, когда со стороны захода солнца услышали гул. К нам приближалась куча (именно так мы тогда говорили – куча, а не группа) самолетов – штук двенадцать -пятнадцать. Летела довольно высоко в определенном порядке. Удивились мы одному, что они черные, именно черными запомнились эти первые фашистские самолеты.

Они летели на восток и выли: у-у-у! Мы знали, что там, куда они летят, станция, там ходили поезда. Когда самолеты падали вниз, под ними что-то гремело и грохотало. Мы побежали домой, а навстречу нам бежала наша мама плачущая, растерянная, со срывающимся голосом. Так и осталось впечатление первого дня войны – мама не зовет ласково, как обычно, а кричит: "Дети! Мои дети!"

Через два дня, наверное, к нам на хутор зашла группа красноармейцев. Запыленные, потные, с запекшимися губами, он жадно пили воду из колодца. И как же просветлели их лица, когда в небе появилось четыре наших самолета. На них были такие четкие красные звезды. "Наши! Наши!" – кричали дети вместе с красноармейцами. Но вдруг откуда-то появились маленькие черные самолеты, они крутились вокруг наших, что-то там трещало, казалось, что кто-то рвет клеенку или полотно. Мы еще не знали, что так трещат пулеметные очереди. За падающими нашими самолетами потянулись красные полосы огня и дыма. Красноармейцы стояли и плакали, не стесняясь своих слез.

Из деревни Кабаки прибежала мамина сестра – тетя Катя. Черная, страшная. Она рассказала, что в деревню приехали немцы, согнали активистов и вывели за околицу, там расстреляли из пулеметов. Среди расстрелянных был и мамин брат, депутат сельского Совета.

До сих пор помню слова тети Кати:

– Они ему разбили голову, и я руками мозги собирала... Они белые-белые...

За один день у нее побелела голова. И когда мама сидела рядом с тетей Катей и плакала, я гладил ее по голове, боялся, что она тоже станет белая...

"Ты просишь, чтобы я тебя пристрелил..."

Вася Байкачев – 12 лет.

Сейчас – мастер производственного обучения.

Живет в Минске.

Зимой сорок первого года во время зимних каникул вся наша школа принимала участие в военной игре. Перед этим мы изучали строевую подготовку, изготовили деревянное оружие, пошили маскхалаты, одежду для санитаров. Шефы из военной части прилетели на самолетах "кукурузник". Был полный восторг!

А в июне над нами уже летали немецкие самолеты и сбрасывали лазутчиков. Это были люди двадцати двух–двадцати шести дет в серых клетчатых пиджаках и кепках. Вместе со взрослыми мы поймали несколько человек и сдали в сельсовет. И очень гордились, что участвовали в военной операции, она нам напомнила зимнюю игру. Но скоро появились другие. Эти были не в клетчатых пиджаках и кепках, а в зеленой форме с засученными рукавами, в сапогах с широкими голенищами, коваными каблуками, на спине – телячьи ранцы, на боку длинные банки противогазов, и автоматы наперевес. Сытые, тяжелые. Они пели и кричали: "Цвай монат – Москва капут". Отец объяснил: "Цвай монат" – это два месяца".

В нашей деревне Малевичи они первые дни не останавливались, катили на станцию Жлобин, где работал мой отец. Но отец уже не ходил на станцию, он говорил нам, что вот-вот вернутся наши войска и погонят немцев назад к границе. Мы верили отцу и ждали наших. А они лежали вокруг: на дорогах, в лесу, в канавах, в поле, на огородах, в торфяных ямах. Было тепло, и ни росли от тепла, их как будто больше и больше становилось с каждым днем.

Отец запряг коня, и мы поехали в поле. Стали собирать убитых и хоронить: клали рядами по десять–двенадцать человек. Мой школьный портфель заполнялся документами убитых. Помню по адресам, что это были уроженцы Куйбышевской области и города Ульяновска.

Через несколько дней я нашел за деревней убитого отца и своего верного друга, четырнадцатилетнего Васю Шевцова. Вася три раза был пробит штыком. При бомбежке погиб дедушка. Как жить дальше? Как жить без отца? Что делать с оружием, которое мы с отцом собрали, кому его отдать? Похоронить отца не смог, бомбили.

Зимой вышел на связь с подпольщиками, показал им, где спрятано оружие. Через какое время не помню, помню, что в этот день на прошлогоднем картофельном поле собирал мерзлый картофель. Вернулся домой мокрый, голодный, но принес четыре килограмма. Только разулся, снял промокшие лапти, как раздался стук в крышку погреба, в котором мы жили. Кто-то на плохом русском языке спрашивал: "Бойкачев здесь?" Когда я показался в люке погреба, команда была вылезти. В спешке вместо ушанки надел буденовку.

Около погреба стояли три лошади, на которых сидели фашисты. Тот, что стоял первым, слез с лошади, набросил ремень мне на шею и привязал к седлу. Мать стала просить: "Дайте я его покормлю". Она полезла в погреб за лепешкой из мерзлой карточки, а они стеганули лошадей и пошли сразу рысью. И волокли меня так километров пять до поселка Веселый.

На первом допросе фашистский офицер задавал простые вопросы: твоя фамилия, твое имя, год рождения, где отец и мать, чем они занимаются? Потом он сказал: "Сейчас ты пойдешь и уберешь комнату для пыток. Посмотри хорошенько на скамейку, может, она и тебе завтра пригодится?" Дали мне ведро с водой, веник, тряпку и повели...

Там я увидел страшную картину: посреди комнаты стояла широкая скамейка с прибитыми ремнями. Три ремня, чтобы привязать человека за шею, за поясницу и за ноги. В углу стояли толстые березовые палки и ведро с водой, вода была красная. На полу стояли лужи крови, мочи и так далее.

Одного ведра воды мне не хватило, чтобы убрать до чистоты. Я носил и носил воду.

Утром офицер позвал меня:

– Где оружие? С кем из подпольщиков держишь связь? Какие получал задания? – вопросы сыпались один за другим, как удары палок.

Я отговаривался, что ничего не знаю, что еще маленький, а на поле собирал мерзлую картошку, а не оружие.

– В погреб его, – приказал офицер солдату.

Меня спустили в погреб с холодной водой. Перед этим показали партизана, которого только что вытащили оттуда. Он не выдержал пыток и повесился, а сейчас лежал на улице под красным одеялом.

Воды было по горло. Я чувствовал, как бьется мое сердце и кровь, как кровь согревает воду вокруг моего тела. Мысль была такая: не потерять бы сознание.

Следующий вопрос: ствол пистолета наставлен в мое ухо, выстрел треснула сухая половица. Выстрелили в пол! Удар палкой по шейному позвонку, падаю... Надо мной кто-то стоит большой и тяжелый, от него пахнет колбасой и хлебом. Меня тошнит, а рвать нечем. Слышу: "Сейчас вылижешь языком то, что от тебя на полу".

Ночью не засыпал от боли, а терял сознание. То мне казалось, что я стою на школьной линейке и учительница Любовь Ивановна Лашкевич говорит: "Осенью придете в пятый класс, а сейчас до свидания, ребята. За лето подрастете все. Вася Бойкачев сейчас самый маленький, а станет самым большим". Любовь Ивановна улыбается...

То вдруг мы с отцом в поле, ищем наших убитых солдат. Отец где-то впереди, а я нахожу под сосной человека... Не человека, а то, что осталось от него... И он просит: "У меня нет ног, у меня нет руку, пристрели, сынок". В ужасе я бегу и зову отца...

Старик, который лежит рядом со мной, будит меня:

– Не кричи, сынок.

– А что я кричу?..

– Ты просишь, чтобы я тебя пристрелил...

"А на мне даже косыночки нет..."

Надя Горбачева – 7 лет.

Сейчас – работник телевидения.

Живет в Минске.

Как уходил отец на фронт, я не помню. Видно, нас, детей, пощадили, не сказали. Он отвел утром нас с сестрой в детский сад. Все было, как всегда. Вечером мы, конечно, заметили, что отца нет, но мама успокоила, что он скоро вернется.

Помню дорогу... Ехали машины, в кузовах мычали коровы, пищали свиньи, в одной – мальчик держал в руках кактус и от толчков бегал с ним от одного борта к другому. Нам с сестрой было смешно, как он бегает. Дети, мы видели поля, мы видели бабочек. Нам нравилось ехать. Мама оберегала нас, мы сидели под мамиными "крыльями". Где-то в сознании было, что случилась беда, все уходят от нее, но с нами мама, и там, куда мы едем, все будет хорошо. Она отделила нас от бомб, от взрослых напуганных разговоров, от всего плохого. Если бы мы могли прочесть мамино лицо, то прочли бы на нем все. Но я его не помню, я помню большую стрекозу, которая села на плечо сестренке, я закричал: "Самолет!", – а взрослые почему-то соскочили с повозок и стали задирать головы вверх.

Приехали к дедушке в деревню Городец Сенненского района. Семья у него была большая, мы поселились в летней кухне. Нас стали звать "дачниками", так это за нами до конца войны и осталось. Я не помню, чтобы мы играли, во всяком случае, летних игр так у нас точно не было. Подрастал маленький брат, он был на наших руках, потому что мама пахала, копала, сажала, шила. Останемся одни: надо вымыть ложки, тарелки, полы, дотопить печку, насобирать веток на завтра. запастись водой, ведро мы не можем тянуть, носили по полведра. С вечера мама назначала: ты – старшая по кухне, а ты – старшая по брату. И каждый уже за свое отвечал.

Как бы ни было голодно, но у нас появилась кошка, за ней – собака. Это были члены семьи, мы все делили с ними поровну. В другой раз не хватает на кошку и собаку, так тайком каждый старается припрятать им кусочек. И когда кошка погибла от осколка, это была такая потеря, что, казалось, перенести ее невозможно. Плакали два дня. Хоронили с выносом, со слезами. Поставили крестик, посадили цветы, поливали.

Я и сейчас, как вспомню наши слезы, как мы переплакали, не могу завести кошку. Дочь так просила купить собачку, тоже не разрешила.

А потом что-то с нами произошло, мы перестали бояться смерти.

Наехали большие немецкие машины, выгнали всех из хат. Выстроили и считают: "Айн, цвай, драй..." Мама девятая, а десятого на расстрел. Она держала на руках братика, так он у нее из рук и упал.

Я очень помню наших, много помню через запахи или вместе с запахами. Когда вижу сейчас в кино фашистов, слышу солдатский запах...

Страх собственной смерти, он тоже был. Сестра в тот день дежурила по брату, а я полола на огороде. В картошке нагнусь, меня не видно, знаете, в детстве все кажется большим и высоким. Когда заметила самолет, он уже кружился надо мной, я увидела совершенно отчетливо летчика. Коротенькая автоматная очень – бах-бах! Самолет второй раз разворачивается... Он не стремился меня убить, он развлекался. Уже тогда детским умом я это поняла. А на мне даже косыночки нет, нечем прикрыться.

И что странно? Запомнилось, что проходила та минута, когда думалось: умрешь от страха, и наступала нейтральная полоса – одну беду пронесло, а о другой пока люди не знают – и было много смеха. Начинали поддевать, подшучивать друг над другом: кто и где прятался, как бежали, как пуля летела, да не попала... Даже мы, дети. соберемся и посмеиваемся друг над другом: кто испугался, а кто нет. А рядом, в соседнем дворе, лежал убитый...

У нас было две курицы. Когда им говорили: "Немцы – тихо!", – они молчали. Они сидели тихо-тихо вместе с нами под кроватью, ни одна не кокнет. Сколько я потом ни видела в цирке ручных кур, они меня не удивляли. А наши ко всему исправно неслись под кроватью в ящике – два яйца в день. Мы чувствовали себя такими богатыми!

Все-таки какую-то елку мы на Новый год ставили. Конечно, это мама помнила, что у нас детство. Из книжек вырезали яркие картинки, делали шарики из бумаги: один бочок белый, другой – черный, гирлянды из старых ниток. Но детское у нас не отделялось от маминого, взрослого, потому, наверное, что взрослые старались не оставлять нас одних...

"Играть на улице не с кем..."

Валя Никитенко – 4 года.

Сейчас – инженер.

Живет в Минске.

В детской памяти запечатлевается все, как на фотографии. Отдельными снимками.

...Мама просит:

– Бежим-бежим... Топаем-топаем... – у нее руки заняты. А я капризничаю:

– У меня ножки болят.

Трехлетний братик толкает меня:

– Безым (буквы "ж" он не выговаривал), а то немцы догонят. – И бежим рядом молча.

От бомб я прячу голову и куклу, а кукла уже без руки и без ног. Плачу, чтобы мама ее перевязала.

...Кто-то принес маме листовку. Они с бабушкой говорят, что дядя в партизанах. ПА по соседству у нас жила семья полицая. И, знаете, как дети, выйдут, и каждый хвастается своим папой. Их мальчик говорит:

– У моего папы автомат...

Я тоже хочу похвастаться:

А нам дядя принес листовку...

Это услышала мать полицая, она пришла к маме предупредить, что смертельная беда нашей семье, если ее сын услышит, как я рассказываю детям про листовку.

Мама позвала меня с улицы и просит:

– Доченька, не будешь больше рассказывать?

– Буду!

– Нельзя рассказывать.

– Ему можно, а мне нет.

Тогда она достала прутик из веника, а стегать меня ей жалко. Поставила в угол:

– Не будешь? А то маму убьют...

– Прилети на самолете наш дядя из леса и спасет тебя.

Та и уснула в углу.

...Горит наш дом, меня выносят на руках сонную. Пальто и ботиночки сгорели. Я хожу в мамином пиджаке, он до самой земли.

Живем в земляничке. Вылезаю из нее и слышу запах пшенной каши, заправленной салом. Мне и теперь вкуснее еды нет, чем пшенная каша, заправленная салом. Кто-то кричит: "Наши пришли". На огороде у тети Василисы, так говорит мама, а дети тетю Василису зовут "бабой Васей", стоит походная солдатская кухня. В котелках нам раздают кашу, помню точно, что в котелках. Как мы ели, не знаю, ложек не было.

...Мне дают кружку молока, а я уже забыла о нем за войну. Молоко налили в чашку, она у меня упала и разбилась. И я плачу, все думают, что я плачу потому, что чашку разбила, а я плакала, что разлила молоко. Оно такое вкусное, и мне его больше не дадут.

...Дети заразились дифтеритом. Умирают. Я убежала из-под замка хоронить соседских мальчиков-близнецов, с которыми дружила. Стою у гробиков в мамином пиджаке и с босыми ногами. Мама вытаскивает меня оттуда за руку. Ждет с бабушкой, что и я заразилась дифтеритом. Нет, я только кашляю. В деревне после дифтерита не осталось детей, играть на улице не с кем...

"Ройте здесь..."

Володя Барсук – 14 лет.

Сейчас – председатель Белорусского

республиканского совета спортивного

общества "Спартак".

Живет в Минске.

...Когда брат не вернулся с задания, мама долго не хотела верить, что он погиб. В отряд передали, что группа партизан, которую окружили немцы, подорвала себя противотанковой миной, чтобы не попасть живыми в плен. У мамы было подозрение, что там оказался и наш Александр. Его с этой группой не посылали, но он мог ее встретить. Она пришла к командиру отряда и говорит:

– Я чувствую, что там и мой сын лежит. Разрешите мне туда съездить.

Ей дали несколько бойцов, и мы поехали. И вот что такое материнское сердце! Местные жители уже похоронили погибших, бойцы начинают рыть в одном углу, а мама показывает в другое место: "Рой те здесь..." Начинают рыть там и находят брата, его уже было не узнать. он весь почернел, мама узнала его по шву от аппендицита и по расческе в кармане.

Я всегда трогательно вспоминаю свою маму.

Помню, как закурил первый раз. Она увидела, позвала отца:

– Ты посмотри, что Вовка наш делает!

– А что делает?

– Курит.

Отец подошел ко мне, посмотрел:

– Пусть курит, после войны разберемся.

Когда вернулись из партизан, моих сверстников еще не призывали в армию, а я уже отвоевался. В техникуме физкультуры, куда поступил учиться, меня называли все "дядей Володей", хотя я не был старше их по возрасту.

После войны все время вспоминалось, как мы жили до войны. Жили все вместе, несколько семей родственников в одном большом доме. Жили весело и дружно. Тетя Лена в день зарплаты покупала очень много пирожных и сыров, собирала всех детей и всех угощала. Погибла она, ее муж и сын. Погибли все мои дядья...

Запомнил, как мы с мамой шли по улице, на несла картошку, ей дали немного на заводе, где она работала. Из строительных развалин подходит к нам пленный немец:

– Муттэр, битте, картофель...

Мама говорит: