Текст книги "Цинковые мальчики"

Автор книги: Светлана Алексиевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

День второй
«А другой умирает с душою огорченною…»

Он снова позвонил. К счастью, я была дома…

– Я не думал звонить… Но зашел сегодня в автобус и услышал, как две женщины обсуждали: «Какие они герои? Они там детей, женщин убивали… Разве они нормальные? А их в школы приглашают, к нашим детям. Им еще льготы». Выскочил на первой остановке… Мы были солдатами и выполняли приказ. За невыполнение приказа в условиях военного времени – расстрел! Под трибунал пойдешь! Конечно, генералы не расстреливают женщин и детей, но они отдают приказы. А сейчас мы во всем виноваты! Солдаты виноваты! Теперь нас убеждают: выполнять преступный приказ – преступление. А я верил тем, кто отдавал приказы! Верил! Сколько я себя помню, меня все время учили верить. Только верить! Никто не учил меня: думай – верить или не верить, стрелять или не стрелять? Мне твердили: только крепче верь! Мы отсюда такими уехали, а не вернулись оттуда такими.

– Мы можем встретиться… Поговорить…

Я могу говорить только с такими, как я. С теми, кто оттуда… Ты понимаешь? Да, я убивал, я весь в крови… Но он лежал… Мой друг, он мне братом был. Отдельно голова, отдельно руки… Кожа… Я попросился сразу опять в рейд… Увидел в кишлаке похороны. Было много людей. Тело несли в чем-то белом… Я в бинокль за ними наблюдал… И я приказал: «Стрелять!».

– Я думаю, как ты с этим живешь? Как тебе страшно?

– Да, я убивал… Потому что я хотел жить… Хотел вернуться домой. А теперь я завидую мертвым. Мертвым не больно…

Разговор опять оборвался…

Автор

* * *

– Как во сне… Как будто я где-то это смотрел… В каком-то фильме… Такое теперь ощущение, что никого не убивал…

Сам поехал. Попросился… Спросите у меня: ради идеи или чтобы понять, кто я? Конечно, второе. Хотел испытать себя, на что я способен. У меня большое «я». Учился в институте, там себя не покажешь, не узнаешь, кто ты. Хотел стать героем, искал случая стать героем. Ушел со второго курса. Говорят… Я слышал… Мол, мальчишеская война… Воевали мальчики, недавние десятиклассники. На войне так всегда. И в Великую Отечественную было так. Для нас это как игра. Очень важным было твое самолюбие, твоя гордость. Смогу или не смогу. Он смог. А я? Этим были заняты, а не политикой. Я с детства готовил себя к каким-то испытаниям. Джек Лондон – мой любимый писатель. Настоящий мужчина должен быть сильным. Сильными становятся на войне. Моя девушка отговаривала: «Представь себе, чтобы что-нибудь подобное сказал Бунин или Мандельштам?». Из друзей никто меня не понял. Кто женился, кто восточной философией увлекся, кто йогой. Один я – на войну.

Вверху выгоревшие на солнце горы… Внизу девочка покрикивает на коз, женщина вешает белье… Как у нас на Кавказе… Даже разочаровался… Ночью – выстрел в наш костер: поднял чайник, под чайником пуля лежит. Война! В переходах – жажда, мучительная, унизительная. Рот сушит, нельзя собрать слюну, чтобы проглотить. Кажется, у тебя полный рот песка. Лизали росу, лизали собственный пот… Мне жить надо. Я жить хочу! Поймал черепаху. Острым камешком проткнул горло. Пил кровь черепахи. Другие не могли. Никто не мог. Пили свою мочу…

Понял, что способен убить. В руках оружие… В первом бою видел, как впадают в шок. Теряют сознание. Некоторых рвет даже при воспоминании о том, как они убивали. После боя висит на дереве ухо… По человеческому лицу течет человеческий глаз… Я выдерживал! Был среди нас охотник, хвастался, что до армии убивал зайцев, валил диких кабанов. Так вот его всегда рвало. Животное убить – одно, человека – другое. В бою становишься деревянным. Холодный рассудок. Расчет. Мой автомат – моя жизнь. Автомат прирастает к телу. Как еще одна рука…

Велась партизанская война, большие бои – редкость. Всегда: ты и он. Становишься чутким, как рысенок. Пустил очередь – он сел. Ждешь. Кто теперь? Еще не услышал выстрела, а уже чувствуешь, как пролетела пуля. От камня к камню ползешь… таишься… Гонишься за ним, как охотник. Весь пружина. Не дышишь. Ловишь какой-то миг… Если бы сошлись, мог бы убить прикладом. Убил – острая мысль, что на этот раз остался жив. Я снова жив! Радости убить человека нету. Убиваешь, чтобы тебя не убили. Война – не только смерть, но и еще что-то. У войны даже свой запах. Свой звук.

Убитые – разные… Одинаковых нет. Лежат в воде… В воде что-то происходит с мертвым лицом, какая-то улыбка у них у всех. После дождя они лежат чистые. Без воды, в пыли, смерть откровеннее. Форма на нем новенькая, а вместо головы сухой красный лист… Расплющило, как ящерицу под колесом… Но я-то жив! Сидит у стенки… Возле дома. Рядом орехи наколоты. Сидит… С открытыми глазами… Некому было закрыть… После смерти, десять-пятнадцать минут, можно закрыть глаза. Потом нет. Глаза не закрываются… Но я-то жив! Другой нагнулся… Ширинка расстегнута… Даже еще… капает… Как жили в тот момент, чем занимались, так и остались… Еще в этом мире, но уже там… Уже наверху… Но я-то жив! Готов потрогать себя, удостовериться. Птицы не боятся смерти. Сидят, смотрят. Дети не боятся смерти. Тоже сидят, смотрят спокойно, с любопытством. Как птицы. Я видел, как орел наблюдал за боем… Сидел, как маленький сфинкс… В столовой ешь суп, глянешь на соседа и представляешь его мертвым. Одно время на фотографии близких не мог смотреть. Вернешься с задания – детей, женщин видеть невыносимо. Отворачиваешься. Потом проходит. Бежишь утром на физзарядку, штангой много занимался. Думал о форме, каким вернусь. Не высыпался, правда. Вши, особенно зимой. Матрацы дустом обсыпали.

Страх смерти я узнал дома. Вернулся, у меня родился сын. Страх: если я умру, мой сын будет расти без меня. Семь пуль своих запомнил… Могли, как у нас говорили, отправить к «верхним людям»… Но пролетели мимо… Даже такое чувство, что недоиграл. Недовоевал.

Вины на мне нет, кошмаров не боюсь. Всегда выбирал честный поединок – он и я. Когда увидел, как бьют пленного… бьют вдвоем, а он связанный… Лежит, как тряпка… Я их разогнал, не дал бить. Таких презирал. Берет автомат и стреляет в орла… В морду одному заехал… Птицу – за что?

Родные спрашивали:

– Как там?

– Ладно. Извините. Потом расскажу.

Окончил институт, работаю инженером. Я хочу быть просто инженером, а не ветераном афганской войны. Вспоминать не люблю. Хотя я не знаю, что будет с нами, с поколением, которое выжило. Выжило на войне, которая никому была не нужна. Никому! Ни… Ни… Наконец выговорился… Как в поезде… Сошлись незнакомые люди, поговорили и вышли на разных станциях. Руки дрожат… Почему-то волнуюсь… А мне казалось, что я легко вышел из игры. Будете писать, моей фамилии не называйте…

Я ничего не боюсь, но я не хочу больше во всей этой истории находиться…

Командир взвода пехоты

* * *

– В декабре у меня намечалась свадьба… За месяц до свадьбы… В ноябре я уехала в Афганистан. Призналась жениху – рассмеялся: «Защищать южные рубежи нашей Родины?». А когда поверил, что не шучу: «Тебе что, здесь спать не с кем?».

Ехала сюда, думала: «Не успела на БАМ, на целину, повезло – есть Афган!». Я поверила песням, которые привозили ребята, целыми днями крутила:

На афганской земле

За прошедшие годы немало

Разбросала по скалам

Россия своих сыновей…

Была книжная московская девочка. Мне казалось, что настоящая жизнь где-то далеко. И там мужчины все сильные, женщины красивые. Много приключений. Хотелось вырваться из привычного…

Три ночи добиралась до Кабула, не спала. На таможне решили: нанюхалась. Помню, со слезами кому-то доказывала:

– Я не наркоманка. Я спать хочу.

Тащу тяжелый чемодан – мамино варенье, печенье – и никто из мужчин не поможет. И это не просто мужчины, это молодые офицеры, красивые, сильные. А за мной всегда ухаживали мальчики, боготворили. Искренне удивилась:

– Помогите кто-нибудь?!

Они так на меня посмотрели…

Еще три ночи сидела на пересылке. В первый же день подошел прапорщик:

– Хочешь остаться в Кабуле, приходи ночью…

Толстенький, упитанный. Кличка – Баллон.

Взяли меня в часть машинисткой. Работали на старых армейских машинках. В первые же недели в кровь разбила пальцы. Печатала в бинтах – ногти отделялись от пальцев.

Через пару недель стучит ночью в комнату солдат:

– Командир зовет.

– Не пойду.

– Чего ломаешься? Не знала, куда ехала?

Утром командир пригрозил сослать в Кандагар. Ну и разное…

Что такое Кандагар?

Мухи, «духи» и кошмар…

Боялась в эти дни попасть под машину… Выстрела в спину… Что побьют…

По соседству в общежитии жили две девчонки: одна отвечала за электричество, прозвали ее Электричкой, вторая занималась химводоочисткой – Хлорка. На все у них одно объяснение:

– Это жизнь…

Как раз в это время в «Правде» напечатали очерк «Афганские мадонны». Из Союза девочки писали: он всем понравился, некоторые даже пошли в военкомат проситься в Афганистан. В школах на уроках читали. А мы не могли спокойно пройти мимо солдат, те ржали: «Бочкаревки, вы, оказывается, героини?! Выполняете интернациональный долг в кровати!». Что такое «бочкаревки»? В бочках (такие вагончики) живут большие звезды, не ниже майора. Женщин, с которыми они… зовут «бочкаревками». Мальчишки, кто служит здесь, не скрывают: «Если я услышу, что девчонка была в Афгане, для меня она исчезает…». Мы пережили те же болезни, у всех девчонок гепатит был, малярия… Нас так же обстреливали… Но вот мы встретимся в Союзе, и я не смогу этому мальчишке броситься на шею. Мы для них все б… или чокнутые. Не спать с женщиной – не пачкаться… «А с кем я сплю? А сплю я с автоматом…» Попробуй после этого кому-нибудь улыбнись…

Моя мама с гордостью объявляет знакомым: «Моя дочь в Афганистане». Наивная моя мама! Мне хочется написать ей: «Мама, молчи, а то услышишь такое!». Может, вернусь, все осмыслю – и отойду, потеплею. А сейчас внутри сломано, смято. Чему я здесь научилась? Разве тут можно научиться добру или милосердию? Или радости?

Бачата бегут за машиной:

– Ханум покажи…

Могут и деньги совать. Значит, кто-то у них берет.

Была у меня мысль, что не доживу до дома. Сейчас я это перешагнула. Два сна у меня здесь меняются и повторяются…

Первый сон.

Заходим в богатый дукан… На стенах ковры, драгоценности. И меня наши ребята продают. Им приносят мешок с деньгами… Они считают афошки… А два «духа» накручивают себе на руки мои волосы… Звенит будильник… В испуге кричу и просыпаюсь. Всех страхов ни разу не досмотрела.

Второй сон.

Летим из Ташкента в Кабул в военном самолете ИЛ-65. Появляются в иллюминаторе горы, и яркий свет тухнет. Начинаем проваливаться в бездну какую-то, нас накрывает пластом афганской тяжелой земли. Рою ее, как крот, и не могу выбраться на свет. Задыхаюсь. И копаю, копаю…

Если я себя не остановлю, моему рассказу не будет конца. Тут каждый день случается что-то такое, что трясет, переворачивает твою душу. Вчера знакомый парень получил письмо из Союза, от своей девушки: «Я не хочу с тобой дружить, у тебя руки запачканные…». Прибежал ко мне – я пойму.

О доме мы все думаем, но говорим мало. Из суеверия. Очень хочется вернуться. Куда мы вернемся? Об этом тоже молчим. Только травим анекдоты:

– Дети, расскажите, кто ваши папы?

Все тянут руки вверх:

– Мой папа – врач.

– Мой папа – сантехник.

– Мой папа… в цирке работает.

Маленький Вова молчит.

– Вова, ты не знаешь, кто твой папа?

– Раньше он был летчиком, а сейчас работает фашистом в Афганистане.

Дома я любила книжки о войне, здесь таскаю с собой Дюма. На войне не хочется говорить о войне. Читать про войну. Девочки ходили смотреть убитых… Говорили: лежат в одних носочках… Не пойду… Не люблю выезжать в город, в дуканы за покупками… Там на улицах много одноногих мужчин… дети на самодельных костылях… Я не могу привыкнуть… У меня была мечта стать журналистом, а теперь не знаю, мне теперь трудно во что-то верить. Что-то любить.

Вернусь домой, никогда не поеду на юг. Нет сил больше видеть горы. Когда я вижу горы, мне кажется, что сейчас начнется обстрел. Однажды нас обстреливали, а одна наша девочка стояла на коленях, плакала и молилась… Крестилась… Интересно, о чем она просила небо? Мы все здесь немножко скрытные, никто до конца не раскрывается. Каждый пережил какое-то разочарование…

А я все время плачу. Плачу о той книжной московской девочке…

Служащая

* * *

– Что я там понял? Добро никогда не выигрывает. Зло в мире не уменьшается. Человек страшный. А природа красивая… И пыль. Все время полный рот песка. Не можешь говорить…

Прочесываем кишлак… Идем с парнем рядом. Он открывает ногой дверь в дувал – и в него из пулемета, расстреливают в упор. Девять пуль… Сознание заливает ненависть… Мы расстреляли всех, вплоть до домашних животных, в животное, правда, стрелять страшнее. Жалко. Я не давал расстреливать осликов… В чем же они виновны? У них на шее висели амулеты, такие же, какие у детей… С именами… Когда подожгли пшеничное поле, мне стало не по себе, потому что я деревенский. Там вспоминалось из прежней жизни только хорошее, больше детство. Как лежал в траве среди колокольчиков и ромашек… Как жарили на костре пшеничные колоски и ели…

Вокруг была жизнь, которую мы не понимали. Чужая. Убивать поэтому было легче, чем… (Молчит.) Чем если бы оказались в знакомых местах. Похожих на наши… Если точно… Сказать о своих чувствах… Отвращение и гордость – я убил! Жара стояла такая, что железо лопалось на крышах дуканов. Поле загоралось сразу, взрывалось огнем. Оно пахло хлебом… Огонь поднимал вверх и детский запах хлеба…

Там ночь не наступает, а падает на тебя. Вот был день, и уже – ночь. Рассвет красивый… Вот ты был мальчик, и уже – мужчина. Это делает война. Там идет дождь, ты его видишь, но до земли он не долетает. Смотришь через спутник передачи о Союзе, вспоминаешь, что есть та, другая, жизнь, но в тебя она уже не проникает… Все это можно рассказать… Все это можно напечатать… Но что-то обидное для меня происходит… Не могу передать сути…

Что такое жить с войною, вспоминать? Это значит, что ты никогда не бываешь один. Всегда вас двое, ты и она – война… У нас небольшой выбор: забыть и молчать или стать сумасшедшим и кричать. Второе… Это никому не нужно… Не только власти, но и близким. Родным людям. Вот вы пришли… Зачем вы пришли? Не человеческое это… (Нервно закуривает.)

Иногда мне самому хочется написать обо всем, что видел… Все… Я – филолог по образованию. В госпитале… Безрукий, а у него на кровати сидит безногий и пишет письмо матери. Маленькая афганская девочка… Она взяла у советского солдата конфету. Утром ей отрубили обе руки… Написать все как было, и никаких размышлений. Шел дождь… И только об этом – шел дождь… Никаких размышлений – хорошо или плохо, что шел дождь. Дождь… Любая вода там не просто вода. Из фляжки – почти горячая вода. Горькая на вкус. Прятаться от солнца негде…

О чем бы я еще написал?

Кровь… Увидел первую кровь, мне стало холодно, очень холодно. Зябко. Холод среди жарищи за сорок градусов… В пекле…

Привели двух пленных… Одного надо убить, потому что в вертолете нет места для двоих, а один нам нужен как «язык». И я не мог принять решение: которого?

В госпитале… Живые и мертвые сменяли друг друга… И я их уже не различал, один раз полчаса разговаривал с мертвым…

Хватит! (Стучит кулаком по столу. Потом успокаивается.)

Думал… Мечтал, как первый раз буду ночевать дома. После всего… Возвращались мы с надеждой, что дома нас ждут с распростертыми объятиями. И вдруг открытие: никому не интересно, что мы пережили. Во дворе стоят знакомые ребята: «А, прибыл? Хорошо, что прибыл». Пошел на встречу выпускников в школу. Учителя тоже ни о чем не расспрашивают. Мой разговор с директором школы:

Я:

– Надо увековечить память тех, то погиб, выполняя интернациональный долг.

Она:

– Это были двоечники, хулиганы. Как мы можем повесить на школе мемориальную табличку в их честь?

Мол, что вы такого героического совершили? Проиграли войну? А кому она нужна была – Брежневу и военным генералам? Фанатикам мировой революции… Получается, что мои друзья погибли зазря… И я мог погибнуть зазря… А моя мама увидела меня из окна и бежала через всю улицу, кричала от радости. «Нет, – говорю я себе, – пусть свет перевернется, но это не перевернется: герои в земле лежат. Герои!»

В институте старый преподаватель меня убеждал:

– Вы стали жертвой политической ошибки… Вас сделали соучастниками преступления…

– Мне было тогда восемнадцать лет. А вам сколько? Когда у нас там шкура лопалась от жары – вы молчали? Когда нас привозили в «черных тюльпанах» – вы молчали? Слушали, как гремели на кладбищах салюты и играли военные оркестры… Когда мы там убивали – вы молчали? Теперь вдруг заговорили: бессмысленные жертвы… ошибка…

А я не хочу быть жертвой политической ошибки. И я буду за это драться! Пусть свет перевернется, но это не перевернется: герои в земле лежат. Герои! Я сам об этом когда-нибудь напишу… (Повторяет после того, как посидел и успокоился.) Человек страшный… А природа красивая…

Странно, что запомнилась красота. Смерть и красота.

Рядовой, гранатометчик

* * *

– Мне повезло…

Я возвратился домой с руками, ногами, глазами, не обожженный и не сумасшедший. Мы уже там поняли, что война – не та, на которую ехали. Решили: давай довоюем, останемся живыми, вернемся домой и там разберемся…

Мы – первая замена тем, кто входил в Афганистан. У нас не было идеи, у нас был приказ. Приказы не обсуждают, начни обсуждать – это уже не армия. Читайте классиков марксизма-ленинизма: «Солдат должен быть как патрон, в любое время готовый к выстрелу». Хорошо запомнил. На войну едут убивать. Моя профессия – убивать. Я этому учился. Личный страх? Другого могут убить, а меня нет. Этого убили, а меня не убьют. Сознание не воспринимает самой возможности собственного исчезновения. А ехал туда не мальчишкой – тридцать лет.

Я там почувствовал, что такое жизнь. Те годы для меня самые лучшие – так я вам скажу. Здесь наша жизнь серенькая, маленькая: служба – дом, дом – служба. Там мы все испробовали, узнали. Испытали истинную мужскую дружбу. Увидели экзотику: как клубится утренний туман в узких ущельях, будто дымовая завеса, бурубахайки – разукрашенные, с высоченными бортами афганские грузовики, красные автобусы, внутри которых едут люди вперемешку с овцами и коровами, желтые такси. Там есть места, похожие на лунный пейзаж, что-то фантастическое, космическое. Одни вечные горы, кажется, человека на этой земле нет, только камень живет. И этот камень в тебя стреляет. Просто чувствуешь враждебность природы, даже ей ты чужой. Мы висели между жизнью и смертью, и в наших руках тоже была чья-то жизнь и чья-то смерть. Есть ли что-нибудь сильнее этого чувства? Как там погуляли, мы нигде больше не погуляем. Как там нас любили женщины, они нигде больше так нас не будут любить. Все обострялось близостью смерти, мы все время крутились, мельтешили возле смерти. Много было разных приключений, мне кажется, я знаю запах опасности, как она пахнет, когда видишь свой затылок третьим глазом… Открывается третий глаз… Я все там испробовал и вышел сухим из воды. Там была мужская жизнь. У меня ностальгия… Афганский синдром…

Правое было дело или неправое было дело, никто тогда не задумывался. Мы делали то, что нам приказывали. Воспитание, привычка. Теперь, конечно, все переосмыслено, взвешено временем, памятью, информацией и правдой, которую нам открыли. Но это же почти через десять лет! А тогда существовал образ врага, знакомый из книжек, из школы, из фильмов о басмачах. Кинокартину «Белое солнце пустыни» я раз пять смотрел. И вот он, враг! И тебе хватило, досталось… У нас… у всех… духовный опыт войны или революции, других примеров не внушили.

Мы заменили первых и стали весело забивать колышки будущих казарм, столовых, армейских клубов. Выдали пистолеты ТТ-44, времен войны, политруки с ними ходили. Ими только застрелиться или продать в дукан. Ходили как партизаны – кто в чем, большая часть в спортивных трико, кроссовках. Я был похож на бравого солдата Швейка. Пятьдесят градусов жара, а начальство требует галстук и полную форму… Как положено по уставу от Камчатки до Кабула…

В морге – мешки с человеческим мясом… Шок! Через полгода… Смотрим кино… Трассеры на экран летят… Продолжаем смотреть кино… Играем в волейбол, начинается обстрел… Глянули, куда летят мины, играем дальше… Фильмы привозили про войну, про Ленина или как жена изменяет… Он уехал – она с другим… А всем хотелось комедий… Комедий совсем не привозили… Взял бы автомат и разрядил в экран! Экран – три-четыре сшитые вместе простыни под открытым небом, зрители сидят на песке. Раз в неделю банно-стаканный день. Бутылка водки – тридцать чеков. Золотая! Везли из Союза… По таможенной инструкции одному человеку разрешено везти две бутылки водки и четыре вина, а пиво в неограниченном количестве. Пиво сливаешь, заливаешь бутылки водкой. Этикетка «Боржоми», попробуешь – сорок градусов. Закатанная банка с вареньем, рукой жены химическим карандашом написаны этикетки «Черничное», «Клубничное», открываешь – сорок градусов. У нас собаку звали Вермут. Красный глаз, не желтеет. Пили «шпагу» – отработанный спирт с самолетов, антифриз – жидкость для машинного охлаждения. Предупреждаешь солдат:

– Пейте все, но антифриз не пейте.

Через день-два после того, как они прибыли, зовут врача:

– Что?

– Новенькие антифризом отравились…

Наркотики курил… Эффект разный… То «шубняк» нападал, ходишь замороченный, то любая пуля летит, а кажется, что в тебя целятся. На ночь выкуришь… Начинаются галлюцинации… Всю ночь семью вижу, жену обнимаю… У некоторых были цветные видения. Как кино смотрит… Первое время наркотики нам продавали в дуканах, потом давали бесплатно:

– Кури, русский! На, кури… – Бачата бегают и суют солдатам.

Хочется посмеяться… (Улыбается, но глаза грустные.) Я не только страшное, но и смешное помню. Любимые анекдоты…

– Товарищ подполковник, как пишется ваше звание – вместе или раздельно?

Конечно, раздельно. Проверочное слово «под столом».

– Товарищ полковник, где копать?

– От забора и до обеда.

Умирать неохота… Непонятно и неохота… Паршивенькие мысли… Зачем пошел в военное училище, а не в строительное? Каждый день с кем-то прощались… Зацепил растяжку каблуком, услышал щелчок взрывателя и, как всегда в этом случае, не упал, не прижался к земле, а удивленно оглянулся на звук и принял на себя десятки осколков… Разорвало танк: днище вскрыло как консервную банку, повырывало катки, гусеницу. Механик-водитель пытался выбраться через люк, показались только его руки – дальше не смог, сгорел вместе с машиной. На кровать убитого в казарме никто не хотел ложиться. Появлялся новенький, по-нашему «заменщик»:

– Спи пока здесь… На этой кровати… Ты все равно его не знал…

Вспоминали чаще тех, у кого остались дети. Сиротами будут расти. Безотцовщина. Ну, а тех, кто никого не оставил? Девчонки новых женихов найдут, а матери новых сыновей вырастят. Все еще не раз повторится.

За войну нам удивительно дешево платили: каких-то два оклада, из которых один переводился в двести семьдесят чеков, из него высчитывали еще взносы, подписку на газеты, налог и прочее. В то время, как обычному вольнонаемному рабочему на Саланге платили по тысяче пятьсот чеков. Сравните с офицерским окладом. Военные советники получали в пять-десять раз больше. Неравенство обнаруживалось на таможне… Когда везли колониальный товар… У кого-то магнитофон и пара джинсов, а у кого-то видеосистема и к ней пять-семь чемоданов длиной с матрац, называли их «мечта оккупанта», солдаты чуть волокут. Колесики не выдерживали. Плющились.

В Ташкенте:

– Из Афгана? Девочку хочешь… Девочка как персик, дорогой, – зазывают в частный бардак.

– Нет, дорогой, спасибо. Домой хочу. К жене. Билет нужен.

– За билет бакшиш давай. Итальянские очки будут?

– Будут.

Пока долетел до Свердловска, заплатил сто рублей и отдал итальянские очки, японский платок с люрексом и французский косметический набор. В очереди научили:

– Чего стоишь? Сорок чеков в служебный паспорт – и через день дома.

Беру на вооружение:

– Девушка, мне до Свердловска.

– Билетов нет. Очки надень и посмотри на табло.

Сорок чеков в служебный паспорт…

– Девушка, мне до Свердловска…

– Сейчас проверю. Хорошо, что вы подошли, тут один отказался.

Приезжаешь домой в отпуск – попадаешь в совершенно другой мир – в семью. Первые дни никого не слышишь, только видишь. Трогаешь их. Как вам рассказать, что такое провести рукой по головке своего ребенка… Утром на кухне запах кофе и блинчиков. Жена зовет завтракать…

Через месяц уезжать. Куда, зачем – непонятно. Об этом не думаешь, об этом просто нельзя думать. Знаешь одно: едешь, потому что надо. Служба такая. Ночью на зубах скрипит афганский песок, мягкий как пудра или мука. Только что ты лежал в красной пыли… Или в сухой глине… Рядом рычали БМП… Опомнился, вскочил – нет, ты еще дома… Уезжаешь завтра… Отец попросил заколоть поросенка… Раньше он режет поросенка, я не подойду, затыкаю уши, чтобы не слышать этот визг. Убегал из дому.

Отец:

– Давай помоги, – и дает нож.

Я говорю.

– Отойди, я сам… В сердце надо, сюда. – Взял и проколол.

Каждый сам занимался своим собственным спасением. Сам!

Я помню…

Сидят солдаты. Внизу идут старик и ослик. Они из гранатомета: шар-р-рах! Ни старика, ни ослика.

– Ребята, вы что, с ума сошли? Старик и ослик… Что они вам сделали?

– Вчера тоже шли старик и ослик. Шел солдат. Старик и ослик прошли, солдат остался лежать…

– А может, это другой старик и другой ослик?

Нельзя пролить первую кровь. Все время будешь стрелять во вчерашнего старика и вчерашнего ослика.

Довоевали. Остались живыми, вернулись домой. Теперь разбираемся…

Капитан, артиллерист

* * *

– Никогда раньше не молилась, теперь молюсь… В церковь на службу хожу…

Я сидела у гроба и спрашивала: «Кто там? Ты ли там, сынок?». Только это и повторяла: «Кто там? Отзовись, сынок. Ты у меня вырос большой, а гроб такой маленький…».

Прошло время. Я хотела узнать, как погиб мой сын. Обратилась в военкомат:

– Расскажите, как погиб мой сын? Где? Я не верю, что его убили. Мне кажется, что я похоронила железный ящик, а сын где-то живой.

Военком разозлился и даже прикрикнул:

– Это разглашению не подлежит. А вы ходите и всем говорите, что у вас погиб сын. Приказ – не разглашать!

…Сутки я мучилась, пока родила. Узнала – сын! – боли прошли: не зря мучилась. С первых дней боялась за него, больше никого у меня не было. Жили мы в бараке, жили так: в комнате стояла моя кровать и детская коляска, и еще два стула. Работала я на железной дороге стрелочницей, зарплата шестьдесят рублей. Вернулась из больницы – и сразу в ночную смену. С коляской на работу ездила. Возьму с собой плитку, накормлю его, он спит, а я поезда встречаю и провожаю. Подрос, стала одного дома оставлять. Привяжу за ножку к кровати и ухожу. Он вырос у меня хороший.

Проступил в строительное училище в Петрозаводске. Я приехала его навещать, он поцеловал меня и куда-то убежал. Обиделась даже. Заходит в комнату, улыбается:

– Сейчас девочки придут.

– Какие девочки?

А это он сбегал к девочкам похвастаться, что к нему мама приехала, чтобы они пришли и посмотрели, какая у него мама.

Кто мне подарки дарил? Никто. Приезжает на Восьмое марта. Встречаю на вокзале:

– Давай, сынок, помогу.

– Сумка, мама, тяжелая. Ты возьми мою трубку чертежную. Но неси осторожно, там чертежи.

Я так и несу, а он проверяет, как я несу. Что там за чертежи?! Дома он раздевается, я быстрее на кухню: как мои пирожки? Поднимаю голову: стоит и держит в руке три красных тюльпана. Где он их взял на Севере? В Карелии? В тряпочку завернул и в трубку чертежную, чтобы не замерзли. А мне никто никогда цветов не дарил.

Летом поехал в стройотряд. Вернулся как раз перед моим днем рождения:

– Мама, извини, что не поздравил. Но я тебе привез… – И показывает извещение на денежный перевод.

Читаю:

– Двенадцать рублей пятьдесят копеек.

– Ты, мама, забыла большие цифры. Тысяча двести пятьдесят рублей…

– Таких сумасшедших денег сроду в руках не держала и не знаю, как они пишутся.

Он такой довольный:

– Теперь ты отдохнешь, а я буду работать. Буду много зарабатывать. Ты помнишь, когда я был маленький, я обещал, что вырасту и буду носить тебя на руках?

Правда, такое было. И вырос он метр девяносто шесть ростом. Поднимал и носил меня, как девочку. Наверное, потому мы так любили друг друга, что у нас никого больше не было. Как бы я его жене отдала, не знаю. Не перенесла бы.

Прислали повестку идти в армию. Он хотел, чтобы его взяли в десантники:

– Мама, набирают в десантные войска. Но меня, сказали, не возьмут, потому что я своей силищей им все стропы пообрываю. А у десантников такие красивые береты…

И все-таки он попал в Витебскую десантную дивизию. Приехала к нему на присягу. Даже не узнала: выпрямился, перестал стесняться своего роста.

– Мама, почему ты у меня такая маленькая?

– Потому что я скучаю и не расту, – еще пробовала шутить.

– Мама, нас посылают в Афганистан, а меня опять не берут, потому что я один у тебя. Почему ты не родила еще девочку?

Когда они принимали присягу, присутствовало много родителей. Слышу:

– Мама Журавлева здесь? Мама, идите поздравьте сына.

Я подошла и хочу его поздравить, а он же метр девяносто шесть, никак не дотянусь до него.

Командир приказывает:

– Рядовой Журавлев, нагнитесь, пусть мама вас поцелует.

Он нагнулся и поцеловал, и кто-то нас в эту минуту сфотографировал. Единственный армейский снимок, который у меня есть.

После присяги его отпустили на несколько часов, и мы пошли в парк. Сели на траву. Снял он сапоги – ноги стерты в кровь. У них был марш-бросок на пятьдесят километров, а сапог сорок шестого размера не было, и ему дали сорок четвертый. Не жаловался, наоборот:

– Мы бежали с рюкзаками, гружеными песком. Как ты думаешь, каким я прибежал?

– Наверное, последним из-за этих сапог.

– Нет, мама, я был первым. Я снял сапоги и бежал, и песок не высыпал, как другие.

Мне хотелось что-нибудь сделать для него особенное:

– Может, сынок, в ресторан пойдем? Мы никогда с тобой не были в ресторане.

– Мама, купи лучше мне килограмм леденцов. Вот это будет подарок!

Перед отбоем мы расстались. Он помахал мне вслед кульком с леденцами.

Нас, родителей, разместили на территории части в спортзале на матах. Но мы только под утро легли, всю ночь ходили вокруг казармы, где спали наши ребята. Заиграл горн, я подхватилась: поведут на физзарядку, вдруг еще раз его увижу, хотя бы издалека. Бегут, все в одинаковых полосатых маечках – пропустила, не углядела. Они ходили строем в туалет, строем на физзарядку, строем в столовую. По одному им не разрешали, потому что, когда ребята узнали, что их посылают в Афганистан, один в туалете повесился, еще двое себе вены перерезали. Их караулили.