Текст книги "Лгунья"

Автор книги: Сусанна Георгиевская

Соавторы: Спартак Калачев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

КИРА И ЛАЙНА

– Вот эта… Комната. Ваша. Для вас… Хорошо?

– Еще бы! Ох, Жанна!..

Странный остров… Старинный очаг и здесь занимает чуть не полкомнаты. Он такой же, как и в гостинице. Широкий, низкий, голубоватый. Но у этой печки небольшой выступ: не то печка, не то камин. На ее изразцах тончайшие трещины… Трещины времени. И красивые, выгоревшие от времени и огня рисунки: корабль с розоватыми парусами, мельница, дом…

– О, да, я знай это очень, очень красивый печка, – улыбаясь, говорит Жанна. – Посмотрите, Кири, вот Лай-на. Вы не слыхали про нашу Лайну?.. Кири, вам одна или две подушка?

…На большом изразце как бы прочитывается голова женщины – молодое, улыбающееся лицо, размытое временем. Глаза ее полузакрыты. На мягко очерченном подбородке – глубокая вмятина; тончайшие волосы, как бы сплошь состоящие из царапин, венчает крошечная корона.

– Кири, вы ужинали?

– Как у вас хорошо, Жанна!

– Ну нет, это очень старинный дом. А печки на самом деле красивы, их сделал, должно быть, такой же бравый майстер, как ваш отец. В новых квартирах белый печка и заводской кафель, а это ручной работа… В те времена, когда майстер-художник жил на земля, на свете было меньше людей… Мой внук тоже нравится этот красивый печка. Он говорит: когда нам новый квартира дадут, мы, бабушка, этот старый печка возьмем с собой, разве можно рушить работу такого майстер?..

Кирин сонный корабль плывет сквозь мглу ночи, развеваются его паруса. На подушке – голова Киры с тщательно промытыми волосами. Голова у Киры в бумажных рожках. Они называются «бигуди». Накрутить «бигуди» помогла ей Жанна.

– Ай, ай, ай, как ты изменилась, Кира!

– Все это вышло из-за волос. Дурацкая стрижка, верно?

– Ха-ха-ха! Ты разве Самсон? Разве сила твоя в волосах?

– Чего ты мелешь? Какой Самсон?

– Я – фея, – ответила Лайна. – Фея, а не кофейная мельница. Я не мелю. Я – звеню… Итак, ты в нем искала силу сопротивления. И ты нашла ее… Твой любимый – маньяк.

– Как ты смеешь так о нем?! Какое еще такое сопротивление?.. И маньяк – это Гитлер.

– Ах, Кира, со всеми вами так трудно сделалось говорить! Вы не боитесь фей! Хорошо. Я назову его «устремленный». Стрела!.. Посмотри – вот она прорезает воздух… Когда я ходила по этой земле, еще жили-были на свете стрелы и лошади.

– Лайна, существительного «устремленный» – нету! Не существует.

– До чего ты мне надоела, девочка. Я – фея. Грамматика – не отчизна фей.

Стало тихо.

– Лайна, мне страшно. Не засыпай.

– Кира, с той самой поры, как я обернулась камнем, я никогда не сплю.

– Лайна, скажи, «устремленные», это люди высокой жертвенной совести?

– Может быть, может быть… Но ведь страсти – они бессовестны. Удивительный век – век, когда совершенно забыли о феях! И мало думают о любви. Всех вас занимают вопросы совести. Кира, когда на земле еще жили феи, люди пели песни о доблести и любви. – А теперь вы поете о труде и войне. Но самые ваши любимые песни и сказки – о совести.

– А ведь я – красивая, Лайна! Верно?

– Девочка, разве любят самых красивых? Красота – великая сила, не спорю, ведь она дает человеку уверенность, поэтому красивый, случается, бывает и сильным…

– Лайна! Может, это плохо – любить? А?.. Валяй, говори правду!

– Валяют валенки, девочка. Я – фея, я не могу «валять». Я звеню. Любить – неплохо, любить хорошо. Но любящий не бывает силен. Он – уязвим. А в жизни действует право сильного, а не право правого.

…Звякнула дверца печи. На пол упали поленья. Присев на корточки, Жанна принялась разводить огонь.

– Лайна, ты здесь?

– Помолчи! Разве не понимаешь – меня затопили… Дай огню разгореться…

(И в сумерках занимающегося дня блеснула крошечная серебряная корона.)

– Лайна, ты уже разгорелась?

– Да.

– …Знаешь ли, я была еще совсем маленькой. И вот наш папа вдруг захотел уйти, оставить маму и нас. Он ушел. Мама сидела на табуретке и держала на руках Кешку. Она не плакала. Плакал папа. Я сказала: «Папа!» Он не ответил и начал спускаться с лестницы. Я – за ним. Я кричала: «Папа!» Он остановился и поднял меня. Я была очень маленького росточка, мне было четыре года. Я обняла папу, я уперлась в его щеку открытым, плачущим ртом.

Он сказал: «Осторожно, дочка, ты же меня задушишь». И повернул назад со своим чемоданом. Я помогала ему нести чемодан, а он мне сказал: «Не путайся под ногами».

Потом, когда я сделалась старше, папа рассказывал, что любил балерину, которая скакала в цирке на лошади. Она была очень красивой, говорил папа.

– Кири, вставайте! Раш-раш. Уже восемь утра.

– Доброе утро, Жанна. Какая странная у вас печка! Всю ночь ужасно громко гудела тяга и звякала дверка.

– Да что вы, Кири, я только что растопила ее. Кто ж топит на ночь? Спать будет плохо. Жарко… Со вчерашний вечер до самый утра я не подходила к печи…

О СОВЕСТИ

«Дорогой папа!

Ты получишь мою телеграмму из Лауренса и постановишь, что я завралась. Однако, как это ни удивительно и ни странно, в Лауренсе на самом деле сгорел университет. (Вас небось пригласят на восстановление.) Другое дело, что я и не собиралась держать экзаменов и соврала тебе на корню – тогда еще, когда ехала в Лауренс. (Мне нужно было попасть в Санамюндэ. Ловко?)

Сева Костырик отчислен из института по милости твоей дочери, ему не дали возможности защитить диплома. Его отчислили, а потом призвали и отправили на острова. Что хочешь, то про меня и думай! Валяй! Но видишь ли, отец, я не только перед Севой без вины виновата, а еще и люблю его. Ничего не поделаешь! Вот. В таком духе, в таком разрезе. Люблю.

Речь, однако, не обо мне. А о нем. Свяжись с Костыриками. Не ради себя и не ради меня, а ради истины. Добейся восстановления Севы. Ты у меня толковый, я знаю, ты все сделаешь правильно. (А я бестолковая – не в тебя.) Была толковой, и вдруг – любовь. Меня сорвало со всех катушек. Я еще дома хотела тебе рассказать, но ты был в Киеве и возвратился, когда Севку уже отправили на Санамюндэ… И разве ты бы мне дал согласие, чтобы я помчалась за ним? А я должна была его разыскать. Ведь ты не забыл, надеюсь, какой это кошмар – любовь?

Папа! Сегодня ночью мне приснилась странная вещь: будто мне года четыре и будто я бегу за тобой по лестнице, чтобы оторвать тебя от твоей любви. И только сегодня утром я поняла, чем ты пожертвовал для нас.

И кланяюсь тебе в ноги. Ты, по моим понятиям, очень-очень порядочный человек. Я всегда это думала. Но на всякий случай пишу, чтоб ты никогда не сомневался в моем отношении.

Ты никогда нас не попрекал своим военным прошлым, не требовал ни уважения, ни почтения. И за это я даю себе труд понять, что жизнь у тебя была не особенно легкая, как и у всего твоего поколения, отец. Но ты нам не говорил: «Экая пошлая молодежь!» А максимум: «Мы в ваши годы – были поаккуратней!»

Ваша жизнь и на самом деле была и жертвенной, и целеустремленной. Вы жили для будущего и отдали очень много: молодость, силы, сердце. Мы знаем – вы отдали лучшие дни своей молодости – не танцевали и не носили галстуков. (Я читала Пантелеймона Романова «Без черемухи».) В общем, вы себя отдавали идее, стране. А на нас сердитесь. Вот чудаки! Рождать нас мы, между прочим, вас не просили. Но ты-то как раз никогда ничего от меня за это не требовал. И поскольку такое дело – то я действительно тебя уважаю. Не сердись, отец. Все с твоей дочерью будет так, как ей нужно. И хорошо. Только так. Ясно? Дай мне жить своим умом, своим сердцем. Идет? И помни – совесть есть даже и у меня. Ну ладно, пусть не совесть, а совестишка, – а все же есть. Я выросла и многое пересмотрела. (Помнишь, когда я была еще в шестом классе, я говорила, что выйду замуж только за вора, потому что воры отчаянные, а я уважаю отчаянных.) Севка не вор, а я здесь. По причинам совести. (Вру! По причинам любви.)

Папа, пойди к Костырикам. Поговори с его отцом. Пойди к самым главным военным начальникам. Прошу тебя. Я люблю тебя.

1) Здесь я устраиваюсь на работу и твой хлеб есть не стану.

2) Не огорчайся: учиться я буду. Но не ради того, чтобы отовариться высшим образованием. Просто хочу, и все.

В общем – не унывай, все в порядке. В Санамюндэ, по-моему, мирово! У моря я, правда, еще не была, но сейчас закончу письмо и подамся в ту сторону, посмотреть маяк. Здесь хорошо. Местные ребята, куда бы ни уезжали, всегда возвращаются на Санамюндэ.

Пишу и вижу, как ты приходишь домой поздно вечером, как ты хлебаешь суп, – лицо у тебя как будто припудренное. (Это от известки – да, папа?) Папа – Саша! Вот и все. Ты мне лично ответишь за Сашу.

Никому не показывай это письмо. Целую и остаюсь

Кира.

Пиши до востребования».

– Примите, пожалуйста, заказное письмо.

– Одна минуту… Вот… Вам – посылочка. Распишитесь.

Кире протягивают обшитый шелком спичечный коробок.

На подушке из ваты дремлет серебряное кольцо с голубым камнем. Тут же крошечная записка.

«Родная моя любимая девочка! Посылаю тебе колечко. Бирюза – это камень завоевателей. В старые времена воины пришивали бирюзу к своим седлам. Будь сильной, будь мужественной.

Твой любящий друг

Валентина Ржевская».

ОСЕЧКА

Вспыхивали окна домов, мимо которых ехал автобус. Их свет осторожно вплывал в темноту вечера. В каждом доме зажигалось только одно окно. Хозяева экономили деньги и электроэнергию.

Кира уже успела узнать, что здесь на окнах бывают шторки, присланные из Швеции, ей уже рассказали, что в каждом особняке есть погреб, а в погребе – пиво (Санамюндское, очень пьяное). Она уже знала, что по ночам никто на окраинах острова не запирает своих домов…

Автобус едет по широкой шоссейной дороге.

Дремлет лес. Спят зайцы.

Интересно, а может ли кто-нибудь оскорбить зайца? А медведя? А белку? Их можно убить. Поранить. Не дать им есть… Ну а если их оскорбить?

Деревья, стоящие на опушке – по обе стороны асфальтированного шоссе – мерцают бело и коротко. Загорятся – и снова ночь, ночь… До следующего автобуса.

Пахнет морем.

Море!.. Кира помнит: в Артеке – рыжий песок, упругий и зубчатый, принявший форму волн… «Ночью я просыпалась и думала: «К морю!»… И вот – я в море! Плыву, как лягушка, размеренными движениями, чтобы не задохнуться от счастья. Синее море, пустыннее мэре, широкое море…»

– Конечная остановка! – объявляет кондукторша.

Автобус вздрагивает и останавливается.

Перед Кирой – пирс – место прибытия морских судов. Мостки, покрытые соляной пылью…

А море? Неужто эти вздыбившиеся бугры и есть волны?!

Меж оледеневших вод сверкают узкие полосы – а над ними стеклянные перекаты. Вмерзнув в лед, стоят у причала баржи. Они тихо раскачиваются… Над Кириной головой гуляет студеная свежесть морского ветра. Ветер дует в затылок, вытягивает кончики старого шарфа и тащит его вперед, вперед – туда, к берегам Швеции…

На пирсе стоит сутулый подросток в темном пальто и отцовской шапке, надвинутой до бровей. Не девчонка, а запятая на белой странице снега.

Маяк… Он уставился на нее огромным зеленым глазом!.. Над маяком, над Кирой, над студеным дыханием моря – властным, скрытым, печальным, глухим и страшным – большое небо, уже начавшее темнеть. В небе гуляют ветры. «Угу-гу!» – поет зюйд-вест у нее на зубах. «Угу-гу», – улюлюкает норд, вздымая поземок. «Угу-гу», – отвечает Кира, придерживая руками в Жанниных варежках отцовскую шапку.

– Гражданка, что вы тут делаете? Пройдемте. Без разговорчиков. Предъявите-ка документ!

– Чего орешь? Я, кажется, не глухая.

– Прекратим разговорчики. И попрошу не тыкать: я на посту.

Здравствуй, море! По твоим поэтическим берегам ведут прибывшую из Москвы Киру. На плече у солдата винтовка.

…Оконные стекла той будки, куда приводят московскую девушку, золотятся испариной. Сияет навстречу Кире яркая пасть времянки.

– Вот, – говорит Кира, – Пожалуйста… Паспорт, пропуск, школьный диплом,

– Вы что ж, приезжая? Из Москвы? – нахмурившись, спрашивает конвоир.

– Нет: француженка. Из Парижа! Отдай, же ву при, мой пропуск, я рассеянная, еще, чего доброго, потеряю… Привет, ребята! Дайте-ка закурить.

– Скажи, ты, делом, не чокнутая?

– Товарищ старшина! Пусть он извинится… Он меня обозвал чокнутой.

– Ну и что?

– А то, что он на посту! Он обязан соблюдать вежливость.

– Иванов, извинись. Скорей. И пусть она сматывается.

В караульную будку заглядывает офицер.

– В чем дело?.. Вы что?! Караульное помещение превратили в теплушку?

– Я проверял документы гражданки, – вытянувшись, рапортует солдат. – Ока стояла на пирсе… Докладываю: документы в порядке. Сержант Сердюк.

– Ребята, – говорит Кира, – я приехала к солдату Костырику… Может, вы его знаете? Севка… Севка Костырик.

– Да нет… Не знаем…

– Мальчики! Как мне его найти?

– Обратитесь к начальству, гражданским можно и без доклада.

– Ни за что! Не пойду. Не буду я унижаться. Мы говорим на разных языках.

– Чудачка, да какое же тут унижение?.. А кем вы ему приходитесь? Сестрой, что ли?

– Эх вы, горе, а не детективы. Вы же только что смотрели мой паспорт… Я – Зиновьева, не Костырик, значит я не сестра… Я его сударушка.

– Ой лопну, ой здорова врать! Ты ж малолетняя.

– Ребята, тише… Сейчас явится офицер, и он будет прав.

– …Ну знаете ли… Вы просто безграмотные, в моем паспорте ясно сказано – ровно семнадцать лет.

– Спектакль, ну прямо спектакль!.. Ты, делом, не киноартистка?

– С первого курса ВГИКа. Ребята ошеломлены.

– Вот что я вам посоветую, – раздумчиво говорит сержант. – По воскресеньям мы ходим в кино. Видели клуб в центре города?.. Так вот: приходите-ка в воскресенье на первый сеанс – просидите все шесть!.. Так, пожалуй, будет самое верное дело.

– Спасибо! Большое спасибо!.. До воскресенья, мальчики.

Задумчиво шагает Кира к автобусу.

«…Это уже было со мной когда-то: и вечер, и этот снег, и орущие рыбаки…»

Одна – в огромном заиндевевшем царстве… Одна, одна!..

Все тесней и тесней обступает Киру остров с домами, в которых не закрывают на ночь дверей; с черепичными крышами, с трубами, из которых валит дымок…

Время пройдет, и, быть может, память об этих крышах, серых дымках и ветряных мельницах ей покажется счастьем?..

А вдруг это и было счастье?

…Взмахнула издалека, навстречу Кире застывшими, большими руками старая мельница, полоснула небо отчаянно и угрюмо.

За окнами автобуса густо и нежно засинел воздух… Из лесу тихо: ыходчт ночь. По правую руку – дома, у заборг – чьи-то салазки… Интересно, а где живет их местный тролль – Пёк?

СНОВА ЛАЙНА

Сквозь морозные узоры на окнах просвечивает фонарь. Вспыхивают искры, прочитываются слюдяные горы… Свет в этом царстве смахивает на северное сиянье.

Погас фонарь. Мир льдов, мир холода стал еще шире, еще печальнее. Комнату пронизало резким серебряным светом: это взошла луна. Блеснула в упругом ее луче серебряная корона.

Кире слышится голосок:

«Только влюбленный имеет право на звание человека».

– Лайна, почему на вашем острове живут феи?

– Наш остров умеет любить свое прошлое. Фея – это, как лепные «ростры» на кораблях, вот почему у нас сохранились феи. Мы любим историю, ну а феи – не так ли? – это история…

– Как ты безграмотна, Лайна! Феи вовсе не принадлежность истории, они принадлежность сказок.

– …Глупая! Сколько раз мне надо тебе повторять, что самолет – не больше как скромный ковер-самолет; что воздушный корабль «Восход-3» – создание волшебников… Между прочим, один из них был сильно в меня влюблен. Я была юной, юной… позорно юной. Ай-ай-ай, как я была молода… Как позорно я была молода!.. Скоро в Москве будет выставка с фотографиями Луны. Океан на Луне тот колдун наречет: «Океаном Лайны». А если это название не утвердят в инстанциях, он назовет его «Океаном моей любимой»… Знаешь, Кира, что на землю острова Санамюндэ упал когда-то метеорит!!

– Треплешься, Лайна!

– Нет. Я – фея и не могу трепаться: треплются полотнища, волосы, паруса… Знаешь ли ты, что на острове Санамюндэ замечательные мореплаватели?.. Моряк, настоящий моряк – это мужество и воображение. Много раз мой отец совершал путешествия вокруг света на парусном бриге…

– Отец?! У тебя?

– А как же! Ничто в Галактике не умирает. На острове Санамюндэ – древнее море и древние камни. Это наши леса, наши мельницы!.. Мы воевали в Отечественную войну… Мы победили в Отечественной войне.

– Лайна, я гуляла вчера по вашему центральному парку, увидела памятник и осторожна смахнула снег той варежкой, что мне подарила Жанна.

«…Герой Союза…

Владимир Сергеевич Васильев».

– Да, да… Он был русским, этот солдат. И защищал наш остров. Он был так молод! Ему еще не минуло девятнадцати лет. На его могилу приезжала старуха мать. Из города Суздаля. Народ!.. Это много-много людей… Цепь людей – она длинная, как века. Девочка!.. Человеку дана одна единственная сильная страсть. Не две. Солнце – печка нашей Галактики. Страсть у человека бывает одяа-единственная, так же точно, как над Землей – одна-единственная, добрая, старая печка: Солнце. Когда солнце ложится спать, луна зажигает серебряную свечу в голубом подсвечнике. Свечение ее – красиво, но от лунного света не родятся другие жизни… Кира! Знаешь ли ты, что подлинная любовь не ведает самолюбия!!.

О ЧАСАХ И ЖУРНАЛЕ «ЗДОРОВЬЕ»

Снежные улицы рассекают широкие мостовые. На мостовых – ребята с салазками; пожилая женщина толкает какой-то стул. Под стулом – полозья. На сиденье стула картофель и мясо.

По обеим сторонам улицы – магазины и магазинчики: зеленная, – на витрине картофель, брюква, морковь. Они выглядят так, как будто бы их умыли.

Вот – маленькое, угловое зданьице, парадная дверь без крылечка, над дверью вывеска:

«Часовщик».

Кира толкает двери. В ответ раздается стеклянная музыка.

У притолоки – пожилой человек – инвалид Отечественной войны: безногий.

– Это вы часовщик?

– Да.

Лицо у него солидное, интеллигентное. На носу – пенсне, а его мастерская увешана удивительными часами. Откуда они пришли и как сохранились?!.

Вот часы – швейцарские. Бьет четверть… Выскакивает девушка в острой тирольской шапке; вслед за ней – юноша [тоже в тирольской шапке). Обнялись и поцеловались.

«Тик-так».

Принимается куковать кукушка: раз, два, три… Пять раз.

Вдоль стен висят десятки ручных часов: золотые, серебряные, большие и маленькие. Вот луковичные часы, величиной с ноготь. Неужели и это часы?!

– Что хочет барышня? – спрашивает часовщик.

– Починить часы, – говорит Кира. – Это мне отец подарил, когда я окончила школу… Но я их где-то ударила, и они остановились.

– Не беда, – улыбаясь, говорит часовщик и берет часы из рук Киры.

В мастерской висит большущее зеркало. Кира невольно глядится в зеркало и видит девочку лет пятнадцати. Она элегантно подстрижена. (Эта девочка бедная-бедная Кира, которой еще недавно было шестнадцать, семнадцать лет.)

Кира зажмуривается… Потом медленно открывает глаза…

Утешая ее, часы поют свою песню о вечности: «Подумаешь! Четырнадцать – восемнадцать! Тик-так… А волосы что ж – они не только отрастут, они со временем поседеют… Время, время!.. Когда-то мы – Часы – были самыми сложными из всех земных механизмов, и мы изволили вообразить, что значительны – как Вселенная. А теперь нам на смену пришли другие машины. Кибернетика! Каково? Руки умных машин повторяют движения рук человека… Все относительно, Кира, все относительно, относительно (одним словом, смотри теорию относительности Эйнштейна). Ты – вырастешь, ты постареешь, ты поседеешь… Но не умрешь. Ты превратишься в русалку, в рыбу, в птицу, в цветок. Тик-так, вот так, вот так… Твои волосы отрастут. А бессмертный твой атом будет странствовать во Вселенной. Вот так, вот так!..»

– Спасибо. Сколько я вам должна?

– Тридцать две копейки.

– Барышня прекрасна, как Лайна! – улыбнувшись, говорит часовщик.

– Безволосая Лайна, – печально и насмешливо отвечает Кира.

– Лайна может отрастить волосы… Это не ампутация ног. Но Лайна обязана соответствовать времени. У всякого времени свои понятия о красоте.

– Разумеется… И о добре. И о зле. И о тех словах, которые можно и которые нельзя говорить.

– Юный друг, вы, должно быть, не знаете, что Андерсена в свое время корили сентиментальностью? Люди путают подлинность чувств, говорящую о размахе души, с неуважительным и немодным понятием – сентиментальность. Но время показало великую стойкость сентиментальности. Это говорю вам я – часовщик – представитель суток, минут, секунд, представитель времени… Без чувства и воображения – не сварить похлебки, не испечь хлеба…

– Зачем вы заговорили со мной о похлебке? Я вспомнила, что мне хочется есть! До свидания. Спасибо за поддержку по поводу этой дурацкой стрижки. Сейчас я закажу мясную солянку! А? Как по-вашему?.. Все! Я твердо решила: забудусь в мясной солянке.

У Киры всего лишь десять рублей… Может, не жрать? Жрать – распущенность, – она читала это в журнале «Здоровье».

…Круглые, небольшие столы, покрытые крахмальными скатертями.

– Я вас слушаю, – говорит подавальщица.

Три порции взбитых сливок.

– Три штук?!

Кира кивает.

Подавальщица приносит три порции взбитых сливок. На Кирин стол оглядываются соседи. Но разве она замечает их?! Забыв о терзавшей ее любви, Кира медленно погружает чайную ложку в облако взбитых сливок.

Оставьте Киру!.. Она – в раю.

В ресторан заходит компания молодежи: четверо юношей и одна девчонка.

«До чего красивая», – восхищается Кира. Светловолосая, с нежным лицом, в котором нет ни одной определенной черты, девочка до того хороша, что Кира не может оторвать от нее осоловелого сытого взгляда.

– Вы кто, ребята?

– Местное радио.

– Я – москвичка, мне надо срочно устроиться на работу. Здесь у меня жених… Что вы мне присоветуете?

– Поезжай на рыбный, консервный, – говорит девушка, – у них заболела заведующая лабораторией, они просили кого-нибудь со средним образованием и чтобы говорил по-русски. Если будет ходатайствовать твой жених… Он солдат? Да?

– Солдат.

– Раньше это было сложнее… Теперь у нас многих берут на работу.

Мальчики записывают Кире адрес завода на пустой коробке от папирос.

– Как тебя зовут?

– Кира. А тебя?

– Пауль. Что ты делаешь завтра вечером, Кира?

– Мышей ловлю.

– Дай-ка мне адресок. Я заброшу тебе мышеловку.

– Не надо. Весь остров для меня мышеловка. Ведь здесь у меня – жених!