Текст книги "Двери между мирами (Извлечение троих) (др. перевод)"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Роланд протянул к Эдди руку, но тот, не переставая плакать, отшатнулся. «Не дотрагивайся до меня», – сказал он.

– Эдди, все кончилось. Они все мертвы, и твой брат тоже мертв.

– Оставь моего брата в покое! – по-детски взвизгнул Эдди, и его сотряс новый приступ дрожи. Он прижал отрезанную голову к своей груди, как младенца, и стал ее укачивать. Он поднял на стрелка глаза, из которых лились слезы.

– Он обо мне всегда заботился, все время, понял? – проговорил он сквозь такие отчаянные рыдания, что стрелок с трудом разбирал его слова. – Всегда. Почему же я-то не смог о нем позаботиться хоть один разочек, хоть в этот раз, ведь он обо мне каждый раз заботился!

«Да уж, здорово он о тебе заботился, – мрачно подумал Роланд. – Ты погляди на себя, как ты здесь сидишь и весь трясешься, будто съел яблоко с лихорадочного дерева. Уж он о тебе просто замечательно заботился».

– Нам надо идти.

– Идти? – В первый раз на лице Эдди появилась слабая тень понимания, тут же сменившаяся испугом. – Никуда я не пойду. А особенно – туда, в то место, где эти здоровенные крабы, или как их там, съели Джека.

Кто-то колотил в дверь, кричал, требовал, чтобы открыли.

– Ты хочешь остаться здесь и объяснять, откуда взялись все эти трупы? – спросил стрелок.

– Мне все равно, – ответил Эдди. – Без Генри это не важно. И ничего не важно.

– Для тебя, невольник, может быть, и не важно, – сказал Роланд, – но это дело касается других.

– Не смей меня так называть! – вскрикнул Эдди.

– Я буду тебя так называть до тех пор, пока ты не покажешь мне, что можешь выйти из камеры, в которой сидишь! – прокричал в ответ Роланд. Кричать ему было больно, но он все равно орал. – Выкинь этот гнилой кусок мяса и кончай нюнить!

Эдди смотрел на него широко раскрытыми, испуганными глазами. Щеки у него были мокры от слез.

– ЭТО ВАШ ПОСЛЕДНИЙ ШАНС, – сказал снаружи голос, усиленный мегафоном. Эдди звук этого голоса показался призрачным, как голос ярмарочного зазывалы. – ПРИБЫЛА СПЕЦИАЛЬНАЯ ГРУППА ПО БОРЬБЕ С ТЕРРОРИСТАМИ – ПОВТОРЯЮ: ПРИБЫЛА СПЕЦИАЛЬНАЯ ГРУППА ПО БОРЬБЕ С ТЕРРОРИСТАМИ!

– Что там есть для меня, за этой дверью? – спокойно спросил стрелка Эдди. – Давай, говори. Если ты сумеешь мне сказать, может, я и пойду. Но если ты соврешь, я замечу.

– Вероятно, смерть, – ответил стрелок. – Но прежде, чем это случится, скучно тебе, я думаю, не будет. Я хочу, чтобы ты присоединился к моему поиску. Конечно, все это, скорее всего, закончится смертью – смертью для нас четверых в незнакомом месте. Но если бы мы все-таки пробились… – У него заблестели глаза. – Если мы пробьемся, Эдди, ты увидишь нечто такое, что превзойдет все, что мерещилось тебе во всех твоих грезах.

– Какое нечто?

– Темную Башню.

– Где эта Башня?

– Далеко от того берега, где ты меня нашел. Насколько далеко, я не знаю.

– Что это за Башня?

– Этого я тоже не знаю; знаю только, что она может быть чем-то вроде… вроде болта. Центральная чека, которая не дает развалиться всему существующему. Всему существующему, всему времени и всем мерам.

– Ты сказал – четверо. А кто такие остальные двое?

– Они неведомы мне, ибо их еще предстоит вытащить.

– Как ты вытащил меня. Или как ты хотел бы меня вытащить.

– Да.

Снаружи послышался кашляющий взрыв, похожий на выстрел из миномета. Стекло витрины «Падающей Башни» взрывом вдавило внутрь бара. Бар начал наполняться удушливыми облаками слезоточивого газа.

– Ну? – спросил Роланд. Он мог бы схватить Эдди, этим их соприкосновением заставив дверь появиться, втолкнуть в нее Эдди и протолкнуться сам. Но он только что видел, как Эдди ради него рисковал жизнью; видел, как этот истерзанный наркоманией человек вел себя с достоинством прирожденного стрелка, невзирая на свою пагубную привычку и на то, что ему пришлось драться нагишом, в чем мать родила, и поэтому Роланд хотел, чтобы Эдди решил сам.

– Поиски, приключения, Башни, миры, которые надо завоевать, – сказал Эдди, с трудом улыбнувшись. Новые снаряды со слезоточивым газом влетели в окна и с шипением разорвались на полу, но ни тот, ни другой не обернулись. Первые едкие струйки газа уже начали просачиваться в кабинет Балазара. – Звучит даже лучше, чем в тех книжках Эдгара Райса Берроуза про Марс, что Генри мне иногда читал, когда мы были маленькие. Ты только одно пропустил.

– Что я пропустил?

– Прекрасных дев с обнаженной грудью.

Стрелок улыбнулся.

– По дороге к Темной Башне, – сказал он, – может встретиться все, что угодно.

Тело Эдди сотряс новый приступ дрожи. Он поднял голову Генри, поцеловал одну холодную, пепельно-серую щеку и бережно отложил окровавленную реликвию в сторону. Он встал с пола.

– Ладно, – сказал он. – Все равно у меня на сегодняшний вечер ничего не намечалось.

– Вот, возьми, – сказал Роланд и сунул ему в руки одежду. – Надень хотя бы башмаки. Ты себе ноги порезал.

Снаружи, на тротуаре, два мента в плексигласовых масках и бронежилетах ломали парадную дверь «Падающей Башни», в туалете Эдди – в подштанниках, в кроссовках «Адидас», а больше ни в чем, – по одной передавал Роланду пробные упаковки кефлекса, а Роланд рассовывал их по карманам джинсов Эдди. Когда все они были надежно размещены, Роланд опять правой рукой обнял Эдди за шею, а Эдди опять крепко взял Роланда за кисть левой руки. И дверь – прямоугольник тьмы – внезапно оказалась на месте. Эдди чувствовал, как ветер из того, другого мира отбрасывает у него со лба пропотевшие волосы. Он слышал, как о каменистый берег плещут волны. Он ощущал резкий запах кислой морской соли. И несмотря ни на что, несмотря на всю его боль, все его горе, ему вдруг захотелось увидеть эту Башню, о которой говорил Роланд. Ему очень сильно захотелось ее увидеть. А раз Генри умер, что у него осталось здесь, в этом мире? Родители у них умерли, а постоянной девушки у Эдди не было уже три года, с тех пор, как он заторчал на всю катушку – была только непрерывная череда давалок, ширялок, нюхалок. Ни одной порядочной. К е**ной матери такие дела.

Они шагнули в дверь, и Эдди даже шел чуть-чуть впереди.

На той стороне его вдруг опять начало трясти, ломать, мышцы мучительно сводило. Это были первые симптомы тяжелой героиновой абстиненции. И с ними у него появились первые испуганные мысли о том, во что он влип.

– Постой! – закричал он. – Мне нужно на минуточку вернуться! У него в столе! У него в столе в соседней комнате! Наркота! Если они держали Генри под кайфом, значит, должно быть ширево! Героин! Он мне нужен! Я без него не могу!

Он умоляюще смотрел на Роланда, но у стрелка было каменное лицо.

– Эта часть твоей жизни кончилась, Эдди, – сказал он и протянул вперед левую руку.

– Нет! – завопил Эдди, вцепляясь в него. – Нет, ты не понял, чувак, я без него не могу! НЕ МОГУ!

С тем же успехом он мог бы вцепиться в камень.

Стрелок захлопнул дверь.

Она глухо стукнула – этот звук означал абсолютную безвозвратность – и упала назад, на песок. От ее краев поднялось немного пыли. Позади двери ничего не было, и теперь на ней не было никакой надписи. Данный проход между двумя мирами закрылся навсегда.

– Нет! – взвизгнул Эдди, и чайки в ответ ему загалдели, словно с издевкой и презрением; чудовища стали задавать ему вопросы, быть может, намекая, что он сможет расслышать их получше, если подойдет поближе, а Эдди, плача и трясясь, повалился на бок и забился в судорогах.

– Твоя нужда пройдет, – сказал стрелок и ухитрился достать из кармана джинсов Эдди, которые были так похожи на его собственные, одну из пробных упаковок. Опять он сумел прочесть некоторые буквы, но не все. Было написано что-то вроде «Чийфлет».

Чийфлет.

Лекарство из другого мира.

– Либо убьет, либо исцелит, – пробормотал Роланд и всухую проглотил две капсулы. Потом он принял три оставшиеся таблетки астина и лег рядом с Эдди и, как сумел, обхватил его руками, и через некоторое время – трудное время – они оба заснули.

Карты тасуются

Карты тасуются.

После этой ночи время для Роланда то и дело прерывалось, вообще не было реальным временем. Он помнил только ряд отдельных картин, моментов, разговоров вне контекста; картины мелькали и пролетали мимо, подобно одноглазым тузам, и тройкам, и девяткам, и Проклятой Черной Суке – Даме Пауков, когда колоду быстро-быстро тасует шулер.

После он спросил у Эдди, сколько это длилось, но Эдди тоже не знал. Время разрушилось для них обоих. В аду не бывает времени, а каждый из них находился тогда в своем личном аду: Роланд – в аду лихорадки и инфекции, Эдди – в аду ломки.

– Меньше недели, – сказал Эдди. – Это – единственное, что я знаю точно.

– Откуда ты это знаешь?

– Лекарства для тебя у меня было как раз на неделю. После этого тебе пришлось бы самому сделать одно из двух.

– Выздороветь или умереть?

– Верно.

Карты тасуются.

Сумерки сгущаются, и в это время раздается выстрел, сухой треск, слышный сквозь неизбежный и неотвратимый шум бурунов, умирающих на пустынном берегу: «БА-БАХ!». Стрелок ощущает запах пороха. «Что-то случилось, – беспомощно думает стрелок и хватается за револьверы, которых нет на месте. – Ох, нет, это – конец, это…»

Но больше выстрелов не слышно, и что-то начинает

Карты тасуются

вкусно пахнуть в темноте. Спустя столько времени, долгого, темного, иссушающего, что-то варится. Дело не только в запахе. Он слышит потрескивание веток, видит слабое оранжевое мерцание костра. Время от времени ветерок с моря доносит до него ароматный дым и другой запах, тот, от которого у него слюнки текут. «Еда, – думает он. – Боже мой, неужели я хочу есть? Если я хочу есть, то, может, я выздоровею».

Он пытается позвать: «Эдди», – но голос у него совсем пропал. У него болит горло, так сильно болит. «Надо было и астин захватить», – думает он – и пытается засмеяться: все снадобья для него, и ничего для Эдди.

Появляется Эдди. Он держит жестяную тарелку, одну из тех, что стрелок узнал бы где угодно, в конце концов, она же – из его собственного кошеля. На ней лежат мокрые, дымящиеся куски беловато-розового мяса.

«Что?» – силится спросить Роланд, но ему удается выдавить лишь слабый, мерзкий писк.

Эдди читает у него по губам.

– Не знаю, – сердито отвечает он. – Знаю только, что я от этого не помер. Ешь, черт тебя дери.

Он видит, что Эдди очень бледен, Эдди весь трясется; он чувствует, что от Эдди чем-то пахнет – либо дерьмом, либо смертью – и понимает, что Эдди очень плохо. Желая утешить его, он протягивает к Эдди руку. Эдди отшвыривает ее.

– Я тебя покормлю, – сердито говорит он. – Хрен меня знает, зачем. Мне бы следовало тебя убить. Я бы так и сделал, кабы не думал, что уж если ты один раз смог пролезть в мой мир, так, может, и опять сумеешь.

Эдди оглядывается вокруг.

– И если б не то, что я бы тогда остался один. Если не считать их.

Он снова поворачивается к Роланду, и его сотрясает приступ дрожи – такой сильный, что куски мяса чуть не слетают с жестяной тарелки. Наконец, дрожь унимается.

– Ешь, чтоб тебя.

Стрелок ест. Мясо более, чем неплохое: оно невероятно вкусное. Ему удается съесть три куска, а потом все расплывается и сливается в новую

карты тасуются

попытку заговорить, но все, на что он способен, это шептать. Ухо Эдди прижато к его губам, только иногда (когда у Эдди очередной приступ спазмов), его отбрасывает в сторону. Стрелок повторяет: «На север. Выше… выше по берегу».

– Почем ты знаешь?

– Просто знаю, и все, – шепчет он.

Эдди смотрит на него. «Ты сумасшедший», – говорит он.

Стрелок улыбается и пытается отключиться, но Эдди дает ему пощечину, сильную пощечину. Голубые глаза Роланда широко открываются и на миг становятся такими живыми и начинают метать такие молнии, что у Эдди делается смущенный вид. Потом его губы растягиваются в улыбке, вернее – в оскале.

– Ага, можешь вырубаться, – говорит он, – но сперва придется тебе принять лекарство. Уже пора. Во всяком случае, судя по солнцу. Так я полагаю. Бойскаутом я, правда, сроду не бывал, так что точно-то не знаю. Но, по-моему, самое время. Открой ротик пошире для доктора Эдди, Роланд. Открой рот пошире, похититель е**ный.

Стрелок раскрывает рот широко, как младенец, ищущий грудь. Эдди вкладывает ему в рот две таблетки, а потом небрежно заливает туда пресную воду. Как догадывается Роланд, вода, должно быть, из горного ручья, откуда-нибудь к востоку отсюда. Может быть, она ядовитая; Эдди не сумеет отличить хорошую воду от плохой. С другой стороны, с самим Эдди, как видно, все в порядке, да и выбора-то, в сущности, нет – или есть? Нет.

Он глотает, начинает кашлять и чуть не задыхается, а Эдди безразлично смотрит на него.

Роланд тянется к нему.

Эдди пытается отстраниться.

Снайперский взгляд стрелка заставляет его подчиниться.

Роланд притягивает Эдди к себе так близко, что ощущает вонь его болезни, а Эдди ощущает вонь болезни стрелка; от этого сочетания им обоим тошно, но оно вынуждает их обоих терпеть.

– Здесь есть только две возможности, – шепчет Роланд. – Не знаю, как в твоем мире, но здесь – только две. Либо стоять и, быть может, остаться жить, либо умереть, опустившись на колени, склонив голову и нюхая вонь своих подмышек. Мне выбирать… – Он заходится кашлем. – Мне выбирать нечего.

– Кто ты такой? – кричит на него Эдди.

– Твоя судьба, Эдди, – шепчет стрелок в ответ.

– Хоть бы ты уже нажрался дерьма и подох, – говорит Эдди. Стрелок пытается заговорить, но не успевает – засыпает, а в это время карты

тасуются

БА-БАХ!

Роланд открывает глаза, видит, как сквозь тьму несутся миллиарды звезд, и снова смыкает веки.

Он не знает, что происходит, но думает, что все в полном порядке. Колода все еще движется, карты все еще

тасуются

Опять ароматные, сочные куски мяса. Он чувствует себя лучше. Эдди тоже выглядит получше. Но у него встревоженный вид.

– Они подбираются все ближе, – говорит он. – Может, они и некрасивые, но кой-чего они все ж таки соображают. Они понимают, что я делаю. Уж не знаю, каким образом, но понимают и не одобряют. Каждую ночь они подбираются маленько поближе. Если ты в состоянии, так было бы совсем неглупо с рассветом перебраться подальше. А то этот рассвет может оказаться для нас последним.

– Что? – Это не то, чтобы шепот, а хрип, где-то на полпути между шепотом и обычной речью.

– Они, – говорит Эдди и жестом показывает на прибрежный песок. – Дэд-э-чек, дам-э-чам и прочая херовина. Я думаю, Роланд, они – как мы: сами есть любят, а чтобы их ели – не очень.

Внезапно, в порыве крайнего ужаса и омерзения, Роланд понимает, что это за беловато-розовые куски мяса, которыми Эдди его кормил. Он не в состоянии говорить: отвращение лишает его даже того жалкого подобия голоса, какое ему удалось вернуть себе. Но все, что он хочет сказать, Эдди читает на его лице.

– А что же я, по-твоему, делал? – злобно шипит он. – Вызывал Красного Омара на дуэль?

– Они ядовитые, – шепчет Роланд. – Поэтому…

– Ну да, поэтому ты и доходишь. Но я, друг мой Роланд, стараюсь не дать им дойти до тебя. А что ядовитые, так гремучие змеи, вон, тоже ядовитые, а люди-то их едят. Они знаешь какие вкусные. Как цыплята. Я про это где-то читал. А эти, по-моему, с виду, как омары, вот я и решил рискнуть. Что нам еще-то жрать оставалось? Землю? Я пристрелил одного из этих гадов и уж варил его, варил – до умопомрачения. Больше ничего не было. А по правде-то они очень даже вкусные. Я каждый вечер по одному пристреливаю, как только солнце начинает садиться. Пока совсем не стемнеет, они двигаются довольно медленно. И я что-то не замечал, чтобы ты отказывался.

Эдди улыбается.

– Мне нравится думать, что, может, мне попался один из тех, что слопали Джека. Мне нравится думать, что я ем этого стервеца. Мне от этого вроде бы легче на душе, понимаешь?

– Один из них отъел кусок и от меня, – хрипит стрелок. – Два пальца на руке, один на ноге.

– Тоже неплохо, – не перестает улыбаться Эдди. Лицо у него бледное, какое-то акулье… но вид у него уже не такой больной, и запах дерьма и смерти, раньше окутывавший его, как саван, теперь, кажется, исчезает.

– Иди ты на х**, – хрипит стрелок.

– В Роланде проснулся боевой дух! – восклицает Эдди. – Может, ты еще и не околеешь! Дуся моя! Это просто чюдненько!

– Выживу, – говорит Роланд. Хрип вновь превратился в шепот. В горло ему опять начинают впиваться рыболовные крючки.

– Да ну? – Эдди вглядывается в него, потом кивает и сам отвечает на свой вопрос. – Ну да. По-моему, ты настроился выжить. Один раз я думал, что ты помираешь, а один раз – что ты уже помер. А теперь похоже, что ты выздоровеешь. Какого хрена ты так стараешься выжить на этом занюханном берегу?

– Башня, – одними губами шепчет Роланд, потому что сейчас он уже и хрипеть не может.

– Да зашибись ты со своей хлебаной Башней, – говорит Эдди и поворачивается, чтобы отойти, но изумленно оборачивается, когда рука Роланда, как тисками, сжимает его локоть.

Они смотрят друг другу в глаза, и Эдди говорит: «Да ладно уж. Ладно!»

– На север, – шевелятся губы стрелка. – На север, я же тебе говорил. – Говорил ли он ему об этом? Ему так кажется, но точно он не помнит. Все затерялось, когда перетасовывались карты.

– Откуда ты знаешь-то? – орет на него Эдди в приступе бессильной злости. Он вскидывает кулаки, словно хочет ударить Роланда, и сразу же опускает их.

«Просто знаю – так зачем ты отнимаешь у меня время и силы своими дурацкими вопросами?» – хочет ответить Роланд, но не успевает, потому что карты

тасуются

и его тащат, его подбрасывает и бьет о камни, голова у него беспомощно мотается из стороны в сторону, он привязан своими собственными портупеями к какой-то нелепой волокуше, и ему слышно, как Эдди Дийн поет песню, такую странно-знакомую, что в первый момент ему кажется, что это бред:

Эйй, Джуд…не дуриии…грустной песне подариии…все свое уменье…

Он хочет спросить: «Где ты слышал это, Эдди? Ты слышал, как я это пел? И где мы?»

Но прежде, чем он успевает спросить,

карты тасуются

«Если бы Корт увидел эту конструкцию, он бы этому мальчишке башку прошиб», – думает Роланд, глядя на волокушу, на которой он провел день, и смеется. Смех получается не ахти какой. Звук у него, как у волны, когда она выбрасывает на берег камни. Он не знает, насколько далеко они ушли, но, во всяком случае, достаточно далеко, чтобы Эдди полностью выдохся. Он сидит на большом камне в свете угасающего дня, на коленях у него лежит один из револьверов стрелка, а сбоку стоит бурдюк, до половины заполненный водой. Карман его рубашки слегка оттопыривается. Там лежат патроны из задних концов патронных лент – все уменьшающийся запас «хороших» патронов. Эдди завязал их в кусок собственной рубашки. Основная причина того, что запас «хороших» патронов уменьшается так быстро, состоит в том, что один из каждых четырех-пяти тоже оказывается негодным.

Задремавший было Эдди поднимает голову.

– Чего смеешься? – спрашивает он.

Стрелок отмахивается и отрицательно качает головой: он понимает, что ошибся. Корт не прошиб бы Эдди башку за эту волокушу, хоть вид у нее странный и убогий. Роланд думает, что Корт, быть может, проворчал бы какую-нибудь похвалу – это случалось так редко, что мальчик, с которым это случалось, обычно не знал, как реагировать, и стоял, разинув рот, точно рыба, только что вытащенная из бочки повара.

Основными опорами служили две тополевые ветки примерно одинаковой длины и толщины. Ветром обломило, решил стрелок. Для поперечных опор Эдди взял ветки поменьше и привязал их к основным опорам всем, чем сумел: револьверными ремнями, клейкой веревкой, которой был прикреплен к его груди бесов порошок, даже сыромятным ремешком от шляпы стрелка и шнурками от своих собственных кроссовок. На опоры он положил постельную скатку стрелка.

Корт не ударил бы Эдди, потому что Эдди, как бы плохо он себя ни чувствовал, не стал сидеть на корточках и оплакивать свою несчастную судьбу, а хоть что-то сделал. Во всяком случае, постарался.

И Корт, может быть, похвалил бы его – как всегда, коротко, отрывисто, почти неохотно – потому что, как бы нелепо ни выглядела эта штука, она действовала. Это доказывали длинные следы, тянувшиеся назад, вниз по берегу, и в перспективе сливавшиеся в один.

– Видишь хоть одного? – спрашивает Эдди. Солнце садится, бросает на воду оранжевую дорожку, так что, по расчетам стрелка, в этот раз он отключался больше, чем на шесть часов. Он чувствует, что у него прибавилось сил. Он приподнимается, садится и смотрит вниз, на воду. Ни прибрежный песок, ни земля, переходящая в западный склон горы, особенно не изменились; ему видны мелкие изменения пейзажа и того, что валяется на берегу (например, дохлая чайка, лежащая комком раздуваемых ветром перьев на песке ярдах в двадцати левее и ярдов на тридцать ближе к воде), но, не считая этого, все – такое же, как там, откуда они начали путь.

– Нет, – говорит стрелок. Потом: – Нет, вижу. Один есть.

Он показывает рукой. Эдди прищуривается, потом кивает. Солнце опускается еще ниже, оранжевая дорожка становится все больше и больше похожей на кровавую полосу, и первые чудовища, спотыкаясь, выходят из волн и начинают ползти по песку вверх.

Два из них неуклюже устремляются наперегонки к дохлой чайке. Победитель набрасывается на нее, разрывает и начинает запихивать гниющие останки в свою клювовидную пасть. «Дид-э-чик?» – спрашивает он.

«Дам-э-чам? – отвечает проигравший. – Дод-э-…»

БА-БАХ!

Револьвер Роланда обрывает вопросы второй твари. Эдди спускается к ней и хватает ее за спину, не сводя глаз с первой. Впрочем, она слишком занята чайкой. Эдди приносит свою добычу наверх. Тварь все еще подергивается, поднимает и опускает клешни, но вскоре перестает шевелиться. Хвост в последний раз изгибается дугой, а потом ровно падает, а не подгибается вниз, как раньше. Боксерские клешни обвисают.

– Скоро подам обед, хозяин, – говорит Эдди с акцентом и интонацией слуги-негра. – Извольте выбирать: филе из ползучки-кусачки или филе из ползучки-кусачки. Что будете кушать?

– Я тебя не понимаю, – говорит стрелок.

– Еще как понимаешь, – отвечает Эдди. – Просто у тебя нет чувства юмора. Что с ним случилось?

– Надо думать, отстрелили в одной из войн.

Эдди улыбается этим словам.

– Сегодня ты и на вид, и на слух малость пободрее, Роланд.

– Я думаю, я и вправду стал малость пободрее.

– Что ж, может, ты завтра сможешь немножко пройти. Скажу тебе, друг мой, прямо и откровенно: тащить тебя – надорвешься и обосрешься.

– Я постараюсь.

– Да уж постарайся.

– Ты тоже выглядишь чуть получше, – решается сказать Роланд. На последних двух словах голос у него срывается на дискант, как у мальчишки-подростка. «Если я как можно скорее не перестану разговаривать, – думает он, – я вообще никогда не смогу говорить».

– Я полагаю – не помру. – Он смотрит на Роланда ничего не выражающим взглядом. – Впрочем, ты никогда не узнаешь, до чего я был пару раз к этому близок. Один раз я вынул один из твоих пистолетов и приставил себе к виску. Взвел курок, подержал и убрал. Осторожненько поставил курок на место и засунул твою пушку обратно в кобуру. В другой раз, ночью, у меня начались судороги. По-моему, это было на вторую ночь, но точно не знаю. – Эдди качает головой и произносит несколько слов, которые стрелок и понимает, и не понимает. – Теперь Мичиган кажется мне сном.

Хотя стрелок не может говорить громче, чем хриплым шепотом, хотя он знает, что ему вообще не следует разговаривать, одну вещь ему необходимо узнать.

– Что помешало тебе нажать спуск?

– Так ведь других-то штанов у меня нет, – говорит Эдди. – В последний момент я подумал, что если я нажму на спуск, а патрон-то окажется негодным, то сделать это еще раз я уж ни в жизнь не решусь… а когда навалишь в штаны, их нужно тут же отстирать, а то так и будет от тебя вонять всю жизнь. Это мне Генри сказал. Он говорил, что научился этому во Вьетнаме. А поскольку дело было ночью, и по берегу шлялся Омар Лестер, не говоря уж об его дружках…

Но стрелок хохочет, заливается смехом, правда, почти беззвучным: с его губ лишь иногда срывается надтреснутый звук. Эдди и сам слабо улыбается. Он говорит:

– Мне думается, тебе в той войне чувство юмора отстрелили только до локтя. – Он встает и направляется вверх по склону, где, как полагает Роланд, должно быть топливо для костра.

– Подожди, – шепчет стрелок, и Эдди смотрит на него. – А по правде – почему?

– Я так полагаю – потому что я был тебе нужен. Если бы я покончил с собой, ты бы умер. Попозже, когда ты встанешь на ноги, я, может быть, вроде как вернусь к этой проблеме. – Он оглядывается вокруг и глубоко вздыхает: – Где-то в твоем мире, Роланд, может, и есть Диснейленд или Кони-Айленд, но то, что я видел до сих пор, меня, по правде говоря, не очень-то заинтересовало.

Он отходит от Роланда на несколько шагов, останавливается и смотрит на него. Лицо у Эдди мрачное, хотя болезненной бледности немного поубавилось. Его уже больше так не трясет, приступы дрожи прошли, он лишь изредка слабо вздрагивает.

– Ты меня иногда просто не понимаешь, правда?

– Да, – шепчет стрелок. – Иногда не понимаю.

– Тогда поясню. Есть люди, которым необходимо быть нужными другим. Ты этого не понимаешь, потому что ты не из таких. Если бы потребовалось, ты бы меня использовал и выкинул, как бумажный пакет. Бог тебя е**нул, друг мой. Ты сообразителен как раз настолько, что тебе от этого больно, но и жесток как раз настолько, чтобы все равно поступить так. Ты бы просто не смог иначе. Если бы я валялся там на песке и истошно орал – звал бы на помощь, ты бы перешагнул через меня и пошел дальше, если бы я загораживал тебе путь к твоей треклятой Башне. Ну, что, разве я не угадал?

Роланд ничего не говорит, только смотрит на Эдди.

– Но не все люди – такие. Есть люди, которым нужно, чтобы они были кому-нибудь нужны. Как в песне Барбары Стрейзанд. Банально, но тем не менее, это так. Это просто еще один способ оказаться на крючке.

Эдди задумчиво смотрит на Роланда.

– Но ты-то в этом смысле чистенький, так ведь?

Роланд не сводит с него глаз.

– Если не считать твоей Башни, – с коротким смешком говорит Эдди. – Ты тоже торчок, Роланд, и твоя наркота – Башня.

– На какой войне? – шепчет Роланд.

– Что?

– На какой войне тебе отстрелили чувство благородства и целеустремленность?

Эдди отшатывается, как от пощечины.

– Пойду схожу за водой, – коротко говорит он. – А ты поглядывай за ползучками-кусачками. Мы сегодня ушли далеко, но я так и не разобрался, разговаривают они между собой или нет.

И он отворачивается, но Роланд успевает заметить в последних багряных лучах солнца, что щеки у него мокрые.

Роланд поворачивается обратно к кромке берега и наблюдает. Омароподобные чудища ползают и вопрошают, вопрошают и ползают, но и то, и другое кажется Роланду лишенным определенной цели; какой-то интеллект у них есть, но его не хватает, чтобы передавать информацию друг другу.

«Бог не всегда лупит человека мордой об стол, – думает Роланд. – В большинстве случаев, но не всегда».

Эдди возвращается с дровами.

– Ну? – спрашивает он. – Как ты считаешь?

– Мы в порядке, – хрипит стрелок, и Эдди начинает что-то говорить, но стрелок уже устал, он ложится на спину и смотрит, как сквозь фиолетовый балдахин неба проглядывают первые звезды, а

карты тасуются

В следующие три дня здоровье стрелка непрерывно улучшалось. Багровые полосы, которые раньше ползли по его рукам вверх, теперь поползли обратно, потом побледнели, потом исчезли. На следующий день он иногда шел сам, а иногда его тащил на волокуше Эдди. Назавтра после этого его уже совсем не приходилось тащить; через каждые час-два они просто садились и какое-то время отдыхали, пока он не переставал ощущать, что ноги у него ватные. Именно во время этих привалов, да еще после обеда, когда все уже бывало съедено, но до того, как костер догорал и они засыпали, стрелок слушал рассказы Эдди о его жизни с Генри. Стрелок помнил, что сначала не мог понять, из-за чего отношения между братьями были такими трудными, но после того, как Эдди начал рассказывать, запинаясь, и с той обидой и злостью, причина которой – в тяжкой боли, стрелку не раз хотелось остановить его, сказать: «Не надо, Эдди, хватит. Я все понимаю».

Только это ничем не помогло бы Эдди. Эдди говорил не для того, чтобы помочь Генри, потому что Генри был мертв. Он говорил, чтобы похоронить Генри раз навсегда. И чтобы напомнить себе, что, хотя Генри мертв, но он-то, Эдди, не умер.

Так что стрелок слушал и ничего не говорил.

Суть была проста: Эдди считал, что он загубил брату жизнь. Генри тоже так считал. Может быть, Генри додумался до этого сам, а может быть, он так считал потому, что так часто слышал, как их мама твердит Эдди, скольким и она, и Генри пожертвовали ради него, чтобы Эдди мог быть в безопасности в этом городе, в этих окаянных джунглях, чтобы он мог быть счастлив настолько, насколько вообще возможно быть счастливым в этом городе, в этих окаянных джунглях, чтобы он не кончил так, как его бедная сестренка, которую он толком и помнить-то не может, но она была такая красавица, Царство ей небесное. Она сейчас в раю, у ангелов, и это, безусловно, прекрасное место, но она, мама, пока еще не хочет отпускать Эдди к ангелам, не хочет, чтобы его переехал на мостовой какой-нибудь пьяный псих-водила, или чтобы какой-нибудь обкуренный мальчишка-торчок зарезал бы его, выпустил кишки на тротуар из-за двадцати пяти центов, что лежат у него в кармане, да она и сама не думает, чтобы Эдди хотелось прямо сейчас отправиться к ангелам, а значит, пускай он всегда слушает, что ему говорит старший братик, и всегда делает, что ему велит старший братик, и всегда помнит, что Генри приносит жертву любви.

Как Эдди сказал стрелку, он сомневался, чтобы их мать знала о некоторых их «подвигах» – например, что они воровали книжки с комиксами из кондитерской на Ринкон-авеню или курили сигареты за гальванизационной мастерской на Кохоуз-стрит.

Однажды они увидели «Шевроле», в котором торчали ключи, и, хотя Генри еле-еле умел водить машину – ему тогда было шестнадцать лет, а Эдди восемь – он затолкал братишку в автомобиль и сказал, что они едут в центр Нью-Йорка. Эдди перепугался, расплакался, и Генри тоже был испуган и зол на Эдди, приказал ему заткнуться и не вести себя, как грудной младенец, едрена вошь, у него есть десять баксов, да у Эдди три или четыре, можно весь день, мать его, ходить в кино, а потом они сядут в пелхэмский поезд и вернутся домой раньше, чем маманя успеет накрыть ужин и спохватиться, где их носит. Но Эдди все ревел, а возле моста Куинсборо они увидели в переулке полицейскую машину, и Эдди, хотя был вполне уверен, что легавый в ней даже не взглянул в их сторону, ответил «Ага», когда Генри охрипшим, дрожащим голосом спросил его, как он думает – видел ли их этот мент? Генри побелел и подъехал к краю тротуара так быстро, что чуть не снес пожарный кран. Он уже бежал по улице прочь, а Эдди все еще возился с незнакомой ручкой дверцы. Тогда Генри остановился, вернулся и выволок Эдди из машины. Он ему еще и наподдал как следует два раза. Потом они пешком дошли до Бруклина, а по правде сказать – прокрались туда. На это у них ушел почти весь день, и когда мать спросила их, чего это они такие потные, и разгоряченные, и измученные, Генри сказал: потому что он почти весь день учил Эдди играть в баскетбол на детской площадке на том конце квартала. А потом пришли какие-то большие ребята, и им пришлось удирать бегом. Мать поцеловала Генри и лучезарно улыбнулась Эдди. Она спросила его: ведь правда же, у него самый-пресамый лучший на свете старший братик? Эдди согласился с ней. И согласился честно. Он и сам так думал.