Текст книги "Мизери"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Его полусонные размышления были прерваны бесстыдным шепотом машинки – юнца-ковбоя.

Да, мой друг, перед нами два факта: болтаем мы много, а бумага по-прежнему белым-бела.

Ты можешь?

Да-Да!

Исполнил?

Нет. Он обманывал. В «Сыне Мизери» доктор так и не пришел. Может, все и забыли, как оно было на прошлой неделе, но каменный идол ничего не забывает. Пол покидает круг. Пожалуйста, простите. Теперь надо прополоскать. Теперь надо…

5

…прополоскать, – пробормотал он и соскользнул в кресле вправо. Острая боль в изуродованном колене пробудила его. Прошло меньше пяти минут. Он слышал, как Энни моет посуду. Обычно она, хлопоча по хозяйству, напевала. Сегодня она не пела; до Пола доносилось только позвякивание тарелок и шум сливаемой воды. Плохой признак. Передаем специальный прогноз погоды для обитателей округа Шелдон: сегодня до пяти часов вечера ожидается ураган. Повторяю: ожидается ураган…

Впрочем, играть в игрушки было уже некогда. Пришло время приступать к делу. Она хочет, чтобы Мизери воскресла, причем честно. Пусть воскрешение будет нереалистичным, но оно должно произойти честно. Прежде всего ему необходимо стряхнуть начинающуюся депрессию, пока она не овладела им по-настоящему.

Пол смотрел в окно, подперев ладонью подбородок. Теперь он окончательно проснулся, его мысль работала активно и быстро, хотя до конца он этого не сознавал. Два или три верхних слоя сознания, включавшие мысли о том, когда он в последний раз мыл голову или принесет ли Энни очередную порцию дурмана вовремя, полностью исчезли. Наверное, поверхность его мозга отлучилась в магазин за порцией копченого мяса. Органы чувств функционировали, но он не воспринимал поступающие сигналы – не видел того, что видел, не слышал того, что слышал.

Другая часть его сознания лихорадочно вырабатывала идеи, отвергала их, соединяла друг с другом и опять отвергала комбинации. Он ощущал происходящие в нем процессы, но впрямую не контролировал их да и не желал этого. Внутри у него происходила грязная, изнурительная, черная работа.

Он сознавал, что именно он делает: ПЫТАЕТСЯ НАЙТИ ИДЕЮ. НАЙТИ ИДЕЮ – это не совсем то же, что ОБРЕСТИ ИДЕЮ. ОБРЕСТИ ИДЕЮ – это лишь более скромный синоним понятий «Я обрел вдохновение» или «Эврика! Заговорила моя муза!»

Идея «Быстрых автомобилей» пришла к нему в Нью-Йорке. В тот день он вышел из дома, намереваясь всего-навсего купить видеомагнитофон на 83-й улице. Он проходил мимо стоянки и обратил внимание на служителя, пытающегося взломать машину. Этого оказалось достаточно. Он понятия не имел, законно действовал тот человек или нет, но через два или три квартала ему уже не было до этого дела. Тот служитель превратился в Тони Бонасаро. Он уже знал о Тони все, не знал только его имени, которое извлек несколько позже из телефонного справочника. Половина романа уже существовала в его воображении, а вторая быстро возникала и ложилась на свое место. Ему хотелось плясать, он чувствовал себя счастливым, мало того, пьяным от счастья. К нему явилась муза, и он радовался, как радовался бы нежданному чеку, пришедшему по почте. Он отправился за видеомагнитофоном, а обрел нечто намного лучшее. Он ОБРЕЛ ИДЕЮ.

Другой процесс – ПОИСКИ ИДЕИ – не мог идти ни в какое сравнение с ОБРЕТЕНИЕМ ИДЕИ, он не возбуждал Пола и не доставлял ему радости, но был по-своему столь же таинственным… и столь же необходимым. Поскольку когда ты работаешь над романом, работа время от времени стопорится, и ты не можешь преодолеть препятствие, если не НАЙДЕШЬ ИДЕЮ.

Обычно в тех случаях, когда ему нужно было НАЙТИ ИДЕЮ, он надевал плащ и отправлялся на прогулку. Если ему не требовалось НАЙТИ ИДЕЮ, он брал с собой на прогулку книжку. Если не с кем поговорить во время прогулки, книга необходима. Но когда требуется НАЙТИ ИДЕЮ, скучная прогулка могла сыграть такую же роль, как химиотерапия для ракового больного.

В середине «Быстрых автомобилей» Тони убил лейтенанта Грея, когда тот попытался надеть на него наручники во время сеанса в кинотеатре на Таймс-сквер.[16]16
  Таймс-сквер – площадь в Нью-Йорке.


[Закрыть] Полу нужно было, чтобы Тони скрылся, хотя бы на некоторое время, поскольку третий акт его драмы был бы невозможен, если бы его посадили в тюрьму. В то же время Тони не мог просто исчезнуть из кинотеатра, оставив Грея (у которого в груди с левой стороны торчал кинжал), так как по меньшей мере три человека знали, что Грей отправился на встречу с Тони.

Что делать с телом? Пол не знал, как разрешить эту проблему. Дальнейший путь был заблокирован. Начиналась игра. Беззаботный только что убил человека в кинотеатре на Таймс-сквер, и теперь ему нужно перенести, тело в машину так, чтобы никто не спросил его: «Эй, этот парень как будто мертв; это на самом деле так или он просто перебрал?» Если он вынесет тело из кинотеатра, то сможет отвезти его в Квинс и спрятать в известном ему недостроенном здании. Так что же, Поли? Ты можешь?

Разумеется, десятисекундного срока не было – у него не было контракта на книгу, писал он ее по наитию, следовательно, никто не требовал сдавать рукопись в срок. Хотя срок есть всегда, спустя какое-то время автор теряет контроль над книгой, почти все писатели это знают. Если книга достаточно долго остается в заблокированном состоянии, она начинает умирать, отходить; становятся видны маленькие натяжки и литературные приемы.

Итак, он ушел на прогулку, вроде бы ни о чем не думая, как ни о чем он вроде бы не думал сейчас. Он прошел мили три, и только тогда откуда-то из скрытых в глубине мозга мастерских пришло послание: А если поджечь кинотеатр?

Эта идея, похоже, могла сработать. Пол не ощутил счастливого головокружения, не ощутил прилива истинного вдохновения; он казался самому себе столяром, который выбирает подходящий для работы кусок дерева.

Что, если Тони подожжет соседнее сиденье? Обивка кресел в кинотеатрах всегда изодрана. Будет много дыма. Он останется на месте до последнего, потом подхватит Грея и потащит наружу, как будто тот всего лишь наглотался дыма и потерял сознание. Что скажешь?

Он сказал бы, что это подходящий вариант. Не блестящий, конечно, и кое-какие детали еще стоит как следует обдумать, но в целом вариант нормальный. Можно продолжать работу.

Ему никогда прежде не приходилось НАХОДИТЬ ИДЕЮ, чтобы начать работу, но интуиция подсказывала, что НАЙТИ ИДЕЮ и начать книгу возможно.

Он неподвижно сидел в своем кресле, опершись подбородком на ладонь, и смотрел в сторону сарая. Если бы он мог ходить, то отправился бы в поле. А сейчас сидел едва ли не в прострации и ждал чего-то; он почти не отдавал себе отчета в происходящем вокруг и сознавал только, что его фантазия воздвигает здания вымысла, критически оценивает, видит их никчемность и разрушает в мгновение ока. Прошло десять минут. Пятнадцать. Теперь Энни пылесосила в гостиной (и по-прежнему не напевала). Он слышал звук пылесоса, но не сознавал, что слышит: этот звук входил в голову и выходил оттуда, не оставляя следа, он проносился мимо, как вода в горном ручье.

Наконец из его глубинной мастерской пришел сигнал – он всегда приходит. Чернорабочие трудятся там не покладая рук, и завидовать им не приходится.

Пол не шевелился; он уже почти НАШЕЛ ИДЕЮ. Сознание его пробудилось – ДА ВЕДЬ ВРАЧ ТАМ, ВНУТРИ – и подхватило идею, как письмо, брошенное в почтовую щель на входной двери и упавшее на пол. Он начал рассматривать идею и почти отверг ее (кажется, из глубинных мастерских послышался стон), обдумал еще раз и решил, что в общем ее можно сохранить.

Вторая вспышка, ярче первой.

Теперь Пол энергично барабанил пальцами по подоконнику.

Около одиннадцати часов он начал печатать. Сначала дело продвигалось медленно – несколько щелчков, затем тишина, секунд пятнадцать, может быть. Похоже на то, как выглядит с самолета архипелаг – цепочка островков, далеко отстоящих друг от друга и разделенных широкими голубыми участками.

Мало-помалу интервалы становились короче, а периоды непрерывного стука клавиш – на привычной электрической машинке этот треск звучал бы привлекательно, но тяжелый стук клавиш «Ройала» казался отталкивающим – повторялись все чаще.

Но Пол не обращал внимания, что у машинки голос Дакки Дэддлса. К концу первой страницы он разошелся. К концу второй полностью набрал обороты.

Спустя какое-то время Энни выключила пылесос и встала в дверях спальни, наблюдая за ним. Он понятия не имел, что она рядом. Он, собственно говоря, не имел понятия, где находится сам. Он наконец-то вырвался отсюда. Он был на кладбище в Литтл-Данторпе, вдыхал влажный ночной воздух, чувствовал запах мха, земли и тумана, слышал, как часы на колокольне пресвитерианской церкви пробили два, и подробно описал их бой. Когда работа удавалась, он видел сцену между строк. Сейчас он видел.

Энни довольно долго смотрела на него; она не улыбалась, не двигалась, но что-то в ее облике говорило об удовлетворении. Потом она ушла, тяжело ступая по полу, но и шагов ее Пол не услышал.

Он работал до трех часов, а в восемь попросил Энни снова посадить его в кресло. После этого он писал еще три часа, хотя в десять боль напомнила о себе всерьез. Энни пришла в одиннадцать. Он попросил еще пятнадцать минут.

– Нет, Пол, хватит. Вы бледны как мел.

Она уложила его в постель, и через три минуты он уже спал. Впервые с тех пор, как серое облако покинуло его, он проспал всю ночь, и впервые спал без сновидений.

Сновидения приходили к нему наяву.

6

Пол Шелдон

ВОЗВРАЩЕНИЕ МИЗЕРИ

Для Энни Уилкс

ГЛАВА 1

В первую минуту Джеффри Оллибертон не догадался, кто тот старик, стоящий в дверях; не догадался не только потому, что звонок вывел его из глубокой прострации.

В деревне, как он полагал, плохо то, что жителей в ней слишком мало, чтобы не знать кого-то вовсе, и слишком много, чтобы узнавать всех с первого взгляда.

Иногда приходится довольствоваться тем, что удается уловить семейное сходство, причем нельзя полностью исключить, что перед тобой плод прелюбодеяния. Подобные трудности можно преодолеть, даже если чувствуешь себя не совсем ловко, разговаривая с человеком, чье имя ты должен, знать и все-таки не можешь вспомнить. Трудности воистину космического масштаба начинаются тогда, когда перед тобой два вроде бы знакомых человека и ты должен, представить их друг другу.

– Надеюсь, я не обеспокоил вас, сэ-эр, – произнес посетитель, теребя в руках дешевую полотняную шляпу. Джеффри осветил фонарем его морщинистое, желтое лицо и увидел на нем следы тревоги, даже, скорее, страха.

– Просто я не хотел идти к доктору Букингсу и, конечно, не хотел беспокоить его милость. По крайней мере пока не повидаю вас, если вы понимаете, что я хочу сказать, сэ-эр.

Джеффри не понимал.

Зато он, наконец понял другое – кто его поздний гость.

Тот сам помог Джеффри, упомянув преподобного доктора Букингса, священника англиканской церкви. Три дня назад доктор Букингс совершил над Мизери прощальный обряд на кладбище, располагавшемся за домом пастора, и этот тип там был, хотя и старался держаться на заднем плане, где его было нелегко заметить.

Его фамилия Колтер. Он – один из служителей церкви.

Если уж быть до конца откровенным, он – могильщик.

– Здравствуйте, Колтер, – сказал Джеффри. – Чем могу быть полезен.?

– Звуки, понимаете, сэ-эр, – неуверенно заговорил Колтер. – На кладбище звуки. Ее милость не уснула спокойно, как полага-ается, вот что, и я боюсь…

Эти слова как будто ударили Джеффри в солнечное сплетение. Он, вдохнул, и обжигающая боль пронзила ребра, туго перевязанные доктором Шайнбоуном.

Шайнбоун, говорил, что после ночи, проведенной на холодней земле под дождем, Джеффри почти наверняка заболеет воспалением легких, но прошло уже трое суток, а температура ни поднималась и кашель не начинался. Джеффри знал, что не заболеет – Бог не допустит, чтобы виновный отделался так легко. Он, верил, что Бог осудит его на долгие, долгие годы воспоминаний об утраченной возлюбленной.

– Вы в порядке, сэ-эр? – спросил Колтер. – Я слышал, вы в ту ночь пострада-али? – Он, запнулся. – Ну, когда она умерла.

– У меня все нормально, – медленно отозвался Джеффри. – Колтер, вы говорите, что слышали какие-то звуки… Вы, наверное, просто вообразили, что слышали их.

Колтер казался ошарашенным.

– Вообрази-ил? Сэ-эр! Может, вы мне еще скажете, что в Господа Иисуса не верите и в жизнь вечную? Разве вы не помните, как Дункан, Фромсли видел старика Паттерсона через два дня после того, как его похоронили, и старик светился, как болотный огонек?

Скорее всего, подумал Джеффри, это и был болотный огонек плюс пар из бутылки Дункана Фромсли.

– А еще полгорода видело того монаха-паписта, который разгуливает по стенам Риджхит-мэнора. Из Ло-ондона, прах его побери, и то две дамы приехали – из Психи-ического общества – на него посмотреть!

Джеффри понял, о каких дамах говорит Колтер. Две стареющие истерички, наверняка страдающие от резких перепадов настроения, обе какие-то изломанные, как силуэты в детских книжках «Нарисуй и назови».

– Привидения существуют, как и мы с вами, сэ-эр, – серьезно продолжал Колтер. – И пусть бы они там и были, ничего, но там звуки такие жуткие, зловещие, знаете ли, и я теперь даже не хочу проходить мимо кладбища, а завтра мне надо рыть могилу для малыша Ройдманов. Вот так-то.

Джеффри взмолился про себя, чтобы Господь ниспослал ему терпение, так как желание наорать на этого глупого могильщика стало почти непреодолимым. Только что он, мирно дремал у камина, открытая книжка лежала у него на коленях, и тут явился этот Колтер, разбудил его… и теперь он, просыпался, и с каждой секундой усиливалась тупая боль от сознания того, что его любимой уже нет на свете. Она уже три дня в могиле… Скоро пройдет неделя… потом месяц… год… десять лет.

Горе, думал он, подобно скале на берегу океана. Сон – как прилив, он приносит облегчение.

А когда пробуждаешься, наступает отлив, скала снова показывается над водой, неотвратимо реальная, она будет здесь вечно, если только Богу не будет угодно смыть ее.

А этот дурак посмел явиться сюда и завести пустой разговор о привидениях!

Но Колтер выглядел таким напуганным, что Джеффри сдержался.

– Мы очень любили мисс Мизери, то есть ее милость, – тихо проговорил он.

– Да, сэ-эр, так оно и было, – с жаром подтвердил Колтер, переложил шляпу в левую руку, а правой достал из кармана внушительных размеров красный носовой платок и оглушительно высморкался. Глаза его увлажнились.

– Мы все очень скорбим о ней. – Джеффри засунул руку под рубашку и принялся теребить бинты.

– О да, сэ-эр, и мы скорби-им. – Колтер говорил в платок, но Джеффри видел его глаза. Его гость действительно плакал, плакал всерьез, и поэтому Джеффри отбросил свое эгоистическое раздражение. – О, сэ-эр, она была хорошей госпожой! Удивительная она была госпожа, и прямо жутко смотреть, как убивается его милость…

– Да, она была хорошая, – мягко согласился Джеффри и почувствовал, что у него самого слезы подступают к глазам – как будто дождь собирается в славный летний день. – Знаете, Колтер, когда хороший человек от нас уходит, когда уходит особенно дорогой для нас человек, нам бывает трудно смириться с его уходом. Вот мы и воображаем, что этот человек все еще с нами. Вы понимаете, о чем я говорю?

– О да, сэ-эр! – воскликнул Колтер. – Но эти звуки, сэ-эр! Вы бы их слышали!

– Так что это за звуки? – терпеливо спросил Джеффри.

Он, полагал, что звуки, о которых говорит Колтер, – это не более чем вой ветра, усиленный воображением, или же бормотание барсука на берегу речки, протекающей неподалеку от кладбища. Он, совершенно не был готов услышать ответ Колтера:

– Кто-то царапался, сэ-эр! Похоже на то, что она там живая и хочет выбраться оттуда в мир живых, очень похоже, сэ-эр!

ГЛАВА 2

Пятнадцать минут спустя Джеффри в одиночестве подошел к обеденному столу. Он, раскачивался, словно моряк на палубе корабля в штормовую ночь.

Он, в самом деле чувствовал, как почва уходит у него из-под ног.

Он, мог бы поверить, что лихорадка, которую столь безоговорочно предрекал ему доктор Шайнбоун, наконец его настигла, но щеки раскраснелись и лоб приобрел восковой оттенок вовсе не от лихорадки, и ни из-за лихорадки руки его дрожали так, что он, едва ни выронил графин, с бренди. Если есть возможность – малейшая возможность, – что дикая мысль, поселившаяся в его голове после визита Колтера, окажется правдой, тогда он, не имеет права терять время.

Однако он, чувствовал, что если немедленно не выпьет, то упадет в обморок.

Джеффри Оллибертон, в первый и последний раз в жизни совершил абсолютно не характерный для него поступок: поднес графин к губам и сделал несколько глотков из горлышка.

Затем он, отошел от стола и прошептал:

– Надо проверить. Небом клянусь, надо проверить.

И если в результате экспедиции на кладбище выяснится, что все эти звуки слышались только в воображении того дурака-гробокопателя, я отрежу ему уши и повешу их на цепочку часов, сколько бы он, ни говорил, как любил Мизери.

ГЛАВА 3

Он задержался лишь на мгновение на нижнем этаже, чтобы накинуть на себя первое, что попалось под руку, – темно-коричневый фрак, – затем запряг пони по имени Мэри в повозку и отправился на кладбище. Небо было залито бледным зловещим светом луны, находившейся в фазе третьей четверти.

Он изо всех сил нахлестывал Мэри кнутом, и фалды фрака развевались позади. Старушке Мэри вовсе не улыбалось увеличивать скорость, а Джеффри не нравилась усиливающаяся боль в боку и ключице…

Впрочем, с этой болью он ничего не мог поделать.

Кто-то царапался, сэ-эр! Похоже на то, что она там живая и хочет выбраться оттуда в мир живых, очень похоже, сэ-эр!

Сами по себе эти слова еще не внушили бы ему чувства, близкого к ужасу, но он припомнил, как приехал в Колторп-мэнор на следующий день после смерти Мизери. Они с Йеном переглянулись, и Йен попытался улыбнуться, хотя в глазах его стояли слезы.

– Было бы легче смириться, – сказал тогда Йен, – если бы она была похожа на мертвую. Я понимаю, это звучит как…

– Глупости, – ответил ему Джеффри и попытался улыбнуться. – Похоронная служба постаралась, косметологи…

– Косметологи! – воскликнул Йен, и Джеффри в первый раз осознал, что его друг находится на грани безумия. – Косметологи! Бред! Никаких косметологов не было, и не позволю я косметологам прикоснуться к моей любимой Мизери! Чтобы они раскрашивали ее как куклу!

– Йен, друг мой! Не надо так… – Он, хотел похлопать Йена по плечу, но вместо этого обнял его. И они оба расплакались на плече друг у друга, как два измученных ребенка. В соседней комнате разревелся сын Мизери (мальчик жил на свете уже почти сутки, но все еще не имел имени). Миссис Рэмедж, повинуясь велению своего доброго сердца, запела над ним колыбельную песню, хотя голос ее дрожал от подступивших слез.

Тогда Джеффри очень беспокоился за состояние рассудка Йена и обращал внимание не на его слова, а на то, как он, их произносит, и только теперь, изо всех сил нахлестывая Мэри на пути в Литтл-Данторп, отбрасывая мысли об утрате, он припомнил, что говорил Йен, и размышлял о рассказе Колтера.

Если бы она была похожа на мертвую. Если бы она была похожа на мертвую. Вот так, старик.

И это еще не все.

В тот день, уже под вечер, когда жители деревни потянулись к Колторп-Хиллу, чтобы выразить сочувствие скорбящему господину, вернулся Шайнбоун.

Выглядел он неважно, очень устал, и неудивительно – ведь этот человек утверждал, что ему пожимал руку Веллингтон, тот самый Железный Герцог, в те времена, когда он (Шайнбоун, а не Веллингтон) был ребенком.

Джеффри считал, что в рассказе о Веллингтоне есть преувеличения, но Шинни (так они с Йеном когда-то называли доктора) лечил его еще в детстве и уже тогда – даже тогда – казался ему очень старым.

Он, Джеффри, сумел сохранить мальчишеский взгляд на мир, когда всякий, кому больше двадцати пяти, воспринимается как пожилой, и полагал, что Шинни должно быть не меньше семидесяти пяти.

Он, стар… провел на ногах за тяжелой работой целые сутки… Не мог ли старый, смертельно усталый человек допустить ошибку?

Ужасную, невообразимую ошибку.

Именно эта мысль, а не какая-либо другая выгнала его из дома в холодную ветреную ночь, и он, мчался теперь в Литтл-Данторп при неверном свете луны, выглядывающей из-за туч.

Неужели он мог совершить такую ошибку? Какая-то часть его натуры, малодушная, трусливая часть, та, что скорее согласилась бы навсегда потерять Мизери, чем обдумывать последствия подобной ошибки, твердила, что это невозможно. Но когда пришел Шинни…

Джеффри сидел тогда рядом с Йеном, и Йен предавался бессвязным воспоминаниям о том, как они вместе вызволяли Мизери из дворцовой темницы сумасшедшего французского виконта Леру, как Мизери отвлекла тогда внимание одного из стороживших ее слуг виконта тем, что в нужный момент высунула из копны сена обольстительно обнаженную ногу и помахала ею. И сам Джеффри, охваченный глубокой печалью, вспоминал тот эпизод, а сейчас он ругал себя за то, что настолько отдался своей печали, что едва замечал (как, надо полагать, и Йен) присутствие Шинни.

А ведь Шинни, кажется, был чересчур рассеян, как будто его грызла какая-то забота. Только ли в усталости дело, или Шинни терзало что-то… какое-то подозрение?..

Нет, конечно же нет, нервно возразил он себе.

Повозка мчалась к Колторп-Хиллу.

Усадьба не была освещена, но – слава Богу! – в домике миссис Рэмедж горел свет.

– Давай, Мэри! – крикнул Джеффри и хлестнул пони кнутом. – Уже близко. Там передохнешь.

Нет, конечно, нет, это не то, о чем ты думаешь!

Но Шинни как будто весьма небрежно осматривал сломанные ребра и ключицу Джеффри, и Йену он едва сказал пару слов, хотя горе Йена было очевидно, и он слишком часто плакал без видимого повода.

Шинни почти не разговаривал с Йеном после единственного визита, которого, безусловно, требовали правила приличия, когда он тихо спросил:

– А она?

– Да, в гостиной, – проговорил Йен. – Моя бедняжка лежит в гостиной. Шинни, поцелуйте ее за меня и скажите, что скоро я вновь буду с ней!

После этого Йен опять разрыдался, а Шинни едва слышно пробормотал что-то о соболезновании и пошел в гостиную.

Теперь Джеффри казалось, что старый костоправ проторчал там довольно долго…

А может быть, память и обманывала его. Но вышел он оттуда чуть ли не веселым, и здесь память не подводила Джеффри, он был в этом уверен, слишком уж неуместным было выражение лица врача в доме, где царило горе утраты, в комнате, где миссис Рэмедж уже повесила траурные шторы.

Джеффри вышел тогда со стариком в кухню и неуверенно заговорил с ним. Он попросил его выписать Йену снотворное, так как Йен выглядел совсем больным.

И Шинни почему-то показался ему совершенно обескураженным.

– Вовсе не похоже на мисс Ивлин-Хайд, – сказал он. – В этом я убедился.

Он, вышел из дома и направился к своей коляске, даже не удостоив Джеффри ответом.

Джеффри вернулся в комнату и тут же выбросил из головы непонятную реплику доктора, объяснив себе его страшное поведение старостью, усталостью и горем об усопшей. Его мысли вернулись к Йену. Он, подумал: поскольку снотворного не будет, придется лить Йену в глотку виски до тех пор, пока бедняга не отключится.

Пропустил мимо ушей… забыл…

До сегодняшнего вечера. Вовсе не похоже на мисс Ивлин-Хайд. В этом я убедился.

В чем?

Джеффри не знал, но намеревался выяснять, даже подвергая серьезному испытанию собственный рассудок, – он понимал, какую цену, возможно, придется заплатить за истину.

ГЛАВА 4

Когда Джеффри постучал в дверь домика миссис Рэмедж, она еще не ложилась, хотя обычно в это время давно уже спала. После смерти Мизери миссис Рэмедж отправлялась спать с каждым днем все позже.

Она, разумеется, не могла положить конец беспокойным метаниям в постели, но по крайней мере в ее силах было оттянуть начало мучений.

Конечно, она была самой практичной и уравновешенной женщиной на свете, и тем не менее, услышав внезапный резкий стук в дверь, непроизвольно вскрикнула и облилась горячим молоком, которое как раз наливала в чашку. В последнее время она постоянно была на взводе, могла расплакаться в любой момент.

Причиной тому было не горе, хотя горе практически уничтожило ее. Причина таилась в странном ощущении тревоги, непонятном ощущении, подобного которому она никогда не испытывала прежде.

Временами ей казалось, что ее измученный, погруженный в печаль ум не в силах ухватить какие-то мысли, которые витают поблизости, и это к лучшему, так как сформулировать их для себя было бы слишком страшно.

– Кого там принесло в десять часов? – закричала она. – Эй, вы, благодарить вас не стану, я здорово обожглась из-за вас!

– Миссис Рэмедж, это Джеффри! Джеффри Оллибертон! Ради Бога, откройте!

От неожиданности миссис Рэмедж открыла рот. Уже почти у двери она сообразила, что на ней ночная рубашка и чепец. Однако ей никогда не приходилось слышать, чтобы Джеффри так кричал, и если бы ей сказали, что он на такое способен, она бы не поверила. Если и есть во всей Англии человек с более твердым характером, чем у ее обожаемого Господина, так это Джеффри – и все же именно Джеффри кричал сейчас, как женщина, у которой вот-вот начнется истерический припадок.

– Минутку, мистер Джеффри! Я не одета!

– К черту! – проорал Джеффри. – Да наплевать мне! Откройте! Миссис Рэмедж, открывайте, ради Христа!

Она еще секунду поколебалась, потом отодвинула засов и распахнула дверь. Вид Джеффри прямо-таки ошеломил ее, и она почувствовала, как где-то в глубине рассудка с глухим стуком вновь зашевелились черные мысли.

Джеффри переступил порог как-то боком, словно у него был искривлен позвоночник. Правую ладонь он прижимал к левому боку.

Волосы его спутались. Темно-карие глаза казались потухшими угольками на белом лице. Обычно Джеффри Оллибертон одевался тщательно, можно сказать, щегольски, но на сей раз выглядел весьма странно. На нем был старый потертый фрак.

Пояс сбился набок, воротник белой рубашки был расстегнут, а штаны из грубого сержа[17]17
  Шерстяная материя.


[Закрыть] скорее подошли бы не первому богачу Литтл-Данторпа, а бездомному бродяге.

На ногах у него были стоптанные шлепанцы.

Одеяние самой миссис Рэмедж – длинная ночная рубашка и ночной чепчик, отделанный шелковыми лентами, из-под которого небрежно выбивались растрепанные локоны, напоминая бахрому абажура, – тоже едва ли годилось для придворного бала, и тем не менее экономка, открыв рот, воззрилась на Джеффри.

Совершенно очевидно, что он снова повредил ребра, переломанные трое суток назад во время поездки за доктором, но глаза его сверкали не только от боли.

В них светился едва сдерживаемый ужас.

– Мистер Джеффри! Да что же…

– Нет! – хрипло рявкнул он. – Не надо ни о чем спрашивать. Сначала ответьте на мой вопрос.

– Какой вопрос?

Теперь она по-настоящему перепугалась, и ее левая ладонь, прижатая к пышной груди, сжалась в кулак.

– Вам что-нибудь говорит имя мисс Ивлин-Хайд?

Внезапно она поняла, откуда взялось ощущение тревоги, не покидавшее ее с субботнего вечера. Эта чудовищная мысль уже возникала в какой-то части ее сознания и была подавлена.

Ей не требовалось объяснений. Было произнесено имя несчастной мисс Шарлотты Ивлин-Хайд из Сторпингон-Феркилла, деревушки, расположенной к западу от Литтл-Данторпа, и этого было достаточно, чтобы из ее груди вырвался крик:

– Святые угодники! Господи Иисусе! Неужели ее похоронили живой? Неужели ее похоронили живой? Неужели мою дорогую Мизери похоронили заживо?

Прежде чем Джеффри успел ответить, со старой доброй миссис Рэмедж случилось то, чего на случалось ни разу за всю ее жизнь: она упала в обморок.

ГЛАВА 5

Джеффри ни мог терять время на поиски нюхательной соли. Да и вряд ли миссис Рэмедж, старый, закаленный в боях ветеран, держала у себя в доме такие вещи. Зато под раковиной он нашел тряпку, слабо пахнущую нашатырем. Он не ограничился тем, что дал миссис Рэмедж понюхать ее, а буквально прижал тряпку к ее лицу.

Слова Колтера открыли перед ним пусть маловероятную, но все равно ужасающую возможность, так что времени на размышления не было.

Миссис Рэмедж дернулась, вскрикнула и открыла глаза. Мгновение она непонимающе и удивленно смотрела на него, затем подняла голову и села.

– Нет, – сказала она. – Нет, мистер Джеффри, пожалуйста, скажите, что вы не это имели в виду.

– Не знаю, верно это или нет, – ответил он. – Но мы должны немедленно пойти туда и убедиться. Немедленно, миссис Рэмедж. Если придется копать, я не смогу справиться один….

Она с ужасом смотрела на него, прижимая пальцы к губам с такой силой, что ногти побелели.

– Вы могли бы мне помочь, если понадобится? Мне просто больше не к кому обратиться.

– Господин, – пробормотала она, – Мой Господин, мистер Йен….

– …ничего не должен знать, пока мы что-нибудь не выясним! – перебил ее Джеффри. – Он, вообще ничего не узнает, если Господь будет милостив.

Он не решился облечь в слова свою подспудную надежду, почти столь же жуткую, как и его страхи. Если Господь действительно милостив, Йену станет известно все о событиях этой ночи… когда его жена, его единственная любовь вернется к нему, восстав из мертвых подобно Лазарю.

– Ох, это ужасно… ужасно! – тихо произнесла миссис Рэмедж, и голос ее дрожал.

Придерживаясь за стол, она сумела подняться на ноги и теперь, пошатываясь, стояла перед ним. Из-под оборок чепчика торчали пряди волос.

– С вами все в порядке? – участливо спросил Джеффри. – Если нет, я один постараюсь сделать все возможное.

Она глубоко лихорадочно вздохнула, затем повернулась и сделала шаг в сторону буфетной.

– В сарае есть пара лопат, – сказала она. – И еще, кажется, мотыга. Положите их в повозку. У меня в буфетной есть полбутылки джина. К этой бутылке никто не прикасался пять лет, с тех пор как Билл умер вечером в День жатвы.[18]18
  День жатвы отмечался в старой Англии 1 августа.


[Закрыть] Я сделаю глоток и выйду к вам, мистер Джеффри.

– Вы храбрая женщина, миссис Рэмедж. Только побыстрее.

– Не беспокойтесь за меня, – сказала она и взяла бутылку. Рука ее дрожала, но только чуть-чуть. Пыли на бутылке не было – даже в буфетной ничто не могло укрыться от не терпящей пыли и неутомимой миссис Рэмедж, – и только ярлык сильно пожелтел. – Поторопитесь сами.

Она всю жизнь не переносила спиртного, и желудок ее готов был отторгнуть джин, до тошноты отдающий можжевельником. Она заставила напиток не выплеснуться наружу. Он ей еще понадобится.

Облака по-прежнему плыли с востока на запад, на черном небе вырисовывались еще более черные тени, луна опускалась к горизонту, а повозка Джеффри мчалась по направлению к кладбищу.

Правила теперь миссис Рэмедж; она нахлестывала кнутом ничего не понимающую Мэри, которая сказала бы – если бы только лошади умели говорить, – что все происходящее в этот вечер не правильно и в столь поздний час ей полагается мирно блаженствовать в теплом стойле. Две лопаты и мотыга позвякивали сзади, и миссис Рэмедж пришло в голову, что они с мистером Джеффри на кого угодно нагнали бы страху, так как похожи на гробокопателей из книг мистера Диккенса… Или это мистер Джеффри похож на гробокопателя, мчащегося на кладбище в повозке, которой правит призрак, одетый в белое, – она не стала тратить время на переодевание, и подол ночной рубашки колыхался вокруг ее пухлых щиколоток, а ветер трепал оборки чепчика.

Вот и церковь. Миссис Рэмедж направила Мэри на объездную дорогу, ведущую к кладбищу.

Зловещий свист ветра возле ската крыши заставил ее вздрогнуть. Она успела подумать: с чего бы это даже такое благословенное место, как церковь, становится таким страшным с наступлением темноты, и поняла, что пугает ее вовсе не церковь, а цель их поездки.

Когда она пришла в себя после обморока, то прежде всего подумала о том, что им должен помочь Господин, – ведь он прошел огонь и воду, не ведая колебаний. Потом она отбросила эту мысль как абсурдную.

Нельзя сомневаться в мужестве Господина, но опасность угрожала бы его рассудку.

Ей не понадобились разъяснения мистера Джеффри; она все поняла, вспомнив о мисс Ивлин-Хайд.

Она сообразила, что ни мистера Джеффри, ни Господина не было в Литтл-Данторпе почти полгода назад, когда это случилось.

Тогда была весна.

Мизери вступила в среднюю, самую приятную фазу беременности, когда утренние недомогания остались позади, а раздутый живот и связанные с ним неудобства еще впереди. Она охотно отослала мужчин на неделю в Донкастер, в Оук-холл, чтобы они поохотились на куропаток, поиграли в карты, в футбол, да и вообще одному Богу известно, какие глупости доставляют удовольствие мужчинам. Господин еще сомневался, стоит ли ехать, но Мизери заверила его, что с ней все будет хорошо, и почти что вытолкала из дома. Миссис Рэмедж вовсе не сомневалась, что с Мизери все будет хорошо. Но всякий раз, когда Господин и мистер Джеффри уезжали в Донкастер, она беспокоилась, как бы одного из них – а то и обоих – не внесли потом в дом вперед ногами.

Оук-холл был наследственным владением Альберта Фоссингтона, школьного товарища Джеффри и Йена. Миссис Рэмедж была твердо убеждена, что Берти Фоссингтон не в себе. Года три назад он съел своего любимого пони, когда тот сломал две ноги и его пришлось зарезать. Съел из любви к нему, по его собственным словам. «Меня научили этому негры в Кейптауне. Славных парней знавал я там. Палки одними губами удерживали. Здорово, а? По-моему, они могли положить на нижнюю губу двенадцатитомное собрание морских навигационных карт, ха-ха! Они мне сказали, что человек должен съесть того, кого любит. Есть в этом что-то мрачно-поэтическое, а?»

Несмотря на странности в поведении Берти, мистер Джеффри и Господин любили его (Не означает ли это, что они должны его съесть, когда он, умрет? – спросила однажды миссис Рэмедж, вернувшись из дома Фоссингтона; в тот раз он, попытался использовать для игры в крокет кошку и чуть не проломил бедному созданию череп) и провели весной в Оук-холле почти десять дней.

Через день или два после их отъезда мисс Шарлотта Ивлин-Хайд из Сторпингон, – Феркилла была найдена мертвой на заднем дворе своей усадьбы Березовая Бухта. Возле ее руки лежал букетик свежесорванных цветов.

Местный врач по фамилии Биллфорд имел репутацию знающего специалиста, и тем не менее пригласил для консультации старого доктора Шайнбоуна. Несмотря на молодость – девушке было всего восемнадцать лет – и цветущее здоровье усопшей, Биллфорд вынес заключение о том, что причиной смерти явился сердечный приступ. Сам Биллфорд недоумевал по этому поводу.

Чувствовалось, что во всей этой истории есть что-то странное. Старик Шинни тоже был явно озадачен, однако в конце концов подтвердил диагноз.

Большинство жителей деревни приняли предложенное объяснение: у девушки от рождения было больное сердце, так бывает редко, но почти каждый обитатель Сторпингон-Феркилла мог припомнить один или два подобных примера. Наверное, это единодушие и спасло Биллфорда от потери практики (если не от виселицы) после ужасной развязки. Абсолютно все были удивлены смертью девушки, но никому не пришло в голову, что она, возможно, вовсе не умирала. Через четыре дня после похорон, миссис Соме, придя на кладбище, чтобы положить цветы на могилу мужа, скончавшегося прошлой зимой, увидела, что на земле лежит нечто белое.

Предмет был слишком велик для цветочного лепестка, поэтому пожилая дама решила, что перед ней какая-то мертвая птица.

Приблизившись к белому предмету, она заметила, что он не просто лежит на земле, а торчит из нее. Робея, она подошла еще ближе и поняла, что из свежей могилы высунулась человеческая рука. Скрюченные пальцы застыли в чудовищном жесте, выражающем мольбу.

Все пальцы за исключением большого были окровавлены и стерты до костей.

Миссис Соме опрометью бросилась с кладбища, добежала до главной улицы Сторпинга – одолев бегом примерно милю с четвертью – и рассказала об увиденном парикмахеру, который одновременно исполнял обязанности местного констебля, после чего упала в обморок. В тот же день она слегла и не поднималась с постели почти месяц. И никто из жителей деревни не упрекнул ее в притворстве.

Естественно, тело несчастной мисс Ивлин-Хайд было извлечено из могилы. Подъезжая вместе с Джеффри Оллибертоном к англиканскому кладбищу, миссис Рэмедж корила себя за то, что в свое время наслушалась рассказов об эксгумации – слишком они были страшными.

Доктор Биллфорд, потрясенный до глубины души, констатировал каталепсию. По всей видимости, бедная девушка впала в некий транс, подобный тому, какой могут произвольно вызывать у себя индийские факиры, чтобы затем лежать по несколько суток под землей или втыкать в тело иглы. Транс мисс Ивлин-Хайд продолжался от сорока восьми до шестидесяти часов, во всяком случае, достаточно долго, так как очнулась она не на лужайке, где собирала цветы, а под слоем земли в гробу.

Девушка эта отчаянно сражалась за жизнь, и миссис Рэмедж подумала, входя на кладбище, окутанное легким облаком тумана, в котором покосившиеся надгробия казались торчащими из моря утесами, что запредельное мужество несчастной вместо почтения вызывает лишь еще больший ужас.

Та девушка была помолвлена. В ее левой руке – из-под свежевскопанной земли на кладбище выбралась правая – было зажато обручальное кольцо с алмазом. Этим кольцом она вспорола атласную обивку гроба, и одному Богу известно, сколько часов ей понадобилось на то, чтобы процарапать кольцом деревянную крышку.

После этого она, по всей вероятности, продолжала резать кольцом стенки гроба, а правую руку пыталась выпростать на поверхность. Усилий оказалось недостаточно, воздуха не хватало.

Когда девушку вытащили из могилы, лицо ее было темно-багровым, а налившиеся кровью выпученные глаза хранили выражение предельного ужаса.

Часы на колокольне пробили двенадцать; в этот час, как миссис Рэмедж слышала когда-то от матери, приоткрывается дверь между жизнью и смертью и мертвые могут возвращаться.

С каждым шагом ее панический страх не убывал, а, наоборот, увеличивался, и она с огромным трудом заставила себя не закричать и не убежать прочь; она понимала, что если сейчас побежит, то будет бежать не останавливаясь, пока не рухнет замертво.

Дура, трусливая дура! – выругала она себя и добавила: Дура, трусиха, эгоистка! Не о страхах своих ты должна сейчас думать, а о Господине!

О, Господин… Если только возможно, чтобы Госпожа… Ox нет же, даже думать о таких вещах – безумие. Слишком поздно, поздно, поздно.

Джеффри подвел ее к могиле Мизери, и оба они замерли как загипнотизированные. На камне было написано: ЛЕДИ КОЛТОРП. Дальше шли даты рождения и смерти и еще всего лишь три слова: ЕЕ ВСЕ ЛЮБИЛИ.

Миссис Рэмедж как будто очнулась после глубокого обморока.

Она посмотрела на Джеффри и сказала:

– Вы не принесли лопаты.

– Да. Еще рано, – ответил он, распростерся на земле и приник к ней ухом.

На могиле между развороченных лопатами комьев уже начинали пробиваться первые ростки молодой травы.

Миссис Рэмедж держала в руке фонарь и сначала при его свете увидела на лице Джеффри то же выражение, что и в минуту его появления на пороге ее дома, – выражение смертельного ужаса. Но затем его выражение стало меняться – к ужасу начала примешиваться едва ли не безумная надежда.

Он, взглянул вверх, на миссис Рэмедж. Глаза его были выпучены, губы шевелились.

– Я верю: она жива, – едва слышно прошептал он. – О, миссис Рэмедж…

Внезапно он, перевернулся на живот и закричал прямо в землю – при иных обстоятельствах это было бы смешно:

– Мизери! МИЗЕРИ! МЫ ЗДЕСЬ! МЫ ЗНАЕМ! ДЕРЖИСЬ! ДЕРЖИСЬ, РОДНАЯ!

Через секунду он уже мчался к повозке, где лежали лопаты и мотыга. Из-под его ног летели комья земли.

Колени миссис Рэмедж подогнулись, и она рухнула на землю, снова на грани обморока. Голова ее как будто случайно повернулась так, что ухо припало к земле; ей приходилось видеть, как мальчишки точно так же припадают ухом к рельсам, стараясь расслышать звук приближающегося поезда. И она услышала – услышала, как кто-то тихо скребется под землей, словно зверек роет себе нору. Но на самом деле это просто пальцы беспомощно барабанили по деревянной крышке.

Она сделала судорожный вдох, и ее остановившееся сердце как будто забилось вновь. Она закричала:

– МЫ ИДЕМ, ГОСПОЖА! ХВАЛА БОГУ, ХВАЛА МИЛОСТИВОМУ ИИСУСУ, МЫ УСПЕЛИ – МЫ ИДЕМ К ВАМ!

Дрожащими пальцами она принялась копать землю и, хотя Джеффри вернулся очень быстро, успела выкопать ямку глубиной примерно в восемь дюймов.

7

Когда Энни вошла в комнату, он написал уже девять страниц седьмой главы; Джеффри и миссис Рэмедж вытащили Мизери из могилы, но та не узнавала их и не помнила самое себя. На этот раз Пол услышал ее шаги и перестал печатать, испытывая сожаление оттого, что его выдернули из сказки.