Текст книги "Теннисные мячики небес"

Автор книги: Стивен Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

3. Остров

Наконец-то, наконец-то, наконец-то,  наконец-то.

Бумага.

Две ручки.

Вернее, фломастера – это чтобы я не поранился. И не поранил кого-то другого.

Очень трудно описать чувство, которое возникает в сжимающей фломастер руке. Я давно уже не держал ручку. На каждое слово у меня уходит по сто лет. Я отвлекаюсь, с таким напряжением следа за рукой, что она начинает смущаться и забывает, как выводить простейшие буквы.

Примерно то же было с голосом. Иногда я по целым дням не произносил ни слова. Боялся разговаривать сам с собой. А иногда до меня доносились какие-то чужие голоса, звучавшие, как голоса безумцев. И мне не хотелось, чтобы мой звучал так же.

Когда я решаюсь заговорить с собой, то стараюсь говорить упорядочение и разумно. «Сегодня я триста раз отожмусь до обеда и пятьсот раз после», – могу я сказать себе. Или: «Этим утром я повторю „Отче наш“, „Символ веры“, все известные мне гимны, а потом перечислю все столицы, какие смогу вспомнить». И вслух напоминаю себе, что, если какие-то из них забуду, отчаиваться не следует. Я уже понял: разочарование в себе, отчаяние – мои враги. Некоторое время назад я забыл столицу Индии. Глупо, конечно, но я очень долго визжал, плакал, бил себя в грудь и дергал за волосы с такой силой, что в руках оставались окровавленные пучки, – и все из-за того, что не мог вспомнить, какая в Индии столица. А потом, без всякой на то причины, я проснулся поутру со словами «Нью-Дели» на губах. Это название, вернее, его отсутствие в моей голове доставило мне столько страданий и боли, что я почти разозлился – и на то, что вспомнил его, и на то, что оно такое простое. Когда я что-нибудь забываю, даже на несколько дней, это не просто огорчает меня: все мое тело покрывается сыпью, я мучаюсь запором и впадаю в полное отчаяние. Я решил, что в дальнейшем, забыв даже самую простейшую вещь, буду только смеяться и улыбаться.

Был, к примеру, такой случай – год, что ли, назад, – я никак не мог припомнить имя моего школьного преподавателя биологии. И смеялся от удовольствия. Я действительно заставил себя смеяться от удовольствия при мысли, что мой мозг так глубоко похоронил доктора Сьюэлла. Да и с какой стати Нью-Дели или доктор Сьюэлл обязаны являться ко мне по первому зову? Такое отношение к памяти очень мне помогает. Теперь я не заставляю себя вспомнить то или это, не сужу о себе по способности вспоминать и в результате помню многие вещи куда более ясно. Пожалуй, надо будет завтра посидеть, перебрать в памяти все сданные мной когда-то экзамены. Правда, глянув на первые две исписанные страницы, я сказал себе, что за такой почерк любой экзаменатор счел бы меня никуда не годным. Кроме того, теперь я знаю, что доктор Сьюэлл не был моим учителем биологии. И он, и школа – все это плоды моего воображения.

Очень интересно было перечитать то, что я уже написал. Я заметил в себе склонность удваивать буквы. Я даже «годным» попытался написать с двумя «д». Мне кажется, это как-то связано с боязнью завершить то, что я делаю, слишком быстро. Я тут научился дважды обдумывать все, что собираюсь сделать. Каждую ложку еды, каждое отжимание, приседание и наклон, каждую прогулку по комнате я строжайшим образом планирую, все это – полностью продуманные поступки. О! Как красиво! Полностью продуманные поступки!

…Полностью продуманные поступки…

Боже! Какая красота! Я раньше не обращал внимания на то, как выглядят на странице слова того или иного языка. Иностранцу, наверное, показалось бы, что от этой фразы просто смердит английским. Я потратил целые века, пробуя слова на вкус, перекатывая в горле, чтобы насладиться их звучанием, но никогда, никогда прежде не приходило мне в голову, что слова могут, даже при моем жутком почерке, еще и выглядеть такими прекрасными, исполненными такого вечного изящества.

Кстати, слова «полностью продуманные поступки» и звучат прекрасно. По крайней мере, когда громко произносишь их в пустой комнате.

Думаю, то, что они означают, тоже прекрасно, особенно для человека в моем положении.

Ну вот, я смотрю на исписанные мной листы и все оттягиваю момент, когда придется связно и последовательно написать о себе и о своем положении, оттягиваю из боязни, что сделаю это слишком быстро, что может настать день, когда я обнаружу – написанное исчерпывает мое настоящее и больше мне сказать нечего.

Последовательно! Это ли я имел в виду? Я имел в виду «в исторической последовательности», и все же слово «последовательно» тут не годится.

Хронологически – вот как. Нужно только расслабиться, и слова возвращаются ко мне.

Думаю, если я стану описывать все случившееся хронологически, оно предстанет передо мной в другом свете. Я в этой комнате один, и в моем сознании в моей душе вся моя жизнь стала не чем иным, как странного рода игрой. Подобно любой игре, эта может быть забавной, а может – очень огорчительной. Подозреваю, что, если я перенесу ее на бумагу, получится что-то вроде отчета. И все обратится в правду, а я не уверен, что станет со мной, когда я осознаю: все это правда. Возможно, я действительно сойду с ума, возможно, обрету свободу. Стоит рискнуть и выяснить.

Начну со времени. На то, чтобы записать все это, у меня ушло, думаю, пять часов. Я основываю мои выкладки на движении теней, на появлении еды и на подсчетах. Я предполагаю, что завтрак приносят в восемь. Вообще-то, неважно – в восемь, в семь или в девять, важен ход часов, а не их обозначение. Когда я (незадолго до ломки голоса) состоял в школьном хоре, нас учили читать ноты по интервалам. Совершенно несущественно, какая нота пелась первой, «до» или «фа», важен был промежуток между первой и второй, интервал. Вот чему учила Джулия Эндрюс детей… ладно, я не могу припомнить их имен, но злиться не стоит… Она учила мальчиков и девочек петь «до-ре-ми». Примерно то же происходит и у меня со временем. У этого есть свое название. Тоническое что-то там…

Хорошо, завтрак, ну, скажем, в восемь. Если так, то обед – в половине первого. Я знаю это, потому что множество раз просчитывал промежуток времени, отделяющий завтрак от обеда. «Одна Миссисипи, две Миссисипи, три Миссисипи, четыре Миссисипи» и так далее. Это было очень тяжелое время: день за днем, неделю за неделей я где-нибудь да сбивался со счета и потом плакал от горя до самой ночи. Я начинал верить, что сбиваюсь намеренно, не желая больше быть хозяином времени. И все же настал день, когда я в совершенстве – «без сучка без задоринки», так я это назвал – овладел искусством счета и мог с уверенностью сказать, что между завтраком и обедом проходит четыре с половиной часа. Я установил, что результат (когда я не сбиваюсь) лежит между шестнадцатью тысячами и шестнадцатью тысячами пятьюстами Миссисипи. Шестнадцать тысяч двести секунд – это четыре с половиной часа, хоть вам и стало бы за меня стыдно, узнай вы, сколько мне потребовалось времени, чтобы обрести полную уверенность в правильности этого простого подсчета. Разделить на шесть, а потом еще на шесть не так уж и сложно, однако моему мозгу было трудно удерживать все цифры сразу.

16 200. В записанном виде это число не кажется таким уж большим. Шестнадцать тысяч двести. А если записать его словами – оно увеличится? Поверьте, когда подсчитываешь все Миссисипи одну за другой, кажется, что на это уходят часы. Так ведь они и уходят. Четыре с половиной часа.

В этой комнате только одно окно, под самым потолком, а за ним (я подпрыгивал на кровати) стоит дерево, которое я называю моей лиственницей. Вообще-то, я никогда толком не мог отличить лиственницу от дуба, но помню, что лиственницы высоки, а мое дерево тоже высокое, так что оно вполне может быть и лиственницей. Зимой, при низком солнце, я вижу, как ее тень ползет по потолку. Это могло бы сильно помочь мне в расчетах, да только я мало что знаю о Земле и о Солнце. Знаю лишь, что, когда появляется тень, значит, лето закончилось и вот-вот начнется долгая зима, а когда тень исчезает, стало быть, наступила весна и впереди бесконечное лето.

Я пытался, как вы легко можете себе представить, подсчитывать дни и недели, но что-то меня остановило. Как-то раз я попробовал отмечать дни на стене, царапая метки ногтями, однако ногти быстро сточились, и я не смог продолжать. Пластмассовую посуду после еды неизменно уносят, а если бы я попытался делать пометки на стенах фломастерами, у меня бы их наверняка отобрали. Теперь-то у меня есть бумага, и я мог бы рисовать, как делают заключенные, ряды солдатиков, каждую неделю разделяя их черточкой, но, по правде говоря, мне не хочется знать, сколько прошло времени. Не могу сказать, какое количество зим и лет уже миновало. Иногда я думаю, что тех и других было три, иногда – пять.

Одно время мне казалось, будто я знаю, когда наступает воскресенье. Свет снаружи становился более ярким, атмосфера в доме менялась. Эхо шагов в коридоре, казалось, звенело как-то иначе, – глупость, конечно. Я говорил тому, кто приносил мне еду обычно Рольфу или Мартину: «Приятного воскресенья!» – но ответа не получал. Только один раз Мартин, который казался мне – совсем недолго – человеком получше, чем Рольф, буркнул: «Сегодня среда», и я почему-то страшно расстроился.

Меня перевели в эту комнату, когда зажили плечи. Первую я почти забыл, в чем, наверное, есть своего рода милосердие. Меня там привязывали к кровати, и я почти совсем упал духом. Рольф со мной не разговаривал. Доктор Малло не приходил. Воспоминания мучили меня сильнее, чем боль. Я все еще верил, что скоро все закончится, понимаете? Думал, что снившийся мне отец придет и освободит меня, что все это ужасное недоразумение вот-вот разрешится. Теперь-то я знаю, что к чему. Доктор Малло объяснил мне, что мой дом здесь и другого у меня нет. Я был болен. Мой разум наполняли ложные воспоминания, рассеять которые способно одно только время. Если я потерплю, если не стану спешить, то смогу понять все гораздо яснее.

Я очень больной человек, хоть и молодой. Фантазер, выдумавший для себя жизнь, которой не было. Ощущение своей неадекватности заставило меня уверовать, будто когда-то я вел приятную, полную любви и уважения жизнь. Я вообразил, что был счастливым, уравновешенным, всеми любимым юношей, сыном знаменитого, занимающего важный пост отца, что учился в прославленной частной школе. Заблуждение, по-видимому, распространенное. Многие несчастливые дети предпочитают – вместо того чтобы глядеть реальностям своей жизни в лицо – перебираться в примерно такой же мир. Для меня все осложняется тем, что чрезмерная пылкость моих фантазий выжгла воспоминания о той жизни, которую я на самом деле вел. Я не могу припомнить или вообразить ее, как ни стараюсь. Выдуманная личность так срослась со мной, что даже сейчас, когда я уже знаю правду, мне не удается полностью избавиться от нее. Доктор Малло говорит, что моя болезнь одна из самых стойких и неподатливых, с какими он сталкивался за всю свою профессиональную жизнь, и эти его слова мне помогают. Тут поневоле хоть немного да возгордишься.

Чем больше я смиряюсь с правдой, тем легче становится моя здешняя жизнь. Бумага и фломастеры – это результат одержанной некоторое время тому назад «победы». Теперь я чаще вижусь с доктором Малло. Возможно даже, что мы встречаемся регулярно – раз в две недели или в десять дней, трудно сказать. Восемь или девять визитов назад я расплакался и признался ему, что знаю – никакой я не Нед и все, что я принимал за свои воспоминания, на самом деле ложь, как он и твердил мне давным-давно. Наверное, он решил, что я говорю это из желания порадовать его, потому что поначалу ничего не изменилось. Он даже был очень строг со мной, обвинил меня в том, что я притворяюсь, будто согласен с ним, – чтобы облегчить себе жизнь. Однако, навестив меня еще несколько раз, доктор сказал, что я одержал настоящую победу и, стало быть, мне можно доверять и кое-что мне разрешить. Я спросил, не означает ли это, что мне позволят читать книги. Книги – это потом, ответил доктор, книги могут быть опасны для человека, у которого связь с реальностью еще настолько слаба. Для начала будет неплохо, если я получу бумагу, ручку и запишу все, что чувствую. Если доктор Малло уверится в том, что я отношусь к своему положению с должной серьезностью, я смогу начать посещать библиотеку.

А как насчет других пациентов? Можно ли мне будет встречаться с ними? Я заметил, что после полудня и по вечерам наступает время, когда раздается электрический звонок, а потом где-то далеко открываются и закрываются двери, слышится шарканье ног и временами короткий смешок.

Доктор Малло похвалил меня за наблюдательность  и выразил надежду, что когда-нибудь я стану настолько сильным и уравновешенным, что смогу общаться с другими людьми, не подвергаясь при этом опасности. Ему приятно, что мне присуще самоуважение, которое заставляет меня поддерживать физическую форму, он надеется, что я смогу заняться и умственными упражнениями, подобными наклонам и приседаниям, с помощью которых я укрепляю тело.

Так что теперь мне следует делать  все очень медленно и не позволять себе чересчур возбуждаться. И не нужно преувеличивать мои кажущиеся достижения, потому что, если честно, во сне, а иногда и наяву тени ложных воспоминаний еще наполняют мой разум, словно духи-искусители. Если я буду слишком оптимистично оценивать свое состояние, это не принесет мне никакой пользы. Впереди у меня еще очень долгий путь.

Снаружи доносится поскрипывание тележки. Скоро время лечебных процедур и ужина. Я должен отложить ручку, аккуратно выровнять на столе пачку бумаги и сидеть выпрямившись. Совсем не нужно, чтобы доктор Малло узнал, что я слишком разгорячился или вел себя недисциплинированно.

Фон Трапп! Вот как звали детей в «Звуках музыки»! Вот видишь! Если расслабиться, все действительно возвращается. «Певцы семейства фон Трапп»…

Это был чудесный, обнадеживающий день.

– Ну-с, Нед, друг мой, как вы сегодня?

– Очень хорошо, доктор Малло, но только – можно кое о чем попросить?

– Разумеется. Вы же знаете, что можете попросить меня о чем угодно.

– Я думаю, это неправильно, что вы все еще называете меня Недом.

– Мы уже говорили об этом. Я с удовольствием стану звать вас так, как вам захочется. Попробуйте предложить мне другое имя. Имя, которое вам памятно.

Нед наморщил лоб.

– Ну, иногда мне кажется, что я, может быть, Эшли.

– Вы хотели бы, чтобы я называл вас Эшли?

– Нет, не думаю. Что-то тут не так. Я уверен, что помню одного Эшли, наверное, он был чем-то похож на меня. Имя Эшли связывается у меня с притворством, с попытками казаться не тем, кто ты есть, но все это немного запутано. Нет, вряд ли я – Эшли. Я надеялся, что, может быть, вы сами придумаете мне имя. Не исключено, что я скоро вспомню настоящее, а пока, как вы меня ни назовете, все будет лучше Неда. Имя Нед начинает меня раздражать.

– Очень хорошо. Я буду звать вас… – доктор Малло оглядел комнату, словно ожидая, что какая-то из находящихся в ней вещей подскажет ему подходящее имя. – Я буду звать вас Томасом, – сказал он после паузы, во время которой разглядывал картину, висевшую на стене за спиной Неда. – Как насчет Томаса? Имя, сколько я понимаю, английское, а вы у нас – молодой англичанин. Уж это-то нам известно.

– Томас… – Нед с удовольствием произнес это имя. – Томас… – повторил он счастливым тоном разворачивающего подарок ребенка. – Очень хорошее имя, доктор. Спасибо. Мне оно очень нравится.

– Итак, мы станем звать вас Томасом, – решил доктор Малло. – Однако я должен убедиться в том, что вы понимаете, в чем состоит значение имени. Это попытка бегства от Неда, символ, скажем так, нового начала. Важно, чтобы вы относились к нему реалистично, не воображали, будто у Томаса имеется прошлое, в которое вы можете отступить. Это имя, которое мы только что придумали вместе, – для удобства и для того, чтобы отметить ваш успех. Ничего более.

– Абсолютно!

– Итак. Томас, мой юный друг. Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, очень хорошо, – ответил Нед. – В последнее время я чувствую себя очень счастливым.

Звучание нового имени казалось ему чудесным, порождало чувство, которое позже, в своей комнате, он еще разовьет в себе и станет хранить, как сокровище. «Привет, Томас»; «Томас, рад тебя видеть»; «О, смотрите, а вот и Томас!»; «Добрый старый Томас…»

– А я наконец, – сказал доктор Малло, бросая взгляд на лежащую перед ним на столе высокую стопку бумаги и чуть приметно улыбаясь, – начал без особых усилий разбирать то, что вы пишете.

– Я теперь лучше пишу, правда? – с энтузиазмом согласился Нед. – Мне стало гораздо легче выводить буквы.

– И лучше, и медленнее, надеюсь? С большим спокойствием?

– Более чем.

– У вас отросла изрядная борода. Она вам не мешает?

– Ну, – рука Неда поднялась к лицу, – чтобы привыкнуть к ней, потребуется время. Чешется, и, думаю, я выгляжу с ней довольно странно.

– Нет-нет. Почему же странно? Борода – вещь самая естественная.

– Ну…

– Вы хотели бы увидеть себя с бородой?

– А можно? Правда, можно? – Упирающиеся пальцами в пол ноги Неда начали подпрыгивать.

– Я никаких противопоказаний не вижу.

Доктор Малло выдвинул ящик письменного стола, извлек из него ручное зеркальце и через стол передал Неду, который опустил зеркальце на подергивающиеся колени и отвернул в сторону лицо.

– Боитесь взглянуть?

– Я… я не уверен…

– Упритесь ступнями в пол и сделайте несколько глубоких вдохов и выдохов. Раз-два-три. Раз-два-три.

Колени Неда замерли. Он повернулся к доктору Малло, поднял зеркальце, дважды сглотнул и открыл глаза.

– Ну, и как вам?

Нед смотрел на лицо, которого он не знал. Лицо с не меньшими изумлением и ужасом взирало на него. Изможденное, с острыми скулами и запавшими глазами. Длинные, прямые, соломенного цвета волосы свисали на уши, борода же казалась жестче и несколько отдавала в рыжину. Нед коснулся своего лица и увидел костлявые пальцы, погладившие подбородок лица в зеркале, подергавшие его за усы.

– Вам знакомо это лицо?

Нед старался не встречаться взглядом с глазами, глядевшими на него из зеркала. Глаза обиженно отливали холодной синевой. Похоже, он им не нравился.

– Кто это? – крикнул Нед. – Кто этот человек? Я не знаю его!

По бороде в зеркале текли слезы. Лицо облизало растрескавшиеся губы. Поджало их, с отвращением глядя на Томаса.

– Довольно. Верните мне зеркало.

– Кто он? Он меня ненавидит! Кто он? Кто? Это не я! Это Томас? Это не Нед. Кто это?

Доктор Малло нащупал под столом кнопку звонка. Глупо было решаться на подобный эксперимент. Зрелище неприятное, но и завораживающее тоже. Такой прискорбный дистресс, такое полное вытеснение личности. Малло вспомнил свою диссертацию, посвященную работам Пиаже [49]49
  Жан Пиаже (1896 – 1980) – швейцарский психолог, исследователь детской психологии


[Закрыть] . Если бы в нем еще сохранилась энергия ученого, он мог бы написать об этом статью. Но дни профессионального честолюбия для доктора Малло давно миновали. Доктор смотрел, как Рольф входит в комнату, как с методичной распорядительностью, никогда его не покидавшей, отбирает у Неда зеркальце, как застегивает наручники на запястьях молодого человека.

– Успокойтесь, Томас. Теперь вы, надеюсь, понимаете, что вам еще предстоит проделать долгий путь. Пока же вас ожидает период покоя. Писать вы некоторое время ничего больше не будете, просто предавайтесь мирным размышлениям. Хлорпромазин, – прибавил он, обращаясь к Рольфу. – Семьдесят пять миллиграммов, я полагаю.

Глаза Неда не отрывались от зеркальца, стеклом вниз лежащего на столе. Он даже не замечал, что Рольф закатывает ему рукав. Разум его наполняло одно желание – снова увидеть этого изможденного человека и выдрать из глазниц его злые глаза.

Выпадали, очень нечасто, особые дни, когда еду на поднос Неда наваливали горой, а на столе появлялись вазы с цветами и свежими фруктами. В такие утра Мартин и Рольф выводили Неда из комнаты и ставили под душ, расположенный в конце коридора. Один держал его, другой отмывал дочиста губкой. Затем там же, под душем, но уже выключив воду, они стригли его и сбривали бороду. И комната, когда он возвращался, оказывалась тщательно вымытой. Ночной горшок исчезал, в воздухе витал сосновый аромат освежителя.

Во второй половине этих удивительных дней его посещал доктор Малло, а с ним еще два человека, мужчина и женщина, – на них не было белых халатов, они приносили с собой в комнату атмосферу внешнего мира. Сумочка женщины и кейс мужчины зачаровывали Неда. От этих людей исходили странные запахи – настораживающие, чарующие и пугающие одновременно.

Все трое разговаривали на неизвестном Неду языке – на котором говорили Рольф и Мартин и который Нед когда-то давно счел скандинавским. Он слышал, как в этих разговорах упоминалось его имя – теперь только «Томас», Недом больше никто его не называл.

Иногда женщина обращалась к нему.

– Вы меня помните? – с сильным акцентом спрашивала она по-английски.

– Да, как поживаете? – отвечал Нед.

– Вы-то как поживаете?

– О, мне намного лучше, спасибо. Намного лучше.

– Вы всем довольны?

– Очень доволен, спасибо. Да. Я очень доволен.

Как-то летом они появились опять, но на этот раз их было трое. К знакомой паре добавилась еще одна женщина, моложе и намного пытливее. Нед заметил, что доктор Малло напрягается при каждом ее вопросе и изо всех сил старается давать такие ответы, какие, по его представлениям, от него ожидали или хотели услышать.

– Как давно вы здесь, Томас?

Английский этой новой женщины был лучше, чем у доктора Малло, да и обращалась она прямо к Неду. Другие тоже задавали ему вежливые вопросы, но даже не пытались сделать вид, будто ответы их интересуют. Эта женщина, похоже, очень интересовалась Недом и с большим вниманием слушала то, что он говорил.

– Как давно? – Нед глянул на доктора Малло. – Я не очень уверен…

– Не смотрите на доктора, – предупредила женщина. – Я хочу узнать, сколько времени, по-вашему, вы здесь провели.

– Довольно трудно сказать. Возможно, года три-четыре. Или немного больше?

Женщина кивнула:

– Понятно. А зовут вас, насколько я знаю, Томасом?

Нед с энтузиазмом подтвердил:

– Да-да, именно.

– Но когда вы только попали сюда, вас звали Недом.

Нед обнаружил, что звук этого имени ему неприятен.

– Я тогда был немного не в себе, – объяснил он. – Много мусора в голове. Навоображал себе всякое.

– У вас есть друзья среди других пациентов?

Доктор Малло начал что-то объяснять молодой женщине, она выслушала его и быстро заговорила сама. Неду показалось, что некоторые из услышанных слов немного схожи с английскими – «лучше» и «истерия».

Странно было видеть, как словно уменьшившийся в размерах доктор Малло боится этой женщины. Доктор слушал ее, склоняя голову набок, кивал и улыбался, быстро проводил языком по губам, что-то записывал на листке, прикрепленном зажимом к пюпитру, который он принес с собой. Далеко не один только рост этой женщины, думал Нед, делает доктора маленьким рядом с нею, хоть она и была на целый фут выше его. Все поведение Малло напоминало Неду собственные потуги угодить Рольфу, а то и самому доктору.

Женщина опять обратилась к Неду:

– Доктор говорит, что вы с самого вашего появления здесь предпочитали не общаться с другими пациентами.

– Я… думаю, я не был к этому готов.

Брови женщины приподнялись:

– Почему же?

Нед понимал, что ему не следует смотреть на доктора Малло, пытаться получить от него подсказку или ободрение. Доктору будет приятнее, если он проявит способность думать самостоятельно.

– Я хотел обрести побольше уверенности в себе, понимаете? Не хотел никому лгать о том, кем я был. И еще, – добавил он, – я говорю только по-английски и мне не хотелось, чтобы у меня возникли проблемы, связанные с непониманием моих слов.

Последняя мысль возникла сама собой, и Нед надеялся, что доктор будет доволен его изобретательностью.

Последовал еще один быстрый обмен репликами, в котором приняли участие и вторая женщина, и ее спутник. Доктор Малло с энтузиазмом кивал и что-то записывал. Нед заметил, что он очень старается выглядеть довольным.

– Мы скоро увидимся, Томас, – сказала молодая женщина. – Надеюсь, общество говорящих по-английски людей вам поможет. Пообещайте, что постараетесь разговаривать с другими пациентами, хорошо? С одним или двумя для начала. На случай, если вы разнервничаетесь, за вами будут присматривать. Думаю, вам понравится.

Нед кивнул и постарался принять вид храбрый и решительный.

– Хорошо. – Она обвела взглядом комнату. – Я вижу, у вас тут совсем нет книг.

– Я теперь опять пишу, – сказал Нед тоном почти оправдывающимся. – Даже сочинил несколько стихотворений.

– Не сомневаюсь, что, если у вас появится возможность читать, стихи ваши только улучшатся. Книги полезны для здоровья. До свидания, Томас. Мы встретимся при следующем моем приезде, и я надеюсь увидеть в вашей комнате книги. Тогда мы поговорим о том, что вы прочитали и каких друзей завели.

Вечером того же дня, когда Мартин принес ужин и начал переставлять на тележку вазы с цветами и фруктами, Нед заговорил с ним плачущим тоном:

– Та женщина сказала, что мне придется разговаривать с другими людьми. Это правда? Я не хочу. Я хочу быть один. Передайте доктору Малло, что я не хочу ни с кем знакомиться. Особенно с англичанами.

– Ты делать, как говорить доктор. Если доктор хочет, чтобы ты знакомиться с другие люди, ты знакомиться с другие люди, – ответил Мартин. – Все равно, английский не английский. Не ты выбирай. Выбирай доктор. И вот, смотри, – Мартин уронил на пол у кровати толстенный том английской энциклопедии, – ты читать.

Этой ночью Нед улыбался во сне. К нему вернулось давно забытое воспоминание о добром старике, читавшем ему «Сказки дядюшки Римуса». Что-то такое про Братца Кролика, Смоляное Чучелко и терновый куст. Он не очень хорошо понимал, чем важна для него эта сказка, но понимал, что важна.

Когда Мартин через застекленную дверь ввел в освещенную солнцем комнату явно недовольного пациента, Бэйб поднял глаза от шахматной доски. Гладко выбрит после вчерашнего официального визита, отметил Бэйб. Судя по соломенным волосам и синим глазам, еще один чертов скандинав. Какие же у них испуганные глаза. Ты только помни, испуг может быть и поддельным. Насторожен и внимателен – под личиной уступчивости и пеленой торазина. Знакомый видок. Наш друг, как я погляжу, провел здесь немалое время. Во всяком случае, не рисковать по пустякам он научился. Но почему они держали его отдельно от нас? В чем состоит его большой секрет? – вот что нам интересно. И форму поддерживает самостоятельно, это тоже видно. Физические упражнения по полной программе. И кстати, о физических упражнениях, Мартин, сальная скотина, наверняка уже к нему подъезжал. Ничего ему не обломилось, судя по тому, как сердито стискивает его лапа плечо молодого человека. Ну-ну. Хоть будет о чем поразмыслить.

Бэйб опустил глаза к доске и заныл-загудел на высоких тонах:

– А, так вон что ты задумал, свинья распутная? Ну, с этим-то я управлюсь, есть у меня пара приемчиков…

«А здорово ты наловчился нести невразумительную чушь, Бэйб», – прибавил он про себя.

– Ты сидеть здесь, – сказал молодому человеку Мартин.

Иисус Христос, английский! Благословенный Господом английский язык. Искалеченный Мартином до смерти, согласен, но все же английский.

Бэйб едва не выдал любопытства, распрямившись и взглянув через стол на вошедших.

Спокойнее, Бэйб, спокойнее. Существует масса причин, по которым Мартин заговорил по-английски. Мальчишка все равно может оказаться финном, фламандцем или голландцем. Ниоткуда не следует, что он самый что ни на есть бритт из Бритландии. Не надо спешить с выводами. Английский – лингва франка всех шикарных международных заведений. На нем говорят в любом классном банке, борделе и сумасшедшем доме – отсюда и до Балкан.

Молодой человек, уже севший, попытался теперь встать.

– Я говорю – сидеть. – Мартин сердито придавил его плечи. – Ты сидеть, оставаться.

А ты-то почему ни слова не говоришь, мальчик?

Глаза Бэйба перебегали с одной шахматной фигуры на другую, пальцы подергивали за нижнюю губу. Никто бы и не подумал, будто он осознает существование мира за пределами лежащих перед ним шестидесяти четырех клеток, и уж совсем невозможно было догадаться, что все его внимание сосредоточено на нескладном госте, заявившемся в солнечную галерею.

Мартин прошелся по ней, оглядывая других пациентов, пока его собственный беспокойно ерзал на пластмассовом стуле.

– Пожалуйста, можно я уйду? – в конце концов проскулил молодой человек.

Да охранят нас ангелы Господни! [50]50
  В. Шекспир. «Гамлет», акт I, сцена 4. Пер. М. Лозинского


[Закрыть] Не просто бритт. Англичанин! Такой же английский, как майское дерево! Английский, как пытка! Английский, как ханжество, педерастия и парламент. Четыре коротеньких слова, но я могу провести их грамматический разбор, разложить их на части так же легко, как простое «спасибо».

«Пожалуйста, можно я уйду?» Частная школа. И хорошая к тому же, не какая-нибудь дыра. Одна из трех первоклассных – или я полный дурак, а таковым, свидетель мне Бог [51]51
  Послание к Римлянам, 1, 9


[Закрыть] , я никогда не был.

«F3, слон g2, ладья отходит…»

Уинчестер, Итон, Харроу?

«Пешку с „с“ вперед, потом жертвуем ею, чтобы расчистить место на ферзевом фланге…»

Не Уинчестер, полагаю. Слишком вежлив.

«Меняем слона на коня и все черные квадраты мои…»

Итон? Не думаю. Не та осанка. Осанки у итонца не отнять, даже здесь. Остается Харроу. Semper floreat herba [52]52
  «Пусть всегда зеленеет трава» (лат.)


[Закрыть] .

– Бэйб, я хочу с тобой кое-кого познакомить.

Это Мартин, подойдя, заговорил уже по-шведски.

– Не хочу я ни с кем знакомиться, – на том же языке пробурчал Бэйб и так неуклюже произвел размен, что фигуры посыпались с доски. – Оставь меня в покое.

– Мало ли чего ты не хочешь, старик. Его зовут Томас. Можешь научить его играть в шахматы.

Нед наклонился и поднял с пола черную ладью. Бэйб, даже не взглянув на него, вырвал фигуру из руки Неда и хлопнул ею по доске.

– Сидеть и играть шахматы, – приказал Неду Мартин. – Это Бэйб. Наш самый старый гость. Здесь даже перед доктор Малло, так, Бэйб?

– Я попал сюда еще до того, как ты был капелькой семени, стекавшей по греховной ноге твоего папаши, ничтожный ты, извращенный, обгаженный пидер.

– Что? Что он говорит?

– Он говорит, что действительно провел здесь долгое время, – ответил Нед. – Послушай, Мартин, мне обязательно нужно с ним разговаривать? Нельзя ли мне вернуться в мою комнату? Пожалуйста. Или хотя бы побыть одному?

– Ты разговаривать, – приказал Мартин. – Я вернуть к обеду. Сидеть. Разговаривать. Играть шахматы. И не ссорить друг друга.

Почти минута прошла в молчании – Бэйб расставлял фигуры, а Нед сидел, старательно изображая недовольство.

За спиной Бэйба он видел лужайку, полого уходящую вниз, к веренице деревьев, стоявших так тесно, что это наводило на мысль о реке. За окном виднелись другие пациенты, сидящие на скамейках, прогуливающиеся. Нед никак не мог поверить, что все это стало возможным.