Текст книги "Теннисные мячики небес"

Автор книги: Стивен Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– А я-то полагал, – сказал Оливер, глядя поверх крыш на Марбл-Арч [43]43
  Сооруженная в 1828 г. триумфальная арка – главный въезд в Букингемский дворец


[Закрыть] , – что назван в честь Оливера Кромвеля, того самого человека, который его схватил. Ты нарисовала очень милую, очень чувствительную, очень ирландскую, если позволишь мне так выразиться, картину, мама, картину возвышенных страданий и благородных идеалов но я вроде бы помню, что блаженный Оливер Планкетт, как его, кстати сказать, называли в мои школьные годы…

– Святейший Папа недавно канонизировал его…

– Вот как? Должно быть, я проглядел заголовки. Пусть так, однако память твердит мне, что он умер, благодаря Господа за ниспосланные страдания и моля о прощении врагам своим. Как-то не помню, чтобы мне приходилось читать, что он визгливо клял всех англичан до единого и взывал к кровавой мести. Как ты полагаешь, вид разорванных на куски английских детей наполнил бы его сердце радостью?

– Я и не надеялась, что ты поймешь. Собственно, я предпочла бы больше об этом не говорить.

– Не сомневаюсь, – сказал, отворачиваясь от окна, Оливер. – Но по крайней мере за одну особенность твоего детства мне следует быть благодарным.

– И за какую же?

– Великий дядя Бобби удочерил тебя, и мое истинное происхождение осталось незамеченным, верно? Он закопал твоего отца так глубоко, что, когда я проходил проверку, имя его не всплыло ни разу. Ты что же, всерьез думаешь, будто правительство взяло бы меня на работу, знай оно, что я внук изменника-фения, шпиона, друга Кейсмента [44]44
  Кейсмент, сэр Роберт Дэвид (1864 – 1916) – английский дипломат, пытавшийся во время Первой мировой войны добиться от немцев помощи ирландским националистам и казненный за измену


[Закрыть] и Чилдерса [45]45
  Чилдерс, Роберт Эрксин (1870 – 1922) – писатель, ирландский националист, казненный за поддержку республиканцев во время гражданской войны, разразившейся после создания в 1922 г. Ирландского Свободного государства


[Закрыть] , ярого врага Короны?

– Ну, теперь, я полагаю, ты откроешь ему глаза?

– Нет, мама, этого я не сделаю. Ты ошибалась, считая, будто я лишен честолюбия. Мы с тобой – единственные на всем божьем свете люди, знающие правду, так оно и останется в будущем. Я провел кое-какие приготовления, и одно из них касается тебя.

– Неужто, Оливер? Ты что-то для меня приготовил? Звучит чрезвычайно интригующе! И много тебе пришлось потрудиться?

– Ты известишь своих друзей, что последнее письмо Леклера перехвачено. Ты опасаешься, что за тобой установлена слежка, и решила на время затаиться в глуши.

– Неужели я так решила, дорогой?

– Решила, решила. Время от времени я буду навещать тебя, а ты – снабжать меня именами каждого работника каждой мастерской, в которой производят бомбы, сведениями о каждой ячейке, каждом отряде боевиков, каждом тайном складе оружия и каждом вербовщике, сборщике средств и сочувствующем, о каких ты когда-либо слышала. Любые данные, слухи и сплетни, не миновавшие твоих длинных ушей за долгие годы преступной, изменнической деятельности, ты передашь мне. Это в огромной мере ускорит мою карьеру и наполнит тебя материнской гордостью на все оставшиеся годы сельской жизни.

– Когда я рожала тебя, – сказала Филиппа, – у меня сработал кишечник. Много лет я гадала, не сбилась ли акушерка во всей той суматохе, не выбросила ли ошибкой ребенка и не принесла ли мне для кормления завернутый в одеяло кусок дерьма. Теперь я знаю наверняка.

– Какие чарующие сантименты.

– А если я откажусь?

– Вот этого, мама, делать не следует. У меня достаточно возможностей изгадить жизнь тебе, Джереми, твоим приемным детям и в особенности молодому человеку, благодаря которому я доставил тебе это письмо.

– Кто он?

– Ты его не знаешь, но он бы тебе понравился, уверяю. Теперь он обречен на вечные муки, подобные мукам распятого Христа, и все за твои грехи. Даю тебе неделю, чтобы растолковать Джереми, как ты устала от города и как тебе не терпится вкусить сельского покоя в Уилтшире. И если ты полагаешь, что сможешь скармливать мне бесполезную информацию, мама, подумай как следует. Я готов рискнуть и сдать тебя. Ты проведешь остаток жизни в самой суровой тюрьме Европы.

Оливер шел по площади, мурлыча «Лиллибуллеро» [46]46
  Это название носят две уместных здесь песни – антикатолическая песня XVIII в. и марш диверсионно-десантных отрядов времен Второй мировой войны


[Закрыть] . Сияло солнце, от улиц исходил приятный запах размякшего гудрона. Бедная мама, думал он, как ей будет не хватать Лондона.

У гостиницы «Баркли» он вошел в телефонную будку.

– Отдел новостей.

– Это временная ИРА [47]47
  Основанная в 1919 г. Ирландская республиканская армия (ИРА) в 1970 г. раскололась на умеренную «официальную ИРА» и применяющую тактику террора «временную ИРА»


[Закрыть] . У нас в руках сын британского военного преступника Чарльза Маддстоуна. В доказательство вам будет послана его одежда. Код «внутри, внутри, внутри». Всего доброго.

Нед, прикованный наручниками к деревянной стойке, сидел на полу фургона напротив двух мужчин, мерзее которых он в жизни своей не видел.

В пятнадцать лет, играя в регби, он сломал ключицу и полагал в ту пору, будто больнее человеку быть уже не может. Теперь он знал, что это не так. При любом повороте, любом ухабе, одолеваемом сидевшим на водительском месте мистером Гейном, Неда пронизывала слепящая боль, столь острая, что при каждой ее волне в глазах вспыхивали оранжевые и желтые сполохи, кровь ревела в ушах и казалось, будто сами внутренности его вот-вот разорвутся от ужаса. Боль изматывающая, безостановочная возникала в плече и вырывалась оттуда неистовыми, яростными языками пламени, бившими, опаляя Неда, в каждый уголок тела. Старания сохранять неподвижность, не напрягаться при каждом вдохе и выдохе не оставляли Неду сил, чтобы сказать хоть слово, – пока он наконец не почувствовал, что фургончик выехал на шоссе. Сравнительная ровность движения позволила попытаться объясниться.

– Мистер Дельфт… – начал он. Мужчины обратили к нему взгляды. – Мистер Дельфт сказал, я поеду домой… он сказал, я…

Мистер Гейн, обгоняя грузовик, резко взял вбок, Неда мотнуло вперед, и в плече что-то взорвалось. Осколки, визжа и сверкая, разлетелись по всему его телу.

Пять минут спустя он предпринял еще одну попытку и шепотом выдавил.

– Я должен был… ехать домой…

Миг-другой мужчины с безмолвным интересом созерцали его, потом отвернулись.

Нед почти утратил ощущение времени и пространства. Он не знал, как долго провалялся на полу кухни – пять минут или пять часов. Не знал, как долго они уже едут и в каком направлении. Окна в фургоне отсутствовали, единственное, что позволяло судить о времени суток, это ощущение, что число машин на дороге возросло. Значит, час теперь утренний.

Он снова попробовал заговорить:

– Мое плечо… оно… я думаю, оно сло… сло… сломано.

Удивительно, но даже при той мгле непонимания, что заволокла его рассудок, Нед еще пытался быть вежливым. Он мог ведь сказать, что плечо ему сломали, мог сказать, что сломал его мистер Гейн.

Мужчины посмотрели друг на друга.

– Ты случайно плечи вправлять не умеешь? – спросил один.

– Да я к нему пальцем, на хер, не притронусь, – ответил второй. – Этот пидор все свои гребаные штаны обосрал. Вонючка.

Разбитый нос Неда, в котором пузырилась кровь, не воспринимал окружавшей его вони, однако Нед понял теперь, что за мягкая кашица перекатывается между его ягодицами.

– Простите… – роняя слезы, выдавил он. – Я не знал. Простите, но только…

– Заткнись наконец, мать твою, понял?

– Мистер Дельфт сказал… сказал, что я поеду домой. Он рассердится… и отец… отец важный человек… прошу вас, пожалуйста!

Чтобы прекратить это утомительное нытье, они принялись по очереди избивать Неда и били, пока он не впал в беспамятство.

Мне редко случается признаваться, что я сбит с толку, однако нынешним утром исчезновение Неда Маддстоуна в течение какого-то времени представлялось мне удивительнейшей из загадок, какие только можно вообразить. Впечатление было такое, что его просто смело с поверхности земли. Как это типично, думал я в ранние часы дня, после очередного выпуска телевизионных, а следом и радионовостей, – они не позволили просочиться наружу даже обрывкам сведений. На полицию нажали, мне это было совершенно ясно. Какого-то гнусного лакея из Центрального управления подключили к этому делу, и он все прикрыл. Меня так и подмывало спросить у Тома, в доме которого, в полуподвале, располагается моя квартира, не слышал ли он чего-нибудь. Том работает в штаб-квартире партии на Смит-сквер и посвящен в самые разные тайны. Уж я-то знаю, я часто читаю его бумаги, когда он, пьяный, валяется наверху в кровати. Я подавил это искушение, не желая, чтобы ко мне потом лезли с расспросами. Но то, что информация об аресте Неда так и не вышла наружу, меня расстроило.

Нам с Руфусом следовало оповестить и прессу, не только полицию, гневно повторял я себе, а мне это не пришло, по наивности, в голову. Это следует учесть на будущее. Когда-нибудь, решил я, на моем письменном столе будет стоять табличка: «В конце концов, это ведь Англия», и ни одного важного решения, не взглянув на нее, я принимать не стану. Сейчас-то я уже понял, что был несправедлив и к полиции, и к правящей верхушке, однако идея насчет таблички все равно хороша.

При нормальном ходе событий сэр Чарльз должен был в середине дня появиться на Кэтрин-стрит, чтобы провести ежедневное совещание с помощниками. Однако, с учетом отсутствия каких бы то ни было новостей, мне представлялось очевидным, что он, скорее всего, приехал туда еще ночью, чтобы внести залог за сына и так или иначе перекрыть кислород прессе. Тем не менее я был полон решимости добиться того, что пресса этим делом займется, даже если это потребует от меня еще одного анонимного звонка из телефонной будки. Но первым делом следовало в точности выяснить, что происходит на Кэтрин-стрит. Надежда услышать объяснения сбитого с толку Неда, увидеть, как он смущенно уверяет отца в своей невиновности, наполнила меня сладостными предвкушениями. Поверил ли ему отец? Или без ужина отправил в постель? И я решил, что буду демонстрировать Неду ту же тактичность, смотреть на него теми же собачьими глазами, проявлять то же неуклюжее сочувствие, с каким он, с его непроходимой глупостью, лез ко мне.

Как ни хотелось мне попасть на Кэтрин-стрит по возможности скорее, в поезд метро, идущий к Виктории, я сел в свое обычное время, в половине десятого. Приятно было бы оказаться там пораньше, однако важно ничем не показать, что я ожидаю от сегодняшнего дня чего-то большего, чем следует ожидать от совершенно нормальной пятницы.

Свернув на Кэтрин-стрит, я с радостью увидел у дома полицейскую машину. Дела, похоже, шли на лад. Присутствие здесь полиции никак не вязалось со сколько-нибудь согласованными, удачными попытками замять всю историю; в лучшем случае – с крайне неумелыми. Если бы удалось надавить на полицию, она вряд ли светилась бы здесь, вряд ли оставила бы машину прямо у входной двери. Возможно, люди из отдела наркотиков обшаривают сейчас дом сверху донизу, возможно, войдя, я увижу вывороченные паркетины и книги, валяющиеся среди осколков фарфора. Какая милая перспектива. Я оглядел фасад и вроде бы заметил чье-то лицо, прижатое к оконному стеклу в кабинете на втором этаже.

Я вошел, поднялся по лестнице, сооружая на лице выражение, состоящее, как надеялся, из приятной смеси умеренного любопытства и бесстрастной готовности к любым сюрпризам.

Сэр Чарльз сидел за столом, разговаривая с двумя полицейскими. Лицо, которое я увидел в окне, было лицом Порции, девушки Неда. Она и сейчас стояла у окна и тревожно оглядывала улицу, вертя туда-сюда головой и туманя дыханием стекло.

– Эшли, слава богу! – едва я вошел, вскричал, взволнованно вскакивая, сэр Чарльз.

– В чем дело, сэр Чарльз? Что-нибудь неладно?

– Вы не видели Неда?

– Неда? Нет, сэр, со вчерашнего дня не видел. А что? Он разве не здесь?

– Никто не видел его со вчерашнего вечера, с четырех часов!

– О господи! – воскликнул я. – Но это странно…

Полицейские с любопытством посматривали на меня, я уважительно склонил в их сторону голову.

– Джентльмены, это мистер Барсон-Гарленд, мой аналитик, – сообщил сэр Чарльз.

Полицейские встали со стульев и с серьезным видом пожелали мне доброго утра.

– Эти любезные офицеры очень помогают мне, Эшли. Тем не менее до сей поры все остается полной загадкой.

Очень помогают? Столичной полиции следовало бы присмотреться к тому, как взаимодействуют ее подразделения. Клоуны из отдела наркотиков все еще не удосужились сообщить этим несчастным топтунам, что именно они держат у себя Неда.

Должен признаться, я и не подозревал, что такая мелочь, как хранение травки, позволяет продержать человека в камере всю ночь. Но тут до меня дошло, что при аресте Нед мог, желая оградить отца, и не назвать своего имени. Возможно, подобная неуступчивость вкупе с вызывающими манерами Маддстоуна до того разозлила полицейских, что они засунули Неда в камеру, просто чтобы преподать ему урок.

– А в больницы вы звонить не пытались? – спросил я. – Или даже в полицейские участки. Может быть, на него напали или…

– Да, да, – сказал сэр Чарльз, снова усаживаясь. Он привычно занял начальническое место за письменным столом, полицейские же почтительно сидели напротив – фуражки на коленях, записные книжки в руках, словно у секретарей, приготовившихся писать под диктовку. – Мы испробовали все. Сообщение о пропавшем без вести разослано по всем полицейским участкам и больницам Лондона. Скоро сюда подъедут офицеры из Специальной службы [48]48
  Отдел Департамента уголовного розыска, выполняющий функции политической полиции и занимающийся персональной охраной государственных деятелей


[Закрыть] . Понимаете, – сэр Чарльз понизил голос, – при положении, которое я занимаю, нельзя сбрасывать со счетов и возможность того, что дело касается вопросов безопасности.

Что-то в том, как он произнес «при положении, которое я занимаю», очень и очень напомнило Неда. Тот же способный довести до исступления маддстоунский покаянный тон – как будто высокое положение, власть и родовитость суть смутительные промахи, которые следует понять и простить.

Один из полицейских обратился ко мне:

– Когда вы в последний раз видели мистера Маддстоуна, сэр?

Я поразмыслил над этим вопросом.

– М-м, где-то в середине дня. Все утро я проработал с корреспонденцией… – я обратил взгляд к столу сэра Чарльза, где так и лежала стопка неподписанных писем, – собственно, вот с этими письмами. Потом отправился… в котором часу мы ушли, Порция?

Порция, отвернувшись от окна, уставилась на меня пустыми глазами. Видно было, что она не спала всю ночь, а вопроса моего не услышала, только свое имя.

– Я ушел вместе с вашим кузеном Гордоном, – напомнил я ей. – Хотел показать ему парламент. Вы помните? Не можете сказать, когда это было?

– В середине дня, – тусклым голосом ответила она. – Вы ушли в середине дня. А потом вернулись.

– Вернулись? – приподнимая брови, удивился я. – Не помню, чтобы… ах да, конечно, вы правы. Я зашел забрать кейс, это было примерно… думаю, около трех, однако Неда я в тот раз не увидел. Вы с ним поднялись наверх и… вы были чем-то заняты, – торопливо поправился я, за что один из полицейских наградил меня подобием улыбки. – Вы еще собирались после сходить куда-то, договориться насчет работы, верно? И что было потом?

Порция, запинаясь, рассказала, что было потом. Я сразу понял, что она уже повторяла эту историю множество раз – другим людям и – снова и снова – себе самой, словно надеялась, что, рассказывая, сможет разобраться в случившемся, отыскать ключ к загадке. Когда она после собеседования вышла на улицу, Неда там не было. Она подождала его на Кэтрин-стрит, вернулась домой, звонила, звонила, а в семь утра ей наконец удалось упросить служащего палаты общин связаться с сэром Чарльзом. Тот приехал прямо сюда и позвонил в полицию, которая до сих пор ничего не смогла обнаружить.

– Простите, мисс, – прервал ее один из полицейских. – Вы ведь не поссорились с мистером Маддстоуном, верно? Ни размолвки, ничего в этом роде?

Порция уставилась на него:

– Размолвка? Между мной и Недом? Нет, это было невозможно. Мы никогда… мы и не могли никогда… Мы были как…

Сэр Чарльз подошел к ней с носовым платком и обнял за плечи. Полицейские обменялись взглядами, потом заметили, что я наблюдаю за ними, и уставились в свои записные книжки. Все это было очень трогательно.

– Могу ли я чем-то помочь? – заговорил я. Позвонить куда-нибудь?

– Вы очень добры, Эшли, но не думаю, что… – начал сэр Чарльз.

– Стоит подумать о журналистах, сэр, – сказал один из полицейских. – Они могут оказаться очень полезными. Возможно, мистер Барсон-Гарленд мог бы позвонить кому-то из ваших знакомых газетчиков.

Сэр Чарльз напрягся. Пресса не принадлежала к числу любимых его общественных институтов. Она посмеивалась над ним за «отсталость» и выговор, из-за которого герцог Эдинбургский обретал сходство с архивным клерком. Как правило, пресса именовала его Гавкинстоуном, Психстоуном и сэром Чарльзом Чокнутым.

– Вы действительно считаете это необходимым? – озабоченно спросил он. – Они же только…

Громкое дребезжание дверного звонка вынудило нас на время отложить дальнейшее обсуждение роли прессы в обществе. Порция ахнула, вырвалась из рук сэра Чарльза, подскочила к окну и глянула вниз.

– Ох. Там какие-то трое, – упавшим голосом сообщила она.

– Это Специальная служба, сэр.

Замерший посреди ковра сэр Чарльз выглядел теперь ровно на все свои годы. Мне пришло в голову, что Порцию он обнял, чтобы не только успокоить ее, но и самому остаться на ногах.

– Я открою, – вызвался я.

Так это утро и тянулось. Одна из новостей, появившаяся наконец к середине дня, сильно озадачила меня. Я поделился ею с Руфусом и Гордоном во время очередного нашего завтрака в пабе, стоящем в тени Биг-Бена.

– Похоже, полиция нанесла визит в Найтсбридж-колледж, – сказал я. – Вроде бы четверо испанских студентов видели, как молодого светловолосого англичанина запихали в машину и увезли. Договориться между собой о том, был ли это «воксхолл» или «форд», они не смогли, и их потащили куда-то, чтобы посмотреть фотографии Неда.

– А, дьявол! – воскликнул Руфус. – Они же его сразу узнают.

– Я что-то не врубился, – сказал Гордон. – Копам ведь уже известно, что это он. Ради Христа, они же сами его и забрали.

– Чем больше проходит времени и чем больше полицейских вовлекается в дело, тем менее правдоподобным выглядит то, что они вообще забирали его, – пробормотал я, однако Гордон в этот миг слушал Руфуса.

– Машина, конечно, была «воксхоллом», – убежденно говорил тот, – и сомневаться нечего. Трехрежимный «кавалер». И выглядели они, по-моему, как парни из отдела наркотиков. Кожаные куртки, небритые, в линялых пятьсот первых, в «адидасах». Классический отдел наркотиков. Такие у них представления о маскировке. Даже трогательно.

– Господи, ну и каша. Так ты думаешь, его держит отдел наркотиков и они там не знают, что он объявлен в розыск? Может, позвонить им еще раз?

– Гордон, это очень опасная идея, – сказал я. – Послушай меня. И вбей себе наконец в голову, что какие бы джинсы и обувь ни предпочитали люди, которых мы вчера видели, они были не из отдела наркотиков. И вообще не из какого бы то ни было отдела.

Я провел очень жаркие полчаса, убеждая эту парочку, что если мы признаемся хоть в каком-то своем участии во всей этой истории, то лишь сильнее ее запутаем.

– Это простое совпадение и ничто иное, – объяснял я им. – Неда похитили. Вот очевидное и единственное объяснение. Случайно получилось так, что похитители выбрали именно это время и это место. Если вдуматься, все вполне логично. Вчера у них появилась первая за долгое время возможность. Несколько месяцев он провел в школе, потом был в плавании. А вчера – вчера они могли проследить Неда с Порцией от дома до Найтсбридж и, увидев, что он остался на улице один, схватили его. Это произошло на наших глазах. Мы, естественно, подумали, что это арест. А полиция, скорее всего, не приняла наш звонок всерьез и решила не связываться. Или, – добавил я, – они там услышали, как Руфус хихикал около будки, и поняли, что имеют дело с обычным школьным розыгрышем. Чем все это и было.

На мой взгляд, объяснение звучало довольно беспомощно, однако они на него купились и некоторое время переваривали эту версию. Гордон, как я и предполагал, первым обнаружил слабое место.

– Если его похитили, почему никто не требует выкупа?

К этому я был готов и мрачно ответил:

– Похитители похитителям рознь. Отец Неда два года занимал пост министра по делам Северной Ирландии.

Когда до них дошел смысл сказанного, челюсти у обоих отвисли.

– Понимаете теперь, – продолжал я, – почему нам следует затаиться и не говорить никому ни слова? К нам все это не имеет никакого отношения.

– Если не считать того, что мы свидетели, – сказал Гордон. – Мы могли бы дать показания…

– Там же были испанские студенты, они отлично опишут тех людей. А мы находились на другой стороне оживленной улицы. Нет уж, поверьте мне, ничего, кроме лишней путаницы, мы тут не добавим.

Паб я покинул в уверенности, что на них можно положиться – ничего неблагоразумного они не сделают и не скажут. Вернувшись на Кэтрин-стрит, я обнаружил, что попасть в дом могу теперь, только предъявив свой пропуск в палату общин поставленному у входной двери полицейскому.

В кабинете Маддстоуна имелось подобие шезлонга – плюш, позолота, – из тех, в которых обычно позируют живописцам экзотические принцессы. Поднявшись наверх, я увидел обмякшего в нем сэра Чарльза, с лица которого сбежали все краски. Порция сидела, припав к нему, – или это он к ней припал – по лицу ее катились слезы. Ясно было, что в мое отсутствие поступили очень серьезные новости.

Какой-то человек – с виду от двадцати до тридцати лет – разговаривал по телефону, присев на краешек стола. Когда я вошел, глаза его обшарили меня с ног до головы, породив неприятное чувство, что, сколь бы ленивым и благосклонным ни показался мне осмотр, человек этот видит меня насквозь, до самого донышка, и увиденное его не очень-то впечатляет. Оперативник из разведки, сказал я себе, стараясь стряхнуть неприятное чувство. Умение смотреть так на людей, без сомнения, оттачивается одновременно с умением пользоваться шифровальными книгами, микропленкой и капсулами с цианистым калием.

– Что случилось? – спросил я. Сэр Чарльз открыл глаза и попытался что-то сказать. Бедняга окончательно развалился на куски. Если таковы наши политические лидеры, нечего и удивляться, что страна пошла к чертям собачьим. Когда я приду к власти, меня никому так просто сломать не удастся.

«Когда я приду к власти». Странно. Очень странно. Впервые в жизни я облек эту мысль в слова. Я вечно твердил себе, что стану преподавателем, и сейчас, записывая ее, испытываю непонятное облегчение. Возможно, я всегда это знал.

Ну-ну.

– Вы кто? – спросил человек у стола, мягко кладя трубку и улыбаясь мне.

– Эшли Барсон-Гарленд. Личный помощник сэра Чарльза.

– Эшли Барсон-Гарленд, Эшли Барсон-Гарленд… – Он взял две лежавшие у телефона записные книжки. – Ну и почерк же у наших друзей в синем… ага, да, вот оно. Эшли Барсон-Гарленд. Здесь сказано, что вы школьный товарищ Эдварда и проводите для сэра Чарльза исследования. Но, позвольте, в таком случае вам должно быть года двадцать два? Или двадцать три?

– Через две недели мне исполнится восемнадцать, – слегка покраснев, ответил я. В школе новички нередко принимали меня за учителя, и мне не нравятся напоминания о том, что выгляжу я старше своих лет.

– Виноват, опростоволосился. Моя фамилия Смит.

Смит, подумать только. Намеренное оскорбление. Я подошел, чтобы пожать ему руку, и у него хватило наглости оглядеть после этого свою ладонь, а затем снова мое лицо, отчего я опять покраснел.

– Ну-с, мистер Барсон-Гарленд, – сказал он, и я обнаружил, что открыто выказанное отвращение бесконечно менее оскорбительно, чем полное отсутствие выражения, царившее на его лице, пока он вытаскивал из рукава носовой платок и вытирал ладонь. – Боюсь, покамест вы завтракали, поступили новости довольно дурные…

Тон, которым было произнесено «покамест вы завтракали», похоже, должен был внушить мне, что я повинен в некоем ужасном нарушении долга, порожденном свойственным мне сибаритством. Между тем это сэр Чарльз настоял, чтобы я поел, а полицейские согласились с ним, сказав, что я ничем больше помочь им не в силах.

– Дурные новости? – повторил я, сопротивляясь искушению объяснить про завтрак и тем самым подвергнуться новым унижениям.

– Похоже, что час назад некто позвонил в редакцию газеты «Таймс» и взял на себя ответственность за похищение Эдварда Маддстоуна. Мы исходим из предположения, что звонивший сказал правду.

– Но кто? Почему?

– Человек заявил, что он представляет ИРА. Что касается «почему»…

Сэр Чарльз словно бы застонал, и Порция покрепче прижала его к себе.

– О господи, – прошептал я. – Так я был прав.

– Вы были правы? – Смит с выражением снисходительного удивления приподнял брови.

– Ну, такая мысль приходила мне в голову. Я хочу сказать, это выглядит возможным объяснением, сами понимаете. С учетом… с учетом… всего, – неловко закончил я.

– А вы сообразительны, мистер Барсон-Гарленд. Что ж, может быть, вы пустите вашу сообразительность в ход и немного поможете нам? Если вы не против.

Я с готовностью кивнул.

– Конечно. Всем, чем хотите.

– «Таймс» дала нам время проверить эту информацию, прежде чем они ею воспользуются, а они воспользуются непременно. Я подумал, что, возможно, сэру Чарльзу и присутствующей здесь юной леди следовало бы покинуть дом до того, как разверзнутся врата ада и журналисты устроят здесь цирк. Может, вам известно какое-нибудь подходящее подземелье? Где вы живете, мистер Барсон-Гарленд?

– Тредвэй-Гарденз, – ответил я. – Это всего лишь небольшая квартирка.

– И вы, э-э, делите ее с кем-либо?

Вопрос прозвучал достаточно невинно, но у меня снова возникло впечатление, что он отыскал во мне нечто забавное.

– С Томом Гроувом. Он работает в штаб-квартире партии, это его дом, а я живу в полуподвале. Обо всем договорился личный парламентский секретарь сэра Чарльза, – объяснил я, злясь на себя за то, что считаю нужным вдаваться в подробности.

– Понятно, – сказал Смит. – Что ж, давайте-ка двигаться туда, да побыстрее.

– Боюсь, я не вожу машину.

– Об этом, моя улиточка, предоставьте позаботиться мне.

Пока я пишу эти строки, сэр Чарльз спит наверху, в спальне Тома. Смит вызвал врача, и тот накачал старика успокоительным.

Бедного Тома Гроува вытурили из дома. Порцию, так и пребывавшую вне себя от горя, полтора часа назад увезли для дальнейших расспросов. Похоже, ей придется туго, но, полагаю, власти знают, что делают. Сам Смит удалился куда-то, чтобы «перебрать кое-какую грязную посуду», что бы это ни значило, сказав, однако, что завтра утром он «еще сунет голову в мою дверь», а мне пока хорошо бы «занять вторую линию обороны». Все-таки он невыносимо самодоволен.

В квартире наступила приятная тишина, никаких журналистов нигде не видно. Какая-то часть меня немного жалеет Неда, но другая заверяет, что, где бы он ни был и что бы с ним ни происходило, это пойдет ему только на пользу.

Ну и хватит пока. Надо посмотреть шестичасовой выпуск «Новостей».

Как ни противилась этому Порция, вечера, проводимые дома, вскоре обратились в рутину. Долгое время она старалась продлить состояние вечного кризиса, препираясь с Питом и Хиллари обо всем и ни о чем, но от недели к неделе вспышки ее становились все более вялыми. Жизнь шла заведенным порядком, и сопротивляться ему девушка не могла, каким бы предательством ни представлялось ей это заурядное существование.

Если бы не Гордон, думала Порция, она сошла бы с ума. С великим тактом и душевной деликатностью он предложил Порции, чтобы та – вместо ожидания новостей и бдений у постели сэра Чарльза в тщетной надежде увидеть хоть какие-то признаки выздоровления – сделала ему огромное одолжение и показала Лондон. Ну, то есть, всю эту хренотень, до которой так падки туристы. Глупое, конечно, занятие, однако прогулки хоть на несколько часов в день отвлекли бы ее от мыслей о Маддстоуне-младшем и Маддстоуне-старшем. Да и Гордон был бы ей очень признателен: он уже начинал томиться тоской по дому, а в Лондоне так и не разобрался.

Пит, сознававший, что принуждать Порцию выполнить данное ею обещание – поработать во время летних каникул – было бы жестоко, снабдил их карманными деньгами, которых вполне хватало на разного рода входные билеты, и Порция с Гордоном проводили долгие дни, бродя по галереям, храмам, музеям и королевским дворцам.

– Вы бы завели блокноты да делали записи, – сказал Пит. – Архитектура Лондона – это своего рода трактат о переходе власти и денег из одних рук в другие. От церкви к королям, от них к аристократии, к классу торговцев, к банкам и, наконец, к международным корпорациям. Что-то вроде слоев в скальных породах.

Гордон с Порцией совету его не вняли и – вместе с толпами юных туристов – просто жали на кнопки в Музее наук, веселились, глядя на дворцовую стражу и пытаясь заставить часовых, стоящих в их будках у Сент-Джеймсского дворца, шелохнуться или повести глазами. Порция обнаружила, что, водя Гордона по своим любимым художественным галереям и объясняя ему картины, она начинает испытывать подобие удовольствия, о котором в последние недели и думать забыла. Хорошо все-таки иметь возможность отвечать на вопросы, быть кому-то полезной и нужной.

Пит так ни разу и не поинтересовался, как обстоят дела с блокнотами, на которых он так настаивал. Ему хватало возни с летними студентами Политехнического. Один из них порадовал Пита, создав дискуссионную группу для анализа британского колониализма в Северной Ирландии, и Пит изводил Управление народного образования петициями о выделении средств, которые позволили бы этой группе посетить Белфаст и «на месте», как он выражался, разобраться, что там к чему. Хиллари же, занятая новым романом, была только рада сбыть Порцию с рук умнице-кузену. И все же два раза в неделю Порция по-прежнему посещала сэра Чарльза. Журналисты больше не торчали у ворот больницы, и Порция воспринимала это с облегчением, но и с тревогой, поскольку то был знак, что общество начинает терять интерес к происшедшему. Подоспели новые события, и заметки об исчезновении сына одного из членов кабинета министров постепенно перекочевали с первых полос на последние страницы, а потом о нем и вовсе вспоминать перестали. На самом пике этого интереса – когда премьер-министр страны прервала отдых на юге Франции и, стоя на ступенях больницы, заверила камеры, что будут приняты все необходимые меры и отмщение ждать себя не заставит, – похищение Неда было сенсацией летнего периода, именуемого в журналистских кругах (как с отвращением обнаружила Порция) «сезоном глупостей». Однако, по мере того как газетные фотографии Неда уменьшались в размерах, а ИРА, судя по сообщениям прессы, отрицала свою причастность к исчезновению Маддстоуна-младшего, стали появляться статьи с предположениями, будто вся эта история была просто-напросто результатом семейной ссоры, приступа подросткового бунта – из тех, что происходят каждый день. И пресса со вздохом облегчения вернулась к привычному августовскому параду трехсоткилограммовых женщин, двухвостых собак и бобов волокнистой фасоли, которые, когда их раскусывают, совершенно отчетливо произносят на древнееврейском слово «Армагеддон». Серьезные журналисты разъехались по летним отпускам, а те, кто «остался в лавке», предпочитали не переть против традиции. К тому же единственным, кого стоило бы проинтервьюировать, был сэр Чарльз, а он не говорил ни слова. Ни единому человеку.