Текст книги "Дань псам. Том 2"

Автор книги: Стивен Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Да, – протянул он, – я, наконец, нахожу определенное сходство, хотя в борьбе за совершенство победили именно вы. С небольшим отрывом, но триумфа это не умаляет, чему можно лишь аплодировать, восхищаться и все прочее. Так вот, в этот самый миг на борту одного из кораблей в гавани находится не кто иная, как ваша возлюбленная сестра, Злоба!

– Я так и знала!

Госпожа Зависть вдруг вскочила на ноги, вся трепеща от… возбуждения? Искарал Прыщ лишь усмехнулся.

– О да, я буду играть с ними, пока они не выбьются из сил, пока все истины не выйдут наружу, пока сами чувства не зашатаются, пока сквозь космос не прокатится громовой раскат, а тени не вырвутся и не заполнят все вокруг. Ибо разве я не Маг Тени? О да, это я и есть! – Тут он вдруг наклонился вперед, словно распираемый беспокойством. – Но разве вы не рады, Госпожа Зависть? Не следует ли мне поторопиться к ней с приглашением срочно посетить сей замечательный сад? Можете распоряжаться мною, как собственным слугой. Я готов исполнить любое ваше желание! Хотя, разумеется, не любое. Я исполню лишь то, что сочту нужным. Но пусть она пока считает, что я готов на все, – быть может, это вернет краску на ее лицо, утихомирит бурю в ее глазах, может, вода в канавке прекратит кипеть – между прочим, подробность весьма впечатляющая. Так, о чем это я, собственно?

В тот день у Сордико Куолм и Госпожи Зависть так и не получилось побеседовать.

Резчик, у которого перед глазами все плыло, а сил совершенно не осталось, пытался найти, где бы позавтракать. Набив брюхо, можно будет вернуться в таверну «Феникс», чтобы рухнуть там на койку. На более сложные тактические соображения сил сейчас не было, даже с этим планом возникли сложности. Уж кто-кто, а он точно не стал бы игнорировать все чрезвычайное многообразие тропинок, на которые способна свернуть человеческая жизнь, да и его собственный кружный путь из прежнего Даруджистана в нынешний, путь, столь многое в нем изменивший, немало всего ему даровал – и однако в сравнении с этим судьба, постигшая Вазу Видикас, совершенно его ошеломила и сбила с толку.

В конце концов ему удалось обнаружить свободный столик на открытой веранде ресторана с видом на Бортенов парк, где он и уселся, ожидая, пока его обслужат. Заведение из дорогих, и это напомнило Резчику, что денежки-то у него скоро кончатся. Вся обслуга оказалась из рхиви – три молодки, одетые во что-то вроде бы новомодное, то есть длинные, в пол, льняные юбки, неровно выкрашенные индиго, и облегающие жилеты из черной кожи, под которыми ничего не было. Волосы забраны в узловатые косички, так что глазу открывались пришитые поверх ушей ракушки от двустворчатых моллюсков. Украшения выглядели довольно изящно, но давали нежелательный побочный эффект – одна из прислужниц уже дважды прошествовала мимо, совершенно не слыша попыток ее подозвать. Он решил, что на третий раз придется дать ей подножку, и тут же сам устыдился подобного импульса.

Наконец он привлек-таки внимание прислужницы, и та приблизилась.

– Чаю, пожалуйста, и что у вас там сегодня на завтрак.

Заметив его достаточно скромный костюм, прислужница скучающим тоном осведомилась, глядя в сторону:

– Какой именно завтрак – фруктовый или мясной? Яйца? Хлеб? Мед? А чай какой? У нас их двадцать три сорта.

Он нахмурился.

– Ну… на ваше усмотрение.

– Прошу прощенья?

– Сами вы чем сегодня завтракали?

– Оладьями, разумеется. Как обычно.

– Оладьи у вас тут есть?

– Разумеется, нет.

– Так, а чай вы какой пили?

– Никакой. Я пиво пила.

– Это что, рхивийская традиция?

– Нет, – ответила она, по-прежнему глядя в сторону, – это я так справляюсь с радостями грядущего дня.

– Нижние боги, да просто принесите хоть что-нибудь. Мяса, хлеба, меду. И чаю без всей этой замысловатой ерунды.

– Отлично, – отрезала она и, взмахнув юбками, унеслась прочь.

Резчик надавил на переносицу, пытаясь унять все усиливающуюся головную боль. Думать о прошедшей ночи не хотелось. О том, как они с Вазой сидели на кладбище, колокол за колоколом, на каменной скамье, слишком близко друг к другу. О том, как наконец занялась заря и он увидел, что с нею сделали всего-то несколько лет – усталые морщинки вокруг глаз, другие, в уголках рта, как она потяжелела с возрастом, как сделались более заметными формы. Он повторял себе, что та девочка, которую он знал, все еще там, внутри. Он замечал ее в случайных жестах, в вырвавшемся у нее негромком смешке. Вне всякого сомнения, в нем она видела то же самое – затвердевшую оболочку, шрамы от ран и потерь, жизненную накипь.

Он уже не тот. И она уже не та. И все же они сидели рядышком, словно старые знакомые. Словно давние друзья. В прежние времена пространство между ними переливалось бы струями детских надежд и напрасных амбиций, теперь они как бы наловчились ничего не замечать, но струи все равно сливались воедино – в нечто романтическое, в какую-то странную ностальгию.

Больше всего Резчика беспокоил разгорающийся в ее глазах жизнерадостный свет – особенно после того, как он сам ощутил похожее удовольствие в тех смутных воспоминаниях, которыми они обменивались, в обволакивающем их вместе со скамейкой сиянии, не имеющем ничего общего с восходящим солнцем.

Все это было абсолютно неправильно. В конце концов, она замужем. И из благородных – хотя нет, вот эта подробность сейчас совершенно не важна, ведь ее предложение не имеет ничего общего с вопросами приличий и никогда не должно сделаться предметом общественного порицания.

Ей скучно. Она хочет любовника. Хочет того, что могла бы иметь, но отказалась. Вторая попытка, вот чего она хочет.

Вот только возможны ли вторые попытки?

Это было бы… гадко. Отвратительно. Как он вообще может думать о подобном?

Быть может, Апсал'ара все это видела. Видела меня насквозь, всю мелкость моей души, слабость воли. Я ведь не способен устоять перед женщиной, верно? Нет, я готов упасть в ее объятия. Я меняю форму, чтобы ей соответствовать, слиться без единого зазора, словно единственный известный мне путь к женскому сердцу – воплотить в себе ее мечты.

Быть может, она верно поступила, бросив меня.

Что нужно от него Вазе? Отвлечься и позабавиться, чтобы развеять скуку от роскошной жизни? Надо признаться, есть подозрения, что все не так просто. Он заметил в ней какой-то сумрак, означающий, что обладание им представляет для Вазы что-то еще. Возможно, свидетельство собственной низости. Собственного падения. Или даже нечто большее, еще мрачней.

Прислужница рхиви принесла чайник, блюдце со свежим хлебом, истекающий медом горшочек и чашку нарезанных фруктов. Он уставился на накрытый перед ним стол, безуспешно пытаясь вспомнить, когда именно появились все эти блюда.

– Ты мне нужен, – сказала она, когда цвет неба снова сделался различимым, и слова эти прорвались сквозь навалившуюся на него усталость, – Крокус. Резчик. Как тебе самому будет угодно. Я это поняла в тот самый миг, как тебя увидела. До этого я всю ночь ходила по городу, просто ходила, и все. Кого-то искала, сама того не осознавая. Жизнь моя сделалась вопросом, на который, как я думала, никто не способен ответить. Ни мой муж, ни вообще кто-либо. И тут я вижу тебя, стоящего на кладбище, словно призрак.

О, ему все известно о призраках, о том, как они способны неотвязно следовать за тобой, будь то ночь или день. Как умеют скрываться в твоей собственной душе. Да, о призраках он знает все.

– Ваза…

– Ты когда-то меня любил. Но я была совсем юной. Просто дурочкой. Теперь я уже не юна и не дурочка. И я не отвернусь.

– Но твой муж…

– Ему наплевать, чем я занимаюсь и с кем.

– Зачем же ты за него вышла?

Она отвела взгляд и ответила не сразу.

– Когда он спас мне жизнь, в ту ночь в саду усадьбы Симталов, получилось, как будто она теперь ему принадлежит. Моя жизнь. Потому, что он меня спас. И он не один так решил. Я тоже. Как-то вдруг оказалось, что выбора у меня больше нет. Что мое будущее в его руках и что он может им распоряжаться, как ему заблагорассудится.

– Но твой отец…

– Должен был дать мне совет? – Она рассмеялась, но в смехе ее была горечь. – Ты этого не замечал, но я была балованным ребенком. И до невозможности упрямым, Крокус. Может, он и пытался что-то советовать, я просто не помню. Но думаю, что в душе он был рад от меня избавиться.

Нет, это не та Ваза, которую он когда-то знал.

– Семье Видикас принадлежит флигель, небольшое здание рядом с верфью. Там почти никого не застать. Этажей два. Нижний используется в качестве склада, там хранится все то, что оставил корабельный мастер, закончив постройку торгового судна. А наверху, пока не окончился контракт, жил он сам. Я там… бывала, и у меня есть ключ.

Бывала? Его озадачило, с какой неохотой она это произнесла. Правда, ненадолго. Она уже использовала эту квартирку. И продолжает использовать. Для свиданий, подобных тому, на которое меня сейчас приглашает. Но я-то тебе зачем нужен, Ваза?

Заметив его неуверенность, она прижалась к нему, взяла его ладонь в свою.

– Мы можем встречаться там, Крокус. Просто чтобы поговорить. Это место, где мы можем говорить о чем угодно без опасений, что нас заметят. Просто говорить.

Само собой, он прекрасно понимал, что место это нужно вовсе не для разговоров.

И сегодня вечером у них там назначена встреча.

О чем он только…

– Ох!..

Прислужница только что отвесила ему оплеуху. Он ошарашенно уставился на нее.

– Раз уж мне пришлось делать для тебя этот треклятый завтрак, так жри давай!

– Прошу прощенья, я просто задумался…

– Думать лучше, когда жуешь. Чтоб, когда я вернулась, тарелка была чистой!

Резчик таращился ей вслед. С благородным она бы так не посмела. Он перехватил взгляд посетителя за соседним столиком.

– Вы, я гляжу, пользуетесь успехом у женщин.

– Ха-ха.

Иные события или даже отдельные эпизоды способны принести неожиданное облегчение, и, хотя Скиллара об этом даже не догадывалась, такое облегчение было сейчас ей даровано, поскольку о Резчике она позабыла. Взамен она сидела рядом с малазанским историком, Дукером, и сражалась с инстинктом, требующим немедленно его обнять и тем хотя бы на самую малость смягчить его безмолвное горе. Она знала – сдерживает ее лишь страх, что ее сострадание придется историку не по душе. Только это, да еще определенная вероятность, что она неверно прочла его чувства.

Быть жесткой означает наглухо закрыть любую возможность проникнуть к себе внутрь, сделаться непроницаемой настолько, что не остается ни единого отверстия, и душа может таиться во мраке, где никто не услышит ее криков, жалоб на несправедливость, не сделается свидетелем долгих, мучительных приступов печали. Внешняя жесткость создает жесткость внутреннюю.

Печаль, как она прекрасно знала, излечить невозможно. По существу, это вовсе не слабость, не поражение, не заболевание духа. У печали всегда имеется причина, и называть ее душевным расстройством означает демонстрировать собственное невежество или, того хуже, трусливое ханжество. Можно подумать, что счастье есть единственный законный способ существования. Что тех, кто не сумел его достичь, следует держать взаперти и глушить снотворным; что любые причины для печали – лишь ямы и ловушки на пути к блаженному покою, что их следует обходить, или наводить через них мосты, или перелетать их на крыльях фальшивой радости.

Скиллара знала, что это не так. Ей не раз доводилось оставаться наедине с собственной печалью. Даже обнаружив первый из способов от нее прятаться, дурханг, она понимала, что все это не более чем побег от чувств, причины для которых совершенно законные. Она просто не могла заставить себя примириться с этими чувствами, поскольку это означало бы отдаться на милость заключенным в них истинам.

Печаль была естественной. Столь же естественной, как и радость, любовь, горе, страх. Все это – часть существования.

Хотя люди нередко принимают чужую печаль за жалость к самому себе и тем самым лишь демонстрируют собственную душевную жесткость, да как бы даже и не злобу.

В баре пахло кровью, дерьмом, мочой и блевотиной. Дымка понемногу приходила в себя в собственной спальне наверху, и пусть она еще недавно была как никогда близка к смерти, худшее пока что осталось позади. Баратол и Чаур спустились в погреб, чтобы помочь Хватке и Мурашу похоронить павших товарищей. Горе кузнеца, потерявшего своего только что обретенного друга Молотка, было столь непосредственным, что Скиллара просто не могла этого вынести – он-то жестким не был, и это грозило разрушить всю ее хрупкую систему убеждений, потому что кому и быть жестким, как не ему. И однако разве она сама не видела, как он задыхается от страдания, пытаясь вернуть Чаура к жизни, когда верзила-простак чуть не утонул?

– Он… – начал Дукер и нахмурился, – на мой взгляд, замечательный человек.

Скиллара недоуменно моргнула.

– Кто?

Историк покачал головой, стараясь не встречаться с ней взглядом.

– Лучше б мне напиться.

– Это не помогает, – возразила она.

– Знаю.

Они снова замолкли, и молчание это казалось невыносимым.

Мы ведь случайно на них наткнулись. Устроили дурацкое состязание в ресторане. И только-только начали узнавать их получше и ценить – всех вместе и каждого по отдельности.

Молоток был целителем. И «мостожогом». В глазах его постоянно пылало что-то вроде самообвинения, в них бушевала вина. Целитель, которого постоянно мучило, что он не все способен исцелить. Список его неудач, которые он считал собственными недостатками. И, однако, он был добр. Мягкий, неожиданно тонкий голос – голос, который им никогда больше не услышать.

Это его оплакивал сейчас Баратол.

Перл был магом. На удивление неуклюжим, с постоянно удивленным взглядом, и это совершенно не соответствовало тому, что ему довелось пережить, поскольку и он был «мостожогом». Готовивший тело к погребению Мураш изрыгал ругательства, словно сержант над телом солдата, по недомыслию позволившего себя убить. Мураш был обижен и разочарован, хотя в его ярко-голубых глазах светилась боль. «Болван! – рычал он. – Худом проклятый бестолковый идиотский болван!» И уже замахнулся, чтобы пнуть тело, но Хватка грубо его отдернула, чуть не свалив с ног, а Мураш скакнул в сторону и с маху врезал носком сапога по дощатой стойке.

Они оба выглядели сейчас старше. Хватка и Мураш. Изможденные, с красными глазами, плечи опущены, и даже не беспокоятся о том, чтобы стереть кровь с лица и ладоней.

Лишь Дукер казался все тем же, как если бы недавние смерти были не более чем струйкой в широкой, полноводной реке – так, кто-то помочился с берега. Его печаль была абсолютной, и он никогда не выныривал из нее, даже чтобы просто глотнуть воздуха. Ей хотелось схватить его сейчас за плечи и втряхнуть в него жизнь. Но она не стала, поскольку знала, что подобный поступок был бы продиктован эгоизмом, что она сделала бы это лишь ради себя самой. Что, возможно, было правдой и по отношению к ее предыдущему импульсу – обнять его в сострадании.

Поскольку ей тоже сейчас хотелось плакать. От того, что она вытащила историка на улицу – и тем самым увела прочь от случившегося здесь прошлой ночью. От того, что спасла ему жизнь.

Когда они вернулись назад, когда увидели тела у входа, когда ступили внутрь и обнаружили разыгравшуюся там бойню, Дукер бросил на нее один-единственный взгляд, в котором она ясно прочитала его мысль. Видишь, откуда ты меня увела? От благодарности эта мысль была столь далека, как если бы подобное чувство вообще принадлежало к иному миру.

Истина была совершенно очевидной. Он предпочел бы оказаться здесь. Он предпочел бы умереть прошлой ночью. Однако Скиллара, эта сучка, что вечно лезет не в свое дело, лишила его подобного выхода. Оставив его в жизни, исполненной печали, которой не видно конца. Взгляд оказался жестче, ужалил больней, чем самая зверская пощечина.

Лучше бы ей спуститься вниз. И стоять сейчас в узком, тесном погребе, держа Чаура за руку и слушая, как они горюют – каждый по-своему. Мураш ругается. Хватка стоит рядом, так близко, что чуть ли не висит на нем, но лицо ее бесстрастно, если не считать холодного, остекленевшего взгляда. И Баратол – борода блестит от слез, глаза опухли, лоб перепахан желваками.

Дверь вдруг открылась, висящую в воздухе пыль пронизал столб дневного света, и внутрь ступил седовласый бард.

Скиллара и Дукер смотрели, как он закрывает за собой дверь и прилаживает обратно железный брус засова – как именно брус оказался у него в руках, оставалось загадкой, но ни она, ни историк не сочли нужным что-то сказать на этот счет.

Бард подошел ближе, и она увидела, что тот тоже не счел нужным переодеваться – к запекшейся на рубахе крови он был столь же безразличен, как и остальные.

Рядом со сценой валялось тогда с полдюжины тел, если не больше. Дымка вскользь упомянула, что все они на счету барда, хотя Скиллара ей не особо поверила. Бард казался ей для этого слишком тощим и старым. Однако сейчас она не могла отвести глаз от заляпанной кровью рубахи.

Он уселся напротив, поймал взгляд Дукера и сказал:

– Что бы они там ни решили, историк, на меня смело могут рассчитывать.

– Тебя тоже пытались убить? – спросила Скиллара.

Он перевел взгляд на нее.

– Скиллара, они нападали на всех подряд. Убивали вообще ни к чему не причастных.

– Не думаю, что они станут что-то делать, – сказал Дукер, – просто всё продадут да уедут.

– Вот как, – сказал бард, вздохнув. – Ну, это неважно. В любом случае один я в этом деле не останусь.

– Ты это о чем?

– Я только что попросил вернуть один старый должок, историк. Хотя обычно-то я… не вмешиваюсь.

– Но сейчас тебя разозлили, – заметила Скиллара, которой наконец удалось разглядеть в глазах старика странное спокойствие, спокойствие того рода, что приходит перед тем, как начинают убивать. Оказывается, у поэта есть клыки. И вообще, если присмотреться, не так-то он и стар.

– Это верно.

Снизу долетел звук громкого, с треском, удара, а следом за ним – изумленные возгласы. Все трое сразу же вскочили на ноги. Предводительствуемые Дукером, они кинулись в кухню, а оттуда – вниз в погреб по узкой лестнице. Колеблющийся свет факела в дальнем конце кладовой отбрасывал диковатые тени на поразительную сцену. По земляному полу разлилась пахучая жидкость, явно не желающая впитываться, рядом полукругом стояли двое малазанцев и Баратол с Чауром – лицом к стене, к большой разбитой бочке.

Скиллара решила, что Мураш попросту пнул ее со всей дури.

Бочка лопнула, из нее выплеснулся маринад, и взглядам предстал объект, который жидкость безупречно сохранила.

Сложенный вдвое – колени под подбородком, руки охватывают щиколотки.

На лице маска, а на ней, рядком через весь лоб – четыре вертикальные полоски.

Бард хмыкнул.

– Меня всегда интересовало, – негромко пробормотал он, – куда подевались те, предыдущие.

Жидкость все же стала впитываться – по краям двух свежих могильных холмиков.

Сотня камней, пляшущие волны, жизнь города, одна жизнь – и в то же время бесчисленные жизни. Игнорировать это обстоятельство – то же самое, что отрицать братские и сестринские чувства, ту общность, которая, если ее раскрепостить, сделала бы мир менее жестоким, менее порочным. Только у кого на это достанет времени? Беги туда, прыгай сюда, избегай чужих глаз, не позволяй узнаванию вспыхнуть ни в одном из мелькающих мимо лиц. Пляска неуверенности в себе, как же ты утомительна!

Если посмеешь, задержи свой взгляд и попытайся проследить эту трепещущую рябь, эти жизни, жизни! Ты увидишь Скаллу Менакис, которую скрутило раскаяние, которую терзает вина. Она спит очень мало или даже совсем не спит (да и рискнет ли кто-нибудь заглянуть ночью к ней в спальню, не опасаясь увидеть во мраке блеск бессонных глаз?). Она трепещет, ее нервы натянуты, словно пылающие струны, а бедный Мурильо держится в сторонке, не зная, как ее утешить, как снова открыть захлопнувшиеся между ними двери.

Орава же юных дикарей, вооруженных деревянными шпагами, с воплями носится по двору школы без всякого присмотра, и это просто чудо, что ни один еще не лишился глаза или не рухнул на брусчатку с пробитым горлом.

Тем временем в мастерской неподалеку за гончарным кругом сидит, уставившись в пространство, Тисерра, а кусок глины перед ней все кружится и кружится в такт ее нажимающей на педаль ноге – она застыла, пораженная ошеломляющим осознанием того, как сильно любит своего мужа. Ее любовь пылает столь ярко, что она пришла в ужас, поняв наконец, насколько беззащитна.

Волшебное чувство! Наслаждение и ужас одновременно. Экстаз.

Улыбнись вместе с ней. О, улыбнись же!

В то же самое время предмет обожания Тисерры меряет шагами двор усадьбы Варады, где он нашел себе работу. Его мыслями, которые по пути сюда от дома были вполне безмятежны, сейчас овладевает смутное беспокойство. Отправив Ожога и Леффа по домам, он стоял у ворот и смотрел им вслед, а те ковыляли, словно ожившие мертвецы, и тем напомнили ему, что самое опасное время суток, когда затеявшим недоброе лучше всего наносить удар, – перед восходом. Вот только кому это может понадобиться? И что, собственно, такое затевает таинственная госпожа Варада?

Понятно, что она добивается места в Совете, но достаточная ли это причина, чтобы ее убить? И с чего ему вообще лезут в головы подобные мысли? По городу бродили слухи – он слышал их самолично, стоя рядом с тележкой не вполне трезвого пекаря, – что прошлой ночью Гильдия убийц провела массированную операцию, только обернулась она для наемников не лучшим образом, вот ведь беда-то, согласитесь? И, после многозначительной паузы – мне вон тех пирожков, будьте добры.

Сейчас он застыл во дворе при виде недавно нанятых охранников, своих загадочных подчиненных с сомнительным прошлым и, весьма вероятно, подозрительными мотивами. О да, теперь они воссоединились с управляющим, с печально знаменитым Наученным Замком. Мадрун и Лазан Двер швыряли костяшки о стену усадьбы справа от него. Формально-то их смена уже закончилась, но Торвальд Ном подозревал, что игра продолжается достаточно давно. Сделать им очередной выговор? Но нет, он уже пал духом, как всегда случалось, если в нем пробуждалось чувство, что ему пудрят глаза, пытаются одурачить за нос – так любила говаривать матушка, прижав юного Торвальда к полу одной ногой и глядя на него сверху вниз, пока тот бился и извивался (в основном, само собой, чисто ради приличия: весила она не больше сторожевого пса, но в отличие от него не кусалась). Только попробуй меня дурачить за нос, мальчик мой, я все равно разберусь, где собака зарыта, и уж как вытащу ее из мешка, никакого шила ты от меня не утаишь!

Матушка, будь она благословенна, всю жизнь путалась в сложных метафорах.

Внезапно приуныв до такой степени, что ему вообще не захотелось афишировать своего присутствия, Торвальд Ном направился к себе в кабинет с намерением перелезть через стол и подремать на стуле до тех пор, пока не прозвонят к обеду. По крайней мере поваров-то в этот дом наняли знающих свое дело.

Там мы его и оставим, чтобы прокатиться на гребне последней волны, за пределы города и вдоль озера, на запад, к пыльной дымящейся яме, где самые обездоленные проводят всю свою недолгую жизнь в тяжких трудах ради того, чтобы существа наподобие Горласа Видикаса или Скромного Вклада пользовались тем уровнем благосостояния и комфорта, который полагают праведным. Впрочем, будем справедливы, труды эти идут также на поддержание общего ощущения цивилизации, измеряемого обычно техническими ресурсами, представлениями о прогрессе и структурной стабильностью – хотя большей частью всего этого означенные труженики могут воспользоваться разве что в собственном воображении.

Мальчик Драсти получил десять плетей за то, что лазал, куда не полагается, и хлестали его весьма сурово, так что сейчас он неподвижно лежит, распростертый вниз лицом на собственной койке, а в раны у него на спине медленно впитывается густая мазь.

Бэйниск, который схлопотал кнутом по левому плечу – это будет его третьим шрамом за пренебрежение обязанностями старшего в Пыхтелках, – пришел и сел рядом с Драсти, глядя на своего юного подчиненного в молчании, выносить которое становилось все тяжелей.

Пока Драсти, наконец, не произнес:

– Прости меня, Бэйниск. Я…

– Это все ерунда. Вот только мне хотелось бы знать, что ты такое затеял. Не думал, что у тебя от меня найдутся тайны, право слово, не думал. Веназ, тот только и повторяет: «А я что говорил?» Повторяет, что ты никуда не годный крот и что лучше бы мне тебя отправить на земляные работы.

На земляных работах дети долго не живут.

– Веназ снова хочет стать твоим лучшим кротом.

– Знаю, только он уже переросток.

– Такие, как он, никогда не любят таких, как я, – сказал Драсти. Не жалуясь, просто как факт.

– Потому что ты его умнее, а то, что он старше, ничего не значит, это даже хуже для него, потому что башкой ты его давно обогнал, если не всех нас тут. Послушай, Драсти, я тебя не первого такого здесь вижу, такие иногда появляются, только надолго не задерживаются. Иногда их колотят до тех пор, пока они не поглупеют. А иногда просто убивают. Или при попытке к бегству, или когда они начинают перечить начальству. Твоя сообразительность тебя же и погубит, понимаешь?

– Да, Бэйниск. Прости меня.

– Зачем ты лазаешь по штрекам?

Он был готов все ему рассказать. Казалось, что сейчас для этого самый подходящий момент. Только Драсти, когда накатывали подобные чувства, себе уже не доверял. Любые объяснения опасны. И могут навлечь на них еще больше неприятностей.

– Ты еще кости с собой таскал, – сказал Бэйниск. – Эти кости, на них ведь проклятье.

– Почему?

– Проклятье, да и все.

– Но почему, Бэйниск?

– Потому что их нашли там, где никаких костей не положено, вот почему. На такой глубине никого не хоронят – да и кто станет хоронить дохлых зверей? Нет, кости эти принадлежат демонам, что живут прямо в камнях, во мраке. В самых недрах земли. Никогда не прикасайся к таким костям, Драсти, и даже не вздумай относить их обратно!

Значит, вот в чем Бэйниск его подозревает?

– Мне… мне было страшно, – сказал Драсти. – Я думал, выходит, мы вроде как могилы раскапываем. И поэтому в последнее время у нас столько несчастных случаев…

– Несчастные случаи у нас оттого, что новое начальство слишком круто берет, гонит нас в штреки, где потолки в трещинах и воздух плохой – такой, от которого видишь то, чего нет.

– Может, со мной так и вышло?

– Может, – сказал Бэйниск, поднимаясь на ноги, – да вот только я так не думаю.

И ушел. Завтра Драсти снова выходить на работу. Он этого побаивался, потому что спина здорово болела, но надо будет выйти, чтобы облегчить жизнь Бэйниску, которого и так наказали ни за что. Драсти будет работать изо всех сил, невзирая ни на какую боль. Будет работать изо всех сил, чтобы снова понравиться Бэйниску.

Потому что если в подобном месте ты еще и никому не нравишься, то и жить-то особо незачем.

Из внешнего мира до лежащего на животе Драсти, который только что начал очередной год своей жизни, никакие волны не докатывались. И он чувствовал себя одиноким. Может статься, он только что навсегда потерял друга, это чувство тоже не радовало. Может статься, теперь его единственный друг – огромный скелет в глубине шахты, да и тот, быть может, уже ушел прочь на своих новых ногах, растворился в темноте, оставив Драсти на память лишь несколько спрятанных под койкой инструментов.

Ребенку нелегко думать о будущем, поскольку большинство мыслей о будущем основаны на воспоминаниях прошлого – продолжая их либо от них отталкиваясь, – а дети из своего прошлого мало что помнят. Мир ребенка обрезан спереди и позади. Измерь его весь, от мизинца на ноге до макушки, погладь мимоходом копну спутанных волос, и, когда ничего другого уже не осталось, просто надейся на лучшее.

Т'лан имасс поднялся на ноги среди неясного свечения фосфорных потеков на камнях и некоторое время постоял на месте, как если бы разучился ходить. Толстые искривленные бедренные кости эмлава вынудили его наклониться вперед, словно бы готовясь к прыжку, а их гребнистые шарообразные навершия издавали скребущие звуки, царапая по выемкам таза, когда он пытался удержать равновесие.

Незнакомое ему волшебство. Он наблюдал, как соединительная ткань прирастает к чужеродным костям, причем поначалу не самым лучшим образом, но потом осознал, что большинство этих подробностей имеют место лишь у него в воображении. Ритуал обеспечивал оживление без лишних тонкостей, любые физические изменения происходили при этом с черепашьей скоростью, однако их незавершенность на способность новых ног держать его вес совершенно не влияла – как и на его способность их передвигать, сделав первый неуверенный шаг, затем второй.

Он подумал, что по мере того, как притираются суставы, скрежет должен утихнуть, но вот стоять так же прямо, как раньше, он уже вряд ли сможет.

Но это и не важно. Дев'ад Анан Тол снова способен двигаться. Он стоял, а внутри него темной волной поднимались воспоминания.

Заканчивавшиеся тем последним мгновением, когда яггутский тиран Рейст возвышался над ним с окровавленной палицей в руке, а сам Дев'ад с навеки раздробленными ногами извивался на каменном полу.

Нет, его не сбрасывали в пропасть. Иногда приходится и солгать.

Он задался вопросом, сохранилось ли его оружие – выкованное им самим, теперь уже давным-давно, и спрятанное в потайном месте. Неподалеку отсюда. После непродолжительной паузы т'лан имасс двинулся вперед. Ступни его шаркали по камню, тело раскачивалось из стороны в сторону.

Нечеловеческое лицо Рейста кривилось от неудовольствия. От возмущения. Рабам надлежит быть рабами. Ни один не смеет восставать, бросать вызов хозяину. Ни один не смеет строить планы по его свержению, тем более продвинуться в их исполнении так далеко, как Дев'ад. Да, это возмутительно, это преступление против законов самой природы.

– Я сломал тебя, т'лан. И оставляю тебя здесь, в яме, в нескончаемой тьме. Чтобы ты тут умер. И сгнил. Никто ничего не узнает о твоих безумных намерениях. Сама память о тебе выветрится и исчезнет. От тебя не останется ничего. Знай, что будь я способен оставить тебя здесь в живых навеки, я бы так и поступил – и даже подобной пытки было бы тебе недостаточно. В моем вынужденном безразличии, т'лан, заключено милосердие.

Вот и взгляни на меня. Я пережил тебя, Рейст. А вот, приятель, и мое милосердие.

Он добрался до потайного места, до глубокой расщелины в камне, и запустил туда руку. Ладонь сомкнулась на тяжелом волнистом лезвии, и Дев'ад извлек оружие.

Т'ланы знали камень. Камень, что был водой, и воду, что была камнем. Железо принадлежало яггутам.

Он держал в руках меч, выкованный им бесчисленные тысячелетия назад. Да, формой это был кремень, каждую отколотую с лезвия пластинку окружал небольшой гребень, волнистая последовательность сбитых с обеих сторон чешуек, две параллельные канавки, бегущие вдоль обушка, столь же волнистого. Олений рог, из которого сделана рукоять, от времени минерализировался, приобретя приятный и удобный вес.