Текст книги "Дань псам. Том 2"

Автор книги: Стивен Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Приходили ли за ней духи? Ведьмы ей этого не открыли. Были ожоги на коже свидетельством паники или чего-то еще? Она не знала.

Воспоминаний осталось немного, и те в основном телесные. Давящая на грудь тяжесть. Просачивающийся в плоть холод. Вкус вонючей воды во рту, жжение в плотно зажмуренных глазах. И доносящиеся звуки, страшное бульканье жидкости, сочащейся сквозь жилы земли. Плюханье и треск, похрустывающее приближение… чего-то.

Говорят, что в торфе нет воздуха. Что даже кожей там дышать невозможно – а живым существам без этого нельзя. Значит, она все-таки умерла.

С тех пор, засыпая по ночам, она могла отделяться от плоти, невидимо плавать над собственным неподвижным телом. И смотреть на него в восхищении. Поскольку и вправду была красоткой, как если бы ребенок внутри нее не взрослел, был неспособен повзрослеть. Подобное свойство неизменно вызывало в мужчинах желание ею обладать – увы, не как равной себе, но требуя повиновения. И чем старше был мужчина, тем сильнее он воспламенялся желанием.

Когда она впервые сделала это открытие – про себя и про мужчин, которые ее больше всего жаждали, – оно ей показалось отвратительным. С какой стати она должна делиться столь великолепным телом с этими жалкими морщинистыми существами? Да ни за что! И никогда! И однако оказалось, что противостоять этим несчастным охотникам за чужой юностью очень непросто – ну да, она могла наложить на них проклятие, могла отравить и смотреть, как они подыхают в муках, но после такого в ней пробуждалась жалость, и не злобная, а печальная, так что быть жестокой оказывалось совсем не легко.

Решением проблемы оказались двое младших братьев Валунов. Едва вышедшие из подросткового возраста и не слишком годившиеся в Моттские ополченцы по причинам, которые ее мало заботили. И оба по уши в нее влюбленные.

И неважно, что мозгов у обоих вместе едва хватало на одного. Все равно это были Валуны – ярые враги любых магов и любой магии, а также обладатели дарованной богом-саламандрой недюжинной способности к выживанию. Они спасали ее от любых неприятностей, которые только можно вообразить – начиная от рукопашной схватки и заканчивая старческими коварными посягательствами.

Вдоволь насмотревшись на собственное тело, она плыла туда, где спали эти двое, и глядела сверху на их обмякшие физиономии, на разинутые рты, из которых вырывались рулады присвистывающего храпа и текли слюни, на подергивающиеся веки. Ее щенки. Ее сторожевые псы. Ее свирепые овчарки.

И однако нынешней ночью, под тропическими звездами, Наперсточек чувствовала себя не слишком уверенно. Тригалльская авантюра, в которую она ввязалась по неведомому капризу, оказалась намного опасней, чем она думала. Она чуть было не потеряла одного из щенков в Худовом царстве. А это было бы… нехорошо. У второго оказались бы по отношению к ней развязаны руки, чего ей не хотелось, совсем не хотелось бы. К тому же один сторожевой пес – это уже не то, что два.

Может, да, может статься, на сей раз она зашла слишком далеко.

Приоткрыв глаза, Остряк смотрел, как чуть светящаяся эманация подплыла к спящим братьям Валунам и на какое-то время зависла над ними, прежде чем вернуться обратно и нырнуть туда, где лежала Наперсточек.

Он услышал, как трелль рядом с ним негромко хмыкнул и пробормотал:

– Хотел бы я знать, что за игра у нее на уме…

Остряк хотел уже было ответить, но тут его вдруг одолел сон – обрушился сверху, отшвырнул сознание вниз и в сторону, сплюнул непрожеванной крысиной тушкой на влажную траву лужайки. Солнце над ним сияло, словно око разгневанного бога. Чувствуя себя так, будто его здорово излупили, он поднялся на четвереньки – поза оказалась очень удобной, чему он совершенно не удивился.

Поляну со всех сторон стеной окружали джунгли, заполненные голосами бесчисленных птиц, обезьян и насекомых – какофония была столь громкой и назойливой, что из его горла вырвался недовольный рык.

Окружающие звуки тут же умолкли, он словно окутался коконом тишины, которую нарушало лишь жужжание пчел и парочки длиннохвостых колибри, пляшущих рядом с орхидеей – но и те прекрасными призраками упорхнули прочь.

Остряк почувствовал, что на загривке у него дыбом встают волосы, для человека слишком жесткие и колючие, а опустив взгляд, увидел вместо рук покрытые полосами изящные тигриные лапы.

Очередной треклятый сон. Слушай, Трейк, если тебе нужно, чтобы я сделался таким же, как ты, прекратил бы ты эти игры. Хочешь, чтобы я стал тигром, – я стану, но во сны ко мне не лезь. Просыпаясь, я себя чувствую медленным и неуклюжим, а мне это не нравится. И все равно ведь ничего не помню, только ощущение свободы.

К нему кто-то приближался. Существа… трое, нет, пятеро. Некрупные, неопасные. Он неторопливо повернул голову и сощурился.

Появившиеся на опушке создания представляли собой нечто среднее между обезьяной и человеком. Невысокие, словно подростки, тонкие и гибкие, покрыты шерсткой, более густой в подмышках и паху. У двоих мужчин в руках было что-то вроде обожженных для прочности кривых дубинок, утыканных клыками какого-то крупного хищника. Женщины несли копья, одна также держала в руке широкое кремневое рубило – его она бросила на поляну. Рубило хлопнулось наземь, примяв траву, на полпути между Остряком и маленьким отрядом.

Остряк с легким беспокойством ощутил, что вкус этих существ ему знаком – вкус теплой плоти, крови, солоноватый привкус пота. В нынешнем своем виде, в этом месте и времени, он на них охотился – сбивал с ног и, не слушая жалобных криков, смыкал челюсти вокруг шеи.

Только сейчас он не был голоден – и, похоже, они это знали.

В глазах их светилось восхищение пополам с ужасом, рты странно искривились, и вдруг одна из женщин заговорила. В ее голосе сменяли друг друга два тона, прерываясь пощелкиванием и гортанными звуками.

И Остряк ее понял.

– Зверь мрака и огня, дневной и ночной охотник, мех ночи, шелест травы, бог, который берет свое, прими наш дар и пощади нас, ибо мы слабы и на этот лес не претендуем, мы держим через него путь, но мечты наши о береге, где много пищи и птицы поют под лучами солнца.

Остряк обнаружил, что скользит вперед, беззвучно, словно мысль, и весь он сейчас был жизнью и силой, слитыми в едином дыхании. Вперед, пока рубило не оказалось у самых когтистых лап. Опустив голову и раздувая ноздри, он вдохнул запах камня и пота, запах лезвия, где запеклась старая кровь, где кремень был отполирован травами, запах мочи, которой был обрызган кремень…

Существа хотели поляну для себя.

И умоляли его дать им на то позволение, и, быть может, что-то еще. Кажется… защиту.

– По нашему следу идет пантера, что посягает на твою власть, – пела женщина, – но вступить с тобой в схватку она не посмеет. Твой запах ее отпугнет – ты здесь господин, ты бог, ты охотник этого леса. Прошлой ночью она взяла моего ребенка – у нас больше не осталось детей. Может статься, мы последние. Может статься, нам никогда не найти берега. Но если нашей плоти суждено утолить голод, пусть он будет твоим, и пусть наша кровь придаст тебе силы.

Если сегодня ты захочешь взять одного из нас, бери меня. Я старше. И больше не могу родить. От меня нет проку. – Она отбросила копье, опустилась на корточки и утонула в высокой траве, перевернувшись на спину и открывая горло.

Они обезумели, подумал Остряк. Сошли с ума от ужасов джунглей, в которых заблудились – чужаки в поисках неведомого побережья. И с каждой ночью ужаса все больше и больше.

Только все это – сон. Из глубины времен. Даже если он решит охранять их на пути к берегу, он проснется задолго до конца путешествия. Проснется, и тем самым покинет их на произвол судьбы. И потом, что если он вдруг проголодается? Если внутри его вспыхнет инстинкт и заставит его броситься на несчастную женщину, перегрызть ей горло?

Не отсюда ли пошел обычай человеческих жертвоприношений? Из тех времен, когда природа глядела на человека голодными глазами? А у того для защиты не было ничего, лишь заостренные палки да едва тлеющие угли костра?

Сегодня ночью он не станет их убивать. Он найдет себе другую жертву.

Остряк двинулся прочь, в джунгли. Ноздри его наполняли тысячи запахов, среди глубоких теней шептали тысячи приглушенных голосов. Он нес вперед свою немалую массу беззвучно и без какого-либо усилия. Под лиственным пологом царил полумрак, царил и будет царить, и однако он видел все – порхание зеленокрылого богомола, копошащуюся в почве мокрицу, ускользающую прочь многоножку. Он пересек оленью тропу, увидел объеденные темнолистые побеги. Миновал разломанное и отброшенное в сторону гнилое бревно – земля под ним была изрыта кабаньими клыками.

Позднее, когда уже начало смеркаться, он наконец отыскал нужный след. Резкий, едкий запах, одновременно чуждый и знакомый. След часто прерывался – его оставило осторожное существо, которое для отдыха забиралось на деревья.

Самка.

Выслеживая ее, он замедлился. Свет уже угас, не осталось никаких цветов, лишь оттенки серого. Если она его заметит, то постарается спастись бегством. Да и кто поступил бы иначе – разве что слон, тем более что охотиться на мудрых гигантов с их странным чувством юмора он совсем не собирался.

Медленно продвигаясь вперед, один осторожный шаг за другим, он добрался до места, где она настигла добычу. Олененок. Воздух до сих пор горчил его ужасом. Почва истоптана тоненькими копытцами, черные листья в крови. Остряк остановился, уселся поудобней, поднял голову.

И увидел ее. Она втащила добычу на высокий сук, с которого каскадом свисали лианы, усеянные ночными цветами. Олененок – то, что от него осталось – повис у самого ствола, а она вытянулась вдоль сука, глядя на Остряка сияющими глазами.

Шкура у пантеры была как раз для ночной охоты – черные пятна лишь чуть выделялись на почти столь же черном фоне. Она взирала на него безо всякого страха, так что Остряк призадумался.

Потом у него в голове раздался голос, томный и рокочущий.

– Иди своей дорогой, мой господин. На двоих добычи все равно не хватит, даже приди мне в голову идея поделиться… чего я, само собой, делать не намерена.

– Я пришел за тобой, – отозвался Остряк.

Ее глаза расширились, на шее заиграли мускулы.

– Здесь что, у каждого зверя по наезднику?

Остряк не сразу понял вопрос, но явившееся осознание вспыхнуло в нем неожиданным интересом.

– Далек ли был путь твоей души, госпожа?

– Сквозь время. Сквозь неведомые расстояния. Сны уносят меня сюда каждую ночь. Охотиться, чувствовать вкус крови, не попадаться на пути таким, как ты, господин.

– А меня призвали молитвой, – сказал Остряк и сразу же понял, что так оно и есть на самом деле, что оставленные им на поляне полулюди действительно воззвали к нему, как если бы самим пригласить убийцу означало для них отказ полагаться на волю слепого случая. Его призвали, понял он, чтобы, убив, он тем самым утвердил в них веру в предначертание.

– Что за странная мысль, господин.

– Пощади их, госпожа.

– Кого?

– Ты знаешь, о ком я говорю. Никто другой в эти времена не способен возносить молитв.

Он почувствовал, что ее эти слова позабавили.

– Ошибаешься. Впрочем, другим не свойственно видеть в животных богов и богинь.

– Другим?

– За много ночных переходов отсюда лежат горы, там ты найдешь крепости, в которых обитают к'чейн че'малли. В теплый океан впадает широкая река, по ее берегам расположены подземные города форкрул ассейлов. В уединенных башнях живут, ожидая смерти, яггуты. Деревни населяют тартено тоблакаи, а тундру – их дальние родичи, неф трелли.

– Ты знаешь этот мир намного лучше меня, госпожа.

– Ты все еще намерен меня убить?

– А ты – прекратишь ли охотиться на полулюдей?

– Как тебе будет угодно, но имей в виду – наездник у этого зверя есть не всегда. Подозреваю, что и зверь под тобой нередко охотится в одиночку.

– Я это осознаю.

Она привстала на своем шатком насесте и, ловко сбежав по стволу вниз головой, невесомым прыжком приземлилась на мягкую лесную почву.

– Почему ты так о них беспокоишься?

– Не знаю. Наверное, мне их жаль.

– В сердцах таких, как мы, господин, нет места для жалости.

– Я с тобой не согласен. Это дар, на который мы способны, когда владеем звериной душой. Худ свидетель, единственный дар!

– Кто такой Худ?

– Бог Смерти.

– Кажется, ты пришел из очень странного мира.

Вот так неожиданность. Остряк помолчал, потом спросил:

– А ты откуда, госпожа?

– Из города под названием Новый Морн.

– Я знаю руины, которые зовутся Морн.

– Мой город не в руинах.

– Быть может, ты из времен еще до пришествия Худа.

– Быть может. – Она потянулась, сияющие глаза сузились, превратились в щелки. – Скоро я уйду, господин. Если в этот миг ты все еще будешь рядом, пантеру это вряд ли обрадует.

– Да? И у нее достанет неосторожности напасть на меня?

– Чтобы встретить свою смерть? Нет. Но я не хочу и того, чтобы она испытала ужас.

– Ага, значит, все-таки жалость?

– Нет. Любовь.

Да, теперь он понимал, что столь великолепных животных можно любить, а способность вселяться в их души считать величайшим из даров.

– Я ухожу, госпожа. Встретимся ли мы снова?

– Похоже, господин, что ночь у нас общая.

Она скользнула прочь, и Остряк, даже несмотря на свое исключительное зрение, потерял ее из виду всего через несколько прыжков. Развернувшись, он направился в противоположную сторону. Да, теперь он чувствовал, что и его собственная связь с этим местом слабеет, что скоро он тоже вернется в свой мир. К бесцветному, затхлому существованию, которое влачит там – полуслепой, полуглухой, закостеневший и неуклюжий.

Он громко взрыкнул от гнева, и невидимые обитатели леса вокруг него притихли.

Пока какая-то храбрая обезьяна прямо у него над головой не запустила в него палкой. Та громко ударилась о землю рядом с левой задней лапой, так что он подпрыгнул на месте и отскочил в сторону.

Из темноты вверху донеслось хихиканье.

В поле зрения Оврага вплыл вихрь хаоса, половину небосвода тут же пожрало бурлящее безумие – свинцовое, пузырчато-черное, оно выбрасывало из себя сверкающие серебряные щупальца. Было видно, как фронт урагана вздымает почву, превращая ее в бешеную стену из песка, камней и пыли, и неуклонно при этом приближается.

Перспектива неминуемого уничтожения его сейчас не слишком-то и пугала. Оврага волокло вперед за цепь кандальное кольцо на правой лодыжке. Большей части кожи он уже лишился – перед глазами виднелись в облачке красных брызг заляпанные грязью кости и хрящи единственного оставшегося локтя. Колени представляли собой примерно то же самое, только в увеличенной версии, а железное кольцо постепенно перегрызало кости голеностопа. Любопытно, что он почувствует, когда ступня все-таки оторвется? Он наконец-то застынет в неподвижности – вероятно, глядя, как кольцо на цепи, подпрыгивая, удаляется прочь. И окажется… на свободе.

Вот только должна ли пытка, в которую превратилось его существование, подразумевать еще и боль? Это казалось как-то… нечестно. Конечно, боли-то по сути уже и не осталось – он зашел слишком далеко, чтобы извиваться и дергаться, чтобы стонать и всхлипывать, – но воспоминание о ней сохранилось и пылало сейчас огнем у него в мозгу.

Цепь тянула его по каменистой россыпи, острые края булыжных осколков царапали спину, проковыривали все новые борозды в измочаленной плоти, стучали о череп, сдирая остатки волос и кожи. Но каждый раз, когда цепь дергалась и его на мгновение разворачивало, он впивался взглядом в преследующий вихрь.

От скрипучего фургона где-то впереди доносилась песнь страдания, за ним словно бы тянулся нескончаемый хор жалобных голосов.

Жалко, подумалось Оврагу, что огромный демон не оказался рядом с ним в предшествовавший падению миг, не вскинул на плечо – хотя вряд ли у него достало бы сил добавить хоть что-то к своей ноше. Но пусть он хотя бы оттащил его чуть в сторону, одного этого хватило бы, чтобы огромное колесо не прокатилось ему по правой руке, размолов ее в кашу, – остатки держались теперь лишь на отдельных сухожилиях. После этого исчезли любые, даже самые призрачные шансы, что ему удастся подняться вновь и влить свои усилия в общий порыв. Нет, теперь он окончательно превратился в мертвый груз, волочащийся за фургоном, причиняя дополнительные страдания тем, кто остается на ногах.

Рядом, почти параллельно с ним, огромная замшелая цепь волочила вперед останки дракона. Его крылья напоминали сейчас драные паруса, некогда поддерживавшие их мощные кости сломаны и бессильно болтаются, голова с жалкими остатками шкуры едва держится на изодранной шее. Увидев драконье тело впервые, Овраг испытал сильнейший шок и панику. Да и теперь каждый раз, когда взгляд обращался в ту сторону, на него волной накатывал ужас. То, что подобному существу не хватило сил, лишь подчеркивало всю отчаянную безнадежность их положения.

Аномандр Рейк больше не убивает. Ряды продолжают редеть. Полное уничтожение все ближе.

Жизнь страшится хаоса. Так было всегда. Мы боимся его больше всего остального, поскольку он есть окончательное проклятие. Упорядоченность сражается против небытия. Чтобы выжить, упорядоченность ищет взаимодействия, на любом уровне – от единственного клочка кожи и вплоть до огромного разнообразия зависящих друг от друга существ. Само собой, подобное взаимодействие по своей сути не обязано быть мирным – и однако небольшие частные неудачи тоже служат общему успеху.

Но лишь теперь, когда меня тянет за фургоном, когда само мое существование подходит к концу, я начинаю понимать…

Узри же меня, узри дарованное мне осознание.

Рейк, что ты наделал?

Мозолистая ладонь сомкнулась на его единственной руке, кто-то оторвал Оврага от земли и понес вперед, к медленно ползущему фургону.

– Нет смысла!

– А вот это, – откликнулся глубокий, уверенный голос, – совершенно неважно.

– Я не стою того, чтобы…

– Вполне возможно, однако я намерен пристроить тебя на фургон.

Овраг нашел в себе силы, чтобы прерывисто расхохотаться.

– Просто оторви мне ногу, добрый господин, и брось меня здесь.

– Нет. Ты можешь мне понадобиться, маг.

Понадобиться? Что еще за чушь?

– Кто ты?

– Драконус.

Овраг расхохотался еще раз.

– Я искал тебя… кажется, с тех пор не одна сотня лет прошла.

– Считай, что нашел.

– Я думал, ты знаешь, как отсюда выбраться. Разве не дурацкая мысль? Ведь если б ты знал, тебя бы тут давно уже не было, верно?

– Звучит логично.

Какой-то странный ответ.

– Драконус?

– Что?

– А ты логичен?

– Ни в малейшей степени. Так, пришли.

Оврага приподняло, развернуло лицом вперед, и то, что он увидел, оказалось самым жутчайшим зрелищем за все время его пребывания в проклятом мире Драгнипура. Целая стена из тел, вытянутые ноги упираются в таращащиеся лица, то тут, то там наружу свисает подергивающаяся рука, с нее капает пот. Тут плечо, там колено. Слипшееся мочало волос, пальцы с отросшими, длинными, как кинжалы, ногтями. Люди, демоны, форкрул ассейлы, к'чейн че'малли и другие, природу которых Овраг даже не мог распознать. Он видел чьи-то ладонь и предплечье, казавшиеся сделанными из металла – шарниры, сочленения, рычаги и стальной панцирь, покрытый вмятинами и пятнами. Но хуже всего были глаза, что пялились на него с лиц, давно утративших какое-либо подобие эмоций – осталось лишь тупое оцепенение.

– Освободить место наверху! – проревел Драконус.

Ответом ему были многочисленные крики. «Места нет!» «Не осталось!»

Не обращая на них внимания, Драконус принялся карабкаться вверх по стене из плоти. Лица скалились от боли и гнева, возмущенные глаза широко распахивались, отказываясь верить, руки пытались вцепиться или молотили в него кулаками, но огромный воин не обращал на это ни малейшего внимания. Овраг чувствовал в Драконусе могучую силу, а в каждом его движении – неумолимую решительность, ясно дающую понять: такого ничем не сломить. Благоговение лишило его дара речи.

Они взбирались все выше, и теперь он мог видеть, как сквозь бурлящее сияние урагана несутся в безумной пляске призрачные тени – словно бы весь сумрак этого мира лепился ближе к земле, а здесь, наверху, воздух делался чище и прозрачней.

О том, что фургон под ними ползет и подпрыгивает, теперь напоминало лишь раскачивание стены из тел, в которой при каждом движении влажно хлюпала плоть, да колеблющийся хор ритмичных вздохов и сдавленных стонов. Вертикальная стена наконец превратилась в склон, теперь Оврага волокло по кожистым холмикам: тела под ним были упакованы так плотно, что поверхность казалась твердой, волнистым ландшафтом, покрытым слоем пота, усеянным пеплом и грязью. Большинство здесь лежало ничком, словно смотреть в небо – которому суждено вот-вот навеки исчезнуть с прибытием очередного тела – было бы совсем невыносимо.

Драконус отволок его в канавку между двух спин – эти тела были обращены в противоположные друг от друга стороны. Одно принадлежало мужчине, другое – женщине. Прикосновение мягкой женской плоти, к которой притиснуло Оврага, кольнуло его внезапным желанием, и он выругался.

– Ни в чем себе не отказывай, маг, – произнес Драконус.

Овраг услышал, что тот удаляется.

Теперь он мог различать отдельные голоса и другие звуки неподалеку. Кто-то карабкался по телам совсем рядом, Овраг почувствовал, что его легонько тянут за цепь.

– Почти оторвалась, ага. Почти оторвалась.

Овраг извернулся, пытаясь разглядеть, кто это говорит.

Тисте анди. Явно слепой, обе глазницы в шрамах от жутких ожогов – и аккуратность этих шрамов свидетельствовала о намеренной пытке. Ног нет, бедра заканчиваются культями. Он подполз поближе к Оврагу, и маг заметил в руке у существа длинную острую кость, кончик ее был вымазан чем-то черным.

– Хочешь меня убить?

Тисте анди замер, поднял голову. Узкое, словно впалое лицо в обрамлении спутанных черных волос.

– Что у тебя за глаза, друг мой?

– Глаза как глаза.

Губы тисте анди чуть тронула улыбка, и он притиснулся еще ближе.

Овраг нашел в себе силы повернуться так, что искалеченное плечо оказалось внизу, а здоровая рука освободилась.

– Можешь считать меня безумцем, но я намерен сопротивляться. Пусть даже смерть – если только она здесь возможна – означает избавление.

– Смерть невозможна, – ответил тисте анди. – Я могу тыкать в тебя этой костью тысячу лет, и только всего издырявлю. Всего издырявлю. – Он умолк, на губах снова мелькнула улыбка. – Но тебя все равно придется заколоть, потому что ты все испортил. Испортил, испортил, испортил.

– Я испортил? Объясни, что же именно.

– Это не объяснить, раз у тебя нет глаз.

– У меня есть глаза, идиот!

– Да, но могут ли они видеть?

Овраг уловил, что последнее слово произнесено особым тоном. Можно ли пробудить здесь магию? Добыть хоть что-то из своего Пути в количестве, достаточном, чтобы усилить зрение? Есть смысл попробовать, больше все равно ничего не остается.

– Обожди-ка.

Ну да, конечно, Путь-то здесь только непроницаемый, как стена, – и однако он почувствовал кое-что неожиданное. Трещины, щели, что-то просачивается из-за стены, что-то – за стену.

Это эффект хаоса, понял Овраг. Боги, все рассыпается на части! Не наступит ли такой момент – то самое мгновение, когда ураган наконец их настигнет, – когда он все-таки сумеет дотянуться до Пути? Сможет вырваться отсюда, прежде чем все и всех вокруг постигнет уничтожение?

– Сколько еще ждать, сколько ждать, сколько ждать? – спросил тисте анди.

Овраг обнаружил, что чуть-чуть силы он действительно способен зачерпнуть. Негромко пробормотал несколько слов и действительно увидел то, что было от него скрыто – увидел плоть, на которой лежит.

Каждый открывшийся взору клочок кожи покрывала татуировка, черты и изображения перетекали с тела на тело, но сплошь зачерненных участков не было – лишь тонкие, причудливые линии, орнаменты, сотканные из других орнаментов. Он видел изгибающиеся границы. Видел вытянутые силуэты – продолговатые лица, искривленные туловища. Татуировка покрывала все тела на верху огромного фургона до единого – все, если не считать самого Оврага.

Очевидно, тисте анди услышал его изумленный вздох, потому что рассмеялся.

– Вообрази себе, что ты плаваешь над фургоном… ну, скажем, на высоте в дюжину человеческих ростов. В дюжину. Над фургоном, над фургоном. Плаваешь в воздухе под самым потолком небытия, потолком небытия. И оттуда смотришь на все это, все это, все это. Верно, отсюда, снизу, все кажется кривым, но вот оттуда, вот оттуда, вот оттуда – ты не увидишь ни холмов плоти, ни обтянутых кожей суставов – никаких искажений, – только саму картину. Да, только картину, и ты будешь готов поклясться, что она плоская. Поклясться именем любых известных тебе богов и богинь. Плоская картина! Плоская, плоская!

Овраг все же попытался понять, что он видит перед собой – поступить, как советовал тисте анди, он не рискнул, опасаясь, что попытка сведет его с ума; нет, не стоит воображать, как его душа отрывается от тела и плавает где-то над головой. Он с трудом мог понять даже собственно страсть, вложенную в это творение – творение слепца.

– А ведь ты здесь давно, – сказал он наконец. – Но не дал похоронить себя под грудой тел.

– Да и да! Я одним из первых попал на фургон. Одним из первых. Меня убил Драконус, потому что я хотел отобрать у него Драгнипур – о да, Аномандарис Пурейк был не первым. Первым был я. Был я. Был я. И если бы мне удалось добыть меч, сам Аномандарис и пал бы его первой жертвой. Какая горькая ирония, друг мой. Горькая, горькая.

– Но это все, – Овраг обвел вокруг себя единственной рукой, – должно быть, начато совсем недавно…

– Нет, это лишь последний слой, последний слой, последний слой.

– Но где… где ты берешь чернила?

– Хороший вопрос! Фургон сделан из кровь-дерева, из черного дерева, а оттуда постоянно течет смола, течет и течет, вечно сочится из древесины.

– Но если бы я, как ты говоришь, мог взлететь вверх, то что бы я увидел?

– Странствия, Обители, Дома, всех богов, всех богинь, любого достойного упоминания духа. Королей-демонов и королев-демониц. Драконов, Старших – о, все они здесь, все здесь. Все здесь. А ты, друг мой, собираешься остаться на этом месте? На этом месте?

Овраг представил себе, как существо склоняется над ним, как костяная игла прокалывает его кожу.

– Нет! Я буду ползать вокруг, не останавливаясь ни на мгновение. Я не стану частью твоей картины!

– Но так нельзя! Ты все испортишь!

– Просто вообрази, что я невидимый. Вообрази, что меня вообще не существует – а я постараюсь не лезть тебе под руку.

В уголках незрячих глаз заблестели слезы, тисте анди отрицательно затряс головой, не в силах остановиться.

– Я тебе не дамся, – сказал Овраг. – И потом, все равно все скоро закончится.

– Скоро? Как скоро? Как скоро? Как скоро? Как скоро?

– Урагану осталось до нас не больше лиги.

– Если ты не хочешь стать частью картины, – сказал тисте анди, – я столкну тебя вниз.

– Драконусу это не понравится.

– Он меня поймет. Он понимает больше твоего, больше твоего, больше и больше и больше твоего!

– Просто дай мне немного отдохнуть, – попросил Овраг. – Потом я сам слезу вниз. Я не хочу быть наверху, когда наступит конец. Я хочу стоять на ногах. Лицом к урагану.

– Ты же не думаешь, что ритуал пробудится мгновенно? Не думаешь, не думаешь, не думаешь? Цветок скоро распустится, но ночь длинная, а на это уйдет вся ночь, вся ночь. На то, чтобы распустился цветок. За мгновение до рассвета. За мгновение. Драконус выбрал тебя, мага, чтобы дать картине средоточие. Мне нужно средоточие. Средоточие – это ты. Лежи здесь, молчи и не двигайся.

– Нет!

– Я не могу ждать долго, друг мой. Если хочешь, можешь пока ползать, но долго ждать я не могу. Осталась всего лига!

– Как твое имя? – спросил Овраг.

– Зачем тебе?

– Чтобы назвать тебя, когда я буду говорить с Драконусом.

– Он меня знает.

– Но я не знаю.

– Я – Кадаспала, брат Энесдии, жены Андариста.

Андарист. Знакомое имя.

– И ты хотел убить брата мужа своей сестры?

– Хотел! За то, как он с ними поступил, с ними поступил. За то, как он с ними поступил!

Овраг с изумлением уставился на искаженное страданием искалеченное лицо.

– Кто ослепил тебя, Кадаспала?

– Это был дар. Акт милосердия. Хотя я и не сразу понял эту истину, настоящую истину, настоящую. Не сразу. И потом, я считал, что мне будет достаточно внутреннего зрения – чтобы одолеть Драконуса. Чтобы завладеть Драгнипуром. Я ошибался, я ошибался. Ошибался. Истина в том, что это дар, милосердие.

– Кто тебя ослепил?

Тисте анди отдернулся от него, потом словно бы свернулся в комочек. В пустых глазницах заблестели слезы.

– Я сам себя ослепил, – прошептал Кадаспала. – Когда увидел, как он поступил. Как он поступил. Со своим братом. С моей сестрой. С моей сестрой.

Овраг вдруг понял, что ему больше не хочется задавать никаких вопросов. Он выкарабкался из ложбины между двух тел.

– Пойду… на разведку.

– Возвращайся, маг. Средоточие. Возвращайся. Возвращайся.

Это мы посмотрим.

Апсал'ара, у которой теперь было достаточно времени поразмыслить, пришла к выводу, что главной ее ошибкой было вовсе не проникновение в Лунное Семя. Не то, что она отыскала там кладовые, где хранились груды магических самоцветов, зачарованное оружие и доспехи, умащенные кровью идолы и священные реликвии доброго десятка тысяч исчезнувших культов. Нет. Самым неверным из всех ее поступков была попытка нанести Аномандру Рейку удар в спину.

Когда он ее обнаружил, его это позабавило. Он не угрожал ни казнить ее, ни даже заточить до скончания веков в глубокой темнице. Просто поинтересовался, как она сумела проникнуть туда. Любопытство, немалое удивление, как бы даже не с оттенком уважения. Она же в ответ попыталась его убить.

Проклятый меч выскользнул из ножен в мгновение ока, смертельное лезвие полоснуло по животу, прервав на лету ее прыжок с вытянутым вперед обсидиановым кинжалом.

Как глупо. Но уроки обретают смысл лишь тогда, когда достигнешь должной степени скромности, чтобы к ним прислушаться. Когда оставишь позади все эгоистичные оправдания и объяснения, которыми привыкла швыряться, чтобы заглушить мысли о собственной виновности. В ее природе было атаковать первой, отринув любые представления о стыде и вине. Броситься на противника, пылая яростью, – а потом гордо удалиться в сознании своей совершеннейшей правоты.

Ту идиотскую позу она давно отвергла. Длинный путь просветления начался с ее последним смертным вздохом, когда она обнаружила, что лежит на твердом каменном полу, глядя в глаза Аномандру Рейку и читая в них его разочарование, его сожаление, его печаль.

Она чувствовала всевозрастающий жар урагана, его ненасытный голод. Осталось совсем немного, и тогда все ее усилия пойдут насмарку. Звенья цепи понемногу начали истончаться, но этого было еще недостаточно, совершенно недостаточно. Она погибнет вместе со всеми остальными. В ней нет ничего уникального. По сути, она ничем не отличается от любого другого кретина, что попытался убить Аномандра Рейка, или Драконуса.