Текст книги "Последний круг"

Автор книги: Стив Шенкман

Соавторы: Петр Болотников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Уже в Белграде новая напасть, ногу подвернул. Ту же самую – левую, которая меня в 58-м году мучила. Но несколько физиотерапевтических процедур в белградском медицинском центре и мягкая опилочная дорожка сделали свое дело. К первому дню чемпионата – а в этот день был финальный забег на 10 тысяч метров – я чувствовал себя абсолютно здоровым.

На рекорд я решил идти лишь в том случае, если на первых километрах будет достаточно высокий темп. Увы, никто из участников лидировать не захотел. Пришлось мне взять инициативу на себя. Километра два я тащил француза Боже и очень злился. Злился на то, что бегуны, как на подбор, попались неинтересные, отсиживаются сзади и не хотят бороться за золотую медаль. Подумав так, я решил, что рекорд уже не состоится и что тащить за собой весь этот обоз нет никакого смысла. Я прибавил и ушел вперед, прихватив симпатичного невысокого немца Фридриха Янке. Вот он мне помог немного. Вышел разок вперед. И я его тоже протащил, увел от преследователей, помог получить серебро. Ровно за круг я оставил Янке и хорошенько спуртанул. Никто и не пытался меня догнать.

Результат был, конечно, далек от мирового рекорда – 28:54,0. Но золотая медаль чемпиона Европы – это тоже кое-что значит. Вторым был Янке – 29:01,6, третьим и четвертым – англичане Фаулер и Хаймен, потом француз Боже и Леонид Иванов.

После золотой медали я решил попробовать сделать дубль – выиграть и «пятерку». Соперники здесь были более серьезными, но я играл в беспроигрышную игру: самое малое – я чемпион только на одной дистанции, но все равно чемпион. Был лишь один путь к успеху – хороший темп и большой отрыв на дистанции. Помочь мне могли только наши ребята – Самойлов и Никитин. Однако еще до забега я не очень рассчитывал на них. Оба неважно разбирались в ситуации на дорожке и не любили (наверное, из скромности) роль лидера. Иностранцев тоже устраивал невысокий темп, поскольку среди участников было несколько сильных средневиков, рассчитывавших на успех с помощью быстрого финиша.

Хуже всего то, что в день финала дул сильный ветер. А при ветре особенно тяжело лидировать. Но хочешь не хочешь, пришлось опять мне тащить весь караван. К концу дистанции я так наглотался этого ветра, что убежать не смог. На финише была здоровая рубка, всех обыграл англичанин Брюс Талло, он бежал босиком. А я был третьим, после поляка Казимира Зимны.

– Как считаешь, помешала тебя «десятка» выиграть первое место на 5 тысяч метров?

– Очень помешала. Не столько даже сказывалась физическая усталость, сколько отсутствие серьезного стимула. Если бы не было золота на 10 тысяч, я обязательно стал бы чемпионом на «пятерке». Умер, но стал бы!

– Ты еще пытался в том году улучшить мировой рекорд?

– Нет, устал я все-таки очень. Выиграл напоследок длинного сезона «пятерку» на командном чемпионате страны в Ташкенте и уехал в Донбасс.

– Зачем?

– Брумель, Тер-Ованесян и я по командировке ЦК ВЛКСМ отправились в Ворошиловград для встреч с молодежью.

– Но ведь ты к этому времени вышел уже из комсомольского возраста.

– За два года до этого, после Олимпиады в Риме, меня занесли в книгу Почета ЦК ВЛКСМ. Как сам понимаешь, это не только награда, но и ответственность. Она ко многому обязывает. В 61-м году по комсомольским командировкам я ездил в Костромскую и Калужскую области, выступал перед школьниками, а теперь – Донбасс.

Выступали мы каждый день по два-три раза. В основном перед школьниками и шахтерами. Сперва в Ворошиловграде, а потом разъехались по разным городам области.

Мне кажется, и эта поездка, и все ей подобные были ненапрасными. Я и сейчас получаю письма такого примерно содержания: «Вы однажды выступали в нашей школе, и после этого я решил стать бегуном. Уже выполнил разрядный норматив…» Ворошиловградские школьники, между прочим, до сих пор регулярно проводят соревнования на кубок, который я подарил им в 1962 году. Мне его вручили за победу на открытом чемпионате Румынии, а я подарил ребятам.

– Что тебе большее всего запомнилось во время поездки по Донбассу?

– Спуск в шахту. На местном стадионе, расположенном у самого копра, я проводил занятия с легкоатлетами. Сразу после тренировки они отправились на работу и пригласили меня в забой.

На лифте мы спустились на глубину 160 метров, а потом такое же расстояние прошли вниз по узкому шурфу. Ширина пролета – 70 сантиметров, держится пласт на коротких деревянных чурбаках. Вот по ним мы и карабкались. Вниз 160 метров, потом столько же вверх. Меня вели два пожилых человека – директор треста «Краснодонуголь» и секретарь райкома партии. Поверишь ли: я шаг делаю, они – пять. К концу едва руками и ногами двигал – так устал. Все мышцы болели, будто и не бывало у меня в жизни тяжелых тренировок. Потом долго в себя прийти не мог. А я ведь не работал, только спустился и поднялся.

Посмотрел я, как вкалывают шахтеры, и задумался о своем спорте. За полчаса до спуска в забой ребята ахали, разглядывая мои медали. Но после спуска в шахту эти медали – по крайней мере в моих собственных глазах – в значительной степени поблекли: шахтерский пот посоленее стайерского. Понял я, что у нас, спортсменов, великоват должок перед трудящимся народом.

Глава X. Старый молодой человек

– Самый лучший отдых – это переключение. Так написано в любом учебнике физиологии. Но переключаться тоже можно по-разному. После сезона 59-го года я совсем перестал бегать. По утрам просыпался с желанием выйти в парк в кроссовых туфлях. Однако я подавлял это желание, считая, что надо дать нервной системе отдых от бега. Даже зарядку не делал. Уже через восемь дней понял, что совершил ошибку. Я жил тогда в Сокольниках в новом спартаковском доме на седьмом этаже. Лифтом обычно не пользовался; на своих двоих поднимался быстрее. А после недели отдыха чувствовал усталость уже на пятом этаже. Организм был потрясен резкой переменой в двигательном режиме.

Понял я тогда, что мой отдых – это переключение с напряженных беговых нагрузок на легкие пробежки. Поэтому после последнего старта 62-го года я в течение двух недель бегал легкие сорокаминутные кроссы, а потом почти полтора месяца ограничивался только утренними двадцатиминутными пробежками во время зарядки.

Я готовился к экзаменационной сессии. Занимался тем, чем занимаются обычно студенты. Ну а поскольку учился в инфизкульте, помимо анатомии, физиологии, химии, политэкономии, занимался гимнастикой, спортивными играми, плаванием – по этим видам спорта у нас тоже были зачеты и экзамены. Только от легкой атлетики я был освобожден.

– Трудно было сочетать тренировки с учебой?

– Я же не тренировался тогда.

– Нет, не в тот период, а вообще.

– Не могу сказать, что слишком трудно. Мне все-таки очень шли навстречу – разрешили свободное посещение занятий (я учился на дневном отделении), дали возможность сдавать экзамены в удобное для меня время, преподаватели порой проводили индивидуальные консультации. В 64-м я взял академический отпуск – год пропустил. Все это делало учебу не слишком обременительной.

– Когда ты поступил в институт?

– В 62-м. А перед этим окончил двухгодичную школу тренеров, так называемое среднее специальное учебное заведение. Поступил туда в 59-м, окончил в 61-м. Впрочем, в 59-м поступил со второго захода. Первый раз поступал в 57-м.

– Не попал?

– Это было в период, когда я начал осознавать себя классным бегуном после победы над Куцем на чемпионате страны. Спорткомитет дал мне направление в школу тренеров. Подготовился и пошел сдавать. Один экзамен сдал нормально, второй. Потом устный по литературе. Принимала доцент Злата Андреевна Старовойтова, сама, кстати, в прошлом известная спортсменка, чемпионка Европы. На билет ответил хорошо, чувствую – пятерка будет или четверка в худшем случае. А экзаменатор стала дополнительные вопросы задавать. Я отвечаю и злюсь: спорткомитет направление дал, чемпион страны, победитель Куца, на билет ответил, а тут в какую-то школу тренеров спокойно принять не могут, по программе гоняют, будто я в университет поступаю. По-глупому, конечно, злился. Самомнение заело. На дорожке оно помогало, а здесь ни к чему было, это ясно. Но все-таки завелся я тогда здорово. И тут экзаменатор предлагает мне рассказать о Грибоедове и его пьесе «Горе от ума». «Такого не знаю, – отвечаю так по-хамски. – Не бегал я с ним. И горя до сих пор не мыкал: ума-то, слава богу, нет – спортсмен я, мастер спорта!»

Она меня, естественно, выгнала. А на следующий год поступать не стал, потому что снова Старовойтова экзамены принимала, неудобно было.

– Как считаешь, много ли дал тебе институт как спортсмену?

– Очень много. Я прекрасно понимал, какие процессы происходят в моем организме на разных этапах тренировки, соревнований, отдыха. Вся биохимия, вся физиология как на ладони. Поэтому совершенно спокойно воспринимал указания тренера, мог анализировать свои ощущения, хорошо знал свои мышцы, весь опорно-двигательный аппарат. Наверное, и без этих знаний можно обойтись, не все же чемпионы учились в инфизкульте. Но мне они очень пригодились.

– В инфизкульте или в любом другом институте учатся не для того, чтобы бить рекорды и становиться чемпионами. Студент – это будущий специалист, необходимый для народного хозяйства. Подготовка такого специалиста рассчитана на максимальную плотность занятий. В то же время современная тренировка спортсмена олимпийского уровня тоже максимально напряженная. Можно ли сочетать одно с другим? Иными словами, может ли студент быть олимпийцем?

– Большинство наших олимпийцев-легкоатлетов – студенты. Не вижу здесь проблемы.

– А если не говорить об институте физкультуры? Ведь студенту инфизкульта легче создать условия Для нормальных тренировок и соревнований.

– Это точно. Спортсмену в инфизкульте учиться легче. Но и очень многие, кто выступал в одно время со мной, кончили институты, не имеющие никакого отношения к спорту. Хуберт Пярнакиви – ветеринарную академию, Анатолий Михайлов – институт инженеров транспорта, Ким Буханцев – медицинский институт, Коля Пудов – педагогический. Всю сборную перебрать? Много получится. Я знаю, что этим ребятам тоже давали возможность заниматься спортом – свободный график, академический отпуск. Помощь, разумеется, оказывали. Все-таки институт заинтересован в том, чтобы в нем учились известные спортсмены, которые и очки принесут на всяких студенческих соревнованиях, и вообще поднимут престиж этого вуза. Разумеется, на экзаменах никаких скидок не делают, поскольку медали медалями, а человек должен выйти из института полноценным специалистом, здесь сомнений быть не может.

– Ты говоришь о том, как быть олимпийцу в вузе. А вот как им стать? Возможно ли такое?

– Это как раз редкий случай. Чаще всего олимпиец поступает в институт уже известным спортсменом. Легкоатлет-перворазрядник, поступив в вуз, редко становится мастером. А уж вырасти в институте от новичка до мастера спорта по легкой атлетике практически невозможно. Во всяком случае, я о таком не слышал.

– Почему?

– Потому что пять лет – слишком короткий срок. Да и спортивная работа в вузах поставлена плохо.

И со стадионами плохо, и тренерами – зарплата у вузовского тренера ниже, чем у преподавателя детской спортшколы, ниже, чем в спортобществах.

Значит, если вузовский тренер хочет подготовить сильного легкоатлета, он должен работать с ним на общественных началах – за ежедневные многочасовые тренировки в любое время года, включая каникулы и воскресные дни, никто ему не платит. Насколько я знаю, единственная возможность для преподавателя вуза добиться повышения зарплаты – это диссертация. Вот и пекут диссертации. Так что можно не удивляться нарастающему потоку научных трудов, среди которого крайне редко мелькают действительно серьезные и нужные работы. Как говорят экономисты, оплата труда здесь производится только «по вертикали» (в зависимости от места на служебной лестнице), а не «по горизонтали» (что поощряло бы добросовестную и квалифицированную работу). Качество работы вузовских тренеров должно, конечно, обеспечиваться системой экономического стимулирования.

В мое время было совсем худо. Поступив в институт, спортсмен был обязан переходить в спортобщество «Буревестник». Это значит, что он либо расставался с прежним тренером, либо тот продолжал работу на общественных началах. Нелепое было положение. Слава богу, покончили с этим безобразием. Теперь студент выступает за команду своего вуза на межвузовских соревнованиях, а на межведомственных – за свое спортобщество.

Однако вернемся в 1963 год.

Как обычно, серьезный сезон начался кроссом «Юманите». Нашими основными соперниками были поляки. Кшишковяк уже был не тот. Казимир Зимны – вот кто был у них сильнейшим. Такой щуплый, остроносенький. Очень цепкий и упорный парень. С кем его сравнить? Только с Артынюком. Точно такой же был настырный. И с отличным финишем. Этого финиша я побаивался. Сам-то еще мало работал на отрезках, зимой и весной в основном проводил мягкую тренировку. Не совсем еще был готов.

Чтобы обезопасить себя, решил спуртовать за 600 метров. Но погода спутала карты. Ветер был сильный. Бил в грудь и вымотал этот ветер меня очень прилично. А если прятаться от ветра, темпа не будет. Вперед, кроме Хузина, никто не шел. А Хузин это Хузин. Сперва оторвался от всех, а потом сломался. Короче говоря, ушел я за 600 метров, но был уже вымотанным и вялым, неспособным на хороший рывок. Вот у самого финиша, в коридоре – устраивают на финише кросса такой коридор – и обошел меня Зимины.

Дальше кросс «Правды». Здесь как раз тот случай, когда выиграть надо было обязательно, во что бы то ни стало. Потому что самый первый розыгрыш призов кросса «Правды» окончился для нас печально. Четыре первых места заняли стайеры из ГДР. Вышли стенкой на прямую и никого не пропустили вперед. Видел я этот кросс – сердце кровью обливалось, а чем с трибуны поможешь? Но на этот раз выиграть нужно было.

Опять основным противником был Зимны. Я продумал свою неудачу на «Юманите» и понял, что зря финишировал так рано. В Париже могло хватить для победы и 300-метрового спурта.

Кросс «Правды» проводился на Московском ипподроме. Нам предстояло четырежды пройти двухкилометровый круг, на котором было установлено четыре препятствия. Последнее обстоятельство несколько смущало меня, так как было известно, что Зимны имеет опыт стипль-чейза. Погода оказалась удачной и, главное, безветренной.

Как я и предполагал, вести пришлось мне почти от начала дистанции и до конца. Несмотря на довольно высокий темп, Зимны вплотную держался за мной. За 400 метров я включил высшую скорость. Поляк не отставал. К последнему препятствию (а оно было расположено метрах в двухстах от финиша) скорость достигла максимума. Мне показалось, что если сумею удержать ее, то победу обеспечу. Но, преодолев препятствие, я был потрясен, увидев чуть впереди себя белую майку Зимны. Поляк очень легко перемахнул через барьер и сразу оказался впереди. Никогда не было у меня финиша тяжелее, чем этот. Я бежал, словно в беспамятстве, уговаривая себя: «Еще! Прибавь еще! Еще чуть-чуть!» И все прибавлял и прибавлял, хотя уже было нечем прибавлять. Сил не осталось совершенно.

Вероятно, такое же происходило и с Зимны.

Я выиграл у него полтора метра. Это был самый тяжелый забег в моей жизни.

Два часа я ничего не слышал. Оглох. Вокруг была полная тишина, лишь в голове шумело. Слегка подташнивало. Состояние, как при желудочном отравлении.

Все-таки я поехал на банкет в гостиницу «Ленинградская». Там что-то ел, с кем-то разговаривал. С удивлением увидел, что Зимны танцует твист. Тогда твист был еще в новинку. А у меня заложило уши, как после долгого и тяжелого полета. Потом Зимны пел. Но пел он в последний раз.

И его сломал этот бег. Сгоряча плясал Зимны. Еще не понял, что все мечты и планы, которые у него были, остались на финише Московского ипподрома.

Но мне от этого было не легче. На следующий день я не смог даже закончить зарядку. Чувствовал, что задыхаюсь. Три дня помирал на легоньких утренних пробежках. На четвертый поехали мы с Владимиром Дмитриевичем Казанцевым в Баковку. Там был у меня в лесу отмеряй круг, который я обычно в начале сезона очень легко пробегал за час. Сказал Казанцеву, что чувствую себя неважно и пробегу за час десять. Вернулся весь в мыле через полтора часа. Ничего не болело, но во время бега чувствовал себя старым и немощным, задыхался.

Казанцев отвез меня в институт физкультуры. Первое же обследование обнаружило у меня перенапряжение сердечной мышцы. Выступать в соревнованиях нельзя, но легкий бег необходим для поддержки общего тонуса.

В те дни московские бегуны готовились в Рублевском лесу к Спартакиаде народов СССР. Я решил побегать с ними. На всякий случай на моих тренировках присутствовал врач сборной страны Григорий Петрович Воробьев. Он считал, что постепенно положение выправляется. Однако контрольную прикидку на 3 тысячи метров я провел неважно. Вместо 8.20 показал 8.53. Хотя бежал по отличной дорожке уютного и всегда пустынного стадиона на Мосфильмовской улице.

Пришлось сделать большой перерыв. Уехал я в Сибирь, в Ангарск к Алексею Даниловичу Кузьмину, тренеру Бориса Ефимова. Уехал подышать сосновым воздухом, побегать у Байкала.

Пока я тайгу мерил, прошла Спартакиада Москвы, которую выиграл Валя Самойлов. Мемориал Знаменских окончился неудачно – главные призы на всех трех дистанциях уехали за границу. Потом отлично выступили Юрий Тюрин и Леонид Иванов.

Тюрин выиграл «пятерку» на Спартакиаде народов СССР (13.48,6) и на матче СССР – США (13.50,0), а затем превосходно провел серию сентябрьских матчей. Сборная команда РСФСР в тот год отработала подряд три матча – в Москве, на стадионе «Динамо» с командами ГДР и Польши, потом в Париже против сборной Франции и в Волгограде против сборной Великобритании. Раз в неделю – матч. Это большая нагрузка, и не все могли выдержать. Тем более руководители сборной не позаботились о запасных, и большинству наших легкоатлетов пришлось выдержать все три трудных поединка, что оказалось нелегким делом, хотя бы из-за одних бесконечных переездов с места на место.

Юра победил в Москве, затем в течение двух недель подряд стартовал на двух дистанциях в Париже, причем оба раза был первым, одолев такого серьезного соперника, как Бернар. Эти два тяжелых старта его добили. В Волгограде Тюрин безнадежно проиграл англичанам. На «десятку» спешно заявили Леонида Иванова, хотя он житель Киргизии, а не РСФСР. Не очень это прилично. Но в России не нашлось в тот момент стайера, способного бороться с англичанами. Самойлов и Мущинкин заняли последние места на обеих дистанциях. Не спас и Иванов. Несмотря на его победу на «десятке», матч мы все равно проиграли. Бежал бы Коля Дутов или Виктор Казанцев – хоть пристойно выглядели бы. Совершив стратегическую ошибку (не надо было устраивать столь плотный график матчей, не имея резервов), руководители сборной РСФСР в панике пошли и на нарушение этических норм.

Заодно загоняли и Тюрина. Юра, правда, выступал еще не один год, но добиться прежних успехов так и не сумел. А по своим физическим данным, по складу характера и умению мыслить в ходе напряженной борьбы он обещал стать выдающимся стайером. Загубила Юру и бесконтрольная жадность, жаден он был до тренировок. Иван Тихонович Елфимов, его тренер, не сумел найти грань, переступать которую опасно. Помню, увидел я одну тренировку Тюрина и ахнул: он бежал 4 по 1500 в гору, да еще мешок с песком взвалил на себя, да еще в тяжеленных бутсах. «Юра, – говорю, – надорвешься. У тебя же маленький беговой стаж, километров мало. Сердце не выдержит и ноги тоже». Спешил он очень.

В тот год и Леонид Иванов прорезался. Спартакиаду народов выиграл, матчи с американцами и англичанами. Он в отличие от Тюрина еще пару лет неплохо выступал, особенно в 65-м. Но выдающимся мастером тоже не стал. Тут я вижу две причины. Первая – чрезмерная тренировочная нагрузка. Я, скажем, имея уже, многолетнюю беговую базу, не набирал более 6–6,5 тысячи километров в год. А у Иванова годовой километраж доходил до 9 тысяч, причем в горах – он сам из Фрунзе. Вторая роковая ошибка Иванова – карты. Просто психом он был на этой почве. Мог играть сутки напролет. Истощили карты Леню и физически, и морально. Отняли ту искру, которая необходима для победной вспышки на финише. А чрезмерная беговая нагрузка привела к тому, что у Лени опустился свод стопы. Так и кончился отличный стайер Иванов, так и не вышел в великие бегуны.

– Ты однажды говорил, что твой уход из спорта мог открыть дорогу молодым. Вот как раз подходящий случай. В 1963 году ты практически не выступал. Не мешал, значит, молодым занять свое место. Как они использовали отсутствие лидера?

– По-моему, неплохо. Я смотрел со стороны и радовался за Тюрина и Иванова. Мне казалось, что обоих ждет большое будущее. Но при подведении итогов года выяснилось, что стайерами недовольны. Так прямо и говорили: «В отсутствие Болотникова стайеры продемонстрировали наше отставание в этом виде легкой атлетики». Я не разделял такой точки зрения. Уверен, что при бережном отношении, при умном контроле Тюрин и Иванов вписали бы немало славных страниц в историю нашего спорта.

– Когда же ты пришел в себя после того бега на ипподроме?

– В сентябре уже выступал. Пробежал «пятерку» в итальянском городе Сиена. А перед этим выступал на двух дистанциях в Ялте. Когда пробежал «десятку» за 29.16,4, понял, что пришел в норму. Это был третий результат года в стране.

– Позволял ли он надеяться на успех в Токио? Ведь осень 1964 года – это Олимпиада в Токио.

– Дело давнее, можешь и не верить, но я твердо знал, что в Токио снова буду олимпийским чемпионом. Очень тщательно готовился, очень продуманно. Все подчинял этой цели и не сомневался в успехе. На Новый год даже выпил за свою победу в Токио.

– Вот так дела! Выпил! Это тоже входило в программу подготовки к Олимпиаде?

– Не будь ханжой! Не напивался же я. Рюмка коньяку или водки – отличное средство снять нервное напряжение. Неужели ты считаешь, что я смог бы выдержать сумасшедшие перегрузки соревновательной борьбы, питаясь лишь куриным бульончиком? Я ел и пил то, что хотел, хотя и не чрезмерно, конечно. Строгий режим требовался мне лишь в период интенсивной подготовки, в период жесткой работы. Видывал я стайеров-аскетов. Как правило, ничего они не добивались. Знаешь, строжайшая диета, водичка из мензурки, белки, взвешенные на аптекарских весах, – это тоже тяжелая нагрузка для здорового организма, для нервной системы. От нее тоже надо отдыхать. Кто-то из диетологов сказал, что запреты существуют для дураков, которые воспринимают все слишком уж буквально. Бегуну надо питаться разумно и умеренно. Детали – исходя из обстановки. Знаешь, зимой я после бани кружку пива мог выпить.

– Не поколебал ли твоей уверенности в победе Рон Кларк? В самый канун Нового года он побил у себя в Австралии твой мировой рекорд?

– Когда я услышал о рекорде, сразу отправил Кларку поздравительную телеграмму. Но сам в рекорд не поверил.

– Как так не поверил?

– Я знал, что для результата на уровне мирового рекорда надо обладать качествами, которые вырабатываются в многолетней тренировке. А Кларк взлетел совершенно неожиданно. Я услышал о нем только осенью 63-го года. Только услышал – и тут же рекорд. Нет, подумал я, так не бывает. Кто их там в Австралии знает, может, круг не добежал.

– Но телеграмму все-таки отправил?

– Отправил. Как же иначе? Потом понял, что зря не верил в Кларка. Великий бегун был.

– А у нас знали о твоих планах в отношении Токио?

– Нет, только Исаич знал. Не хотелось устраивать лишнего звона. Тем более понимал, что в спорте всякое бывает. Целый сезон был еще впереди.

– Напряженный сезон?

– Не слишком напряженный. Я сам его регулировал. В кроссах участвовать не стал. Проверил себя на зимних соревнованиях в Каунасе – «тройку» пробежал по очень короткой деревянной дорожке за 8.18. Потом выиграл весенний матч в Минске – показал на «пятерке» 14.08,0. Был вторым на отборочных соревнованиях в Риге, вслед за эстонцем Мартом Вильтом.

В конце июня меня пригласили на международные соревнования в Цюрих. Брумеля, Тер-Ованесяна и меня. Четвертый – Исаич. Это были очень важные для меня соревнования. В них приняли участие все, как считали, основные претенденты на олимпийские медали – мировой рекордсмен Кларк, французы Мишель Жази и Мишель Бернар, которые в 63-м выиграли у нас на Мемориале Знаменских, мировой рекордсмен бельгиец Гастон Рулантс.

Перед разминкой подошел ко мне Кларк. Черноволосый, довольно высокий для стайера и плотный. Поблагодарил он меня за телеграмму. «Я, – говорит, – был приятно удивлен. У нас так не принято». Франц Черван переводил, югославский стайер. Он тоже в этом забеге участвовал. Потом во время разминки Черван спрашивает, сколько собираюсь показать. «13.50», – говорю. Черван засмеялся: «Невозможно. У тебя в Минске, – говорит, – было 14.08. Не готов ты на 13.50».

Разминка кончается, смотрю, он уже с Кларком беседует. И снова ко мне: «И Кларк не верит в 13.50». Ладно, думаю: я ему не верю, он – мне, разберемся на дорожке. Я считал, что готов на 13.50, мы с Исаичем и график на этот результат составляли. Но важнее всего, думал я, выиграть у Кларка. И сам в себя больше верить буду, и он меня в Токио бояться станет. Надо приучать его к мысли, что Болотников сильнее. Вот так я размышлял на разминке. Ускоряюсь, на соперников поглядываю. Новых много. Фамилии известные, а в лицо не всех знаю. Понимаю, что и на меня смотрят, стараются угадать, в каком я состоянии. Повалялся на спине, ногами подрыгал – резкость свою всем показал.

И тут старт. Пошел я точно по своему графику. Исаич и Тер-Ованесян мне время кричали. Но рев был на стадионе страшный, я их едва слышал. Ориентировался по секундомеру на стадионе. Огромный хронометр «Омега» – все на нем видно. После пятого круга Кларк вперед вышел и здорово прибавил: хотел всех «накормить», чтобы на финише его не обогнали. У него финиш слабый. За Кларком уцепились Рулантс и два француза. Я следом. Темп очень сильный. Каждый круг – на секунду-полторы быстрее предыдущего. Но я держусь нормально. Ударили судьи в гонг – остался один круг. Чувствую, силенка еще есть – надо выигрывать. Приготовился. Поворот кончается, и тут я пулей, как спринтер с колодок, рванул. Сразу обошел Рулантса, Жази, Кларка и выскочил первым на бровку. Они оглянуться не успели, как я был далеко впереди. Теперь только удержать разрыв! Удержал! И результат был очень приличный – 13.38,6.

Мы с Исаичем решили, что пришло время побить мировой рекорд на «пятерке». Семь лет простоял результат Куца – 13.35. Хватит! Мое самочувствие во время цюрихского забега и после него свидетельствовало, что сбросить 4–5 секунд с результата Куца можно даже без максимального напряжения. Попытку установить рекорд спланировали на 5 июля. В этот день проводился розыгрыш главного приза Мемориала Знаменских на 5 тысяч метров. Подготовка прошла как по нотам. Но вдруг 2 июля узнаю, что «пятерку» по просьбе иностранных гостей перенесли на первый день мемориала – 4 июля. Это спутало все планы. Не хватило одного, заключительного дня подготовки. Расстроился я ужасно. И Исаич был очень огорчен. Однако, как говорится, поезд уже ушел. Ничего не поделаешь. Пришлось отказаться от рекордного забега. 5 июля пробежал я «десятку». Очень легко пробежал, даже не стал ускоряться на финише. Хотел мягко придержать форму. Все-таки до Токио было еще далеко. Занял шестое место – 29.08,0. А первым был Коля Дутов (28.59,6). К финишу все кучей шли, но ускоряться я, повторяю, не стал.

Любопытно, как это выглядело со стороны. Даже такой искушенный и опытный человек, как Владимир Казанцев (он, кстати, в то время был старшим тренером сборной СССР по стайерскому бегу), увидел не то, что было на самом деле. Вот как писал Казанцев в журнале «Легкая атлетика» о забеге на Мемориале Знаменских:

«Главный итог соревнований – это то, что появилась целая группа очень способной молодежи. Ведь в прошлом году в отсутствие Болотникова советские стайеры выглядели просто плохо. А сейчас Дутов, Байдюк, Никитин, Орентас, Иванов могут в Токио бороться с сильнейшими бегунами мира за обладание олимпийскими медалями. Мне кажется, что олимпийский чемпион Петр Болотников еще не отдохнул как следует после блестящей победы над рекордсменом мира Рональдом Кларком в Цюрихе, но есть надежда, что к октябрю он полностью восстановит свои силы».

– Что ты скажешь об этом?

– Наверное, в тот момент все выглядело так, как написал Казанцев. Я не ускорялся – значит, был не очень свежим. Ребята рвались изо всех сил, выиграли оба главных приза мемориала, показали хорошие результаты (у Орентаса на «пятерке» 13.45,0) – значит, они готовы к борьбе на Олимпиаде.

Сейчас судить легче. Мы знаем, чем кончился тот сезон. А тогда… Нет, я не осуждаю Казанцева. Посмотри, как аккуратно высказывается: «Мне кажется, что Болотников не отдохнул». Мне кажется! Другой бы мог резануть: «Болотников устал!» Не нравятся мне безапелляционные утверждения. Сколько раз замечал: чем серьезнее, чем квалифицированнее специалист, тем менее категоричны его оценки, тем больше подчеркивает он предположительный характер своего мнения. Только дураку всегда все ясно.

– Что-то ты сам спешишь с оценками. Твои слова можно ведь понять и так: если человеку все ясно, значит, он дурак. Нет, есть бесспорные ситуации, которые можно оценить совершенно однозначно. Их и надо оценивать категорично. Другое дело – сложная ситуация, когда многие оттенки явления неясны. Здесь тоже, наверное, никому не запрещается высказать мнение, но надо подчеркнуть субъективность своей точки зрения, оставить место и для других оценок.

– Да, насчет категоричности ты прав. В 1966 году наша легкоатлетическая сборная потерпела сокрушительную неудачу на чемпионате Европы в Будапеште. Так как раз те обозреватели, которым всегда все было ясно, начали сомневаться в нашей неудаче, стали выискивать цифры, которые показали бы, что мы не так уж и проиграли. Может быть, даже выиграли. Что далеко ходить. На Олимпийских играх в Мюнхене наши легкоатлеты получили девять золотых медалей. Борзов, Авилов, Брагина, Мельник, Тармак, Бондарчук, Санеев, Чижова – олимпийские чемпионы – это здорово. Но в целом команда заняла третье место после легкоатлетов США и ГДР. В командном подсчете – третье место. А мы всегда любили считать очки, и правильно делали, потому что командные очки свидетельствуют о мощи всей команды в целом, в значительной мере отражают уровень легкой атлетики в стране. В Мюнхене же мы набрали очков чуть меньше, чем за двадцать лет до того – на Олимпиаде в Хельсинки, сделали шаг назад. Но об этом многие обозреватели постарались забыть, подменив четкие, хотя и неприятные, оценки восторгами вокруг Борзова, Санеева и Мельник. А ведь только трезво посмотрев правде в глаза, можно избавиться от недостатков. Мне понравилось, что чуть ли не первым такую трезвую оценку неудаче нашей сборной в Мюнхене дал главный тренер сборной СССР Иван Андреевич Степанченок, человек в значительной мере ответственный за этот неуспех. Это показалось определенной гарантией серьезной работы по искоренению недостатков.