Текст книги "Степан Разин (Книга 1)"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

Воеводский гость

Двое казачьих есаулов постучались в двери воеводского товарища. Отставной стрелец без одной руки, бывший у Львова вместо дворецкого, отпер сени.

– Спрошает наш атаман, каким обычаем станет его принимать воевода. Чести бы не уронить атаманской.

– Не с указкой ли вы ко князю, как гостей принимать! У нас всякие гости бывают, и всем по чинам дается, – сказал старик.

– Степан Тимофеич не «всякий» гость, а большой атаман. Сколь городов воевал у шаха! – сказал кривой есаул. – Мы за честь его встанем, коль князь твой его обидит.

– А, полно брехать-то, казак! – возразил стрелец. – Кто кого в гости кличет, пошто же бесчестить?! Не басурман наш-то князь – православный! Я в сечах с ним был и его обычаи знаю... Кто гостя бесчестит – сам чести не имеет...

Есаулы ушли.

Степан Тимофеевич на коне подъехал к дому Львова. Стольник встретил его на крыльце, повитался с ним за руку и повел в столовую горницу.

Как вдруг перед окнами загудела толпа.

– Кто там? Что за народ? – обратясь к дворецкому, спросил воевода и, не дожидаясь ответа, распахнул окно на улицу.

Ватага в сто человек казаков да еще сот в пять астраханской голытьбы запрудила неширокую улочку.

– Здрав будь, атаман Степан Тимофеич!

– Здрав будь, князь воевода Семен Иваныч! – раздались крики в толпе, когда их увидели вместе.

– Тереша! – позвал воевода дворецкого, быстро закрыв окно. – Вели во двор выкатить бочку вина. Будет мало – прибавишь. Да бычка пожирнее на вертел, да штук пять барашков... А то и десять... Коль гости пришли – угощай!.. Зря ты не веришь мне, атаман, – сказал князь, когда скрылся безрукий дворецкий. – Позвал я тебя для душевной беседы, ан ты привел с собой целое войско...

Разин мигом понял, что это забота его есаулов.

– Не гневись, князь Семен Иваныч! И все-то бояре с мужиками душевно беседуют, да от вашей душевности нам, простым мужикам, всегда лихо! – сказал Степан.

– Ты не мужик, Степан Тимофеич, а воин великий! – возразил воевода. – Да и с тобой мы стары знакомцы. Не помнишь меня? С панами мы с тобой вместе бились, и ты меня, молодого сотника, в бою выручал. А я признал тебя сразу.

– Во-она вспомнил, князь! – отмахнулся Разин. – По боярской пословице: «старая хлеб-соль – до нового снега!» Мало ли кого на войне выручать приходилось!

– Ты есаулом дозора был и от смерти меня спас.

Это случилось во время первой польской войны, когда князь Семен был еще совсем юным сотником. Как-то раз он попал в тяжелую перепалку. Сотни две польской пехоты окружили на привале его дворян, и началась тяжелая перестрелка. Дворянам пришлось плохо. Противник не позволял им сесть на коней и сжимал их все тесней и тесней.

Как вдруг из лощинки сзади поляков раздался пронзительный свист, грозный клич, послышались выстрелы. Явно было, что русским на выручку мчится стремянный полк. Враг растерялся. Князь Семен крикнул своим: «По коням!» Дворяне вскочили в седла, и ляхи бежали под натиском с двух сторон...

Когда закончилась стычка, юный казак подъехал к Семену.

– Знай донских, дворянин, как с полсотней шуметь – будто тысяча скачет! – с веселой похвальбой сказал он, лукаво мигнув карим глазом.

– Удалец! – так же весело отозвался Семен, сняв с головы шлем и вытирая потный лоб. – Что же мне дать тебе? Чем подарить на память? Хочешь кольчугу мою булатна уклада?

– Оставь, боярич, себе. Наши казацкие кости кремнистей, не ломятся так-то, как ваши, – сказал казак с насмешливым превосходством, как мальчику, хотя сам был не старше князя Семена.

– Да что ты, казак, гордишься?! – вступился за честь своего сотника толстяк дворянин, который только что в стычке с врагом показал себя трусоватым и теперь заискивал перед Семеном. – Ну, подняли крику да свисту, ну, обманули ляхов. Тут не отвага – обман. А как же ты смеешь со дворянином, со князем продерзко так говорить?! Он тебя, мужика, хочет жаловать, а ты надсмехаешься! И ты, князь Семен Иваныч, к нему не с тем: ты ему в честь с княжого плеча кольчугу, а он о полтине на водку мыслит!

Казак звякнул деньгами, на ощупь нашел в кишене червонец и, ловко подкинув, пустил золотой волчком в лоб ворчливого дворянина.

– Лови! Я тебе на похмелье не пожалею! – выкрикнул он, махнул остальным казакам, и все они мигом скрылись, прежде чем князь Семен что-нибудь успел вымолвить.

В гулевом атамане, грозе персидского побережья, князь Семен с удивлением узнал того удалого и дерзкого есаула, и его любопытство к Степану разгорелось еще больше.

Степан признал Львова и, вспомнив, как ловко влепил он червонец в лоб спесивому дворянину, усмехнулся.

– Эко дело – от смерти спас, – сказал он. – Я князь Юрия Долгорукого спас от смерти, а он моего брата родного послал под топор! Лучше мы старые счеты забудем, князь воевода. Горько от них. Народ говорит: «В бою князь народу брат, а дома – мужицкий кат!»

– Я воина в тебе чту, Степан, – делая вид, что не слышит дерзости, сказал стольник. – Садись, будем бражничать, да расскажи, как в море поплавал.

Отодвинув скамью, Степан сел за стол с таким видом, будто всю жизнь сидел с воеводами. Встретясь глазами с хозяином, он усмехнулся.

– Ты что? – спросил Львов.

– Дивуюсь, как ты, царский стольник, отважился в доме меня принимать!

– Что же тут дивоваться! Бояре да стольники по всем городам, а Степан Тимофеич один на всю Русь! – значительно сказал князь Семен.

Сергей успел передать Разину эти слова посадского босоногого мальчишки, которые были подхвачены и горожанами и разинцами.

– Сыск заправски налажен у воевод! – сказал Разин.

– Я сыском не ведаю – ратными только делами. По ратным делам и с тобою хочу говорить. Ведь слухов сколь шло про тебя! Не все ведь правда. Расскажи, как плавал, как бился.

– Да что же там было! Море качало, соленую воду пили, от лихорадки дохли да с персом дрались, – небрежно сказал Разин.

– То и любо мне знать, как дрались? Ты, сказывают, семьдесят кораблей у персидского шаха разбил?

– На ханском суденце сам плаваю, кои пожег, а кои идут в караване. Биться они против нас не смыслят, – сказал Степан. – Много кричат, а хитрости ратной не могут уразуметь.

– Сколь же там было людей на ханских сандалах?

– Полоняники сказывают, четыре тысячи было.

– А у вас?

– Так с тысячу...

– Да что ж ты, колдун? Народ говорит, колдовством воюешь. А ты мне ладом расскажи, как ты хана на море побил.

– Ведь то не наука, князь, – сметка. Как я побил, так тебе не побить: нынче так, назавтра иначе. На каждый случай – свой обычай. А может, и колдовством! – уклонился Степан.

– Не хочешь сказать... – обиделся князь Семен. – А мне не корыстью какой – для себя любо знать. Ведь экое дело: с тысячью казаков на четыре тысячи воинов выйти да всех перебить, потопить и в полон похватать! И города тоже брал у шаха?

– Сам ведаешь, князь. И сыщики повещали, и шах, чай, писал на Москву к государю.

– Шах писал, что людей разорили дотла, города пожгли, детей осиротили...

– Брехал! – оборвал Степан. – Каких людей! Визирей, беков. А кто они? Те же бояре. Богатства их нажиты не добром. Что жалеть-то! А сколь казаки покидали богатства их голытьбе?! Да кизилбашцы и сами по городам приставали к нам налетать на дворцы... Да и ныне со мною не только ясырь – и подобру идут кизилбашцы, из шаховых темниц свобожденные, в казаки хотят...

– А правда ль, что ты свой городок со дворцом персидского шаха рядом поставил?

– Поставил. Зима пришла, море шумит, не уйдешь никуда. На острове стали зимовкой – куды было деться! Кизилбашцы туда полоняников наших везли, а я кизилбашский ясырь им сбывал. Добрый торг был.

– А кабы тебе города там держать – удержал бы?

– Мы удержим, а вы повелите назад ворочать! Азовское дело казаки во веки веков не забудут! Город взять не хитро. А держать его – сила нужна. Я бы взял города, а кто мне прислал бы подмогу?! – воскликнул Разин. – Бог с ними, на что они нам – чужие-то страны!

– Ермак Тимофеич ударил царю новыми землями. Кабы не потонул, то до гроба жил бы в добре. Помер – и славу поют, народ его величает! – сказал стольник. Он давно нашел то «добро», на которое, как намекал с ним в беседе думный дьяк Алмаз Иванов, следовало повернуть силы разинских казаков. – Ведь ты себя принижаешь, Степан, грабежом. Такие дела разбойникам впору – каким-нибудь Ваське Усу да Алешке Протакину. А ты не к тому рожден: тебе корабли водить, рати двигать, княжества покорять... Ведь ты Хвалынское море ныне изведал... Если дать тебе добрый снаряд пушек, пороху, ядер да новых мушкетов, сумел бы ты за морем трухменские земли под царскую руку привесть? Сколь ведь славы на все времена! Ермак Тимофеич в Сибирь одну ногу поставил, а ныне на тысячи верст там народы покорны Руси. Поставил бы ты одну ногу на берег трухменский – до самой Индии путь отворил бы!

Степан молча слушал князя Семена. Беседа со Львовым заставила его поглядеть на весь свой поход другими глазами: «Да мы с тобой, Стенька, державе российской дорогу кажем! – воскликнул он про себя. – Вишь, князь-то чего надумал: трухменцев царю покорить. Ворота в Индию через пустыню трухменску. А ты, Степан Тимофеич, иди-ка воюй! Небось как в Волгу пустить нас, так пушки отдай, то да се, а в пустыню, то милости просим! А черта нам в ней! Хитер князь... И вам тут покой, и нас там – змеиными стрелами, как Ивана...»

Степан засмеялся своим мыслям.

– Ты что? – спросил князь.

– Слава – хмельное питье и сладкое. Что же ты, воевода, мне уступаешь, сам не хочешь испить? Давай-ка лучше просто винца. – Степан поднял кубок и стукнулся с князем. – Голову кружишь ты мне, князь Семен Иваныч! – добавил он. – Я простой ведь казак!

– А Ермак кто же был?! Лиха-то беда начало! А дело пойдет – тогда государь воевод на подмогу вышлет... Ведь силы скопилось в народе! Оттого грабежи, непокой. А там новые земли, простор...

Степан залился хохотом.

– Да ты, князь, забавник! «Простор»! Али нам на русской земле тесновато стало?! Слава богу, хватает. Куды еще! Ты мыслишь, что Дона мало?! Аль домовитые плачут, что им от нас тесно?! Не беда – потеснятся!.. Не в трухменцы, князь, – на Дон хотим.

– А на Дону и опять воровская свара пойдет? – сказал князь.

– На Дону воровство какое! Богаты придем, избы новые ставить учнем, то да се, скотинку купить, кто сад заведет, кто лавку откроет. А я рыбак. Я сети себе такие велю сплести, что всю рыбу разом свезу на московски торга...

– В атаманы донские, чай, метишь?

– Как народ оберет, князь, а чести не откажусь! Кто же власти не любит! Где власть, там богатство, – с умышленной простоватостью сказал Степан.

– А старый-то войсковой атаман не отдаст ведь бунчук, – поддразнивая, допытывался воеводский товарищ.

– А старый-то атаман, князь, то крестный мой, Корней Яковлич! Он меня, как сыночка, любит и балует. У нас с ним и лен не делен. Он меня, князь Семен Иваныч, ведь смолоду в атаманы прочит! Приду – обоймет, расцелует, слезами на радостях обольет...

– А чего ж он писал... – Князь Семен спохватился и смолк.

Разин вдруг разразился неистовым хохотом.

– Писал, старый пес?! – спросил Разин со злой усмешкой, уже не таясь. – А то и писал – знает, что я ворочусь, так сверну башку!.. Вот-то, князь Семен, вы и пушки отнять у меня хотите, чтобы Корниле дать волю. Да нет, не дождетесь! Я государю принес вины, а с Корнилой не будет мира!.. Я, может, затем и царю грешил, может, персов шарпал затем, чтобы мне на Дону стать первым, Корнилу зажать... Я за то ведь казачьи души губил, кровь народную пролил, за то и жену и детей покинул, в чужие страны пошел... Теперь я богат и силен. Правды добьюсь, князь Семен Иваныч. Весь Дон под себя заберу!..

– Ну, знаешь, Степан, ведь так-то ты сам себе яму роешь! На Дону похваляешься драку затеять. Да как же нам пушки тебе отдать! Боярина князя Иван Семеныча нрав я знаю. Коли ты хочешь на Дон попасть, то все, как в грамоте государевой сказано, так и твори, а то не отпустит! – сказал стольник.

Степан отодвинул скамью и встал. Из-под густой бороды на темной, обветренной и загорелой коже Степана вспыхнул румянец.

– Так вон ты зачем меня звал! Напоить да добром уломать отдать пушки, а там и послать на съедение! Не отдам, князь Семен Иваныч! – отрезал Степан. – Да, мыслю, ошибся ты, князь, и в боярском нраве, – сдерживаясь, сказал он. – Воевода боярин Иван Семеныч не жесток сердцем. Ден десять пройдет – он и сам нас отпустит и пушек не спросит, а про ясырь-то и думать забудет!..

– Чем его застращаешь? – спросил князь Семен с озорным любопытством, словно сам был не воеводским товарищем, а одним из разинских есаулов.

– И стращать не стану, а буду лежать в шатре да погоды ждать. А погода-то, слышь, князь, играет! – сказал Степан, кивнув на окно, за которым во дворе слышался гул народной толпы...

– Чернь играет! Ей что – лишь бы бражку пить! – презрительно возразил воевода. – Чернь играет – что ветер дует! Не тебе плыть по ветру, Степан!

– А чего ж мне не плыть, коли дует попутный? На то люди надумали парус. И бражка-то ныне твоя, а во славу мне... Слышь, чего кричат?..

Степан приложил палец к уху, и, словно в ответ на его слова, донесся с воеводского двора чей-то зычный, как колокол, голос:

– В честь и славу твою, Степан Тимофеич, пьем чашу!

– Здрав будь, батюшка атаман! – поддержали его крики пирующей толпы.

Степан встал, резким толчком отодвинул тяжелую скамью, налил кубок, поправил чалму на голове и, широко, по-хозяйски распахнув дверь, вышел к народу на высокое воеводское крыльцо.

– Во здравие всех вас, дети! – сказал он, подняв кубок.

И тысячи голосов радостно закричали ему в ответ...

Выйдя на крыльцо, Разин больше уж так и не вернулся в горницу, словно забыл о князе. Он присел во дворе к одному из потухших костров, где пели казацкие песни.

У других костров уже сытые и под хмельком астраханцы и казаки разговаривали о всяких делах. Разинцы рассказывали морскую бывальщину, переплетенную с небылицами.

«Хитрый, черт! – думал Разин о князе Семене. – Все добром да лаской, и славу и честь сулит... Хвост-то пушистый! Пузастый старик – тот злее, да проще. Зверем глядит и за свой стол не станет садить! А сей-то куды-ы хитрее!..»

– Степан Тимофеич, куды же ты девался?! – крикнул через окно стольник.

– Иди сюды к нам, князь! Песни петь станем! – насмешливо отозвался Степан.

Хмельная толпа разразилась хохотом.

– Иди, воевода, с нами сидеть! – кричали веселые, озорные голоса. – Астрахань-город молит тебя, князь Семен!

Стольник захлопнул окно, погасил свечи.

– Ну, гости, пойдем! Хозяин умаялся, спать лег, – позвал Разин и первый встал от костра.

Всею толпой астраханцы провожали Степана к берегу на струги, и он пел вместе с другими.

Возле стругов по Волге всюду были разбиты шатры, горели огни. У костров шла скоморошеская пляска, в песнях слышались женские голоса.

Сергей вышел встречать атамана.

– Пображничал с князем, Стяпанка! – добродушно сказал он.

– Я – с князем, а ты со всем городом пьешь? У вас, знать-то, бражки поболе! – задорно отозвался атаман.

– Ан врешь, Стяпан! Я с двуста казаками и в рот не беру хмелинки! Наш завтре черед, как ты тверез будешь тогда! Как ты хошь, а я воеводам не верю!

– Да кто же им верит, Серега! – обняв его, сказал Разин. – И я не верю... А пошто ты баб напустил полно в табор?

– А куды ж?! – развел есаул руками. – На струга-то бабу негоже, а в таборе вольно!.. И бог не претит, чтобы с бабами баловать. Наскучамши казаки, Стяпанка! – душевно, вполголоса добавил Сергей. – Али ты сам не скучаешь!

Сергей проводил Степана на струг и стащил с него сапоги. У Разина все кружилось перед глазами... Море качало или толпа рябила в глазах – все плыло куда-то мимо... Красноватый отблеск луны за туманом виднелся в щель между пологом, или огонь костра мерцал за завесой дыма...

Головы, головы человеческие, толпа, и кого-то надо в толпе разыскать. «Кого же, кого?» – силился вспомнить Разин.

– А меня разыскать! – громко сказала стрелецкая вдова, откинув полог шатра.

Луна красным отсветом освещала ее бронзовое лицо, смуглотою сходное с какой-то иконой.

– Почем тебе, женка, знать, что тебя мне? – спросил Разин.

– А как мне не знать! Увидала, что ты полюбил. Как вышел от воевод, и шарил, и шарил глазами, а я и сокрылась!..

– Куда ж ты сокрылась? – с тоскою спросил Степан.

Она не ответила, только качнула чуть-чуть головой, и луна засветилась медью в ее длинных глазах, в желтоватом белке и черных больших зрачках.

«Идол баньянский!» – подумал Степан, припомнив индийского идола с шестью руками, которого рыжий монах, брат Агапка, носил в заплечном мешке вместе с первопечатной «Псалтырью», египетским папирусом и бородой «дикой бабы». Был идол весь желто-красный, губы его были чуть тронуты темным пурпуром, белки глаз желтоваты, а в зрачках вставлены два дивных сверкающих камня...

Степан посмотрел на просвет в пологе. В дымящемся от лунного света и тумана предутреннем сумраке, как прежде, стояла стрельчиха и будто не смела войти в шатер.

– Ну, иди сюда, что ль, полюби меня! – окликнул ее Степан.

– Нельзя мне: ты мужа сгубил.

– Ну что ж, что сгубил! Была бы ты мужняя жена, то нельзя, а то нынче вдова – чего же тебя не любить!..

– А я тебя обманула! Я всех обманула: казнила тебя, а мой-то Антон в атаманах!

Стрельчиха вдруг засмеялась.

– Что врешь?! – закричал Степан, но голоса не было... «Неужто и впрямь я пропал и голову мне отсекли, а тот и остался?..» – думал в страхе Степан. – Что ты врешь?! – в ужасе силился выкрикнуть он.

– Стяпанка, Стяпанка, что ты, Стяпанка?! – пробормотал где-то близко Сергей Кривой.

«Что ты, что ты...» – жарко и ласково шептала вдова, качая его на шести руках и прижимая к горячей бронзовой груди...

«Да, может, и обознался, совсем не она была у Приказной палаты!» – подумал, проснувшись и вспомнив свой сон и вчерашнюю встречу, Степан.

Солнце стояло уже высоко, и говор тысячной толпы поднимался над берегом. Весь астраханский торг, покинув привычные площади города, с утра переполз к Волге. Казакам несли все, чего только могла пожелать душа.

Десятки рыбацких челнов сновали между стругами, с них подавали наверх бочонки с вином, яйца, сало, лепешки, свежую рыбу, горячие пироги...

Пригожие молоденькие астраханки, отказываясь от денег за свой товар, просили персидских нарядов, и разинцы зазывали их на струги и в шатры, чтобы выбрать наряд и примерить, каков будет лучше красотке к лицу...

Какой-то ревнивый муж поймал в казацком шатре свою падкую до нарядов жену и привел ее к атаману.

– Суди, что мне делать, Степан Тимофеич! На то ли твои казаки пришли, чтобы нас, посадских, бесчестить?!

– Судить? – удивился Степан. – Эй, отец! – позвал он Серебрякова. – Ты все походным судьей был. Суди-ка. Чего тут делать?..

– По казацким обычаям, за такой блуд женку вниз головой повесить, а казака, привязав под нею к тому же столбу, бить плетьми, – отозвался донской законник.

– Стяпанка, казак-то добрый в беду попал. Я знаю его! – вступился Сергей за виновного.

– С астраханцами мир нам дороже, Сергей! – отрезал Разин. – И тебя посрамил бы плетьми, кабы ты попался.

И с виновными поступили, как было сказано.

Пришел просить правды и отец с обиженной дочкой. Степан велел им идти искать обидчика в таборе. Когда привели казака, Степан указал повести их к попу венчаться. Виноватый взмолился, что он женатый.

– Казаки знают, что у меня дома двое ребят!

– Тогда свой дуван в приданое девке тащи за обиду.

– Весь дуван?! – ужаснулся казак, не смея, однако, ослушаться.

– Неси, неси! – поощрил его Разин.

Девка, узнав, что казак женат, заплакала и не хотела брать ничего, но ее отец рассудил по-иному. И оба, казак и отец, подобру поделив казацкий дуван, пили в шатре казака, обнявшись, как два старинных друга...

Заморская птаха

После победы над астаринским ханом Разин, осматривая добычу, заглянул мимоходом в шатер Менеды к молодой пленнице, брошенной в беде ханом. Омраченный утратой Черноярца, но радостный от удачи в морской битве, еще дышащий жаром победы, Степан отшвырнул от входа в шатер трупы двух евнухов, до последнего издыхания сохранивших собачью верность своей службе, и откинул тяжелый шелковый полог. На него пахнуло дурманящим сладким дыханием маленького женского рая – запахом мускуса и других ароматов. Тоненькая, закутанная в шелка персиянка жалобно пискнула и метнулась в дальний угол шатра. Своевольной рукой атаман сорвал с ее лица покрывало. Она закричала еще пронзительней в отчаянии и ужасе.

– Вот дурища! – с досадой воскликнул Степан. – Ну чего ты страшишься?! Казаки не воюют с бабами!.. Ты пой да пляши...

Он поднял валявшийся у нее на подушке бубен, встряхнул, звонко ударил по нем костяшками пальцев и сунул его ей, знаками приглашая показать, как она пляшет. Она отдернула руки от бубна, как от огня, и спряталась на разжиревшей груди старой мамки, тоже дрожавшей под своею чадрой.

– Тьфу, шальная! – в сердцах сказал атаман. Он резким рывком забросил в угол шатра бубен, махнул рукой и вышел.

От пленных персов казаки узнали, что невольница на струге Менеды, персиянка, – не наложница, а дочь астаринского хана.

Разин повеселел.

– Теперь уж отдаст Менеды полоняников наших! За дочкой небось приплывет и сам через море и казаков с собой привезет!..

Атаман указал своим ближним не чинить ханской дочери никаких обид и оставил в ее шатре все как было. Несколько раз он даже посылал ей маленькие подарки.

– Ишь набалованная какая! Видать, что утеха для батьки, – приговаривал Разин.

– Княжна! – сочувственно говорили о ней и казаки, которых занимало, что в их караване плывет невольница ханского рода. – Привыкла жить на подушках да сахары грызть... Дурак-то хан – потащил девчонку в битву!

Связанные с персиянкой надежды на выкуп пленных разинцев вызывали в казаках добрые чувства к маленькой полонянке.

– Ничего, ты слезы не проливай, – уговаривал ее сам атаман, заходя не раз к ней в шатер. – Вот батька твой в выкуп пришлет казаков, тогда и ты к матке домой поплывешь... Ну, чего моргаешь? – Степан усмехался, качал головой. – Тоже тварь... Будто птица!.. Вот так-то и наши к ним во полон попадают – ничего разуметь не могут да плачут небось...

– Постой, Стяпан, я ей скажу, – говорил Сергей. – Дочка, ты слушай, – обращался он к персиянке, – казак станет наш, Зейнабку пошлем в Кизилбаш... Вот как складно-то вышло!.. Ясырь-казак наш, – Сергей ударил себя в грудь. – Зейнаб, – он тыкал в ее грудь пальцем, – Зейнаб – в Кизилбаш! – при этом Сергей махал рукой за море, считая, что все объяснил понятно.

Чтобы хан Менеды не считал свою дочь погибшей и скорее привез в обмен на нее казаков, Степан, как только прибыл в Астрахань, призвал к ней находившихся в городе персидских купцов и наблюдал, как они оживленно говорили с маленькой плачущей пленницей. Купцы предложили ему тут же богатый денежный выкуп. Но Степан объяснил им, что хочет за ханскую дочь выручить только пленных соратников. Персы обещали тотчас же написать об этом за море, хану.

На другой день сам воевода – боярин Иван Семенович Прозоровский, выехав из городских ворот в сопровождении дворян, направился к казацкому каравану. В честь встречи боярина Разин отдал приказ ударить из пушек. Выстрелы грянули разом со всех стругов, когда боярин приблизился к берегу. Воеводский конь вздыбился и понес. Сопровождавшие боярина дворяне с трудом поймали его. Разин велел скинуть сходни со своего струга и сошел на берег, навстречу знатному гостю. Сняв шапку, он поклонился боярину.

– Не обессудь, воевода-боярин, что наполохали твоего жеребца. От радости и великой чести я расстарался пальнуть! – сказал атаман, и, как всегда, когда говорил он с «большими» людьми, сквозь его почтительность пробивались дерзкая насмешка и вызов.

Воевода и сам ни разу не мог почувствовать в нем простого казака, как хотел бы. Высокомерная насмешливость атамана заставляла боярина считаться с его независимостью и ощущать Разина против воли равным себе. Чтобы скрыть это чувство, Прозоровский, не сходя с коня, накинулся на Степана:

– Ты что же, сбесился, Стенька?! Да как ты в моем воеводстве смеешь девицу царских кровей во ясырках держать?! Ошалел ты, казак!..

– Криком-бранью, боярин, изба не рубится и дело не спорится, – спокойно ответил Степан. – Так со мной не поладишь!

– Да ведаешь ты, атаман, что мне государь за то скажет?! Девица величествам сродница – шаху родня она, знаешь?! – несколько поостыв, сказал воевода. – Жаловались персидцы, что ты от выкупа за нее отказался. Хочешь своих полоняников за нее выручать? Мы о них шаху отпишем, а княжну кизилбашскую ты, от греха, отпусти хоть ко мне. Станет жить в терему со дворянками... Не срами девицу! – настаивал воевода. – Народ говорит, что ты ее в полюбовницах держишь...

– Тьфу, сатана! – от души рассердился Разин. – Да она и не баба, а вроде как кошка в цветных шароварах.

– Ну, кто любит попадью, а кто – свиной хрящик, – усмехнулся воевода и спохватился, что шуткою сам позволяет Разину говорить с ним как с равным. – Кизилбашские купцы три тысячи денег собрали тебе в залог за княжну – выкуп немалый! – сурово добавил Прозоровский.

– На деньги я не корыстлив. Мне вся надежда – товарищей выручить за нее, – оборвал Степан. – Иди посмотри, как живет у меня ясырка.

Воевода взошел на струг, осмотрел шатер ханской дочери.

Привыкшая к казакам Зейнаб в последние дни стала менее дикой: она словно бы поняла, что Степан ей не хочет зла. Брала из его рук гостинцы, а после того, как он допустил к ней персидских купцов, она даже доверчиво улыбалась ему.

Но вид старика воеводы почему-то ее напугал, и когда он хотел ее потрепать по щеке, она дико взвизгнула и, оцарапав крашеным ногтем его руку, отскочила за спину Разина.

– Не бойсь, кызы, не бойсь, он тебя не обидит! – добродушно успокоил ее Степан, погладив по голове.

– И право, как кошка, – проворчал воевода.

– Устрашилась, что я тебе в жены продам! – засмеялся Разин.

Боярин досадливо бросил полог шатра... Он осматривал разинский струг, щупал меха, любовался коврами, взвешивал на руке золотые кубки.

– Богато живешь! – заметил он Разину.

– Все астаринского хана наследие, – небрежно ответил Степан.

Больше всего воеводе понравилась шуба черного соболя, крытая серебристым бобром. Он гладил ладонью мех, дул в него, любуясь, как из-под черной мочки пушится голубоватый подшерсток соболя...

– Видал ты теперь, князь-боярин, как блюдут у меня княжну. Небось моих казаков там в колодах, не на подушках держат... Так и хану вели написать: пришлет он моих казаков, то и дочку свою получит в добре, а не пришлет, то я бобкой себе ее сотворю, возьму в полюбовницы, а наскучит – казакам в забаву кину, – вдруг пригрозил атаман.

– Срамник ты и, право, разбойник! – не сдержав раздражения, вскричал воевода. – Государев указ тебе ведом: ясырь персиянский покинуть, а ханскую дочку в первых статьях. Да пока не отдашь, то и на Дон пути не будет ни тебе, ни твоим казакам.

После его отъезда среди казаков по каравану пошел слух о том, что воевода совсем отказался от пушек и требовал только отдать царевну, но она завизжала, вцепилась сама в атамана и отказалась идти к старику, – так полюбился ей Степан Тимофеевич.

А воеводу и пуще сосет тоска: молоденькой захотелось. «Не отдашь, говорит, ханской дочки, и Дона тебе не видать!» Атаман уж шубу соболью ему отдавал и ковры-то сулил и кубки, а воевода свое да свое: отдай, мол, царевну – да баста! На том и уехал! – рассказывали казаки друг другу.