Текст книги "Степан Разин (Книга 1)"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

Казацкая присуха

В первое время бабка не требовала, чтобы стрелецкая вдова ей помогала в корчемных делах, жалела ее во вдовстве. Но минуло полгода, и установленный срок печали, на бабкин взгляд, кончился. Старая корчемщица попросту приступила к Марье:

– Хоть бы вышла к гостям разочек да доброе слово сказала! Кручиной себя загубишь, и мне убыток... Я в гроб гляжу. Как одной-то во всем справляться? А гостю много ли надо! Ты чарку пригубишь, взглядом его подаришь – он и снова за чарку возьмется: и ты попользовалась винцом, и старухе доходу! Выйди, выйди к гостям-то! – не раз звала корчемщица.

Маша не шла.

– Сыч сычом, прости господи! Право, не знаю, откуда на шею колода старухе свалилась! – ворчала бабка. – Иная бы во вдовстве и сама зажила богато, и бабку на старости лет ублажила достатком. А тут – ни сана, ни мана, ни бес, ни хохуля!.. Приехал купец кизилбашских товаров куплять, деньжищ у него – хошь лопатой, хошь граблями... Вечор приходил и ныне опять приберется. Вышла бы, краля, да бровью одной повела. Он плешивый: плешивцы все блудни. Ему моргнешь – он и рупь тебе в пазушку, а чарку пригубишь, в уста поцалуешь – богата станешь!.. Что жить за чужим-то горбом!..

И стрельчиха озлилась:

– Смерть-то тебя не берет, кочерыжка... Молчи уж, пойду!

Проезжий нижегородский купец, широкий в плечах, с ярким румянцем, брызжущим из-под огненной бороды с сединкой, пришел и мигнул старухе смеющимися серыми глазами.

– Внучка во здравье ли ныне? Вечор говорила ты, что недужит, – раздался его густой голос. – Эй, внученька, – как тебя звать-то? – иди-ка да гостя приветь да винца во здравьице сладкого чарочку вдовьим делом со мной не побрезгуй, со старым.

Маша вышла. От злости она разгорелась. Вишневый румянец темнел на ее щеках. Вишневый платок покрывал покатые плечи.

– Кто сыт бедой – не напьется водой. Наливай, купец, внучке в сладость, а бабке в доход, – усмехнулась она.

– Что тебе в сладость, то мне в радость. Пей, горюха! – ласково улыбнулся купец. – И бабке давай поднесем.

– Да я ее в рот не беру! – отмахнулась бабка. – Рыбки в закуску, ай пирожка, ай пряничков, корки арбузной в меду, ай дыньки вяленой – что укажешь?

– Всего ставь, чем богата, чтоб радовалась душа и смеялась.

– Вот грешник! Да нешто душа смеется?

– Чего ж ей скорбеть?! Наши душеньки – божий дочки. Сам грешишь, и блудишь, и воруешь, и ближнего губишь – оттого и печаль тебя ест, а душа веселится. Она, как младенец, чиста и ни в чем не повинна... Пей, душенька, радуйся богу! – сказал купец, опрокинув первую чарку.

– Ай, горько вино-то! Ай, горько! Ай, горько, старуха, – забормотал он, крутя головой и зажмурясь. – Ох, батюшки, горько! Да, Машенька, подсласти-ка, голубка! Уста твои чудо как сладки: издали дух-то медовый от них!..

– Озорник! – усмехнулась вдова. – Ну, давай поцалую разок, да более не просись.

Купец вытер губы зеленой ширинкой.

– Ну как же душе моей не смеяться! Краса-то какая меня ублажила: и мед и огонь на устах! С такой бы женою жить – и вина не надо: с утра встаешь пьян и до ночи хватит. Пей, диво мое! От райской лозы златой сок в утешение людям!..

Купец забавлял Машу хитрой речью, скоморошескими ужимками. Голова ее закружилась от сладкого и пьяного питья.

– Бабка, сведи меня на постелю, – сказала она.

– Ай самой-то не встать? – усмехнулся гость. – А ты не вставай, сиди. Бабка-то вышла рассольцу арбузного от соседки принесть. Сейчас принесет – отрезвеешь. Да ты на колечко-то глянь. Лал каков – яхонт зовется. Яхонт – душа земли... искры какие в нем, ишь играт при свечах-то! Как словно смеется. Радуется персты твои украшать. Дай рученьку, не страшись, я не волк, а медведь лохматый. Человеков не ем – лишь малину... Ух, обманул! Ух, ух! Обманул! Ты и есть малина моя сладостная!..

– Бабка, сведи в постелю! – настойчиво крикнула Маша.

– Запропастилась куды-то бабка. Пошла за рассолом, да волк ее, старую, – хап! – и сожрал... Туды и дорога! – бубнил купец.

– Туды и дорога! – пьяно, с усмешкой сказала Маша. – В постелю сведи... – повторила она, не думая, с кем говорит.

– Ну, пойдем, и пойдем, и пойдем... и пойдем, коль не хочешь со мною еще посидеть. Аль не хочешь?

– Уйди. Не хочу...

– Ну, не хочешь – ин ладно, пойдем отведу, – по-отечески ласково говорил, как ребенку, гость. – Ну ложись, ну ложись, малинка моя золотая. Головушку на подушечку, выше... А косы какие! Давай еще раз поцалуй... Ну, разок, отвяжусь уж... Ох, сладость какая! Ушел бы, да нет моготы.

– Уйди! – простонала стрельчиха.

– А куды ж мне теперь уйти-то? Сама приковала!.. Как уйду?.. В косе-то запутала, дыханьем-то жарким сожгла...

– Отойди!.. – задыхаясь, крикнула Марья.

– Ох, ты сильная!.. Не борись с медведем – все равно он тебя одолеет...

«Душу вынула из меня, окаянная баба! – жаловался Никита себе самому, чувствуя, что окончательно стал изменником атаману и что больше ему уже не возвратиться ни в разинскую ватагу, ни на Дон. – Присосалась пиявицей к сердцу – впору прямо хоть в омут!.. И дернул меня нечистый с ней спутаться на острову... Да иной бы на месте моем не загинул: беда-то! Ну, стряслось – и стряслось. Баба вправо, а ты себе влево – повсядни бывает. Ушел бы назад к атаману, потосковал бы, да зажило б все, как собачий укус. Ан нет, не такое Никиткино сердце – щемит да щемит! Вот и майся тут с ней по век живота! – роптал стрелец. – Зарезать, что ли, ее?! Присушила, проклятая... Ан отсушусь! Не стану ходить – да и все! Найду себе девку какую али вдову... Был бы по-старому в Яицком городе Степан Тимофеич, ушел бы к нему, не страшась, что казнит меня за измену... Самому ведь срамно – хуже бабы казак сотворился!..»

И Никита больше не стал ходить к корчме. Вечерами бродил по городу, не зная куда и зачем, заходил в кабаки и снова бродил. Когда замечал, что ноги его занесли в опасную близость к корчме, он поворачивал прочь, но через два-три дня, не заметив и сам, нечаянно вновь возвращался сюда же...

И вот, утомленный бесплодной борьбою с самим собой, Никита после целого месяца вновь притащился к корчме.

Старуха столкнулась с ним возле ворот.

– Нету Машеньки. В церковь пошла, да чего-то нейдет, – сказала старуха. – А я вот к суседке зайти обещалась.

Старуха ушла, и Никита пошел назад, но ему уже не терпелось хоть взглянуть на свою «присуху», и он остался бродить невдалеке от корчмы, у моста над протокою Волги.

Никита ждал час и два. Начался дождь, и в ставенных щелях ближних домишек гасли огни. Дождь промочил стрелецкий кафтан и с шапки стекал по лицу Никиты.

«В какой же там церкви-то Марья запропастилась?!» – подумал стрелец. Он подошел к корчме, прислушался и вдруг услыхал в избе испуганные выкрики Маши, бряцанье дверной щеколды и легкий бег. Вдова промчалась мимо него под дождем босиком и в одной рубахе. Никита бросился вслед за ней. Она не слыхала погони, бежала к протоке Волги, к мосту. На середине моста он догнал ее, крикнул: «Маша!» Она перегнулась через перильца и кинулась в воду...

... Никита, весь мокрый, принес ее на руках в корчму. Дрожащими руками старуха поила его вином, затопила печь и сушила одежду Никиты, вертелась перед очнувшейся мрачной и молчаливой Марьей.

Никита приблизился и нагнулся к стрельчихе.

– Машута, да что ты... чего ты... – начал он ласково.

Она приоткрыла глаза, молча плюнула ему прямо в лицо и зажмурилась...

Невольничий торг Дербент

Вода и вода кругом, как пески в пустыне, томила мутным серо-зеленым однообразьем. Солнца не было, ветра не было. Моросил мелкий дождь, нависал туман. Скорей бы до суши добраться! Загребали правей да правей... Появились отмели...

– Двадцать! – кричал на киче казак, измерявший глубь.

Степан сидел в шатре атаманского струга. Его окружали Сергей, несколько дней назад нагнавший разинцев в море с семью сотнями казаков, Иван Черноярец да яицкий рыболов Кузьма, бывавший в плену у турок и кизилбашцев. Тут же рядом молчаливо внимал ставший любимцем Разина Тимошка Кошачьи Усы.

– ...А город Дербень – из всех городов невольничий торг, – рассказывал старый рыбак Кузьма. – Туда христианского люда сгоняют со всех сторон. Хошь и сам ты в цепях, ан себя забываешь, глядя на муки людские, такая жалость берет! Скачет, смотришь, плюгащенький басурман, за ним веревка сажен в пятнадцать, а на веревке нанизаны русские люди за шею, один за одним, с полтора десятка. Руки назад закручены и бегут, поспевают за конным, бедняги, а кой упадет – волочится до смерти...

– А вместе всем кинуться на басурмана да задавить! – вмешался Тимошка Кошачьи Усы.

– "Вместе всем кинуться"! А вокруг кизилбашцы, да турки, да всякие поганцы, тьфу ты, наскочут да всех и побьют!.. Язычники – не народ: затерзают себе в забаву, плетьми захлещут, не то повяжут к кобыльим хвостам да наполы раздерут...

– Тьфу ты, нехристи! – отплюнулся Сережка Кривой. – Вот, чай, нечистики их за такую забаву на том свете в дуги крючат!

Суда шли на веслах. Гребля всех изнуряла, но казаки были рады уже и тому, что кончился ветер, который швырял их по морю и грозил утопить. Не моряками вступили они на морские струги. Веревки снастей путались в их руках, углы парусов вырывались и, взмыв под ветром, размахивали, как флаги, раскачивая и срывая тяжелые реи с мачт. Два струга было утоплено набежавшей волной. По нескольку человек еще спасли соседние струги, а десятка три казаков так и пропали. Наконец погода утихла. Повис непроглядный туман. Между стругами перекликались, чтобы не столкнуться; целыми днями жгли смоляные факелы, и казалось – все море заволокло густым и душным дымом, который тянулся неподвижными черными лентами за кормой от струга к стругу.

И вдруг туман засветился словно бы весь изнутри, засеребрился и стал улетать легкими волокнистыми клочками, как козья шерсть. На посветлевшей волне ясней обозначились очертания стругов, вот они все сошлись, будто утки на озере, крякая веслами в скрипучих уключинах. Подул ветерок.

– Крепить полога! – крикнул с носа переднего струга завзятый морской бывалец Федор Сукнин, атаман стругового похода.

Серые, просмоленные полотна поползли вверх по мачтам.

Последние остатки тумана вдруг сдернуло ветерком, и золотое закатное солнце брызнуло по морю искрами.

– Берег!

– Земля! – раздались в то же время крики по всему каравану.

– Земля!

Разин с товарищами сошлись на носу струга возле Сукнина. Справа по ходу стругов лежал пологий, холмистый берег, и среди низкорослых зарослей кипариса и каких-то кустарников кольцами уходил к вершине холма широко раскинутый город с крепостными стенами и башнями минаретов.

– Твердыня! – протянул Черноярец.

– Тоже люди живут, бога молят, – в задумчивости сказал Сережка Кривой.

– Какие тут люди! Зверье! – откликнулся старый Кузьма-рыболов. – Отсюда подале держаться! Тут и есть невольничий торг, мучительский город Дербень. Тут меня самого за шашнадцать полтин продавали на муку...

– Эх, сила была бы! Разбить бы его к чертям! – воскликнул Сережка.

– Десять! Десять! – кричал казак, кидая веревку с грузом на дно моря.

– Влево, что ль, Федор, пока, от греха? – подсказал Разин.

– Лево держи-и! – протяжно крикнул Сукнин.

– Лево держи-и! – подхватили по стругам крикуны, передавая атаманский приказ.

Паруса заполоскали под ветром, меняя растяжку: становые снасти спустили углы парусов, отпускные [Старое волжское и каспийское название; станова снасть – галс, отпускная – шкот], крепко подтянутые и заклюнутые на шпынях, перетянули их наискось, загребая ветер от берега. На угол вздутые паруса понесли струги в глубь моря на межень, от восхода к полднику. Солнце садилось за далекие горы, отбросив вдоль берега по морю длинную тень, а впереди стругов вдалеке еще ярко сверкали волны под солнечными лучами.

Струги на веселой косой волне покачивало с боков. Кое-кого из казаков опять замутило от качки...

– Первое дело, когда качает, поесть плотней. Каши с мясом, чтоб брюхо было полно! – подсмеивался Сукнин.

Запасов больших в караване не было. Животы подтянулись.

– А что же, плотней так плотней! – вдруг решительно подхватил Разин. – Вари посытнее мясное варево, потчуй! – приказал он Сергею.

– Степан Тимофеич! У нас всего на каждых два ста казаков по бочонку солонины осталось, – напомнил Сергей.

– А на что беречь?! Вели греть котлы да варить, – твердо сказал Степан. – Сколь вина в караване?

– Бочка всего.

– Всю раздать и бочку – в волну... И кашу вари изо всей...

Часа через два караван пировал, уходя под полной луной в открытое, казавшееся бескрайным, ясное и шумливое море. Атаман приказал всем после еды отдыхать.

– Десять! Десять! – измеряя глубь, покрикивал с кормы казак.

– Спускай паруса, трави якоря! – прокричали по всему каравану.

– Задумал чего-то Стяпан Тимофеич, – шепнул Сергей Черноярцу.

Тот не ответил.

Уже часа три Разин недвижно стоял на носу струга, в молчанье глядя в воду. Казаки, покончив с едой, спали вповалку, положив на колени и на плечи друг другу тяжелые от усталости головы. Паруса были спущены.

Волны качали суда, погромыхивая цепями якорей. Караван стоял на широкой осереди в открытом ночном море.

Вдруг атаман повернулся.

– Иван! – позвал он Черноярца.

Тот, хватаясь за снасти, качаясь и хлюпая табачной трубкой, подошел к атаману.

– Дай потянуть, – сказал Разин.

Он взял из рук Черноярца трубку и затянулся горьким, крепким дымом.

– Поганое зелье, – сказал, отдавая трубку. – Завтра иной табачок запалим: турский будет...

– Отколе? – спросил Черноярец с деланным удивлением. Он давно научился ловить на лету мысль Степана, но знал, что тот любит всех поражать своей выдумкой.

Степан рассмеялся.

– Хитришь, есаул! То под землю на три аршина видишь, а то на ладони не разглядел!..

– Будить казаков, что ли? – с усмешкой спросил Черноярец.

Степан поглядел на луну.

– За полночь двинуло... Что же, давай подымать, Федор Власыч! – окликнул Разин Сукнина. – Время за полночь. На ветер тяжко грести, ан... надо поспеть до света к Дербени...

Сукнин схватил атамана за плечи и затряс, прижимая крепким объятием к сердцу.

– Угадал я тебя, окаянная сила! – воскликнул он с радостью.

– Что ж тут дивного?! Ты меня угадал, я – тебя. Сердце сердцу без слова скажет...

– Вздынай яко-ря-а-а! – радостно крикнул во всю грудь Сукнин.

– Взды-на-ай яки-ря-а-а-а! – подхватили по каравану крикуны.

Казаки очнулись, отоспавшиеся, бодрые после плотной еды. Спросонья потягивались, ежились от ночного морского холодка.

– Замерз, Тимофей Степаныч Кошачьи Усищи? – поддразнил Разин Тимошку. – Теперь греться будешь. Садись на весло, а зипун кидай под себя, чтобы зад не стереть.

– На стругах! Голос слуша-ай! – крикнул Сукнин. – Весла в воду! За мной гусем, насупротив ветра давай выгребайся!

– Насупротив ве-етра да-ва-ай выгреба-ай-ся-а-а!.. ай... бай-ся-а-а-а! – далеко в море откликнулись крикуны.

Теперь, при луне, с каждого струга были видны соседние – сзади и спереди.

Вытянувшись в одну линию – нос за кормой, подвигались они обратно к дагестанскому берегу. Луна опустилась за горы, и лица гребцов озарились розовым отблеском. Длинные весла гнулись, взлетая над шумной темно-зеленой волной. Степан стоял на носу струга, вдыхая запах земли, летевший навстречу каравану в легком прохладном ветре...

В рассветной мгле на берегу среди темной зелени выступили белые пятна построек. Послышался одинокий собачий лай с берега. Рыбачий челнок под парусом, дремливо бежавший в волне от берега, вдруг круто поворотил назад...

– Иван! Посылай робят живо догнать рыбака! – приказал атаман.

Челн скользнул со струга в воду. Дружно ударили легкие весла разинцев. Перелетая с волны на волну, казаки помчались наперерез челноку.

– Дого-онят, – уверенно сказал Сукнин. – На стругах голос слуша-ай! – выкрикнул он. – Окроме гребцов, с мушкетами да с пищалями к бою! Челны в море!

По судам понеслась перекличка голосов. Вдоль каравана вынырнули из тени стругов легкие казачьи челны, шедшие до того на причалах. Молчаливыми кучками чернели на них казаки, над которыми воинственно торчали длинные дула пищалей.

– Давай челна! – сказал Разин. – Ты, Федор Власыч, тут, на стругах. Носами к берегу стань, фальконеты наизготовку. Увидишь, нужна допомога – пошли гребцов...

– Догнали нечистого! – радостно выкрикнул Черноярец, наблюдавший за гонкой в море.

... Полсотни челнов, отделившись от каравана, теперь полетели к берегу, Разин, Иван Черноярец и Сергей Кривой вели ватагу в набег.

На берег выскочили лавиной и понеслись по улицам спящего города.

На стругах услыхали с берега сначала многоголосое завыванье и лай собак, потом увидали смятенно бегущих на берег местных жителей, услыхали их крики, потом уже донеслись до стругов пищальные и мушкетные выстрелы. Где-то, уже на горе, между виноградников и раскидистых темных рощ, разгоралась битва.

Солнце вышло из моря и брызнуло ярким светом.

Все больше и больше народу скоплялось на берегу. Чернобородые воины с саблями и топорами, голые кричащие ребятишки показывали друг другу на казачьи челны, на караван стругов. На руках катили с горы смешную пушку на высоких, нескладных колесах. Наводили ее на струги.

Сукнин, не выжидая нападения, первый ударил по ней разом из трех фальконетов. Подбитая пушка осела на одно колесо.

Вдруг сразу в двух местах в городе из-за садов и мечетей поднялся черный дым...

За шумом волн слышались с берега растущие крики. Толпа местных воинов сбилась в тесную кучку и, предводимая человеком в чалме, побежала в гору, в сады, где шла битва.

– Федор Власыч! Подмогу, что ль, дать? – нетерпеливо спросил Наумов, когда челны возвратились с гребцами под борта стругов.

И хотя за садами и за домами ничего с моря не было видно, Сукнин подтвердил одобрительно:

– Надо подмогу...

Струги, осмелев, подходили ближе и ближе к берегу. Из ближних садов полетели по направлению к каравану стрелы.

Казаки, выстрелив по садам из мушкетов, спрыгнули в море и по пояс в воде побежали к берегу под дождем свистевших над морем стрел...

Дым поднимался по городу уже не менее чем в десяти местах. Кое-где вырвалось из-за зелени пламя пожара.

Казаки громили главный невольничий рынок Каспия, город и крепость Дербент.

Мирская молва

Алена была одинока. Со Степаном и Сергеем ушли пришельцы из боярских земель и донская казацкая голытьба, а те казаки, что остались дома, не хотели знаться с семьей Степана, который был для них не только братом мятежника, но и ослушником казацкого круга, пустым удальцом. Царь и Войско Донское не решались напасть на Азов, а он собрался покорить такую твердыню с кучкой безоружных оборванцев. Чести хотел заслужить голутвенной кровью!.. Иные не желали знаться с его домом, чтобы не навлечь на себя гнев старшины, иные же и сами его не любили.

Впрочем, старшина была довольна уж тем, что Разин увел с собой беспокойную голытьбу.

Когда долетел на Дон слух, что Разин взял Яицкий городок, то старшинские подголоски ядовито и злобно заговорили в Черкасске:

– Шел на азовцев – напал на русских. Вот те Аника-воин!

На большом войсковом круге Корнила говорил о походе Разина:

– Крестник он мне. Мне б перед вами, атаманы, вступиться за крестного сына, ан не могу: слыхано ли дело – пошел зипуна добывать на царских стругах, а ныне – страшно и молвить – твердыню российскую порубежную полонил!..

– Орел атаман! – смело крикнул кто-то из гущи круга.

Многие казаки одобрительно ухмыльнулись на этот выкрик, но войсковой атаман рассердился.

– Дурацкий язык без привязи – как бешеный пес на воле! Чего орешь?! За таких орлов будет царская милость Дону – без хлеба сядем!..

И вправду, бояре задержали хлебное жалованье. Домовитое казачество не страдало от этой задержки, зато простым казакам опояски стали свободны. Небогатые соседи, люди среднего достатка, начали повторять за Корнилой, что Разин ради свой корысти губит весь Дон.

Соседки попрекали Алену за мужа, глядели враждебно. И если случалась какая-нибудь нужда, Алена не решалась зайти ни к кому в станице...

«На что ему город надобен? – рассуждала она про себя. – И вот-то гоняет по белу свету, мутит да беспутничает повсюду, гуляка неладный! Дался мне такой непутевый казак!.. И крыша раскрылась, так кто накроет? Живешь с ребятами чисто в лесу!..»

Высоко подоткнув подол, полезла Алена на крышу – заниматься непривычным делом.

– Микитишна, что ты затеяла? Слазь! – крикнул незнакомый мужик.

– "Слазь, слазь"! Коли дождь в избе, не туды – и повыше заскочишь! – огрызнулась она.

– Слазь, я влезу! Не женское дело!

Она недоверчиво поглядела на мужика. Жизнь без мужа уже приучила ее всюду видеть вражду и насмешку. Однако мужик не шутил: он уже скинул зипун и поплевал на ладони.

Пока, спустившись, она зашла к ребятам в курень, неизвестно откуда взялись во дворе еще двое помощников и принялись за починку плетня.

– Ребятки, казак-то далече. Дом-то пустой. Мне и потчевать нечем вас, – смущенно сказала Алена.

– Знай помалкивай! – отозвался мужик с крыши.

– Там сочтемся! – откликнулся второй, указав на небо.

И так повелось, что бездомная толпа беглых крестьян из далеких российских уездов, ловя каждый слух о Степане, жалась возле его станицы, двора, нетерпеливо поджидая его возвращения. Они утешали Алену своей простой, домашней, мужицкой заботой.

Радостно слушала Алена, как говорили пришельцы о ее далеком Степане. А они то и дело, бог весть откуда, вылавливали о нем странные слухи. То говорили, что он напал на самую Астрахань и сделал ее мужицкой крепостью. То рассказывали, что он сговорился с московским царем разделить приволжские земли – половину боярам, другую – крестьянам.

– И столь земли там – не меряно диво!.. Черным-то черна, а рожат-то рожат – сам-двадцат!.. Кто хошь, тот садись на нее да паши своими руками, а найму ни-ни!.. Пришел хошь боярин. Чего? Земли? Бери, сколько вспашешь. Вспахал да засеял – твое...

– Чай, скоро пришлет за тобою колымагу, Микитишна! Вместе тогда и пойдем. Голова Тимофеич! Такую премудрость умыслил! Как вздумать, то просто, а вот ведь, поди, не велось!

– От бога ему просветленье нашло в сонном видении. Господь, мол, сказал: «В поте лица будешь хлеб есть». А бояре без поту жрут досыта. То не по-божьи!

– Вот, чать, злы-то бояре на Степана Тимофеича ныне!

– А что же бояре, коль царь дал согласие!

– Они и царя изведут по злобе. Случалось!

– Степан Тимофеич тогда за царя всех подымет. Он ныне оружный: сколь пушек стрелецких набрал, да свинцу, да зелья...

Слушая такие беседы мужиков, еще боясь верить счастью, Алена Никитична втайне считала, сколько надо будет возов, чтобы вывезти все их добро из донской станицы в Заволжье. Но гонцы от Разина не приезжали, ни колымаги, ни весточки он ей не присылал.

И вдруг пошли слухи о том, что Разин покинул свой завоеванный городок и со всем войском ушел в заморские страны, да туда же сошел с большим войском Сережка Кривой.

Алена будто второй раз осиротела – кручинилась и молчала. Но вскоре после того слухи стали еще страннее. Говорили, что Разин завоевал теперь не один город, а целое Кизилбашское царство, что там его чтут все бояре, а он среди них вершит и суд и расправу. Говорили, что теперь его ждет награда, что, в искупленье своей вины, он ударит челом государю новыми землями и станет всю жизнь жить в чести да в славе.

Даже соседки-казачки, которые раньше чуждались, стали заискивать перед Аленой, не раз присылали ей в праздник пирог, звали на свадьбы, на сговоры, на крестины.

– Вишь, Микитишна, что сотворяет-то добрая слава, – говорили ей мужики, подмигивая на казачек.

Проходила уже вторая зима без Степана, когда по казацкому Дону пролетел новый слух – что Разин убит в бою с кизилбашцами и все войско его разбито. Алена, не зная, верить ли этому слуху, не раз успела поплакать, оставаясь одна, и не раз, уронив слезу на голову Гришке или дочурке, называла своих детей сиротинками...

И снова никто не спешил покумиться с Аленой, опять осталась она в стороне от станичных казачек. И вот как-то в курень к Алене зашли пятеро старых знакомцев ее, мужики из бурдюжного городка.

Мужики были одеты в дорогу: в руках дубинки, за кушаками по топору, и с котомками. Они поклонились Алене в пояс.

– Прости-ка, Микитишна. Не дождались мы, знать, атамана. Пойдем уж, – сказали они. – Не обессудь. За ласку спасибо тебе...

У Алены не было сил уговаривать их еще подождать. Их уход означал для нее, что черные слухи о муже правдивы. Горло перехватило, словно веревкой, и Алена насилу смогла их спросить, покорно и тихо сдаваясь своей судьбе:

– Куды же вы ныне?

Мужики отвечали, что где-то не так далеко, за Медведицей или за Хопром, скликает крестьянскую рать атаман Алеша Протакин, а на Оке воюет против бояр другой атаман – донской казак Василий Лавреич Ус.

– Туды ли, сюды ли – пойдем искать долю, – сказали собравшиеся в дорогу крестьяне.

За первым пятком собрался второй, там еще двое, трое, там уже целый десяток... И каждый раз, уходя, крестьяне не забывали зайти к Алене проститься. И каждый раз грудь ее разрывалась болью при этом прощанье. Она уже перестала спать по ночам и с вечера до рассвета вздыхала.

И вот у ворот Алены спрянул с коня казак Ведерниковской станицы, старый друг и соратник Степана Фрол Минаев.

Фрол ввалился в курень, приветливый и радостный.

– Сестрица, голубушка, здравствуй, Олена Микитишна! – по-волжски «окая», заговорил Минаев. – Соколок-то наш вести прислал – жив и здоров! Как проведал, я разом к тебе: мол, горюет казачка, утешу!

– Да где же он, Минаич?! – вскричала Алена.

– Терпи, атаманша! Теперь, может, вовсе недолго осталось. Терпи уж, голубка. Придет, не минует. Я боле тебе ничего не скажу, а только ты брось горевать. Атаман твой живенек, здоров, богат! А что старшина толкует – побит он, то брешет! Не верь! Да как ему быть убиту, когда его Дон поджидает со славой, да казачка пригожая, да такой-то удалый сынок, да дочка что ягодка! Жди, атаманша, жди! А как пироги с приезда затеешь, и я тут поспею к чарке. Припомнишь про добрые вести, послаще винца поднесешь, поцелуешь покрепче!

– Давай я тебя и сейчас поцелую за экие вести! – сверкая слезой и светясь, будто вся освещенная солнцем, сказала Алена.

– Ого, напросился на что! – загремел на весь Дон Фрол Минаев. – Целуй, коли слово сказала, не пяться, целуй! Авось твой казак за то не осудит.

Фрол торжественно вытер ширинкою губы, и Алена, обняв его крепко за шею, расцеловала.

– Спасибо, спасибо тебе, Минаич! Замучилась я, затерзалась тоской!

– Извелась ты, сестрица, видать! Ну уж ныне утешься. Прощай, да чарку мне лишнюю не забудь-ка тогда, как приедет!