Текст книги "Степан Разин (Книга 1)"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

Стрельцы накинулись с саблями на своих начальных, секли им головы, скидывали убитых в Волгу. Рубили и сотников, и пятидесятников, и угодливых для начальства тех из десятников, кто строго спрашивал в службе и доносил на ослушников. Разинцы без опаски приблизились. При бледном свете ущербного месяца смотрели на эту расправу и подзадоривали:

– Тешься, стрельцы! Мстись – руби им башки! Секи к черту!..

Царский струг был уже со всех сторон окружен челнами. Со всех сторон на него валила орава разинской голытьбы; последние стрельцы перед нею без выстрела побросали свое оружие.

– Колодникам волю! Братцы! Сколачивай ссылочным цепи! – крикнул Степан.

И тотчас внизу загремело железо: сбивали цепи с колодников.

На прочих стругах также после короткой свалки победа осталась повсюду за казаками. Если стрельцы не стали стоять за своих начальных людей, то не стоял и голодный ярыжный сброд за купеческое добро Шорина, Задорина и других.

Горячие стычки были только на царских стругах, на патриаршем, который, как царский, охранялся оружным служилым людом, да на переднем струге Василия Шорина, где в схватку взялись с казаками холопы боярина князя Черкасского. Ярыжные помогали казакам расправляться с боярским холопством.

Флегошка Лещ сгинул. Его пустились искать ярыги. Разыскали между кулями хлеба. Он отбивался от их толпы, изловчился – ударил какого-то в низ живота кованым каблуком, а сам скакнул в Волгу. Один из гребцов, не жалея себя, прямо в платье спрыгнул за ним, зажав в зубах нож, настиг в воде и зарезал...

– Тащи сюда! Не топи его! Слышь! Он на раину грозился всех вешать. Давай и его на раину!..

Труп шоринского приказчика захлестнули петлей вокруг шеи и вздернули на верхушку мачты.

Караван относило теченьем к Царицыну. Свалка всюду покончилась. К Степану на царский струг вскарабкался из челна старый Серебряков.

– Степан! Караван-то наш! Слышь, какое повсюду веселье!..

Шум битвы и выстрелы в самом деле утихли по всему каравану. Скоморошьи взвизги, бубны и пляс оглашали теперь Волгу. Трескучие огни факелов пылали по всем стругам, освещая шумные толпы народа.

Люди перекликались со струга на струг, с челна на челн, с берега на воду. Над Волгой стоял звон и гомон, как на большом торгу.

Разин опомнился первым.

– Побьет нас из пушек царицынский воевода, как мимо пойдем. Назад нам к бугру плыть, – сказал он.

– На ве-сла!

– На ве-есла-а! – пронесся клич по всему огромному каравану.

Вслед за царским стругом разворачивались и все остальные назад по Волге, против течения, и становились на якоря у казацкого бугра.

Степан, став мятежником против царя, сам не знал, радоваться ли победе. Теперь в руках его было много оружия, были пушки и порох. Дружина пополнилась толпой отчаянной, бесшабашной голытьбы.

На всех стругах шел пир, пелись песни. Едва покончив с битвой, люди спешили отъесться за долгие дни голодовки. Уже никто из них не проклинал своего атамана. Довольные легкой победой и богатой добычей, уже сытые, хлебнувшие патриаршего и воеводского вина, они громко пели озорные, веселые песни и сквозь песню то и дело выкрикивали здравицы своему атаману.

Разин сидел на кичке переднего струга, глядя в тяжелую синеватую рябь воды. Изредка он оборачивался на шум и видел ошалевшие, пьяные от вина и свободы, заросшие волосами лица ссыльных колодников. Они нескладно плясали на палубе струга под визг и хохот, разминая изъязвленные ноги, затекшие от цепей и тяжелых колодок. Они вытащили на палубу и разбили сундуки приказчиков и дворян и натягивали на изрубцованные плетями спины дорогие атласные зипуны, бархатные и суконные кафтаны, пристегивали сабли.

На мачте струга, над плясками, пеньем и гвалтом, мрачно качалось тело шоринского приказчика. Ветер распахивал полы его кафтана, и в рассветной мгле они казались похожими на черные крылья. Но, кроме Степана, никто на него не глядел. Расправившись с недругом, все о нем позабыли.

«Ну, чисто детишки, – подумал Степан, – шумят, озоруют, а что будет завтра – о том нет и в мыслях!..»

Степан и сам не знал, что будет завтра...

Караван стоял на приколе возле бугра. Разинцы никому из каравана не позволяли сходить со стругов на берег.

В рассветной мгле уже рисовался впереди бугра город Царицын. Спал ли город? Может быть, по стенам уже зарядили пушки, чтобы бить казаков?..

И вдруг к Степану на струг явился Никита Петух. Он рассказал, что в Царицыне слышали бой и воевода отдал приказ, если караван пойдет на низовья, то бить по стругам нещадно из пушек.

– Ан ты не бойся, Степан Тимофеич: пушки палить не станут. Зелейный варщик Потап, мой старый знакомец, с порохом натворил такое...

– Чего же он там натворил? – спросил с недоверием Разин.

– Такое, что порох шипит и запалом лезет. Дым из запала валит, как словно бы из поповой трубы под праздник... Я сам с ним запаливал...

– Ну, ты смотри, Петух. Хоть одна пушка выпалит, то и быть тебе без башки!

Никита уверенно и прямо взглянул в глаза атамана.

– А я, батька, связанный возле тебя стоять буду, и плаха тут. Как выпалит пушка едина, так голову положу на плаху, секи ее к черту!.. – смело сказал Никита.

Степан созвал атаманов. Решили пустить вперед караван с царским жалованьем для Понизовья. На царских стругах оставить всего по десятку своих оружных людей. Колодников и охочих людей из стрельцов взять себе, а кто не захочет, те пусть останутся на царских стругах, чтобы доставить царское жалованье к астраханскому воеводе.

Пушки с царских стругов и зелейный запал свезли на купеческие суда. Сергею Кривому Степан указал раздать казакам оружие, взятое у стрельцов.

Сам Степан перешел на шоринский струг, в шатер, где ютился в пути Флегошка.

Караван пустился в низовья...

Сергей Кривой подплыл на малой лодчонке, пристал к борту струга и ловко, как кошка, вскарабкался наверх. Он был немножко пьян – от вина и от радости.

– Считай-ка, считай, Стяпанка: триста мушкетов, пороху бочек несметно, свинец, сабель сот пять, хлебушка полных тридцать стругов гружено. Вот дуван так дуван!.. А стружки-то, струги!..

– С царем подрались мы, Серега! – сказал Степан о том, что заботило его больше прочего.

– А чего ж нам с царем-то не драться?! – брякнул Сергей в пьяном пылу, но тут же, сдвинув на лоб папаху, поскреб в затылке. – С царе-ом?! – недоверчиво протянул он, словно желая себя успокоить. – Нешто с царем? Дворян да приказчиков били. Чего ж их не бить?! Они, вишь ты, как лупят-то нашего брата!..

– В ответе нам ныне стоять... Кого схватят, того уж на плаху, иного не будет пути.

– Страща-аешь – на плаху. Да мы нешто куры! Попробуй схвати! – Сергей плюнул за борт. – Винцо у монахов – ну чисто святое причастие! Хлебнешь? – спросил он, достав из-за пазухи сулейку.

Степан молча взял, допил до дна.

– В Литве мы экую пили, – сказал он. – Слышь, Сергей, а сколько народу бежало?

– Нечистый их ведат!.. Приказчиков небольших с десяток мы сами пустили, чернец убежал да малость стрельцов, – беззаботно считал Сергей.

– Упредят астраханского воеводу, – уверенно заключил Степан. – Зови-ка сюда Ивана.

Сергей приставил раструбом ладони ко рту и дико заголосил:

– Ива-а-анка-а-а! Стяпанка зове-от!..

– Весь Царицын разбудишь, горлан! – усмехнулся Разин.

– Заря занялась, стало, время вставать, – отшутился Сергей. – Ива-а-анка-а-а! – еще громче выкрикнул он.

– Ку-ка-реку-у-у! – разнесся над Волгой с одного из стругов отклик Черноярца.

– Ку-ка-реку-у-у! – откликнулся издалека царицынский петух. По всему каравану пронесся хохот.

Черноярец в лодчонке с двумя гребцами, обгоняя тяжелые, медленно идущие струги, подплыл к переднему шоринскому, взобрался на палубу.

– Ваня, ты по пушкарским делам искусник. Глядел бы пушчонок наших. Я мыслю, нам ныне от бою с боярами уже некуда деться, – сказал Степан.

На переднем струге по-старому флаг с орлом – знак государева каравана, он первым проходит мимо царицынских стен, но на носу струга вместо стольника Лабунова стоит есаул Степан Наумыч Наумов.

Весла дружно вздымаются в лад. На палубах видны стрельцы.

Царицынский воевода со стен наблюдал прохождение каравана. Девять стругов с хлебным жалованьем Понизовью. Уже довольно светло, чтобы видеть, что на стругах нет пушек, что стрельцы без оружия, что впереди и позади на каждом струге стоят казаки. Но как бить из пушек по государеву флагу? И караван идет по своему пути в Астрахань!..

– Эй, на стругах! – в берестовую говорную трубу закричал воевода. – Чей караван?

– Ты что, дурак? Государева знака не ведаешь, что ли?! – спокойно спросил Наумов.

Воевода видел усмешки пушкарей и стрельцов: что, мол, слопал? И вправду дурак, что так-то спросил!.. А палить из пушек все же нельзя...

Девять царских стругов миновались. За ними сажен на пятьдесят другой караван. По всему должен быть купеческий, но на стругах всюду пушки, все люди оружны, на палубах пляска, гомон...

Возле пушки стоит на переднем струге чернобородый казак.

– Чей караван? – закричал воевода.

– Мой караван! – дерзко ответил казак, подняв голову.

– Ворочай назад. Прохода по Волге нету! Из пушек стану палить...

– А меня не возьмут ни пищали, ни пушки! Себе на беду запалишь! – ответил все тот же казак.

– Зелье трави-и! – закричал воевода.

Пушкари поднесли фитили к запалам... Вот тебе и «трави-и»! С шипеньем и свистом, с вонючим дымом порох сгорал, выходя запалами.

– Ну, постой, воевода! Назад ворочусь – я те бороду выщиплю! – крикнул Степан со струга.

Караван миновал Царицын. Паруса, теченье и весла быстро несли суда.

– Батька! – окликнул Никита Петух атамана. – Развязывай, что ли!..

– Ну, ты добрый лазутчик! – сказал Степан, саблей разрезав веревку на руках Петуха. – И саблю мою возьми. Клинок адамашский. Кабы пушка палила – сей саблей башку тебе снес бы...

Рассвело. Караван шел по неоглядной шири волжского половодья. По правому берегу невдалеке, объехав Царицын, медленно двигалась ватага конных.

«Вот те на, Степан Тимофеич, с царем подрался! – думал Разин. – Теперь хошь не хошь, а води человеков, да что ни шаг, то ногой тычь – топь аль путь...»

– Водить человеков – великое дело! – вслух произнес Степан, вспомнив давнего друга, старого беломорского рыбака.

В Яицком городке

Казачий есаул Яицкого Гурьева-городка Федор Сукнин, высоко закатав рукава белой рубахи и присев под конское брюхо, ставил припарку к ноге любимца.

Друг Федора – Левка Неделин вошел к нему во двор, поросший густой, сочной зеленью и душистыми кустами цветов, в которых гудели жуки.

– Здоров, Федор Власыч! – окликнул гость есаула. – Отреножил коняка?

Федор поднялся и покачал головой.

– И лих его знает, отколь взялась у копыта гниль! Чаял, пройдет, ан все хуже. Татарин мне насоветовал класть сырую печенку – и снова хуже...

Федор вышел из-под навеса к колодцу, помыл из медного мусульманского кумганчика руки и, вытерев их о холщовый рушник, приветливо повитался за руку с казаком.

– Айда, заходи в кибитку. Хабар бар-ма? [Новости есть ли? (тат.)] – по-татарски шутливо спросил Федор.

– Бар. Хабар бик якши! [Есть. Новости (или вести) очень хороши! (тат.)] – отозвался Левка, вслед за хозяином поднимаясь на высокое крыльцо каменного дома Сукнина.

– Садись. Хозяйка гостюет где-то, а нам без нее веселей, – сказал Федор, доставая с полки две серебряные чарки и подвигая к столу украшенную резьбой скамейку.

Казаки Яицкого городка постоянно выезжали в разъезды по берегу «для вестей» из степных просторов. Левка Неделин только что возвратился из степи после такой поездки.

Федор внес из подвала глиняный пузатый кувшин с вином, вытер влажное от прохлады донце с налипшей соломой и поставил его на яркий персидский поднос, добыл из погребца широкую тонкую чашку с осетровой икрой, выложил хлеб и, наконец успокоившись от хозяйских забот, уселся за стол напротив гостя и налил по полной чарке вина.

– Да ты бы, Левонтий, кафтан-то долой. Ишь жарища какая! Май не минул, а печет, как в ильин день!..

Левка скинул кафтан и остался, как хозяин, в белой рубахе и в красных суконных портах.

Невысокий и коренастый, с рыжей лопатистой бородой, с хитрыми карими прищуренными глазами, Федор Сукнин был расчетлив в движениях и неспешен в словах.

– Икру мажь! Такая попалась – ну прямо царю в закуску! – смачно потчевал Федор.

Нарезав хлеб, он осторожно ладонью смел со скатерти крошки и вытряхнул их из горсти за окно голубям.

– Ну, сказывай, что за хабар? – спросил он, снова усевшись к столу. – Да ты пей! Своих виноградов вино. По армянской науке давлено. Дух-то каков! Не вино – цветок! Одним духом пьян будешь. Пей! – угощал Сукнин, сам поднося к носу серебряную чарку и вдыхая запах вина.

Левка быстро выпил и вытер ладонью черную бородку.

– Хабар, Федор Власыч, с Волги, из-под Камышина, вышел, – сказал Левка. Он выразительно сжал губы и подмигнул.

– Ну-ну!.. – с любопытством поощрил Сукнин, со вкусом и щедро намазывая себе икру.

– Вот те и ну! Опосле пасхи с две тысячи вышла ватага с Дона – и конны, и пеши, и на челнах...

– Ва-ажно! – живо одобрил Сукнин, отложив закуску. – А кто в атаманах?

– Степан Тимофеев Разин, донской, верховых станиц, – сказал Левка.

Федор Сукнин и Левка несколько лет назад сами сидели в Качалинском «воровском» городке на Волге, грабили караваны и едва упаслись от царской облавы, поверставшись в «городовые казаки» [Городовые казаки – особый род царских охранных войск в пограничных городах] в Яицком городке. Тут было им скучно. Они завелись домами и жили в довольстве, но донская казацкая воля манила их. Настоящая жизнь для обоих была там – на Волге и на Дону.

Сукнин оживился. Медленно потягивая вино, он с загоревшимся взглядом слушал рассказ гостя.

– Сказывали ногайцы, что под Царицыном он напал на весенние караваны... Не то что пограбил, а весь караван забрал – с товаром, с царской казной, с порохом, со свинцом, с пищальми... Ссылочных освободил, начальных людей порубил к сатане, а прочих с собою сманил... – рассказывал Левка.

– Черт-те что! – в возбужденье вскочив из-за стола, воскликнул Сукнин. – И свинец и порох? Куды ж им теперь деваться?! И царски струги?!

Сукнин подошел к окну, задернул занавеску, с непривычной суетливостью наполнил чарки вином, сел и вскочил опять...

– И свинец, и порох, и пушки! – сказал Левка.

– Черт-те что! – повторил Сукнин.

– Голову стрелецкого порубили ко всем чертям – да и в Волгу. Купцов и приказчиков перевешали...

– Ну и ну! Такого еще не бывало, – разгорячился Сукнин. – Ведь экое дело!.. Куды же он нынче делся?

– Покуда они пошли на низовья. Нынче у них струги с пушечным боем. Я мыслю, ударятся в море, к Дербени...

– Вот воеводам забот! – засмеялся Сукнин. – А слышь, Левка, что, кабы тебе пробраться туда, к атаману?

– А что?

– Отписку бы снес. Царски струги пограбил – не шутка! Стрельцов на него соберут да всех и побьют. В бурдюгах не отсидишься, зимой все одно настигнут... А в каменном городе сесть в двух тысячах – то уже сила! Мы в Гурьев Яицкий городок отворили бы им ворота. Тут зимовать, а весной – вместе в море!..

– А наши стрельцы?! – опасливо сказал Левка, достав кишень и набивая табачную трубку.

– А что стрельцы? И у них не маслена жизнь: завидуют нам, казакам...

– Стрелец – не казак! Завидуют – точно, а в воровстве стоять не схотят обжились! С ногайцами тоже торгуют, промыслы держат...

– Кто промыслы держит, те противиться станут, а молодые голодны, как псы. Им кус покажи – и пойдут за тобой на край света... Волжские, ведь сам говоришь, пошли. Да пей ты, Левка!..

– С виноградного голова болит, Федор Власыч. Каб хлебной! – заметил Левка, пыхая трубкой.

– Вот чудак, ты бы сразу сказал – добра-то!..

Есаул вышел из горницы и возвратился с сулейкой.

– Давай пей! – налив чарку водки, сказал он. – А я к виноградным привык. И сладко и пьяно. Сладость люблю.

Левка выпил с наслаждением, крутя головой, сморщился, закусил.

– Сладость в бабе нужна, а в вине то и сладко, что горько! – сказал он. – Ну что ж, Федор Власыч, мне ведомы степи. Пиши. Отвезу...

– А куды ж ты поедешь? Они не на месте стоят.

– Кочевые в степи-то укажут!..

Сукнин откинулся к стенке спиной.

– Да-а!.. Зате-ея!.. – задумчиво протянул он и тоже вытащил из кармана трубку.

Левка кинул на стол свой кишень, предлагая табак. Табачные крошки рассыпались возле хлеба на скатерть.

– Тю, ты! Голову мне сымаешь! – воскликнул Сукнин. – Хозяйка меня за такое со свету сживет...

Он осторожно собрал со стола табак, потом уже набил свою трубку. Левка выкрошил огонь из своей – на раскурку. Оба сидели молча, курили в задумчивом размышлении, не прикасаясь к вину.

– Да слышь, Левка, не в степи надо. Сети возьми, на челнок – да в море. Струги-то не посуху ходят!..

Сукнин вдруг сунул трубку вместе с огнем в карман, подошел к окошку, откинув в сторону занавеску, раздвинул густые веточки хмеля и, высунув голову, крикнул на солнечный двор:

– Мишат-ка-ау!..

– Тять-кау! – неожиданно близко откликнулся молодой голосок.

Двенадцатилетний казачонок вбежал в дом, шлепая босыми ногами.

– Ну, жарина нынче – все пятки спек! – бойко воскликнул он от порога. – Здравствуй, Левонтий Иваныч! – Он поклонился Левке.

– Сбегай, сынок, к подьячему Васильку, – сказал Федор, – зови-ка без мешкоты. Мол, тятька заветный кувшин открыл, пробовать шел бы...

– Да чернила, мол, захватил бы с собой, – добавил Левка. – Так, что ли? – спросил он Федора.

– И перо и бумагу, – сказал есаул, понизив голос. – Да не кричи, сказывай тихо, а будет чужой кто в избе, то просто скажи – зашел бы вина отведать, а про чернила и бумагу не надо.

– А оттоле и сразу купаться? – вопросительно произнес Мишатка.

– Ладно, купайся.

Мишатка скользнул в дверь.

– Ну что ж, пьем, что ль? – сказал Федор, подняв свою чарку.

– Дай бог начало к добру! – ответил Левка, стукнувшись чаркой с хозяином.

Черноярские плотники

Воздух над низкой холмистой степью был раскален и струился прозрачным течением, как над огнем костра. Даже дремотный ветер, едва тянувший с устья реки, от моря, не приносил прохлады, хотя солнце уже опускалось к закату.

На воротной башне Яицкого Гурьева-городка по приказу стрелецкого головы уже две недели подряд выставляли двойной дозор для бережения от набегов, по тайным вестям полученным от астраханского воеводы.

Воротные стрельцы были довольны: стоять вдвоем все-таки веселей. Когда начинала томить жажда, время от времени они похрустывали свежими огурцами, прихлебывали квасом из тыквенной сулеи, припрятанной для прохлады в одной из бойниц, да тешились сплетнями о соседях.

Суконные кафтаны их парили, и стрельцы с завистью поглядывали с башни на городские дворы, где лениво двигались полуголые, разморенные июньским зноем люди.

Высокие и широкие городские стены были накалены солнцем. Раскаленные пушки молча глядели с раскатов в мирную ширь степей, в густые заросли камышей, тянувшиеся по Яику до самого моря. Вокруг до краев небосклона не было видно ни паруса, ни человека.

Стрелецкий голова никому не сказал, от какого врага выставляет двойной караул, но в народ через незримые щели крепостных стен сочились слухи, что опасаются не киргиз, не ногайцев и не морского набега хивинцев или кизилбашцев, а своих донских казаков и их атамана Степана Разина, который на Волге разбил караван с хлебом, возле Астрахани побил высланного против него воеводу с большим отрядом стрельцов, а теперь скитается где-то в степях Заволжья, спасаясь от кары...

В мертвой степи только, у самой городской стены, на берегу Яика, утонувшего в шелестящих зарослях камышей, купаясь, по-воробьиному щебетали загорелые ребятишки.

Стрельцы на башне скучали. Зной навевал дремоту. Старший из них, с изрытым оспой лицом и седенькой редкой бородкой, зевнул, закрестил зевок, чтобы в открытый рот не вскочил нечистый, и потянулся.

– Соснуть бы часок, – мечтательно сказал он.

– Усни, усни, а он почует – и тут как тут! И нагрянет! – лукаво сказал младший.

– Он? Кто «он»? – переспросил старик, хотя хорошо знал, о ком идет речь.

– Сам ведаешь кто, – загадочно отозвался младший.

– А как он почует, что я заснул?! Врешь! Вот голова наш, Иван Кузьмич, тот враз чует, когда в карауле дремлешь... Я в позапрошлом годе так-то заснул – и доселе все плети помню...

Старик повел плечами, словно все еще чувствуя зуд на спине.

– Что плети! Тот не с плетями, не с батожьем... Его и бояре страшатся! – сказал младший с такой похвальбой, точно бояре страшились его самого. – Сказывал намедни казак... К ночи такое взяло, что всякий сон разогнал...

– Разгони-кось мой, что ли, – зевнув, проворчал старик. – Все казаки, воры, врут!.. Чего он там вракал?

– А такое, что Стенька – колдун. Будто есть у него в запорожцах кум и ездил он к куму в гости, а запорожцы, мол, издавна с турками в дружбе и ведают от турков черт знает что – всякую нечисть...

– Ну, уж ты тут того, – оборвал молодого старик. – У меня самого тоже кум в Запорожье, а не скажи худа: водку пьет, как медведь, и саблей владеет, и в бога верует...

– Кум куму рознь, – возразил молодой. – Тот кум верует, а у того хвост в сажень!..

– Брешешь, в сажень не бывает! В сажень – в шаровары не спрятать...

– Може, и не в сажень, а меньше, – сплюнув сквозь зубы, легко согласился второй, – а только знал он всякое ведовство и сманил того Стеньку в туретчину. Тот оттуда и воротился домой колдуном.

– Каким же обычаем он колдует? Наговором аль след вынимает?

– Соловьем свистит, – таинственно сообщил молодой.

Старик презрительно отмахнулся.

– Невидаль! У меня внучонок Петяйка свистит любой птахой. Ишь ведовство! – сказал он, подзадоривая товарища к рассказам об атамане, однако не желая показать своего "любопытства.

– Да слышь ты, дед, чудно что: свистнет с берега – и река не течет, замрет, будто замерзла, а люди как подняли весла, так и застынут. Сидят на стругах болванами: видят, слышат, а слова молвить не могут... – Стрелец увлекся. – Под самым Царицыном он стоял на бугре, триста стругов полонил. Хотел его черноярский воевода имать – пушки выставили по стенам, стрельцов, а Степан отмахнулся платочком, и порох из пушки запалом вышел. И пули тоже отвел. Они обратно на город, да в воеводском доме и окна все вдребезги.

– Ишь воры! – выбранился старик.

– Кто воры?

– Черноярские стрельцы... и пушкари тоже воры: балуют! Чего-то порох из пушек запалом попятится?! На то он и порох, чтобы в ядро бить, а не назад. И пуля тоже: куды повернешь мушкет, туды и летит – хоть в воеводские окна... У нас как-то было во Пскове...

– Глянь-ка, в степи народ! – перебил молодой.

Гурьба человек в тридцать брела с закатной стороны к городу. Солнце, садясь, отбрасывало от ног их длинные тени, словно они шли на ходулях.

– Так, мужики! – отмахнулся старик. – Ну, ври, что ли, дальше, – нетерпеливо поощрил он, досадуя на то, что рассказчик отвлекся, – сон вроде проходит.

– ...А сам он плывет передом на царском струге чистого золота, а за ним еще триста стругов. Окружили его в протоке Волги стрельцы, обманом взошли на струг, а он обернулся рыбой – да в Волгу. И поминай его Яковом!

– И рыбой может? Ну хва-ат! – одобрил старик.

– Он всяко может! – восторженно продолжал молодой. – Обернется птицей, черным дроздом, возьмет разрывную траву в клюв и летит в тюрьму. Цепи с колодников снимет, колодки собьет, замки все отворит и улетит...

– А потом сторожей кнутами секут, что колодников распустили! Кому смех, а кому и слезы...

– А что тебе сторожа дались?

– А тебе-то, знать, воры любезней, кои сидят в тюрьме?

– А тебе сторожа?!

– В сторожах-то свой брат – стрельцы.

– И в колодниках тоже стрельцы почасту. Каков голова – а то и стрельцы из тюрьмы не выходят.

– Кто праведно службу несет, тот не сядет!

– Сам не сядет – посадят. Жалованье годами не платят, а то и торговать не велят... Что за закон, чтобы стрельцам не сидеть у лавок?!

– Тебя не спросили – законы писать!

– Да кто его пишет, закон-то? В других городах все стрельцы торгуют, а наш голова свои законы чинит: старым стрельцам торговать, а новоприборным не мочно... Пошто? Голодуем! Впору и вправду сбежать в казаки.

– А ты не воруй, Андрюшка! Ты крест целовал. Перво в словах воруешь, потом учнешь и на деле. Перво голову хаешь, а там и царя учнешь хаять...

– От головы до царя ты знаешь, сколь верст? – с насмешкой спросил молодой.

В церкви возле воротной башни ударили ко всенощной. Оба стрельца сняли шапки и перекрестились. Внизу под башней гремели ключи – запирали на ночь городские ворота. Колокольный звон поплыл густым гулом по степи. Жара вдруг спала. Подул ветерок. Солнце присело на дальний холм и стало спускаться. Слышно было, как к караульной избе подъехал казачий ночной караул.

– И нам скоро смена, – сказал старый стрелец.

– Эй там, воротные! – крикнули из, небольшой толпы оборванцев, через широкую степь прибредшей к подножию башни.

– Аиньки, детки! – отозвался старик с башни.

– Отворяй, козлиная борода: вишь, бояре прилезли! – крикнули снизу.

– Что за люди? По какому делу? – начальственно спросил стрелец.

– А люд мы отменный, всякому городу надобный. Люди рабочие, до дела охочие, каменщики да плотники.

– Пошто прилезли?

– То, козлиная борода, не твоего ума. Про то воеводы ведают. Ты прытче беги к голове Ивану Кузьмичу да повести его, что пришли работные люди по городовому делу.

– Опосле заката впуску нет. Не сдохнете до утра в степи! – огрызнулся старый.

– У людей-то всенощная, а мы, знать, зверье, что нам впуску нет?! – крикнули снизу.

– А ты язык окрести, язычник! Старому человеку хальное молвишь, да я же тебе и прытко скачи!.. Посиди под стеной, про козлиную бороду поразмысли.

– Да ты не серчай, дедушка, – послышался снизу другой голос. – Он смехом, без злобы сказал! Он у нас, как скоморох, веселый!

– Скоморохи нам без нужды! У нас люд крещеный! – упорствовал старый стрелец.

– Дедко, ты его одного не впускай. А нам пошто пропадать за чужую дурость? Ночью в степи наедут ногайцы да уведут в полон. И так пять ночей как осиновый лист дрожали. Мы не своею волей пришли – по воеводскому указу.

Старый стрелец обернулся к младшему.

– Сбегай к Иван Кузьмичу, повести, – послал он товарища.

Он знал, что крепостной снаряд Гурьева Яицкого города обветшал, понимал крепостную службу и сообразил, что плотники в городе надобны.

– Он, чай, в церкви, – откликнулся молодой.

Старик махнул рукой.

– Куды ему в церковь! Три дня у казачьего есаула, у Федора Власыча, бражничает. Добежишь – и тебе поднесут за службу...

Младший стрелец не заставил себя ждать.

– Послал я товарища к голове, – сказал старый стрелец пришельцам.

Они уселись в виду башни за городским рвом, развязали котомки, достали хлеб, лук, чеснок и закусывали. Видно было, что шли издалека и долго не отдыхали.

Гасли лучи заката. Старик слышал снизу, из церкви, пение. Изредка ветерок доносил до него запах ладана.

По ступеням снизу послышалось шарканье ног. На башню поднялись хозяин города стрелецкий голова Яцын и казацкий есаул Сукнин. За ними шел молодой стрелец.

– Эй! Что за люди? – выкрикнул голова.

– По твоему прошению, сударь Иван Кузьмич! – закричали внизу. – Послал нас астраханский воевода окольничий князь Хилков городской снаряд чинить. А доселе чинили мы в Черном Яру, а там ныне все справно. Воевода смотрел, велел нам вина поставить...

– Ладно, ночуйте там, где сидите. Утре впущу, – решительно заключил голова.

– Помилуй, сударь! – взмолились работные люди. – Ведь завтра петров день, а у нас два Петра да целых три Павла. Пусти свечку богу поставить!..

– От греха пустить бы, Иван Кузьмич, – подсказал Сукнин. – А то, неравно, нападут немирные люди в степи, уведут работных, а нам снаряд чинить надо. Надолбу пни ногой – полетит к чертям!

– Эй, сколь вас внизу?

– Смилуйся, воевода боярин! Мене трех дюжин людишек. Хлебом не объедим и всего вина в кабаке не выпьем!

Яцын брякнул ключами.

– Старой, впусти сам, а как смена придет, то ключи принеси ко мне. Я у Федора буду. А работных поставить к посадским людям в дома.

Голова и Сукнин пошли вниз.

Заскрипели тяжелые, кованого железа ворота, отворились вторые ворота у надолб. Старик стоял у моста, в сумерках пропуская счетом работных людей в город. Первым прошел высокий, чернобородый, широкоплечий мужик в красной рубахе и с топором. Он поглядел на стрельца и усмехнулся. Воротный принял усмешку в обиду.

– Но-но-о! Проходи! – сурово рыкнул он, изобразив воинственный вид и тряхнув ратовище своего бердыша.

– Эй, ворона! Старосту нашего не замай! – окрикнул шедший вторым здоровущий лапотник.

Старик хотел отпустить ему бранное слово, как вдруг третий плотник, русобородый кудрявый мужик, со смехом обнял его.

– Дядя Максим! Псковской земляк! – радостно крикнул он. – Ты ли?!

– Постой ты, постой!.. Ты кто таков, человек? – барахтаясь в сильных объятьях, забормотал старик. – Ты кто, человек?

– Истомы хромого Иванку помнишь? – спросил кудрявый.

– Привел господь! Семнадцать годов тут служу, никого земляков не ветрел! – умиленно сказал старик. – Да что ты, да что ты, Вань?! – вдруг испуганно забормотал он, заметив, что дюжий земляк тянет ему назад локти.

– Молчи, старик! Губить тебя не хочу, – тихо сказал русобородый плотник.

Он засунул в рот старому сальную тряпку...

За воротами в сгущающемся сумраке степи раздался пронзительный свист, и тотчас послышались крики многих людей, как на пожаре; залились встревоженным лаем, почуяв чужих, городские собаки... А через ворота еще и еще шли и шли нескончаемые «черноярские плотники». Из вечерней мути, где-то еще за городскими воротами, прорвалось тонкое и задорное ржанье горячего молодого жеребчика, другой откликнулся ему низким грудным криком совсем у ворот. Забряцала сбруя. И вот конные сотни лавой стали вливаться в ворота и потекли по улицам.

Над городом тонко завыл набат. Под сводом ворот лязгнули и блеснули сумеречным приглушенным отблеском сабли конников. Коротко перекликнулось несколько голосов, отдавая и принимая приказы, а где-то на дальних улицах уже ударили пищальные выстрелы и завязалась рукопашная драка.

Федор Сукнин, только в последнюю ночь получив ответное письмо Разина, не успел подготовить стрельцов к приему донских гостей. Озабоченный тем, чтобы споить стрелецкого голову Яцына прежде всенощной, когда должны были подойти к городским воротам «черноярские плотники», он не мог сам отлучиться от дому. Левка же Неделин, ездивший к Разину, взял на себя сговор только с казаками, с местными рыбаками и с посадскими. Он успел позаботиться о том, чтобы казаки воротного караула не вмешивались, когда в ворота пойдет войско, да еще чтобы у домов стрелецких сотников и пятидесятников и у церквей, где идет церковная служба, тотчас стали казацкие караулы и никуда не пускали стрелецких начальных людей.