Текст книги "Французский дворянин"

Автор книги: Стэнли Уаймэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

– Да, но и это может быть истолковано различно, – заметил я.

– Во всяком случае, мы постимся, – ответил Рони. – А в сражении нужны сытые люди. Пойдемте кушать. Не следует действовать наудачу и встречать опасность, не будучи вполне подготовленным к ней.

Не успели мы встать из-за стола (нам прислуживал Симон Флейкс, бледный, как полотно), как из темной комнаты вновь показался Мэньян.

– Ваше сиятельство! – спокойно сказал он. – Сейчас появились уже три человека. Двое из них остались шагах в 20 отсюда, третий подошел к двери.

Пока он говорил, мы услышали внизу чей-то осторожный голос. Мэньян хотел уже спуститься вниз, но Рони остановил его.

– Пусть идет хозяйка, – сказал он.

Я долго не мог забыть того поразительного хладнокровия, которое выказал тут Рони. Он уже раньше положил свои пистолеты на стоявший рядом стул, прикрыв их сверху своим плащом; теперь, пока мы, затаив дыхание, прислушивались к малейшему звуку, он взял со стола большой ломоть хлеба с мясом и передал его стоявшему за его стулом конюшему, который с таким же хладнокровием принялся его есть. Симон Флейкс, наоборот, неподвижно смотрел на дверь, дрожа всеми членами; я из предосторожности тихо напомнил ему, чтобы он не делал ничего без приказаний. В эту минуту мне пришло в голову потушить две из четырех горевших на столе свечей. Рони кивнул головой в знак согласия. Едва я успел это сделать, как доносившийся снизу тихий разговор прекратился, и на лестнице раздались чьи-то шаги. Немедленно вслед затем послышался стук в дверь. Повинуясь взгляду моего друга, я крикнул:

– Войдите!

В комнату быстро вошел стройный человек среднего роста, в высоких сапогах и плаще, почти скрывавшем его лицо. Заперев за собой дверь, он подошел к столу.

– Кто здесь месье де Рони? – спросил он. Рони сидел, отвернувшись от огня, но при звуке этого голоса с криком облегчения вскочил со своего места. Он хотел уже начать говорить, но новопришедший решительно поднял руку и сказал:

– Прошу вас не называть имен. Ваше, я полагаю, здесь известно, но мое – нет; и я не желаю, чтобы вы его назвали. Я хочу только поговорить с вами.

– Я очень польщен, – ответил Рони, пожирая его глазами. – Но откуда вы узнали, что я здесь?

– Я заметил вас на улице при свете фонаря. Я узнал сперва вашего коня, а затем и вас и приказал конюху следовать за вами. Поверьте, вам нечего бояться меня.

– Я принимаю это уверение в том смысле, в каком вы его делаете, – ответил мой друг с изящным поклоном. – И считаю за счастье, что меня узнал, – он на минуту остановился и затем продолжал, – француз и человек чести.

Незнакомец пожал плечами.

– В таком случае, прошу извинения, если я буду краток, – сказал он. – У меня немного времени, и я хочу употребить его как можно лучше. Вы позволите?

Я хотел уже удалиться, но Рони приказал Мэньяну внести свечи в соседнюю комнату и, любезно извинившись передо мной, вышел туда с незнакомцем, оставив меня, правда, несколько успокоенным ввиду очевидно миролюбивых намерений посетителя, но исполненным сомнений и догадок о том, кто бы это мог быть и что могло предвещать это посещение. Я склонен был видеть в незнакомце то брата Рони, то английского посла; то вдруг у меня явилась дикая мысль, что это – Брюль. Они говорили наедине с четверть часа, затем вышли из комнаты. Незнакомец вышел первым и, проходя мимо меня, вежливо поклонился. У дверей он обернулся и сказал:

– Итак, в девять?

– В девять, – ответил Рони, отворяя дверь. – Вы извините, что не провожаю вас вниз, маркиз?

– Да, друг мой, уходите назад, – ответил незнакомец.

Сопровождаемый Мэньяном, лицо которого в таких случаях всегда принимало необыкновенно тупоумное выражение, он исчез на лестнице и, как слышно было, вышел на улицу. Рони обернулся ко мне. Глаза его сверкали радостью, лицо горело одушевлением.

– Королю Наваррскому лучше, – объявил он. – Говорят, что он вне опасности. Что вы думаете об этом, друг мой? Но это еще не все… не все.

Он начал ходить взад и вперед по комнате, вполголоса напевая 117-й псалом: «Сей день сотворил Господь: возрадуемся и возвеселимся в оный». Он так долго и с таким веселым видом расхаживал взад и вперед по комнате, что я, наконец, решился напомнить ему о своем присутствии, о котором он, по-видимому, совершенно забыл.

– А, конечно! – воскликнул он, сразу остановившись, и взглянул на меня, по-видимому в прекраснейшем расположении духа. – Который час? Семь? До девяти, друг мой, прошу у вас снисхождения. Ничего не поделаешь: до этого времени я должен держать это дело в тайне. Однако я все-таки голоден. Пойдемте, сядем за стол: надеюсь, на этот раз нам не помешают. Симон, дайте нам бутылку вина. Ха! Ха! Да здравствуют король и король Наваррский!

И вновь он принялся напевать тот же псалом: «О Господи, спаси же! О Господи, споспешествуй же!»

Глаза его светились радостью; радость проглядывала и во всех движениях этого вообще-то спокойного и сдержанного человека. Я видел, что случилось нечто, доставлявшее ему чрезвычайное удовольствие, и с нетерпением ждал девяти часов. Действительно, не успели еще часы пробить девять, как к нам вновь явился прежний посетитель с тем же таинственным видом. Услышав его шаги на лестнице, Рони встал с места, взял плащ и, наполовину накинув его, с видимым беспокойством воскликнул:

– Все в порядке, не правда ли?

– Вполне, – ответил незнакомец, кивнув головой.

– А мой друг?

– Да, при условии, что вы отвечаете за его скромность и верность.

Незнакомец невольно взглянул на меня: я положительно не знал, оставаться ли мне в комнате или удалиться.

– Хорошо! – воскликнул Рони. Обратившись затем ко мне с выражением достоинства и доброты, он продолжал: – Вот этот дворянин! Господин де Марсак, я получил позволение представить вас маркизу де Рамбулье. Прошу вас заслужить его расположение и покровительство: это – настоящий француз и патриот, заслуживающий с моей стороны полного уважения.

Рамбулье вежливо поклонился мне.

– Вы, кажется, родом из Бретани? – сказал он.

Я отвечал утвердительно. Он, в свою очередь, наградил меня несколькими любезностями, но затем принялся рассматривать меня с таким любопытством и настойчивостью, которых я не мог объяснить себе. Наконец, когда нетерпение господина Рони достигло крайних пределов, маркиз, по-видимому, счел себя обязанным прибавить еще кое-что:

– Вы конечно понимаете, де Рони… Я не хочу сказать ничего унизительного о господине де Марсаке: он без сомнения человек чести, – он отвесил мне низкий поклон, – но это – щекотливое дело: я уверен, что вы не посвятите в него никого, кому бы не могли доверять, как самому себе.

– Совершенно верно, – сухо, но с достоинством, вполне отвечавшим тону его собеседника, ответил Рони. – Я готов поручиться за этого господина не только жизнью, но и честью.

– В таком случае, нечего больше и говорить, – ответил маркиз, вновь поклонившись мне. – Я рад, что послужил причиной столь лестного для вас заявления, сударь.

Я молча ответил на его поклон и, повинуясь приказу Рони, одел плащ и меч. Рони взял свои пистолеты.

– Они вам не понадобятся, – сказал маркиз, высокомерно взглянув на него.

– Да, там, куда мы идем, нет, – спокойно ответил Рони, продолжая пристегивать пистолеты. – Но на улицах темно и небезопасно.

Рамбулье засмеялся:

– Это самая плохая черта в вас, гугенотах, – сказал он. – Вы никогда не знаете, когда следует отложить всякие подозрения.

На языке у меня вертелись сотни выражений. Я вспомнил о Варфоломеевской ночи, о неистовствах французов в Антверпене и еще о многих других событиях, от которых у меня и ныне кровь стынет в жилах. Но ответ Рони оказался наиболее остроумным.

– Боюсь, что это верно, – спокойно сказал он. – С другой стороны, вы, католики (возьмите, например, покойного Гиза), страдаете обратным недостатком, доверяете иной раз слишком.

Не ответив ни слова на это едкое замечание, маркиз направился к выходу, и мы последовали за ним. В дверях к нам присоединились два вооруженных лакея, которые пошли следом за нами. Мы отправились пешком. Ночь была темная, внешний вид города невеселый. На улицах было мокро и грязно: несмотря на величайшую осторожность, мы то и дело натыкались на всякие невидимые препятствия. Перейдя памятную мне Соборную площадь, мы молча завернули на темную и узкую улицу, расположенную недалеко от реки: старые ветхие здания почти совершенно скрывали небо. Окружающая темнота и полная неизвестность цели наших странствий возбуждали во мне беспокойство и тяжелые предчувствия. Попутчики хранили упорное молчание и всячески старались скрывать свои лица от прохожих; мне оставалось подражать им. Я чувствовал, что меня уносил какой-то непреодолимый поток. Я испытывал на себе странное для моих лет действие ночи и непогоды. Два раза мы отступали в сторону, чтобы пропустить встречавшиеся нам шумные компании. Выказываемая при этом господином Рамбулье тщательная забота о том, чтобы нас не узнали, отнюдь не могла меня успокоить. Когда мы вышли, наконец, на открытое место, маркиз тихо попросил нас быть осторожными и следовать за ним вплотную. Мы выстроились в ряд и перешли через узкий бревенчатый мост; я не мог определить, протекала ли внизу вода или то была сухая канава. Мысли мои были заняты только что сделанным открытием: я понял, что темная, мрачная громада, неясно обрисовывавшаяся перед нами, с мерцавшими на большой высоте редкими огоньками, представляла из себя не что иное, как королевский замок в Блуа.

ГЛАВА XV
Злой Ирод

Все отвращение и омерзение, которое я выражал уже днем по отношению к двору Блуа, с новой силой нахлынуло на меня среди мрака и темноты. Хотя мне казалось невероятным, чтобы мы, в грязных сапогах, могли очутиться в обществе короля, тем не менее я испытывал сильное желание поскорей покончить с нашим предприятием и выбраться из этих зловещих мест. Темнота не позволяла мне видеть лица моих спутников. Когда Рони, сам, кажется, поддавшийся влиянию позднего времени и мрачного места, дернул меня за рукав, чтобы усилить мою бдительность, я заметил, что лакеи уже не следовали за нами. Мы втроем начали подниматься по высеченной в скале грубой лестнице. С помощью мерцавших кое-где огоньков я сообразил, что мы поднимались по откосу, который вел от рва к боковой стене замка. Вдруг маркиз шепотом попросил нас остановиться и тихонько постучал в какую-то деревянную дверь. Рони мог бы и не дергать меня за рукав: я вполне ясно и тягостно сознавал критическое положение, в котором мы находились, и вряд ли мог бы совершить какой-нибудь неосторожный шаг. Пока мы ждали, в моей памяти ожили кровавые воспоминания. Ведь Гиз считал себя в безопасности в этом самом здании, Колиньи получил надежнейшую охранную грамоту от тех, к кому мы, по-видимому, шли. Что если король Франции задумал примирить с собой своих католических подданных, оскорбленных убийством Гиза, путем второго убийства, – человека, столь же ненавистного католикам, как любимого их смертельными врагами на юге? Рони обладал, правда, проницательным умом; но во мне вновь проснулись опасения, когда я вспомнил, как он был молод, честолюбив и отважен.

Открывшаяся в эту минуту дверь прервала нить моих размышлений. Оттуда на нас упал слабый свет, едва озарявший ближайшие ступени. Маркиз вошел первым, за ним следовал Рони, я составлял прикрытие. Человек, стоявший у двери, вновь запер ее. Мы очутились перед очень узкой лестницей. Привратник-копьеносец, с тупым выражением лица, в серой форме, с висевшим на его алебарде небольшим фонарем, знаком попросил нас подняться. Я что-то сказал ему, но он, вместо всякого ответа, только с изумлением посмотрел на меня. Рамбулье, оглянувшись назад и увидев, что я говорю с ним, крикнул мне, что это бесполезно: привратник – швейцарец и не говорит по-французски. Это отнюдь не успокоило меня. Не лучше подействовали на меня и холодная сырость стены, к которой прикасалась моя рука, когда я ощупью пробирался наверх, и запах летучих мышей: очевидно, лестницей этой редко пользовались и она принадлежала к той части замка, которая предназначалась для мрачных и тайных деяний. Мы несколько раз спотыкались о ступени и миновали две двери, пока, наконец, Рамбулье шепотом не попросил нас остановиться и не постучал тихонько в третью дверь. Когда эта дверь отворилась, мы вошли в пустую холодную галерею, находившуюся, как видно, под самой крышей. По одной стене шли три окна; в одно из них были грубо вставлены стекла, другие же были заклеены масляной бумагой. На остальных стенах, ничем не закрытых, некрашеных, видны были голые камни и известка. Около двери, в которую мы вошли, стояла молчаливая фигура в серой форме, такая же, как внизу; фонарь стоял на полу у ее ног. У другой двери, на другом конце галереи, имевшей добрых 20 шагов в длину, стоял такой же часовой. На полу стояла пара фонарей. Войдя в комнату, Рамбулье, приложив палец ко рту, сделал нам знак остановиться. Я взглянул на Рони, он смотрел на Рамбулье. Маркиз стоял, повернувшись ко мне спиной; часовой бессмысленно смотрел в пространство. Я начал прислушиваться. На дворе шел дождь; ветер печально завывал в окнах, но к этим грустным звукам примешивался, как мне казалось, отдаленный гул голосов, музыки и смеха. И это, не знаю почему, вновь напомнило мне Гиза.

Я вздрогнул, когда Рамбулье кашлянул. Я задрожал, когда Рони переставил ногу. Молчание становилось тягостным. Только тупоумный часовой в серой форме не двигался с места и, казалось, ничего не ожидал.

Внезапно положение изменилось. Часовой, стоявший на другом конце галереи, вздрогнул и отступил шаг назад. Дверь позади него распахнулась, и на пороге ее показался человек; быстро заперев за собой дверь, он зашагал по комнате, сохраняя в своей осанке достоинство, которого не могли уничтожить его странная внешность и костюм. Он был высокого роста, на вид ему можно было дать 40 лет. На нем был кафтан из фиолетового бархата с черными крапинками, сшитый по последней моде. При себе он имел меч, но не носил воротника; на руке у него были привешены на ленте чаша и шар из слоновой кости, – странная игрушка, бывшая в большом ходу в праздном обществе. Он был несколько сухощав и недостаточно широк в плечах, но, помимо этого, я не находил в нем никаких внешних недостатков. Только взглянув ему в лицо и заметив, что оно было нарумянено, а на голове у него был небольшой тюрбан, ощутил какое-то смутное чувство отвращения. Я невольно подумал: «Из такого-то теста делаются королевские любимцы!» Однако, к моему удивлению, Рамбулье, с видом величайшего почтения, пошел ему навстречу, касаясь своей шляпой грязного пола и кланяясь чуть не до земли. Вновь пришедший ответил на его приветствие с пренебрежительной ласковостью. С улыбкой взглянув на нас, он любезно заметил:

– Вы, кажется, привели с собой друга?

– Да, сир, он здесь, – ответил маркиз, слегка отступая в сторону.

Тут только я понял, что это был не любимец, а сам король Генрих III, последний из великого дома Валуа, милостию Божией управлявшего Францией два с половиной столетия. Я смотрел на него, едва веря своим глазам. Впервые в жизни мне приходилось быть в присутствии короля! Между тем Рони, для которого он без сомнения не представлял ничего чудесного, сделал несколько шагов вперед и опустился на колено. Движением, которое, несмотря на его женственное лицо и глупый тюрбан, казалось царственным и вполне соответствующим его достоинству, король любезно поднял его словами:

– Это хорошо с вашей стороны, Рони. Но я и не ожидал от вас ничего другого.

– Сир! – отвечал мой друг. – У вашего величества нет более преданных слуг, чем я, не считая только моего государя.

– Клянусь, это так! – горячо ответил Генрих. – А если я, что бы ни говорили эти негодяи парижане, не верный сын церкви, то я ничто… Клянусь, сдается, что я верю вам.

– Если бы ваше величество поверили мне не только в этом, но и еще кое в чем другом, это было бы очень полезно для Франции.

Сохраняя вежливый тон, он в то же время вкладывал в свои слова столько независимости и значения, что мне невольно вспоминалась старая поговорка: «Хороший хозяин, смелый слуга!»

– Об этом мы и поговорим здесь, – ответил король. – Но один говорит мне одно, другой – другое: кому же мне верить?

– Я ничего не знаю о других, – тем же тоном отвечал Рони. – Но мой государь имеет все права на то, чтобы ему верили. Влияние, которым он пользуется во французском королевстве, может быть сравнимо только с влиянием вашего величества. Он, кроме того, король и родственник, а ему тяжело видеть, что мятежники, как случилось еще так недавно, позволяют себе наносить вам оскорбления.

– Да, зато их глава! – воскликнул Генрих, поддаваясь внезапному возбуждению и с бешенством топнув ногой о пол. – Он меня больше не будет беспокоить! Слышал ли мой брат об этом? Скажите, сударь, дошла до него эта новость?

– Он слышал об этом, сир.

– И он одобрил? Он, конечно, одобрил?

– Без сомнения этот человек был изменником, – уклончиво ответил Рони. – Вся его жизнь была одним вероломством, сир. Кто может это оспаривать?

– И он заплатил за свое вероломство, – прибавил король, опуская глаза на пол и внезапно переходя из прежнего возбужденного состояния в угрюмое. Губы его шевелились. Он неслышно прошептал что-то и начал размышления о прошлом. – Господин де Гиз! – пробормотал он наконец с насмешливой улыбкой и с оттенком ненависти, которая говорила о старых, но не забытых обидах. – Да будь он проклят! Теперь он уже умер, умер. Но и мертвый он все-таки беспокоит нас. Не так ли говорится в стихе, батюшка?.. А! – и он вдруг вздрогнул. – Я чуть не забыл. Но это худшее из всех зол, которые он причинил мне, – продолжал он, поднимая глаза и вновь поддаваясь возбуждению. – Он лишил меня Матери Церкви. Уж теперь редко кто из священников решается подойти ко мне близко… А затем они вздумают еще отлучить меня от Церкви. Но я надеюсь на спасение души: у Церкви нет более верного сына, чем я.

Забывая о присутствии Рони и о его поручении, он, казалось, готов был малодушно удариться в слезы, когда Рамбулье, словно случайно, с грохотом уронил на пол свои ножны. Король вздрогнул и, проведя раза два рукой по лбу, казалось, овладел собой.

– Да! – сказал он. – Мы, без сомнения, найдем какой-нибудь выход из всех наших затруднений.

– Если вашему величеству, – почтительно отвечал Рони, – угодно будет принять помощь, предлагаемую моим государем, то, смею думать, эти затруднения исчезнут тем скорее.

– Вы думаете? – возразил Генрих, – Хорошо, дайте мне руку. Пройдемся немного.

Сделав знак господину Рамбулье отойти в сторону, он начал прохаживаться с Рони взад и вперед по комнате, беседуя с ним пониженным голосом.

До меня долетали лишь отрывки разговора в те минуты, когда они подходили к моему концу галереи. Однако, связав их между собой, я кое-что понял. Я слышал, как король, приближаясь ко мне, сказал: «Но Тюрен предлагает»… А затем: «Верить ему? Но я не вижу, почему мне ему не верить? Он обещает»… Далее: «Республика, Рони? Это его план? Он не посмеет. Он и не может. Франция – королевство, порученное по воле Бога моему роду».

Из этого и некоторых других случайных слов, которых я теперь уже не помню, я заключил, что Рони побуждал короля принять помощь короля Наваррского и предостерегал его против коварных предположений виконта Тюрена. Однако упоминание о республике, казалось, возбудило гнев его величества скорее против Рони, осмелившегося намекнуть на такое, чем против Тюрена, которого он, очевидно, не считал способным на это. Он остановился в нескольких шагах от меня.

– Докажите! – сказал он с досадой. – Но можете ли вы это доказать? Можете ли доказать это? Заметьте, сударь, я не удовольствуюсь одними слухами. В настоящее время здесь находится поверенный Тюрена… Полагаю, вы не знали, что у него есть здесь поверенный?

– Вы говорите о Брюле, сир, – отвечал Рони, не колеблясь. – Я его знаю, сир.

– Мне кажется, в вас сидит сам дьявол, – ответил Генрих, с любопытством взглянув на него. – Вам, по-видимому, известно решительно все. Но заметьте себе, друг мой, он держится со мной вполне откровенно! И я не могу поверить одним только слухам, даже если бы они исходили от вашего государя… Однако, – прибавил он после минутного молчания, – я люблю его.

– И он вас, ваше величество. Он только желает доказать это.

– Да, знаю, знаю, – поспешно ответил король. – Верю, что он любит меня. Верю, что он желает мне добра. Но в моем народе поднимается дьявольский вопль… А Тюрен тоже не скупится на хорошие обещания… И я, видите ли, не знаю, – продолжал он, поигрывая чашей и шаром, – не лучше ли мне вступить в согласие с ним?

Рони выпрямился во весь рост.

– Могу ли я говорить с вами открыто, сир, как бы со своим государем? – сказал он, проявляя меньше почтительности и больше горячности, чем раньше.

– Ах, говорите что вам угодно, – ответил Генрих. Но он сказал это мрачно и посмотрел на своего собеседника уже менее благосклонно.

– В таком случае, осмелюсь высказать то, о чем ваше величество думаете. Вы опасаетесь, сир, что, приняв предложение моего государя и победив своих врагов, вы не сумеете так легко избавиться от него самого.

Генрих взглянул на него с видимым облегчением.

– Вы называете это дипломатией? – сказал он с улыбкой. – Однако, что если это действительно так? Что вы скажете на это? Помнится, мне пришлось как-то слышать побасенку о коне, который вздумал поохотиться за оленем и для этой цели посадил себе на спину человека.

– Прежде всего, сир, – серьезно ответил Рони, – я скажу, что король Наваррский пользуется известностью только в одной трети королевства и может достичь могущества только в союзе с вами. Во-вторых, сир, в его выгодах поддерживать королевскую власть, так как он является ее наследником. И в-третьих, вашему величеству скорее приличествует принять помощь от близкого родственника, чем от простого подданного, который к тому же – по-прежнему утверждаю это, сир, – имеет недобрые умыслы.

– Доказательства? – резко сказал Генрих. – Дайте мне доказательства!

– Я могу представить их через неделю.

– Заметьте, это должна быть не пустая сказка, – недоверчиво продолжал король.

– Вы услышите о замыслах Тюрена, сир, от особы, которая знает о них от него лично.

Король, по-видимому, был встревожен, но через минуту повернулся и вновь принялся ходить по комнате.

– Хорошо! – сказал он. – Если вы это сделаете, я, со своей стороны…

Остального я не расслышал: они подошли к отдаленному концу галереи и там остановились, обманув как меня, так и Рамбулье в наших ожиданиях услышать еще что-нибудь. Действительно, маркиз начал выказывать нетерпение. Когда большие часы, висевшие как раз над нами, пробили половину одиннадцатого, он вздрогнул и сделал движение, словно собирался подойти к королю. Однако удержался, но продолжал беспокойно вертеться на месте, все больше теряя свою сдержанность, и наконец даже шепнул мне, что отсутствие его величества будет замечено. До сих пор я оставался немым зрителем этой сцены, возбудившей во мне чувство жгучего любопытства. Мне пришлось теперь увидеть столько чудесного, что я уже начал сомневаться в собственной личности. Я испытывал первую сладость тайного могущества, которое люди, говорят, ценят выше всего остального и от которого они так неохотно отказываются.

Водоворот грозил захватить и меня. Я все еще размышлял о приключении, которое привело меня сюда, как внезапно был выведен из задумчивости голосом господина Рони, громко звавшим меня по имени. Заметив, хоть и несколько поздно, что он делает мне знаки приблизиться, я в смущении поспешно пошел вперед, опустился на колени перед королем и затем поднялся, чтобы выслушать приказание его величества. Однако все это было для меня столь неожиданно, что я не вполне ясно сознавал происходившее.

– Господин де Рони сказал мне, что вы желали бы получить какую-нибудь должность при дворе, сударь? – быстро сказал король.

– Я, сир? – пробормотал я, едва веря своим ушам и раскрыв рот.

– Я мало в чем мог бы отказать де Рони, – продолжал король все так же быстро. – Вы, я слышал, человек высокого происхождения и со способностями. Ну, так из расположения к нему я даю вам поручение собрать 20 человек мне на службу. Рамбулье! – продолжал он, слегка возвышая голос. – Завтра вы открыто представите мне этого господина. Теперь можете идти, сударь. Пожалуйста, без благодарностей! А вы, де Рони, – прибавил он, горячо обращаясь к моему покровителю, – позаботьтесь ради меня, чтобы вас не узнали на улицах. Рамбулье должен что-нибудь придумать, чтобы дать вам возможность безопасно выйти из дворца. Я был бы в отчаянии, если бы с вами, друг мой, что-нибудь случилось, так как я не мог бы защитить вас. Даю вам слово, что если бы Мендоза или Рец открыли ваше присутствие в Блуа, я не мог бы спасти вас от них, разве что вы отреклись бы от своей веры.

– Я не буду беспокоить ни ваше величество, ни собственную свою совесть, – отвечал Рони с низким поклоном. – Да поможет мне собственный разум.

– Да сохранят вас святые! – набожно ответил король, направляясь к двери, через которую вошел. – Ваш государь и я, мы оба одинаково нуждаемся в вас. Если вы меня любите, Рамбулье, позаботьтесь о нем. А завтра утром приходите ко мне в кабинет рассказать, как все обошлось.

Мы почтительно ждали, пока он вышел, и направились к выходу только тогда, когда за ним захлопнулась дверь. Сгорая от негодования и досады на то, что де Рони распорядился мною, помимо моего желания втиснув меня на службу, которой я никогда не добивался, я, однако, пока сдерживал себя. Пропустив вперед моих товарищей, я молча последовал за ними, мрачно прислушиваясь к их ликованиям. Маркиз, казалось, был доволен не менее Рони, особенно когда последний постарался подавить его ревность, великодушно приписав ему всю заслугу за добытое доверие. Мы вышли из замка с теми же предосторожностями, какие были приняты при входе, и расстались с Рамбулье у дверей нашей квартиры, причем дело не обошлось без уверений во взаимном уважении и без благодарности со стороны Рони. Мой покровитель, без сомнения, угадывал мои мысли: поспешно отослав ожидавших нас Мэньяна и Симона, он без дальнейших предисловий обратился ко мне.

– Послушайте, друг мой! – сказал он, кладя руку мне на плечо и заглядывая в лицо с видом, который сразу обезоружил меня. – Поймем друг друга. Вы думаете, что имеете основание сердиться на меня. Я не могу этого допустить: ведь король Наваррский теперь более, чем когда-либо, нуждается в ваших услугах.

– Вы сыграли со мной недостойную шутку, сударь, – ответил я, думая, что он хочет обмануть меня красивыми словами.

– Тише, тише! Вы не понимаете…

– Я отлично понимаю, что король Наваррский желает теперь отделаться от меня, так как я уже исполнил данное мне поручение.

– Разве я не сказал вам, – ответил Рони, проявляя наконец некоторое раздражение, – что он теперь более, чем когда-либо, нуждается в ваших услугах? Будьте же благоразумны, или, еще лучше, выслушайте меня.

Отвернувшись от меня, он начал ходить взад и вперед по комнате, заложив руки за спину.

– Король Франции… Хотелось бы объяснить вам это поподробнее… Король Франции не может бороться с Лигой без чьей-либо помощи: волей-неволей ему приходится обратиться к гугенотам, которых он так долго преследовал. Король Наваррский, как всеми признанный вождь гугенотов, предложил ему свою помощь. Но, желая досадить моему государю и разрушить столь благоприятный для Франции союз, то же самое сделал Тюрен, который хотел бы возвеличить свою партию, во главе которой он умеет извлекать личные выгоды из раздоров своего отечества. Поняли, сударь?

Я кивнул головой. Мое любопытство невольно было затронуто.

– Хорошо… Что за счастье, что мы встретились с Рамбулье!.. Это хороший человек!.. Сегодня мне удалось прийти с королем к следующему: если ему будет представлено доказательство себялюбивых замыслов Тюрена, он не будет более колебаться. Такое доказательство существует. Две недели тому назад оно было здесь, но теперь его нет здесь.

– Какая неудача!

Я был настолько заинтересован его рассказом и так польщен доверием, что мое огорчение совершенно исчезло. Я встал и оперся на камин, а он, шагая взад и вперед между мною и огнем, продолжал:

– Два слова об этом доказательстве. Оно попало в руки короля Наваррского, прежде чем мы могли оценить все его значение, которое выяснилось лишь по смерти Гиза. Месяц тому назад, оно… я хочу сказать, лицо, которое должно явиться свидетелем… находилось в Шизэ. Недели две тому назад оно было здесь, в Блуа. Теперь, господин де Марсак, – продолжал он, подойдя ко мне и вдруг взглянув мне в лицо, – оно находится в моем доме, в Рони.

Я вздрогнул.

– Вы говорите о мадемуазель де ля Вир? – крикнул я.

– Я говорю о мадемуазель де ля Вир, которая месяц или два тому назад, случайно услыхала о планах Тюрена и задумала сообщить их королю Наваррскому. Но прежде чем последнему удалось устроить частное свидание, до Тюрена дошли слухи об опасности, которой могли грозить ему известные ей сведения, и он увез ее в Шизэ. Остальное известно вам лучше, чем кому другому, господин де Марсак.

– Но что же вы думаете делать? Ведь она в Рони.

– Мэньян, который пользуется моим безграничным доверием в том, что доступно его уму, отправится завтра утром за нею. В то же время я выезжаю на юг. Вы, господин де Марсак, останетесь здесь в качестве моего поверенного, чтобы поддерживать мои дела. Вы должны встретить мадемуазель, обеспечить ей тайное свидание с королем и оберегать ее, пока она будет здесь. Понимаете?

Понимал ли я? Угрызения совести и благодарность, сознание причиненной ему мною несправедливости и оказываемой чести были так велики, что я стоял перед ним, не говоря ни слова, как перед королем.

– Итак, вы согласны? – спросил он, улыбаясь. – Вы не считаете эту задачу ниже собственного достоинства, мой друг?

– Я так мало заслуживаю вашего доверия, сударь, – ответил я, совершенно уничтоженный, – что прошу вас говорить дальше: я же буду слушать. Только в точности исполнив все ваши приказания, я могу оказаться достойным доверия, которое вы оказываете мне.

Он несколько раз обнял меня с нежностью, которая тронула меня до слез.

– Вы принадлежите к тем людям, которые мне по душе, – сказал он. – Если Богу будет угодно, я устрою вашу судьбу. Теперь слушайте, мой друг! Как новенький и человек, представленный господином Рамбулье, вы будете завтра при дворе служить магнитом для всех глаз. Держитесь же с достоинством. Ухаживайте за женщинами, но не привязывайтесь ни к одной. Держитесь подальше от Реца и испанской партии, но особенно остерегайтесь Брюля. Он один знает вашу тайну и может догадаться о ваших намерениях. Мадемуазель должна быть здесь через неделю. Все время, что она будет с вами, и пока ей не удастся повидаться с королем, не верьте никому, подозревайте всякого, бойтесь всего. Считайте сражение выигранным только тогда, когда король скажет: «Я доволен!»