Текст книги "Красная кокарда"

Автор книги: Стэнли Уаймэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

XIII. СВЕТ И ТЕНЬ

Благодарю Бога за то, что мне пришлось видеть так мало. Я только чувствовал, как в общей свалке на меня не раз наступали чьи-то ноги, покрывая меня чужой кровью. Я слышал хрип врагов, схватившихся не на жизнь, а на смерть, пронзительные крики женщин, от которых кровь стыла в жилах, безумный смех и умоляющие стенания. Подняться с земли значило обречь себя на верную смерть, и, хотя у меня и так не оставалось надежды, я продолжал лежать без движения. Сопротивляться было уже бесполезно.

Был момент, когда я подумал, что настал мой конец. Кто-то оттащил тело, лежавшее на мне и скрывавшее меня. Свет ударил мне прямо в глаза, и я слышал, как кто-то крикнул:

– Тут еще один! Он жив!

Шатаясь, я поднялся на ноги с единственным желанием – умереть достойно. Кричавший был мне незнаком, но подле него я увидел Бютона, а позади виднелся барон де Жеоль. Кругом было еще несколько человек, которые с любопытством смотрели мне прямо в лицо.

Я не верил своему спасению.

– Если хотите делать свое дело, то кончайте скорее, – проговорил я, раскидывая руки.

– Боже сохрани! – поспешно вскрикнул Бютон. – Довольно уж перебили народу, даже слишком много. Господин виконт, обопритесь на меня, и пойдемте отсюда. Слава Богу, что я поспел вовремя. Если б они убили вас…

– Это уже пятый, – заметил барон де Жеоль.

Бютон ничего не сказал, но взял меня под руку и тихонько повел вперед. Де Жеоль взял меня с другой стороны, и я шел, поддерживаемый ими, сквозь живую изгородь народа, смотревшего на меня с интересом. Лица у всех, несмотря на жару, были удивительно бледные. Шляпы на мне не было, и солнце немилосердно пекло голову. Но, повинуясь поторапливаниям Бютона, я двигался вперед, пока мы не добрались до двери, открывшейся перед нами. Войдя в нее, я уронил платок, который мне дал кто-то, чтобы перевязать раненое плечо. Человек, стоявший у двери, быстро поднял его и с вежливой поспешностью подал мне. Он держал пику, а руки его были обагрены кровью! Не было сомнения, что это один из убийц!

Два человека внесли в противоположный от нас дом чье-то безжизненное тело со свесившейся головой. При виде этого я быстро припомнил все обстоятельства пережитой трагедии. Схватив Бютона за шиворот, я исступленно закричал:

– Где мадемуазель де Сент-Алэ? Что вы сделали с нею?

– Тише, тише, сударь, – с упреком отвечал он. – Постарайтесь овладеть собой. Она здесь и в полной безопасности, ручаюсь вам за это. Ее вынесли одной из первых.

Кажется, я, совсем не по-мужски, разразился слезами. То были, впрочем, слезы благодарности. Я испытал слишком много, к тому же, хотя рана в плече и не представляла никакой опасности, я потерял достаточно крови. Поэтому можно и простить мне эти слезы. Впрочем, не один я плакал в тот день. Позднее я узнал, что даже один из убийц, отличавшийся особой свирепостью, разрыдался, когда увидел, что они наделали.

В этот и следующий день в Ниме было убито около трехсот человек, главным образом возле монастыря капуцинов, превращенного Фроманом в типографию и центр пропаганды «красных», около «красной» «Таверны» и в доме Фромана, державшемся до тех пор, пока против него не выставили пушки. Едва ли половина всех погибших полегла в схватке, большей частью их преследовали и убивали в переулках, домах и разного рода тайниках. Иногда они сдавались на милость победителя. В этом случае их отводили к стене ближайшего дома и там расстреливали.

Затем начались такие же ужасы и в Париже, под тем предлогом, что необходимо предупредить распространение мятежа по всей Франции. Оглядываясь теперь назад, я нахожу, что причина этому была другая – презрение к жизни, которое столь ярко проявилось в позднейший период революции, и та, ничем необъяснимая, жестокость, что через три года совершенно парализовала общество и удивила весь мир.

Из восемнадцати мужчин, вместе со мной переживших ужасы бойни в переулке у капуцинского монастыря, осталось в живых лишь четверо. Жизнью мы были обязаны своевременному прибытию Бютона и некоторых представителей других приходов, не разделявших фанатизма севеннолов, и, отчасти, запоздавшему раскаянию самих убийц.

В числе этих четверых были отец Бенедикт и Луи де Сент-Алэ. Странной была наша встреча, когда мы, чудом спасенные от смерти, оборванные и перепачканные, сошлись вместе в гостиной мадам Катино. Шторы, за исключением одного большого окна в углу, были еще спущены. В потухшем камине, который так весело пылал в день моего приезда в Ним, теперь лежал серовато-белый пепел. В комнате было мрачно и холодно, мебель отбрасывала длинные тени, и слышен был шум толпы, собравшейся в переулке, не в силах наглядеться на жестокое зрелище.

Мы, трое, несомненно любивших друг друга, людей, разбросанных обстоятельствами в разные стороны, теперь опять были вместе. Жалкие, бледные, с трясущимися руками и лихорадочно блестевшими глазами – каждый из нас прошел очищение по-своему.

Из соседней комнаты доносились женские голоса, плач и поспешные шаги. Я знал, что там лежала маркиза, сильно пострадавшая во время схватки: ее сбили с ног и затоптали. За ней ухаживали доктор, Дениза и мадам Катино.

Своей мрачностью гостиная походила на комнату покойника, и мы разговаривали между собой шепотом. Время от времени одного из нас охватывал ужас пережитого: мы вставали и, тяжело дыша, начинали ходить по комнате. Внезапно послышавшиеся пушечные выстрелы заставили нас на время забыть самих себя, и мы заговорили о Фромане, обсуждая его шансы на спасение. Но заговорили, как люди посторонние, как люди, которых смерть пока освободила от общей повинности.

Луи позвали в соседнюю комнату к матери. Через несколько минут туда попросили пройти отца Бенедикта. Я остался в гостиной один.

Тишина после такого волнения, уединение, когда всего час назад я смотрел в глаза смерти, безопасность после кошмара – все это переворачивало мою душу. Когда же, к довершению всего, я вспомнил о гибели маркиза, унесшего с собой в могилу столь много обещавший ум, слезы опять подступили у меня к глазам.

Не имея сил сдерживать душевное беспокойство, я быстрыми шагами заходил по комнате. Теперь ее мрак был мне только приятен. Во мне оживало прежнее, в памяти воскресали прежние, дорогие мне, сцены, прежняя дружба, мое детство. Я вспоминал, что мы когда-то играли вместе, и забывал, что с того времени утекло немало воды, и мы шли по жизни разными дорогами.

Уже к вечеру ко мне вышел Луи.

– Войдите, – кратко сказал он.

– К маркизе?

– Да, она желает вас видеть, – отвечал он унылым тоном человека, который ничего не скрывает от себя.

После таких событий, какие мы пережили, моя реакция была более, чем обычной. Я был совершенно измучен, и пошел за Луи машинально, думая больше о прошлом, чем о настоящем.

Но едва я переступил порог комнаты, в противоположность гостиной ярко освещенной свечами, словно от какого-то толчка, разом, пришел в себя. Против двери, на кровати, вся обложенная подушками, полусидела маркиза. Наши взгляды встретились, и я остановился. Ее лицо было бледно, как полотно, но на щеках горели два ярко-красных пятна. Лицо носило какое-то особенное выражение, совершенно не подходившее к обстоятельствам и наполнившее меня тревогой.

Заметив мое смущение, она веселым и притворным тоном, только увеличивавшим жуткость обстановки, не преминула упрекнуть меня за прошлое.

– Очень рада вас видеть, виконт. Приятно убедиться, что у вас есть скромность. Впрочем, мы на вас не сердимся. Лучше поздно раскаяться, чем никогда. Где мой веер, Дениза? Дитя мое, дай мне мой веер!

Каким-то надорванным движением Дениза поднялась со своего стула подле кровати. Мы, впрочем, все были надорваны до последнего нерва.

Положение спасла мадам Катино. Она быстро достала со стола веер, положила руку на плечо Денизы и заставила ее снова опуститься на свое место.

– Благодарю вас, – проговорила мадам де Сент-Алэ, обмахиваясь веером и улыбаясь на обе стороны, как это, бывало, она делала в своем салоне. – А теперь, господин виконт, – продолжала она с прежней насмешливостью, – может быть, вы соблаговолите сознаться, что я была пророком?

Я пробормотал сам не знаю что: эта сцена с улыбающейся маркизой и нахмуренными лицами других присутствовавших, старавшихся не смотреть друг на друга, произвела на меня ужасное впечатление.

– Я никогда не сомневалась, что рано или поздно вы присоединитесь к нам, – снисходительно продолжала она. – Если бы я была жестока, я могла бы сказать вам многое. Но, так как вы вернулись к исполнению вашего долга, не будем вспоминать старое. Его величество так добр, что… Но где же все остальные? Не можем же мы продолжать наш разговор без них.

Она обвела комнату привычным повелительным взглядом.

– Где же господин Гонто? – спросила она Луи. – Разве господин Гонто еще не приехал? Он обещал быть свидетелем при обручении…

Луи, стоявший с отцом Бенедиктом и доктором у одного из закрытых ставнями окон, сдавленным голосом отвечал, что он еще не приехал.

Маркиза, видимо, заметила что-то особенное в его тоне, так как принялась беспокойно смотреть то на одного, то на другого.

– Надеюсь, с ним ничего не случилось? – спросила она, чаще взмахивая веером.

– О, нет, нет, – поспешно ответил Луи, стараясь успокоить ее. – Он должен вот-вот приехать.

Но озабоченное выражение не сходило с лица маркизы.

– А где Виктор? Он тоже еще не пришел? Луи, ты уверен, что с ним ничего не случилось?

– Вы скоро увидите его сами, – отвечал он, едва сдерживая рыдания, и отвернулся, чтобы скрыть отчаяние.

Взгляд маркизы вновь упал на меня, и вдруг ее лицо просветлело, тень беспокойства сошла с него, подобно тому, как тень облака быстро сбегает в солнечное апрельское утро. Она опять взялась за свой веер и заговорила:

– Последнюю ночь я видела чрезвычайно странный сон. Или это было, когда я была больна, Дениза? Впрочем, все равно. Мне мерещились всякие ужасы, например, будто бы наш дом в Сент-Алэ сгорел. Сгорел и дом в Кагоре, и тот, в котором мы нашли прибежище в Монтобане. Мне снилось, что господин Гонто убит, а вся чернь поднялась с оружием в руках. Как будто, – продолжала она со смехом, который должна была сдержать от боли, – как будто король мог позволить что-нибудь подобное, как будто подобные вещи вообще возможны! А потом мне приснилась еще большая нелепость – про церковь…

Нахмурив брови, она сделала паузу.

– Дальше я забыла! Все забыла! И проснулась в самый ужасный момент! Мне снилось, будто иметь пару красных каблуков, значило приобрести себе диплом на смерть, будто бы пудра и мушки осуждали вас на казнь!

Она смолкла. Веер выпал у нее из рук, и она беспокойно озиралась вокруг.

– Мне кажется, – простонала она, – что мне все еще нехорошо.

По ее лицу видно было, как жестоко она страдает.

– Луи, – вдруг позвала она, – где нотариус? Он должен прочесть брачный контракт. Виктор и господин Гонто, конечно, сейчас явятся. Где же нотариус?

Мы тщательно играли свои роли, но жалость к этой старухе лишила всех последних сил. Дениза старалась скрыть свое лицо, но ее дрожь передавалась даже стулу, на котором она сидела. Луи также отвернулся, вздрагивая от рыданий. Я застыл в ногах кровати.

Выступил вперед врач – худощавый молодой человек со смуглым лицом.

– Бумаги в соседней комнате, – серьезно сказал он.

– Но ведь вы не нотариус Петтифер? – спросила маркиза.

– Нет, сударыня. Он так болен, что не может выходить из дома.

– Он не имеет права так болеть, – сурово заметила умирающая. – Петтифер болен, а, между тем, нужно подписать брачный договор мадемуазель де Сент-Алэ! Но бумаги с вами?

– В соседней комнате.

– Принесите их сюда! Скорее! – проговорила она, опять беспокойно переводя взгляд с лица на лицо, потом заворочалась и застонала.

– Где Виктор? Почему он не идет? – с нетерпением спрашивала она.

– Кажется, я слышу его шаги, – вдруг сказал Луи.

Впервые он заговорил добровольно, и мне почудилась какая-то новая интонация в его голосе.

– Я сейчас посмотрю, – сказал он и, двинувшись в гостиную, сделал мне знак следовать за ним.

В полутемном салоне мы застали доктора, судорожно что-то везде искавшего.

– Нельзя ли найти бумаги? – нетерпеливо сказал он, когда мы вошли. – Пожалуйста, какой-нибудь бумаги!

– Довольно! – хрипло произнес Луи. – Довольно этой комедии! Я более не хочу этого.

– Что такое?

– Я не хочу этого больше! – повторил Луи, еле сдерживая душившие его рыдания. – Скажите ей всю правду.

– Но она не поверит этому.

– Во всяком случае, тогда будет лучше, чем теперь.

– Вы думаете? – спросил врач, искоса глядя на Луи.

– Убежден.

– В таком случае, я не берусь этого сделать, – серьезно промолвил доктор. – Я слагаю с себя всякую ответственность. Да вы и сами не сделаете этого, зная, что это повлечет за собой.

– Все равно, моя мать не может поправиться, – возразил Луи.

– Конечно. Насколько я могу судить, ей осталось жить всего несколько часов. Когда жар, который теперь поддерживает ее, спадет, силы покинут ее, и она умрет. От вас зависит, умрет ли она, не зная обо всем, что случилось и не ведая о смерти сына, или же…

– Это ужасно!

– Выбор зависит от вас, – неумолимо закончил доктор.

Луи обвел взглядом комнату.

– Бумага здесь, – вдруг сказал он.

Мы пробыли в гостиной не более двух минут. Когда мы вернулись в комнату, маркиза нетерпеливо звала к себе нас и Виктора:

– Где он? Где он? – повторяла она в жару. – Почему он опоздал сегодня? Нет ли между вами какой-нибудь ссоры?

Глаза ее горели, на щеках сохранялся лихорадочный румянец, но голос становился хриплым и неестественным.

– Мадемуазель, – обратилась она вдруг к дочери, – подойдете к виконту и скажите ему что-нибудь такое, что порадовало бы нас. А вы, виконт… Когда я была молода, существовал обычай, чтобы жених в эту минуту целовал свою невесту. Ничего вы не знаете! Что за срам!

Дениза встала и медленно подошла ко мне, но бледные ее губы не прошептали ни одного слова. Не поднялись на меня и ее глаза. Она оставалась совершенно безучастной, даже когда я наклонился и поцеловал ее в холодную щеку. Я обнял свою невесту, и мы замерли в ногах маркизы, смотревшей на нас с улыбкой.

– Бедная маленькая мышка! – засмеялась она. – Как она еще робка! Будьте добры к ней. О! как мне нехорошо, – вдруг прервала она себя и, приподнявшись, схватилась за голову. – Скорее позовите ко мне доктора и Виктора.

Дениза бросилась к кровати. Я оставался на месте, пока врач не дотронулся до моего плеча.

– Уходите, – шепнул он мне. – Оставьте ее женщинам. Скоро будет конец.

Маркиза умерла утром, так и не узнав о том, что толпа все еще бушевала на улицах Нима вокруг непогребенного тела ее старшего сына, умерла, не приходя в сознание.

Я вошел взглянуть на нее: она почти не изменилась. Мне было больно, когда я наклонился поцеловать бессильную теперь руку.

Теперь я считаю ее счастливой. Скольким ее друзьям, скольким людям, посещавшим ее салон в Сент-Алэ и Кагоре, пришлось перенести двадцать лет изгнания и нищеты! Она была одарена энергией и гордостью – редкое сочетание в нашем сословии! – и вела большую игру. Она поставила на карту все, и все проиграла. Но, все-таки, это было лучше, чем попасть в тюрьму или на гильотину, или, состарившись и одряхлев на чужбине, вернуться в отечество, которое давно забыло о тебе.

Беспорядки в Ниме продолжались три дня. В последний день ко мне пришел Бютон и сказал, что нам надо уехать безотлагательно, не дожидаясь худшего, иначе он и умеренная партия, спасшая нам жизнь, не возьмет на себя никакой ответственности.

Луи стоял за то, чтоб уехать в Моннелье, а оттуда – к эмигрантам, в Турин. Желая более всего доставить женщин в безопасное место, я согласился с ним.

Тем, что я не сделал этого шага, в котором потом пришлось бы жестоко раскаиваться, я обязан Бютону. Он прямо спросил меня, куда я думаю ехать, и когда я назвал Турин, он отшатнулся от меня в ужасе.

– Боже вас сохрани! – воскликнул он. – Многие туда поедут, но немногие вернутся оттуда.

– Глупости! – горячо возразил я. – Предсказываю вам, что не далее, как через год, вы будете на коленях умолять нас, чтобы мы вернулись.

– Это почему?

– Потому, что вы будете не в состоянии поддерживать порядок.

– Это вовсе не так трудно, – холодно сказал он.

– Посмотрите, в какое положение пришли дела.

– Это пройдет.

– Кто же возьмет на себя управление?

– Тот, кто окажется наиболее пригодным для этого, – без обиняков отвечал он. – Неужели после всего случившегося вы все еще думаете, господин виконт, что человеку для того, чтобы он мог законодательствовать, непременно нужен титул? Неужели вы думаете, что пшеница перестанет расти, а куры не будут нести яйца, если на них не будет падать тень какого-нибудь владыки? Неужели вы думаете, что для того, чтобы сражаться, человеку нужен напудренный парик?

– Я думаю, – отвечал я, – что когда за руль берется рулевой, не знающий моря, надо уходить с корабля.

– Но рулевой научится. А чтобы облегчить корабль, можно позволить и уйти тем, у кого на борту нет никакого дела. Заметьте себе, сударь, заметьте, – продолжал он другим тоном, – три дня в Ниме убили триста человек.

– А вы еще говорите: «Оставайтесь!»…

– Да, теперь нас связывает кровь, – грустно отвечал он. – То что произошло, трудно забыть. Если вы поедете за границу, то там и оставайтесь. Впрочем, – продолжал он, краснея от волнения, – не ездите туда, не ездите, а поезжайте-ка лучше в свой замок и живите там с миром: будьте уверены – никто вас не обидит.

Совет был умен, и после некоторого колебания я решился не только последовать ему, но и преподать его другим. Но Луи не захотел менять своих планов: с того момента, как он чудом избежал смерти, он положительно боялся оставаться в этой стране.

Однако, он не возражал, когда я попросил у него руки Денизы, и через двадцать четыре часа после смерти матери она стала моей женой. Обряд бракосочетания был совершен отцом Бенедиктом в доме с закрытыми ставнями возле монастыря капуцинов. В тот же день была и свадьба Луи с мадам Катино, согласившейся разделить с мужем изгнание. Нет надобности говорить, что обе свадьбы были невеселы: не было ни свадебного колокольного звона, ни подвенечных платьев. Все были холодны и безучастны. Но за холодным туманным рассветом идет иногда горячий яркий день. Три года мы претерпевали всяческие лишения, подвергались различным опасностям, разделяя участь всех французов, живших в это тяжелое время, но ни разу мне не пришлось раскаяться в том, что было сделано мною в Ниме. Когда же настали лучшие дни, и возникла новая Франция, моя жена нашла средство примирить нас обоих с далеким прошлым.

Остается сказать несколько слов о человеке, благодаря которому я получил такую жену. Фроман из Нима остался в живых, но я уже никогда не видал его. Я говорил уж, что на третий день беспорядков против его дома были выдвинуты пушки. Дом был взят приступом, а все бывшие в нем преданы мечу, за исключением одного человека, которому удалось спастись. То и был Фроман – самый неукротимый, самый способный предводитель, какого только имели французские роялисты. Он без особых трудностей добрался до границы, до Турина, где и был с почетом принят теми, чья помощь, окажи они ее вовремя, спасла бы все его дело.

Но тот, кто проигрывает, должен быть готов к попрекам. К Фроману стали относиться все прохладнее, а он обижался и с годами стал жаловаться все громче и громче. Однажды я хотел было разыскать его и помочь, но он ударился в какую-то авантюру на африканском берегу, да и сам я был в таких обстоятельствах, что не много мог сделать для него, если бы даже и нашел.

Вскоре за тем он, кажется, умер, хотя точных сведений об этом мне не удалось получить. Но жив ли он или мертв, я продолжаю хранить к нему чувство благодарности и уважения.