Текст книги "Нигде в Африке"

Автор книги: Стефани Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Материал для Йеттель, а ремни все тебе. Я свои получу от короля Георга.

– Да куда мне четыре ремня? У меня только три пары брюк, и одна пара уже изношена.

– Тогда один достанется Овуору, чтобы он всегда помнил обо мне.

Овуор заулыбался, услышав свое имя, и онемел от силы волшебства, когда бвана аскари протянул ему ремень. Он отдал честь, как делали молодые парни, которым тоже можно было стать аскари, когда они на несколько дней возвращались к своим братьям в Ол’ Джоро Орок.

Так закончился первый день из семнадцати (умножить на двадцать четыре часа) дней счастья и полноты жизни. На следующее утро они поехали в Наивашу.

– Наиваша, – засомневался Вальтер, – только для приличных людей. Они, правда, не расставили везде таблички «Евреям вход воспрещен», но с удовольствием сделали бы это. Зюскинд мне рассказывал. Он поехал однажды туда со своим шефом, и ему пришлось остаться в машине, пока тот обедал в отеле.

– Посмотрим, – ответил Мартин.

В Наиваше было всего несколько маленьких, но хорошо построенных домов. Здешнее озеро, с растениями и птицами, было достопримечательностью колонии, его берег был усеян отелями, выглядевшими как английские клубы. Отель «Лейк Наиваша» был старейшим и самым дорогим. Там они и обедали, на заросшей бугенвиллеями террасе, поедая ростбиф и попивая первое пиво с того времени, как покинули Бреслау. Йеттель и Вальтер отваживались только перешептываться. Они стеснялись, что говорят по-немецки, и прятались за униформу Мартина, как дети, которые чувствуют себя за материнским фартуком защищенными от любой опасности.

Потом они плыли на лодке по озеру, между водяных лилий, в сопровождении голубых скворцов. Администраторы отеля сначала не хотели предоставить отдельную лодку для Овуора с Руммлером, но, впечатлившись угрожающим тоном Мартина, сдались. Портье-индус подчеркивал и до, и после прогулки, что у него есть особое предписание идти навстречу всем пожеланиям военнослужащих.

Когда они неделю спустя отправились в Наро Мору, откуда открывался красивейший вид на гору Кения, туда, по настоянию Вальтера, взяли не только Овуора, но и Кимани.

– Знаешь, мы с ним каждый день глазеем на эту гору. Кимани – мой лучший друг. Овуор-то у нас член семьи. Вот спроси Кимани про Эль-Аламейн.

– Ну ты и фрукт, – засмеялся Мартин, втискивая Кимани между Руммлером и Овуором. – Твой отец всегда ругался, что ты ему испортил персонал.

– Кимани нельзя испортить. Он не дает мне сойти с ума, когда страх пожирает мою душу.

– Чего ты боишься?

– Что я лишусь сначала места, а потом и рассудка.

– Да, борцом ты никогда не был. Меня удивляет, что Йеттель досталась тебе.

– Я был третьим вариантом. Когда Зильберманн ей не достался, она хотела тебя.

– Не болтай.

– Врать ты никогда не умел.

Отель в Наро Мору видал лучшие дни. Перед войной отсюда начинали свои восхождения альпинисты. Но с началом мобилизации гостей здесь не обслуживали. Однако Мартин мог быть как очаровательным, так и упрямым. Он позаботился, чтобы вызвали повара и накрыли обед в саду. Овуора и Кимани разместили в комнатах для персонала, но сразу после обеда они вернулись, чтобы посмотреть на гору. Йеттель спала в шезлонге, а Руммлер посапывал у ее ног.

– Йеттель выглядит как раньше, – сказал Мартин. – И ты тоже, – торопливо прибавил он.

– Ну, я уж не такой бедняк, зеркало у меня есть. Знаешь, я так и не смог сделать Йеттель счастливой.

– Йеттель вообще нельзя сделать счастливой. Ты не знал?

– Знал. Правда, вовремя не догадался. Но я ни в чем ее не упрекаю. Она не очень осторожно выбрала себе мужа. У нас были тяжелые времена. Мы потеряли ребенка.

– Вы потеряли себя, – сказал Мартин.

Овуор сделал уши достаточно широкими для ветра, который посылала гора. Еще никогда он не слышал, чтобы бвана аскари говорил голосом, который был как вода, прыгавшая по маленьким камушкам. Кимани видел лишь глаза своего бваны и кашлял солью.

– Сейчас мне не хватает только Регины, – объявил Мартин вечером, после возвращения из Наро Мору. – Не поеду на войну, не увидев ее. Я так радовался нашей встрече.

– У нее каникулы только через неделю.

– Мне как раз уезжать через неделю. А как вы ее забираете из школы?

– Эта проблема встает каждые три месяца. Все это время мы места себе не находим. Если мы хорошо ведем себя, ее привозит бур с соседней фермы.

– Бур, – повторил Мартин с отвращением. – Вот до чего дошло! Такое нельзя говорить в лицо южноафриканцу! Я ее заберу. Один. Лучше всего – в четверг. Завтра мы пошлем ей телеграмму.

– Скорее мы поедем в Бреслау и выбьем нацистам в ратуше все окна. Школа не отдает детей ни на один день раньше. Они даже не разрешили Регине навестить Йеттель в больнице, хотя ее врач специально позвонила в школу. Там тюрьма. Регина об этом не говорит, но мы давно это знаем.

– Ну, посмотрим, посмеют ли они в чем-нибудь отказать своим мужественным солдатам. В четверг я встану перед этой проклятой школой и буду петь «Rule Britannia» [43]43
  «Правь, Британия» (англ.) – название британского гимна.


[Закрыть]до тех пор, пока они не отдадут мне ребенка.

11

Мистер Бриндли пошуршал бумагами и спросил:

– Кто такой сержант Мартин Баррет?

Регина уже хотела открыть рот, когда вдруг поняла, что ответ не приходит ей в голову. Она еще беспомощней пожевала свое смущение, которое нападало на нее, как бессонная собака на ночного воришку, когда она стояла в кабинете директора. С усилием, которого обычно ей не требовалось, она напрягла память, вспоминая все книги, какие давал ей читать мистер Бриндли за последние недели, но названное имя не пробудило никаких ассоциаций.

Регина давно отвыкла зависеть от слов. Теперь ей представлялось, что она по какому-то необъяснимому недосмотру разрушила лучшее волшебство своей жизни, оказавшись недостойной его. Она испуганно протянула руку, чтобы удержать единственную силу, которая могла сделать из школы крохотный остров, на котором было разрешено жить только Чарльзу Диккенсу, мистеру Бриндли и ей самой. И уже давно.

Регина разбиралась в этом лучше любой своей одноклассницы. Даже Инге не догадывалась о величайшей тайне мира. Одна фея, которая жила в течение ужасных трех школьных месяцев в кустах перца в Накуру, а в каникулы – в цветке гибискуса, на краю самого большого поля льна в Ол’ Джоро Ороке, разделила мистера Бриндли на две половинки. Та половинка, которую все знали и боялись, не любила детей, была злой, несправедливой и состояла только из школьного распорядка, строгости, наказаний и тростниковой палки.

А заколдованная половинка мистера Бриндли была ласковой, как дождь, который за одну ночь подарил иссохшим розам, выросшим из семян ее деда, новую жизнь. Этот чужой мужчина, который странным образом тоже носил имя Артура Бриндли, любил Дэвида Копперфилда и Николаса Никльби, Оливера Твиста, бедного Боба Крэтчита и его малютку Тима [44]44
  Герои романов Ч. Диккенса.


[Закрыть]. Особенно мистер Бриндли любил, конечно, маленькую Нелл. Регина даже подозревала его в любви к «проклятым беженцам» из Ол’ Джоро Орока, но она редко позволяла себе такие мысли, потому что знала, что феи не любят тщеславных людей.

Прошло уже много времени с тех пор, как мистер Бриндли в первый раз назвал ее маленькой Нелл. Но она хорошо помнила тот момент, когда началось волшебство: в конце концов, не каждый день еврейским девочкам раздают английские имена. С годами этот повторявшийся и, к сожалению, слишком короткий отрезок времени, в течение которого Регина могла называться милым и легко произносимым именем, стал игрой, с такими же прекрасными строгими правилами, соблюдения которых дома от нее требовали Овуор и Кимани.

Директор часто вызывал к себе Регину в единственный за весь день свободный час, между домашними заданиями и ужином. В первую ужасную секунду его рот был очень маленьким, а в глазах горели искорки, как у жадного Скруджа из «Рождественской песни». Пока Регина, сдерживая дыхание, проделывала те несколько шагов, что вели от двери к письменному столу, мистер Бриндли делал вид, будто позвал ее только для того, чтобы наказать.

Но через некоторое время, всегда казавшееся Регине очень долгим, он вставал, выпускал изо рта воздух, гасил в глазах огонь, улыбался и доставал книгу из шкафа с золотым ключиком. В особо хорошие дни маленький ключик превращался во флейту, на которой Пан, божество голубых полей льна и зеленых холмов, играл в час длинных теней. Книга, всегда Диккенс, была в мягком переплете из темно-красной кожи; разделенный на две половинки директор всегда говорил, пока Регина, смущаясь, будто ее поймали за нарушением школьных правил, брала протянутую книгу:

– Через три недели принесешь назад и расскажешь, о чем прочитала.

Редко бывало такое, что Регина, возвращая книгу, не могла ответить мистеру Бриндли на вопросы. За последний месяц перед каникулами они часто подолгу говорили о чудесных историях, которые Диккенс рассказывал только им двоим, что Регина опаздывала на ужин. Но наказания, налагаемые на нее учительницей, надзиравшей за порядком в столовой и делавшей вид, будто она не знает, где была девочка, были легки по сравнению с радостью от вечного волшебства.

На каникулах, после смерти малыша, Регина в первый раз попробовала рассказать об этом отцу, но тот называл фей «английской белибердой» и, кроме Оливера Твиста, который ему вовсе не нравился, не встречался ни с одним человеком из тех, что были знакомы Диккенсу, мистеру Бриндли и ей самой. Регина не хотела волновать отца, поэтому говорила о Диккенсе только тогда, когда слова опережали мысли.

– Я спросил тебя, – нетерпеливо повторил директор, – кто такой сержант Мартин Баррет.

– Не знаю, сэр.

– Как это не знаешь?

– Не знаю, – сказала Регина смущенно. – Ни в одной книге, которую вы мне давали, нет никакого сержанта. Я бы запомнила, сэр. Точно бы запомнила.

– Проклятье, малютка Нелл, я не про Диккенса говорю.

– Простите, сэр. Я не знала. То есть я и подумать не могла.

– Я говорю о мистере Баррете. Он тебе прислал телеграмму.

– Мне, сэр? Он послал мне телеграмму? Я еще никогда не видела телеграмм.

– Вот, – сказал директор, протягивая бумагу, – прочти вслух.

– «Заберу тебя четверг. Проинформируй директора, – прочитала Регина, слишком поздно заметив, что ее голос был излишне громким для чувствительных ушей мистера Бриндли. – Через неделю еду фронт», – прошептала она.

– Может, у тебя есть дядя с таким именем? – спросил мистер Бриндли, на одну ужасную секунду превратившись в Скруджа накануне Рождества.

– Нет, сэр. У меня только две тети. Им пришлось остаться в Германии. Я каждый вечер молюсь за них, но негромко, потому что молиться надо по-немецки.

Мистер Бриндли с раздражением почувствовал, что еще немного – и он станет несправедливым, нетерпеливым и невежливым. Ему было немного стыдно, но он вправду не любил, когда малютка Нелл превращалась в противную маленькую иностранку с теми неразрешимыми проблемами, о которых он время от времени читал в газетах из Лондона, если у него хватало энергии основательно изучить статьи на внутренних страницах. В «Ист африкан стэндард», которую он читал чаще и с начала войны охотнее, чем другие газеты, к счастью, редко встречались вещи, находившиеся по другую сторону его мира представлений.

– Но ты должна знать мистера Баррета, если он шлет тебе телеграмму, – напирал мистер Бриндли. Он больше не старался скрыть свое неудовольствие. – В любом случае, пусть не воображает, что сможет забрать тебя домой на пять дней раньше начала каникул. Ты же знаешь, это строжайше запрещено школьными правилами.

– О сэр, я вовсе не хочу нарушать их. Мне достаточно того, что я получила телеграмму. Это ведь точно как у Диккенса, сэр. Там на бедняков тоже в один прекрасный день сваливается счастье. Во всяком случае иногда.

– Можешь идти, – сказал мистер Бриндли, и это прозвучало так, будто ему пришлось искать свой голос.

– Можно мне оставить телеграмму себе, сэр? – робко спросила Регина.

– Почему бы и нет?

Артур Бриндли вздохнул, когда Регина закрыла за собой дверь. Глаза начали слезиться, и мистер Бриндли понял, что снова простужен. Он подумал, что стал сентиментальным старым дураком, который взваливает на себя лишние проблемы, потому что разум его притупился, а сердце беззащитно. Нехорошо заниматься одним ребенком дольше, чем это необходимо, и раньше он так никогда не делал. Но талант Регины, ее жадность до чтения и его любовь к литературе, позабытая за долгие монотонные годы работы в школе, соединились, сделав его зависимым рабом почти гротескной страсти.

В минуты раздумий он спрашивал себя, что же происходит с Региной, которую он напичкивал книгами, еще недоступными ее пониманию; после каждого разговора Бриндли решал, что больше не будет ее вызывать. И то, что он никогда не следовал принятому решению, было для него так же неприятно, как и, по его мнению, недостойно мужчины, который всегда презирал слабость. Но одиночество, которое в молодые и зрелые годы он вообще не принимал к сведению, в старости стало доминировать над силой воли, а сам он стал так же чувствителен к своему настроению, как его кости – к влажному воздуху с содового озера.

Регина так много раз свернула телеграмму, что она могла бы служить фее матрасом, и сунула ее в карман школьной формы. Она очень старалась не думать о телеграмме хотя бы днем, но ничего не получалось. Бумага похрустывала при каждом движении, иногда так громко, что ей казалось, все слышат предательские звуки и смотрят на нее. Телеграмма с большой черной печатью казалась ей посланием неизвестного короля. И она была уверена, что он даст о себе знать, если только она будет в него крепко верить.

Когда настало время запереть замок ее фантазий, она так немилосердно хлестала свою память, как тиран своих рабов, чтобы выяснить, слышала ли она когда-нибудь это имя. Но очень скоро Регина поняла, что бессмысленно искать имя сержанта Баррета в историях, рассказанных родителями. У короля из дальних стран определенно было английское имя, но, кроме мистера Гибсона, папиного теперешнего шефа, и мистера Моррисона из Ронгая, у них вообще не было знакомых англичан. Еще, конечно, был доктор Чартере, который был виноват в смерти малыша, потому что не хотел лечить евреев, но Регина считала, что о нем-то вообще речи идти не могло, если с ней случилось что-то хорошее.

Она надеялась и одновременно боялась, что директор снова заговорит с ней о сержанте, но, хотя она всю среду каждую свободную минуту торчала в коридоре, который вел к кабинету мистера Бриндли, она его не увидела. Четверг был любимым днем Регины, потому что по четвергам приходила почта из Ол’ Джоро Орока, а ее родители были из тех немногих, что писали даже в последнюю неделю перед каникулами. Письма раздавали после обеда. Регину тоже вызвали, но вместо конверта она получила приказ учительницы-надзирательницы:

– Немедленно ступай к мистеру Бриндли.

Сразу за розовой клумбой, точно посередине между двумя круглыми колоннами фея сказала Регине, что для нее настал великий час. В кабинете директора стоял король, посылавший телеграммы незнакомым принцессам. Он был высокий, в мятой униформе цвета хаки, волосы у него были как пшеница, впитавшая слишком много солнца, а глаза – ярко-голубые, вдруг посветлевшие, как мех дикдиков в полуденную жару.

Глазам Регины хватило времени, чтобы пройти весь путь от блестящих черных сапог до фуражки, надетой немного наискосок. Вдоволь насмотревшись, она согласилась со стуком в груди, говорившим ей, что никогда еще она не видела мужчины красивее. Он так бесстрашно смотрел на мистера Бриндли, как будто директор – такой же человек, как и все остальные, а не разделенный надвое, и как будто обе его половинки так же легко заставить смеяться, как Овуора, когда он поет «Я оставил свое сердце в Гейдельберге».

Не было сомнений, что мистер Бриндли показал три своих зуба; это означало у него смех.

– Это сержант Баррет, – сказал он. – И как он говорит, старый друг твоего отца.

Регина знала, что должна сейчас что-то сказать, но из ее горла не вырвался ни один звук. Поэтому она только кивнула и была рада, что мистер Бриндли уже говорил дальше.

– Сержант Баррет, – продолжал он, – приехал из Южной Африки и через две недели отправляется на фронт. Он хотел бы еще повидаться с твоими родителями и забрать тебя на каникулы уже сегодня. Это для меня довольно непривычная ситуация. В этой школе ни для кого не делали исключений, не будет их и в дальнейшем, но сейчас, в конце концов, идет война. Так что все мы должны научиться чем-то жертвовать.

Было легко, слушая эту фразу, смотреть на мистера Бриндли и одновременно крепко прижать подбородок к груди. Когда бы речь ни заходила о жертвах, дети должны были именно так демонстрировать свой патриотический настрой. Несмотря на это, Регина была в такой растерянности, будто вышла ночью в лес, не взяв с собой лампу. Во-первых, она еще никогда не слышала, чтобы мистер Бриндли говорил так долго, а во-вторых, о жертвах обычно говорили, когда не было тетрадок, карандашей, варенья на завтрак или пудинга на ужин или когда приходило печальное известие о гибели британского корабля. Регина задумалась, почему солдат из Южной Африки, который хотел забрать ее из школы на четыре дня раньше положенного, был жертвой, но вспомнила только о том, что подбородок надо прижать к груди.

– Я не буду препятствовать одному из наших солдат забрать тебя в Ол’ Джоро Орок уже сегодня.

– Регина, ты разве не хочешь поблагодарить своего директора?

Регина сразу догадалась, какой осторожной следует быть, и сделала каменное лицо, хотя была почти уверена, что в горле у нее застряли перышки птенца фламинго. Лишь в последний момент удалось ей подавить смешок, который разрушил бы все волшебство. Солдатский король из Южной Африки точно так же мучился с английскими звуками, как Оха, и во всем предложении выговорил правильно только одно-единственное слово – ее имя.

– Спасибо, сэр. Большое спасибо, сэр.

– Ступай и скажи мисс Чарт, чтобы она помогла тебе собрать вещи, маленькая Нелл. Мы не должны заставлять сержанта Баррета слишком долго ждать. Время на войне дорого стоит. Мы все это знаем.

Уже через час Регина выпустила воздух из своих легких и впустила новый, освободив нос от ненавистных резких запахов мыла, лука, баранины и пота, который точно так же относился к опасностям школы, как и слезы, которые ребенок должен был глотать, пока они не становились в глазах твердыми крупинками соли. Девочка ослабила узел школьного галстука и задрала юбку так, чтобы на колени светило солнце, а ветер придумывал все новые игры с ее волосами. Каждый раз, когда она глядела сквозь тонкую черную сетку, белая школа на горе становилась чуточку темнее. Когда же очертания маленьких белых домиков превратились в далекие тени, тело ее стало таким же легким, как у птенца, впервые пробующего силу своих крыльев.

Регина все еще боялась сказать хоть слово и даже заставляла себя не глядеть на Мартина, боясь, что король из Южной Африки может снова превратиться в желание, которым она только обманывала и сердце, и голову. Она осмеливалась глядеть только на его руки, так крепко сжимавшие руль, что костяшки пальцев стали белыми драгоценными камнями.

– Почему этот старый попугай зовет тебя маленькой Нелл? – спросил Мартин, вырулив джип из Накуру и направив его по пыльной дороге, ведущей в Гилгил.

Регина засмеялась, услышав, что король тоже говорит по-немецки, с той же интонацией, что и ее отец.

– Это долгая история, – сказала она. – Ты в феях понимаешь?

– Конечно. Когда ты родилась, одна фея стояла возле твоей колыбели.

– А что такое колыбель?

– Слушай, ты мне расскажешь все, что знаешь о феях. А я объясню тебе, что такое колыбель.

– А ты мне скажешь, зачем наврал, будто ты друг моего отца?

– Да я и не врал. Мы с твоим папой старинные друзья. Еще с молодости. А твоя мать была чуть старше тебя, когда я увидел ее в первый раз.

– А я подумала, ты хочешь меня kidnappen [45]45
  Похитить (искаж. англ.).


[Закрыть].

– Куда?

– Туда, где нет школ и шефов. И нет богачей, которые не любят бедных. И нет писем из Германии, – перечислила Регина.

– Ну, извини, если разочаровал. Но я все-таки наврал. Твоему директору. Я приехал с фермы. Мы провели чудесные дни с твоими родителями, Кимани и Овуором. И Руммлером, конечно. И я не хотел уезжать, не повидав тебя.

– Почему?

– Мне правда через три дня надо уезжать. На войну. Мы с тобой давно познакомились, ты тогда еще совсем маленькой была.

– Это было в моей другой жизни, и я не могу вспомнить.

– И в моей тоже. Только вот я, к сожалению, все помню.

– Ты говоришь, как папа.

Мартин удивился тому, как легко было разговаривать с Региной. Он уже придумал обычные вопросы, которые задают взрослые, не имеющие опыта общения с детьми. Но она рассказывала о школе в такой манере, которая восхищала его, потому что в ней сквозило чувство юмора Вальтера, каким он обладал в юности. И в то же время его поразила ирония, с которой он никак не предполагал столкнуться у одиннадцатилетней девочки. Очень скоро он так приспособился к поразительно быстрому перемещению из реальности в фантазию, что мог без труда следовать за Региной из одного мира в другой. После каждой истории Регина делала длинные паузы и, заметив непонимание Мартина, объясняла ему, как будто он был учеником, а она – учительницей.

– Этому меня научил Кимани, – сказала она. – Нехорошо для головы, когда рот открыт слишком долго.

Между Томсонс-Фоллсом и Ол’ Джоро Ороком, где дорога становилась все уже, круче и каменистей, Регина попросила:

– Давай подождем здесь, пока солнце не станет красным. Это мое дерево. Когда я его вижу, знаю, что скоро буду дома. Может, придут обезьяны. Тогда можно будет что-нибудь загадать.

– А что, обезьяна у тебя тоже что-то вроде феи?

– Да ведь фей не бывает. Я просто делаю так, будто они есть. Это помогает, хотя папа говорит, мечтать можно только англичанам.

– Ну, сегодня мы с тобой помечтаем. А твой папа – глупый.

– Вот и нет, – сказала Регина, скрестив пальцы, – он – беженец.

Ее голос стал тихим.

– Ты его очень любишь, да?

– Очень, – кивнула Регина. – И маму тоже, – быстро прибавила она.

Увидев, что Мартин прислонился к толстому стволу ее дерева и закрыл глаза, она тоже так сделала. Уши уловили первые шаури барабанов, а кожа – поднимающийся ветер, хотя даже трава еще не шевелилась. Счастье возвращения домой разгорячило ее тело. Она расстегнула блузку, чтобы выпустить маленькие вздохи, и обрадовалась этим звукам довольства, которых так долго себя лишала.

Свистящие звуки разбудили Мартина. Он слишком долго смотрел на Регину и слишком поздно ощутил беспокойство. Некоторое время он убеждал себя, что так подействовали чувство одиночества, еще никогда прежде не переживавшееся им так сильно, звуки, которые он не мог истолковать, и лес с его темными великанами-деревьями. Но потом все же понял, что его одолели воспоминания, которые казались ему давно позабытыми.

Когда цифры на часах стали черным кругом, мучившим его глаза фиолетовыми искрами, он наконец отдался дурманящему желанию и оглянулся назад. Сначала его новое английское имя распалось на слоги, которые он не мог собрать вместе, и сразу после этого он снова оказался в Бреслау, где в первый раз увидел Йеттель. Мартин немного удивился тому, что она обнажена, но ему было хорошо оттого, что ее черные локоны пляшут в хороводе. И все-таки разум все еще был сильнее памяти. До того, как картины прошлого объявили ему большую войну, он вспомнил о тех странных историях, которые рассказывали друг другу об Африке мужчины из Европы. Они все боялись того момента, когда прошлое парализует их, лишив чувства времени.

– Проклятые тропики, – выругался Мартин.

Он испугался, когда его голос взорвал тишину, но, услышав, как ему ответила только одна птица, понял, что говорил вовсе не так громко; в течение некоторого времени, которое он не мог измерить, Мартин просто наслаждался тихим чувством облегчения, как будто только что избежал опасности.

Регина не походила на свою мать и была далеко не так красива, как Йеттель в юности, но она уже не была ребенком. Предчувствие, что некоторые истории все время начинаются сначала, заставило сердце Мартина биться чаще. Йеттель однажды помогла ему почувствовать себя мужчиной. Регина разбудила в нем желание жить будущим, а не прошлым.

– Поехали дальше, – сказал он. – Ты же хочешь поскорее добраться домой?

– Да я уже дома.

– Тебе нравится на ферме, да?

– Да, но это мой secret [46]46
  Секрет, тайна (англ.).


[Закрыть]. Мои родители не должны знать об этом. Они любят Германию.

– Ты можешь мне кое-что пообещать? Если тебе однажды придется уехать с фермы, не грусти.

– А почему мне придется уехать?

– Может быть, твой отец тоже станет солдатом.

– Здорово будет, – представила Регина, – если ему дадут такую же форму, как у тебя. А мистер Бриндли сказал: «Солдата нельзя заставлять ждать». Все будут мне завидовать. Как сегодня.

– Ты забыла пообещать мне, – засмеялся Мартин, – что не будешь грустить.

И снова Регине стало ясно, что Мартин не просто обыкновенный человек. Он знал, как хорошо повторять важные слова больше чем один раз. Она немного помолчала, а потом спросила:

– А почему ты хочешь, чтобы я не грустила?

– Потому что после войны я вернусь к тебе. Тогда ты уже будешь женщиной. Но сначала мне нужно на фронт. А там не так красиво, как здесь. И тогда я хотел бы знать, по крайней мере, что ты здесь счастлива, как теперь. Это ведь не очень трудная просьба?

– Нет, – сказала Регина. – Просто я представлю, что ты все-таки король. Мой. Тебе ведь это ничего не стоит?

– Абсолютно, – засмеялся Мартин. – В этой забытой Богом дыре научишься мечтать.

Он нагнулся, взял Регину за плечи и прижал к себе. И, прикоснувшись к ее коже, снова потерял всякий счет времени. Ему показалось, что он молод и беззаботен, а потом, когда он услышал свое тяжелое дыхание, – что он старый дурак. Голос Регины зазвучал раньше, чем он снова овладел собой.

– Что ты делаешь? – прыснула она. – Щекотно ведь.