Текст книги "Оливер Лавинг"
Автор книги: Стефан Мерил Блок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Оливер
Глава пятая
Оливер! Выстрел в пустоту.
Оливер, когда тебе было двенадцать, ты нашел в библиотеке и принес домой книгу о Филиппе Пети и его проходе по канату, натянутому между башнями-близнецами. Помнишь? Тебя особенно впечатляла техническая сторона дела. Расстояние между башнями было большим, и просто перебросить через эту пропасть канат, весящий 450 фунтов, Пети не мог. Сперва он использовал леску: прикрепил ее к стреле, которую затем пустил на крышу соседней башни. Когда леска соединила здания, Пети и его команда наложили на нее более толстый шнур, затем веревку, затем канат и наконец смогли натянуть стальной трос, который и позволил Пети шагнуть в небо.
Оливер: одно-единственное слово, но твои родные сразу чувствовали, как туго натягивается шнур, как возникает мост через бездну, как тянущаяся к тебе ниточка обрастает подробностями. Завиток твоих волос – словно огненная вспышка на голове. Мечтательный, отсутствующий вид, когда ты сидел за ужином. Милая подростковая застенчивость, из-за которой каждый твой шаг мог стать неуверенным, словно извиняющимся сам за себя. Семнадцатилетний мальчик, незаметный в школе, снова становился видимым.
И не только родные приходили к твоей постели, чтобы попытаться вернуть тебя к жизни, назвав твое имя. «Оливер», – говорили жители твоего городка, склоняясь над тобой: заплаканная, неуклюжая миссис Шумахер; поглаживающий усы Дойл Диксон; благочестивая миссис Уолкотт; пара хромых, переживших ту ночь; несколько ковыряющих прыщи одноклассников. Однажды к тебе зашел даже Эктор Эспина – старший. Он вглядывался в твое тело, словно в темноту, к которой его глаза никогда не привыкнут.
Разумеется, большинство из этих людей едва тебя знали, так что к твоей койке их приводило не только горе. Их приводил все тот же вопрос: Почему? И хоть ты и не мог ответить, но все же им удавалось почувствовать связь с тобой, взваливая на себя тяжесть мелких деталей, которые им запомнились. Миссис Шумахер говорила о твоем стихотворении: «Я так и не сказала тебе, как прекрасно…» Дойл Диксон бормотал что-то о твоем первом дне в подготовительном классе, когда ты подарил ему найденную где-то старую подкову. Одноклассники почти ничего не говорили. Они просто смотрели и смотрели, вспоминая, как опасливо ты сторонился школьной толпы; гадая, не было ли твое уединение своего рода пророчеством. «Оливер», – повторяли они вновь и вновь, и, хотя ты не смог бы откликнуться, каждый из посетителей явственно ощущал: объяснение всему существовало где-то там, в далекой неприступной башне твоей памяти.
Команде Пети потребовался час для того, чтобы натянуть несколько веревок и установить трос, по которому тот смог пройти от одного здания к другому. Твоим родным и жителям твоего города потребуется гораздо больше времени. Им потребуется десять лет. Но вот наконец, Оливер, ты оказался в этой расколотой надвое истории; ты делаешь первые робкие шаги в бездну. Стоит сентябрьский вечер, и ты входишь в свою собственную новую главу.
Это было девятого сентября, всего лишь чуть больше двух месяцев до. Твои глаза блестели, отражая потоки света. Тысячи огней высоко над стадионом Блисса освещали первый футбольный матч «Блисских ягуаров» в том сезоне, который, как выяснится потом, станет для команды последним. Но тогда, разумеется, никто не мог знать об этом. «Ягуары» в тот вечер выиграют. И не было никаких причин подозревать, что хорошие времена не будут длиться вечно.
Более трех недель прошло с того вечера, когда Ребекка побывала на вашем семейном ранчо. И вот – девятое сентября, искусственный вечерний свет и ты – нескладный старшеклассник, бегающий вверх-вниз по бетонным ступенькам, на твоей голове бумажная шапочка-конверт, на ремне – поднос с арахисом и стаканчиками с надписью «Coca-Cola». По-настоящему мучительная работа для такого мальчика, как ты, который всегда хотел оставаться в тени. Но члены каждого школьного кружка по очереди торговали на матчах закусками и напитками, чтобы подзаработать немного на свои нужды, и в этот раз эта задача выпала тебе – добросовестному президенту клуба юных астрономов.
Согласно статье из старого номера «Сайентифик америкэн», которую Па вырезал и прикнопил на стенд в своем кабинете рисования, – в этом же кабинете два раза в месяц проходили собрания клуба, – лучшие в Америке условия для наблюдения за звездами предлагала ваша гористая местность, не испорченная светом цивилизации. («Не очень понятно, что это – хвала или хула», – прокомментировала Ма.) Старая техасская песня говорила правду, «огромные ночные звезды» действительно «сияли ярко нам с небес». Но огни пятничного вечера, все эти мегаватты, освещавшие матчи «ягуаров» с «Мидлендскими мустангами», «Эль-Пасскими тиграми», «Альпинскими оленями», сияли куда ярче.
– Эй ты, прыщавый! У тебя там арахер? Ха-ха-ха! На хера мне твой арахер, прыщавый? Не верти тут своим арахером!
– Ара-хис! – наивно поправил ты Скотти Колтрейна, но твой голос потонул во внезапно хлынувшей волне криков. «Ягуары» начали в этот момент свою победную третью атаку. – Ара-хис!
Продолжая безнадежно слоняться со своим лотком, ты в очередной раз задумался, что надо бы выйти из клуба астрономов. Однако ты прекрасно сознавал: в клубе только два постоянных члена, включая тебя, так что, если ты уйдешь, он прекратит свое существование; а на долю Па выпало так много горьких разочарований, обманутых надежд и скверных картин, что твой уход он просто не переживет. Твое президентство в клубе, как и давнюю покупку картины на ярмарке, ты считал самым несомненным проявлением родственной любви: требуется прилагать усилия, чтобы не лишать близкого человека так необходимой ему иллюзии. И все же сейчас среди галдящих истерических фанатов тебе было особенно скверно. Столкнувшись с братом на верхней площадке прямо под крышей, ты скорчил унылую гримасу:
– Это просто ужасно. И я заработал где-то шесть долларов. Вычитаем стоимость товара – и я в минусе на тридцать два доллара.
– Да ты что! Это же весело! Надо просто немножко постараться.
Чарли вильнул бедрами, взбил воображаемую прическу. Ты с грустью отметил, что лоток брата почти пуст – вот она, разница между вами, измеренная в единицах арахиса! Как получалось, что в консервативном Западном Техасе твой младший брат со своими гейскими замашками так всем нравился?
До недавнего времени ты выполнял обязанность старшего брата: защищал его от мрачной реальности вашей семьи. Работы, которые Па писал алкогольными вечерами в своей мастерской, ты называл «потенциальными шедеврами»; назойливую и беспокойную опеку Ма – «обычным маминым поведением»; тот факт, что она явно предпочитала тебя брату, ты много раз пытался списать на «специальную уловку, чтобы заставить тебя учиться получше». Ты выполнял многие родительские обязанности: возил Чарли в кино, ходил с ним в походы по окрестностям. Было время, и не так давно, когда вы с Чарли казались чем-то вроде маленькой, более благополучной семьи, угнездившейся внутри другой семьи побольше. Но в последние месяцы, наоборот, Чарли старался поднять тебе настроение: предлагал устроить спонтанную танцевальную вечеринку или спеть какую-нибудь песню из фильма, мельтешил перед твоим угрюмым лицом, пока ты не начинал ухмыляться или хотя бы не отгонял брата шутливо прочь. Но вы общались все меньше и меньше. Ты продолжал проводить время в Зайенс-Пасчерз, читая у ручья или меланхолически бродя среди кактусов, а Чарли всегда убегал с другом, или с другим другом, или с еще одним.
– Так, давай сюда свой арахис.
Чарли переложил к себе половину твоего товара и молниеносно исчез.
Шел перерыв между таймами. На поле директор школы и дирижер Дойл Диксон махал палочкой перед Марширующим оркестром Блисса, исполнявшим подборку хитов группы Eagles.
Ты продолжал стоять наверху, склонившись над цепочкой, отделявшей задние ряды, и вглядываясь в море воодушевленных раскрасневшихся лиц. По негласным блисским правилам расовой сегрегации, футбольный матч несомненно был «белым» мероприятием, однако неподалеку от стадиона ты заметил шумную компанию латиноамериканских ребят, которых видел и в школе (среди них был Давид Гарса, твой давний мучитель, преследовавший тебя на переменах). Все стояли вокруг пикапа, из динамиков которого вырывались басы, сотрясавшие твою грудную клетку. Так вот собраться возле стадиона и не пытаться зайти внутрь – было ли это своего рода протестом или молодых людей просто привлекло царившее здесь оживление посреди тихой провинциальной ночи?
Ты вновь повернулся к трибунам, поправил свой лоток и в этот момент увидел Ребекку Стерлинг. И не просто увидел – сквозь мелькание пенопластовых рук и флажков «ягуаров» твой взгляд достиг ее взгляда и прильнул к нему. Когда-то ты прочел, тоже в одном из номеров папиного «Сайентифик америкэн», что, если люди удерживают зрительный контакт, не мигая, в течение шести секунд, они хотят подраться или заняться сексом. Вспомнив эту соблазнительную гипотезу, ты принялся отсчитывать и досчитал до семи; если прибавить к этому две секунды первоначального замешательства, получалось как минимум девять. Рядом с Ребеккой сидел преподаватель актерского мастерства мистер Авалон; судя по всему, он решил, что твой взгляд обращен на него. Потрогав свою бороденку, он слабо помахал тебе рукой. Ты ответил ему неловким бойскаутским салютом. И чуть не упал, со всех ног кинувшись в туалет, чтобы там, в одиночестве, вновь пережить чудо этих девяти секунд.
Пусть Ребекка и не вступила в клуб юных астрономов, пусть ваши руки больше ни разу не соприкоснулись, но ее однократный визит в Зайенс-Пасчерз породил новое, поразительное астрономическое явление. Никогда не упоминая об этом вслух, вы с Ребеккой теперь каждое утро, до начала занятий, встречались в кабинете литературы. Ты знал, что весь оставшийся день под насмешливыми взглядами одноклассников Ребекка не осмелится приблизиться к твоей сутулой, отверженной фигуре. А в эти уединенные, тихие минуты в кабинете миссис Шумахер? В эти минуты слова лились из тебя стремительным потоком.
В этом кабинете ты уже успел рассказать Ребекке множество вещей, которые раньше даже не пытался выразить словами. О взаимном молчании твоих родителей, о том, как любовь матери похожа на сложную и эффективную машину, а любовь отца – скорее на лужу. Ты рассказал ей о книгах, которые читал и перечитывал, о приключениях, которые придумывали вы с Чарли, о легендах Старого Техаса, которые узнал в детстве от бабушки Нуну и которые после ее кончины стали для тебя почти священными. Ребекка почти ничего не говорила. На самом деле она подавала голос лишь в ответ на прямой вопрос. «Кем ты хочешь стать после школы?» – спросил ты однажды. Она погрузилась в задумчивость, словно никогда раньше не задавалась таким вопросом. «Может быть, музыкантом, – ответила она. – Я хочу стать музыкантом и жить в Нью-Йорке. Но может ли такое занятие считаться настоящей работой?»
Тебе казалось, что в том, что она не говорила, скрывались целые музыкальные альбомы, все песни, которые она однажды напишет. Ничто так не вдохновляло тебя, как молчание Ребекки. В течение двадцати трех с половиной часов твоей собственной немоты, уравновешивающих каждый твой день, ты пытался продолжать разговор посредством мрачных, туманных стихов, которые записывал в своем дневнике. Ты и не догадывался, что в тебе заключено столько слов, не знал раньше этой внезапной острой потребности, необходимости высвободить из себя свое прошлое, структурировать его – и продемонстрировать Ребекке. Ты говорил так быстро, как только мог, но рот твой был слишком узок и не справлялся с этим водопадом. Когда ты рассказывал Ребекке свои истории, она слушала и кивала, и порой казалось, что ты нашел цель своих одиноких лет. Маловероятное предположение? Возможно. Но ты верил и в другие маловероятные теории. Ты знал, что, скорее всего, Ребекка Стерлинг никогда не будет твоей – по крайней мере, так, как тебе хотелось бы в этой вселенной, – но как насчет параллельных вселенных, о которых рассказывал Па? Ты заимствовал идеи у отца, те самые идеи, которые раньше тайком презирал. Каждое твое стихотворение было путешествием в новый уголок мультивселенной, где действовали физические законы, послушные твоему сердцу. Ты писал:
Но даже и в этой вселенной, под палящими лучами твоих вдохновенных речей, молчание Ребекки понемногу давало трещину. Ты не знал, что она скрывает, но иногда Ребекка позволяла тебе увидеть короткую вспышку.
– Ты знаешь, что Западный Техас из всех штатов дольше всего оставался индейским? – говорил ты однажды утром, снова войдя в роль историка. – Апачи и сейчас были бы тут, если бы мексиканцы не решили, что в здешних горах есть серебро. Конечно, там ничего не было, но это не помешало мексиканцам истребить все племя.
– Как это типично для человека, – сказала Ребекка. – Мой папа не сильно от них отличается, кстати.
– Твой папа?
– Его нефтяная компания. Кажется, дела идут не очень. Но для него это обычное дело.
– Но знаешь, что интересно? Моя бабушка говорила, что в горах действительно могло быть серебро, которое там спрятали когда-то мексиканцы. Они вроде как положили какой-то гигантский клад в глубокую расщелину в иссохшей земле, но потом начались дожди, расщелина закрылась, и никто не помнит, где она была.
– Какая отличная метафора, – заметила Ребекка. – Ценную вещь спрятали и навсегда потеряли. Надо написать об этом песню.
Ты посмотрел на нее долгим взглядом.
– Какую ценную вещь? – осмелился спросить ты.
– Может, когда-нибудь я покажу тебе, если найду карту. Ха-ха-ха!
Она никогда не покажет тебе эту карту, но через пару недель ваших встреч ты составил другую – поразительную мысленную схему городов, в которых Ребекке довелось пожить, включавшую невероятные экзотические места: Сингапур, Рио-де-Жанейро, Дубай. («Экзотические? – удивилась она. – Не особенно. Куда бы я ни поехала, везде вижу только типовые особняки. И все тех же нефтяников. Только погода меняется».) Еще ты теперь знал, что Ребекка обожает музыку Джони Митчелл и романы сестер Бронте.
Перекусывать она любила гренками с корицей. В ответ на твои длинные монологи она говорила не много, но ты подметил, что ей свойственно покусывать кончики своих кудрявых локонов, если тема ей интересна, и постукивать пальцами по подбородку, если нет. Словно у спелого персика, кожа Ребекки была нежной и уязвимой, и ее вечно покрывали едва заметные синяки от незначительных ушибов. И конечно, тебе, как и всем прочим, было известно, что у нее прекрасный певческий голос и что по решению мистера Авалона она будет петь популярные латиноамериканские песни на Осеннем балу. Но, строго говоря, помимо этого ты мало что знал. Единственное, на что Ребекка была готова, – это приходить рано утром в кабинет миссис Шумахер. Но не увлекаться ты был не в силах. Не мог не представлять себе будущее с ней, так не похожее на твои последние годы. Будущее, которое имело смысл, потому что она его увидит.
Вечерами, стоя в ванной и разглядывая себя в зеркале под светом безжалостных лампочек, ты позволял себе вообразить, каким твое лицо, возможно, станет в будущем. Ты смотрел на угловатые очертания челюсти и приятный цвет серых глаз, унаследованный от отца. Ты заполнял чистый лист своего будущего всевозможными надеждами.
Ничего нельзя было поделать: из-за этого воодушевления ты иногда огрызался на мать. Как-то на прошлой неделе Ма заговорила о новом средстве для кожи, которое хотела предложить тебе, – что-то там о больших дозах витамина А. Ты скривился: «Ерунда это все».
Твои проблемы с кожей чрезвычайно беспокоили Ма, как будто это была серьезная беда, а не простая подростковая неприятность. Казалось, эти прыщики разбивают ей сердце; в них она видела доказательство тому, что ты становишься старше, все больше удаляешься от лучшего периода ее жизни – когда без нее ты был совершенно беспомощен. В тот вечер она протянула руку, чтобы потрогать особенно жуткий прыщ у тебя на лбу, и ты резко шлепнул ее по ладони.
«Нельзя падать духом, Оливер, – сказала она. – Надо пытаться что-то сделать, правда? Пытаться и пытаться, пока не решим проблему».
«Ты не понимаешь, что мое тело существует отдельно от твоего».
Ма опять потянулась к пульсирующему нарыву у тебя на лбу.
«Самое милое, что ты мне когда-либо говорил».
Но твое тело действительно принадлежало только тебе, так что ты в конце концов отказался подвергать его дальнейшим унижениям на трибунах. Ты прятался в мерзко и сладковато воняющей туалетной кабинке и, рассеянно глядя на изображения различных сексуальных позиций, выцарапанные кем-то на металлической стенке, пытался удержать в себе драгоценное воспоминание: взгляд Ребекки встречается с твоим взглядом. Но, как и всегда, смутные сомнения, наползая, застили радостный образ. Ты думал: «Ей просто льстит твое внимание». А может, ваши утренние беседы – просто часть какого-то хитрого розыгрыша? Готовя себя к сокрушительному разочарованию, ты попытался утешить себя какой-то тривиальной белибердой: говорил себе, что станешь великим поэтом и сможешь превращать в красоту все, к чему прикоснешься. Но потом вспомнил строки последнего из своих стихотворений, и тебя передернуло.
Ты поправил лоток, вышел из туалета и так стремительно ринулся к трибунам, что чуть не врезался лотком ей в грудь.
– Ой, – сказала Ребекка, – привет!
– Привет. – Тебе даже удалось произнести это вслух.
– Я тебя искала.
– Искала?
– Думала, ты подойдешь поздороваться, но ты раз – и исчез.
Ты мог бы провести все выходные, анализируя интонации и скрытые смыслы этой фразы, превращая их в стихи.
– «Легла корона грузом на чело».
– Что-что?
– Моя обязанность как президента клуба астрономов.
Ты слишком яростно тряхнул лоток, и из соломинок в стаканчиках брызнула кола.
– Да ты что? Почему я не знала, что ты президент?
– Ну да, – сказал ты. – Главнокомандующий всеми звездами на небосклоне.
– Сегодня звезд не видно. Видимо, фонари светят слишком ярко?
– А ты хочешь? В смысле – посмотреть на звезды?
Ребекка оглянулась на ревевшие трибуны, словно что-то требовало ее присутствия там.
– А с твоей работой что?
– Все равно никто не хочет покупать мои орешки, – сокрушенно ответил ты.
И повел ее мимо гомона латиноамериканских ребят – те сейчас с одобрительными возгласами наблюдали, как гремящий музыкой пикап выводит кренделя на дороге, – на тихую парковку, где стоял ваш помятый семейный «хёндэ» по прозвищу Голиаф. По случаю матча родители разрешили тебе взять его, и, помахивая отцовским ключом на цепочке с брелоком в виде бычьего черепа, ты чувствовал себя по-настоящему взрослым и мужественным. Открыв багажник, ты обменял лоток на высокотехнологичное устройство, принадлежавшее семье Лавинг, – тысячедолларовый телескоп «Селестрон» в черном чемоданчике.
– Боже. Вы, ребята, всерьез подходите к делу.
– Именно.
Постаравшись напустить на себя вид знатока, ты двинулся в черную плоскость пустыни, где над вами снова замерцали звезды. Пять минут спустя, после тщательной настройки «Селестрона», в видоискателе появились продолговатые очертания Сатурна, похожего на сплюснутый мяч.
– Смотри.
– Это Сатурн? Черт побери. Видно кольца. Ну, что-то вроде. Он как будто придавленный по бокам.
– Свет, что ты сейчас видишь, возник полтора часа назад. – Пытаясь походить на взрослого мужчину, ты невольно подражал учительскому голосу отца. – Потребовалось полтора часа, чтобы он долетел сюда. А свет тех дальних звезд? Миллионы лет. Ты в буквальном смысле сейчас смотришь в прошлое.
– Знаешь, – сказала Ребекка, – я правда собиралась прийти еще на собрания вашего клуба. Просто в расписании запуталась. Но я очень рада, что посмотрела на метеоры. Удивительное зрелище.
– Конечно, – сказал ты. – Конечно, приходи еще.
– Так мило, что твой папа меня пригласил и все такое. Он замечательный.
Ты пожал плечами.
– Знаешь, иногда я думаю, что где-то есть инопланетянин, – сказал ты, перефразируя сонет, который назвал «Свет далеких звезд». – Какой-нибудь инопланетянин с очень, очень хорошим телескопом. Таким хорошим, что он может прекрасно разглядеть всю поверхность Земли. Может, он сейчас смотрит на наше Средневековье – рыцарей, замки и войны в Европе, могольонских индейцев и бизонов у нас. Эта мысль как-то успокаивает, правда? Наша история как будто бы еще где-то длится. Как будто то время еще не закончилось. И все, что происходит в данный момент, сейчас, не будет ему видно еще тысячу лет. А может, десять миллионов лет. Но он будет там сидеть, пытаясь нас понять.
Издалека стадион казался сияющим шаром. Раздался воинственный клич: «ягуары» снова прорвали оборону противника.
– «Смотри, – скажет этот инопланетянин, – команда Блисса снова забила гол».
И вот тогда это случилось – в то время как все ученики и преподаватели школы, которой не станет через несколько месяцев, – и жертвы, и выжившие – взвыли, приветствуя волшебный момент. И хоть ты не мог знать, что ждет тебя в будущем, но даже тогда чувствовал, что достиг некой кульминации, – словно дерзость твоей руки под потоком Персеид и все усилия на утренних встречах с Ребеккой внесли сюда свой вклад. Словно этот вечер, бесплодная торговля орешками, дилетантские астрономические штудии и живопись Па, твоя проблемная кожа, твое одиночество – все эти печальные переменные как-то сложились в величайший дар, в упоение (слишком поэтическое слово? другие не подходили), какое мог познать только такой нелюдимый мальчик, как ты, когда его взгляд встретился со взглядом его возлюбленной на множество долгих немигающих секунд. Не могло быть никаких сомнений в том, что случится дальше. Кто потянулся первым? Зубы столкнулись, словно неловко открывалась тугая дверь, а затем вы оказались в каком-то ином месте.
Невообразимая влажность; странно знакомая полость чужого рта; животный вкус, словно твой собственный вкус усилился вдвое; впервые почуянный тобой подлинный, глубинный запах Ребекки, словно под ее кожей потушили несколько спичек. Почему она вдруг решила поцеловать тебя? В этот раз у тебя хватило ума не задаваться вопросами. Поцелуй завершился, и вы оба неловко повернулись к стадиону и зашли в ворота, все еще держась за руки.
– Что же, – сказала Ребекка.
– Что же.
– Я…
– Ты что? – спросил ты, но Ребекка не ответила.
Игра была окончена, болельщики высыпали из дверей.
Под этим все возраставшим напором Ребекка отняла у тебя руку.
– Мне надо… – сказала она, но не объяснила, что надо, а просто направилась к туалетам.
Почему ты не спросил ее почему? Почему не последовал за ней? Тебе было всего семнадцать, тебя только что в первый раз поцеловали; ты был кроткий, застенчивый домашний мальчик, любитель книг, и ты упустил момент. Ты смотрел, как она уходит.
И все-таки. Прежде чем скрыться в людском потоке, Ребекка помедлила. И не просто помедлила – она оглянулась через плечо. И прежде чем толпа поглотила ее, девушка успела послать тебе последний подарок. Лишь слабая улыбка, которая через мгновение исчезла. Но она останется с тобой. Легкая ухмылка, как бы с намеком – на что? Этого ты в точности не знал, но, во всяком случае, она обещала нечто большее.
Все выходные ты писал стихи. Сидя в своей пещере у ручья, ты включал свой магнитофон «Касио», призывая музу с альбома Blood on the Tracks. О пой мне, Боб Дилан!
Но в понедельник ты просидел один в кабинете миссис Шумахер целый час. Лишь за пять минут до звонка ты признал, что Ребекка не придет.
И все же осталась та брошенная тебе через плечо ухмылка. Среди всех ужасов, неверных решений, упущенных шансов, которые последуют далее, этот момент станет для тебя, возможно, самым мучительным. Неразделенная радость той секунды на футбольном стадионе, вопрос, продолжавший жить внутри тебя, – понадобится почти десятилетие и помощь мальчика, который успешно торговал орешками на трибунах, чтобы найти объяснение и перебросить мост через пропасть. Но вот наконец и он: почти десять лет спустя твой брат делает первые неуверенные шаги по канату над ущельем, чтобы отыскать тебя.
