Текст книги "Оливер Лавинг"
Автор книги: Стефан Мерил Блок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Мать одного из погибших прислала ей эскиз памятника: четыре железных креста, смутно напоминающие знаменитые перекрещенные балки, найденные после терактов во Всемирном торговом центре. Четыре креста, олицетворяющие четырех убитых. Ну а как быть с Евиным сыном? Может, удостоить его половины креста? Оставить только горизонтальную балку? Оливер ведь наполовину еврей.
– Годовщина, да? Есть повод отметить?
– Они делают хорошее дело. Сохраняют воспоминания.
– Вот честно, Эбби, весь город – это памятник. Зачем нам еще один?
На этот раз Эбби пожала плечами с некоторым трудом.
– Ева… – Эбби потерла мочку уха. – Ты не одна в своем горе.
Эбби произнесла это своим мягким, по-христиански утешительным голосом, но, разумеется, Ева понимала, что в ее словах кроется упрек. Эбби имела в виду небольшое войско из скорбящих родных, друзей, учителей и соучеников, официально называемое «Семьи Пятнадцатого ноября», которому и принадлежала идея грандиозного памятника. В основном группу составляли родители. Почти все младшее поколение исчезло из этих мест, надеясь (как полагала Ева, да и кто мог их в этом обвинить?) оказаться как можно дальше от той ночи – и географически, и психологически.
Вернувшись в машину, Ева полезла в коричневый бумажный пакет за таблетками и обнаружила, что Эбби Уолкотт подложила ей наклейку на бампер в подарок. ПОМНИМ ПЯТНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ. Как будто хоть кто-нибудь здесь мог о нем забыть. Как будто они вдвоем с Оливером не были заперты внутри этой даты. Как будто все вопросы о той ночи, все, что Ева знала или так никогда и не узнала о произошедшем с ее сыном, могло когда-нибудь померкнуть, превратившись в прошлое. ПОМНИМ ПЯТНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ. Ева так многое хотела бы не помнить. Вся ее прошлая жизнь валялась, разбитая и перепачканная, на полу в том школьном кабинете. Почему? Она так старалась не думать об этом, пыталась ограничить свои тревоги лишь пространством палаты, где находилась четвертая койка, но сейчас, почти десять лет спустя, этот вопрос был все еще с ней, в этой комнате, неотступно, каждый день.
Глава третья
Сколь-нибудь значимых ответов у Евы не было. Ей было известно ровно то же, что и всем остальным. Пятнадцатого ноября в 21:09, во время Осеннего бала в муниципальной школе Блисса, двадцатиоднолетний выпускник этой школы Эктор Эспина – младший, тощий, бритоголовый юноша, густо татуированный и с запавшими глазами, припарковал свой пикап у задних дверей школы и вошел в здание с боевой винтовкой типа AR-15, которую приобрел на выставке огнестрельного оружия в Мидленде. Он направился не в спортзал к танцующим, где мог бы устроить масштабную мясорубку, а в один из ближайших к задней двери кабинетов, где члены театрального кружка готовились выйти на сцену и исполнить свою традиционную подборку испаноязычных хитов. Выжившие ученики из того кабинета утверждали, что, прежде чем вскинуть винтовку, Эктор не произнес ни слова. Ужас усугубляла стремительность произошедшего: все длилось менее минуты. Спустя шестьдесят секунд троих ребят и Реджинальда Авалона не стало. Выйдя из кабинета, Эктор столкнулся с еще одним учеником – вдали от всех увеселительных мероприятий. Что делал там Оливер? Ева знала, что это бессмысленный вопрос, хотя неразумный вопрошатель в ее душе никогда не переставал его задавать. Ева пыталась принять случившееся как непреложный факт: Эктор увидел Оливера, прицелился и убил будущее ее семьи.
Может быть, Эктор планировал проливать кровь и дальше, уже в спортзале; а может, его чудовищная миссия на этом была завершена. Никто никогда не узнает этого, потому что в тот момент, когда Эктор шел по коридору к центральному входу, за одной из ионических колонн портика затаился вахтер по имени Эрнесто Руис, в тот вечер работавший сверхурочно. Когда Эктор проходил мимо, Эрнесто выскочил из своего укрытия и в последовавшей потасовке сумел вырвать из рук парня винтовку. Эктор умчался прочь, но – как выяснилось впоследствии – не безоружным. В тот вечер за поясом джинсов у него было еще одно орудие – тупоносый кольт сорок пятого калибра, который Эктор утащил из-под кровати своего отца.
Техас – штат, где так много людей было повешено и расстреляно, – и по сей день часто и с гордостью выносил смертные приговоры, но в тот раз, стоя на крыльце школы, Эктор сам позаботился о приговоре и его исполнении: приставил к своему лбу дуло отцовского пистолета, нажал курок и оставил город разрывать себя надвое вопросами без ответа.
В первые недели после губернатор назначил следственную группу – кучку местных чиновников в дешевых костюмах – расследовать дело независимо от ФБР. Большую часть того, что обнаружила эта группа, город знал и без них: Эктор Эспина – младший был мелким наркоторговцем и сыном Эктора Эспины – старшего, беспаспортного дворника мексиканского происхождения. Выступая по телевизору в новостях, друзья и соседи Эспины – старшего старались дистанцироваться от младшего. «Психопат», «с головой не дружил», «нищеброд», «одиночка» – такие диагнозы они предлагали. «Угрюмый», «злобный» и «рос без матери» было единственное объяснение, данное самим Эспиной-старшим. Но в тот год вдоль границы все чаще случались вспышки насилия, в то лето депортировали множество людей, в ту осень напряжение неуклонно росло, а возле блисской школы происходили стычки – так что некоторая часть белого населения округа поспешила сделать немедленные выводы.
– Хватит с нас этих полоумных, которые пролезают к нам через границу со своим оружием и наркотиками! – сказала Еве Донна Грасс, зайдя к Оливеру всего через несколько недель после. – Необходимо что-то делать. Это наш долг перед нашими детьми. Наш долг.
– Я правда не понимаю, при чем тут наркотики, – ответила Ева.
В то время ее сын еще лежал под трубками – недвижимый, мертвенно-бледный, в искусственной коме, – и Евино свежее горе представляло собой такую громоздкую, взрывоопасную силу, что для нее было подвигом сдержаться и отпустить посетителя целым и невредимым. Однако Ева напомнила себе, что Донна потеряла дочь, и изо всех сил постаралась держать рот на замке.
– А вы знаете, что там на другом берегу делается? – сказала Донна. – Практически война. Бесконечная война. Вы даже не представляете. Из-за этого они все думают, что в отместку можно стрелять в кого попало.
Ева часто-часто заморгала, словно запах немытого тела, исходивший от этой женщины, вызывал у нее аллергию.
– Значит, такова ваша точка зрения?
– Это факт, Ева. Факт! Слышали, что губернатор сказал? Это терроризм.
– Ох, Донна…
Проходили недели, а никто так и не мог придумать хоть какой-то логичный мотив, который привел бы Эктора с его винтовкой именно в этот кабинет, никто не мог объяснить, почему выпускник школы пристрелил всеми любимого преподавателя сценического искусства и его учеников, почему там же рядом оказался и сын Евы. Мистер Авалон – как однажды сказал Еве директор школы Дойл Диксон, в очередной раз навещая Оливера, – никогда ничего не преподавал Эктору. Единственный человек, который мог бы хоть что-то прояснить, – отец Эктора – бесследно исчез.
Но Евино несогласие с Донной мало бы что изменило. На пресс-конференции, которую показывали по телевизору, мускулистый актер второго плана по имени Крэг Армисон, федеральный уполномоченный округа Пресидио от республиканцев, призвал «прижать как следует всех этих нелегалов». Видя неприязнь соседей и понимая, что скоро к ним в дверь неминуемо постучит пограничный патруль, большинство блисских латиноамериканцев разъехались, оставив за собой целые безлюдные кварталы. Даже единственный безусловный герой того вечера, Эрнесто Руис, бежал в более миролюбивый северный штат. Школа после того дня так и не открылась. В начале следующего семестра всех бывших учеников перевели в унылую современную школу в Маратоне. Блисс был типичным для Западного Техаса городком: вся промышленность в нем умерла или должна была вот-вот умереть, и школа была единственным, что еще привлекало в город людей, единственным источником клиентуры для потрепанных магазинчиков и прочих заведений. С закрытием школы Блисс стал стремительно превращаться в очередной город-призрак, корабль без рулевого в древнем испарившемся море пустыни.
«Нет никакого „почему“, – так Ева часто говорила Чарли, говорила себе самой. – В некоторых случаях мы можем только принимать факты». Вопросы были для Евы непозволительной роскошью: первые мрачные прогнозы докторов, ее беспокойство о погубленном будущем Чарли, судьба ее разрушающегося брака, неприязнь, которая разделяла ее город, словно застежка-молния, стиснутые зубы по обеим сторонам. Чтобы Ева смогла выжить, чтобы ее сын смог выжить, необходимо было действовать.
Однажды, спустя неделю после того, как нейрохирурги провели четвертую операцию, доктор Фрэнк Рамбл вывел Оливера из инсулиновой комы и отключил от дыхательного аппарата. И тогда стало ясно, каким жутким существом стал Оливер – мальчик, подсоединенный к жизни с помощью электронных проводов, чьи глаза с пугающей растерянностью мечутся под веками, а руки скрючены, как у тираннозавра. И в это самое мгновение Ева тоже пережила метаморфозу. Позже ей будет казаться, что она в действительности видела, как ее прошлая ипостась покидает ее тело, словно душа с арфой, выходящая из убитого персонажа в каком-нибудь мультфильме. Ева ринулась в коридор к мусорной урне. Невозможно. Это упрямое слово, первое, что пришло ей в голову тем вечером, снова поднялось в ее горле вместе с рвотой. Это невозможно, но только тогда она осознала, что происходило с ней в последние месяцы: непостижимый ужас в действительности стал ее настоящей жизнью. «Нет никакого „почему“», – говорила Ева и все-таки в тот момент не смогла не прокричать этот вопрос в никуда, в стены. «Почему?» Потом она вытерла рот, вернулась в палату и уперлась взглядом в доктора Рамбла.
– И что мы будем делать теперь?
– Теперь? – В его голосе слышалась борьба, стремление успокоить Еву и в то же время сказать ей правду. – Теперь, когда мы сняли его с инсулина, мы можем оценить размер поражения. Но судя по тому, что мы до сих пор наблюдали, – полагаю, нам надо ждать и надеяться на чудо.
– На чудо? – спросила она. Доктор Рамбл пожал плечами.
Оливер, пожалуйста, Оливер, Оливер, пожалуйста, пожалуйста, Оливер, – в течение многих недель жизнь Евы сводилась к этим двум словам, пока она ждала, что взгляд сына остановится на ее лице, что его рот откроется и произнесет свое собственное слово.
Ева редко употребляла слово «чудо» без иронии, но в этот раз все было по-другому. Мир превратился в жуткое и уродливое место, землю поразила порча. Случившееся с ее сыном было какой-то готической историей ужасов, проклятием свыше. И если Ева внезапно очутилась в мире, где на их семью могло обрушиться такое неправдоподобное горе, то почему бы не случиться и обратному чуду? Чудо: с течением времени это слово стало служить ей противоядием от прогнозов, о которых доктор Рамбл и его коллеги говорили все чаще.
Цепляя электроды к голове своего пациента, проверяя его рефлексы ударами резиновых молоточков, эти стареющие врачи с суровостью священников рассуждали о том, что вероятность все уменьшается. Пуля вошла у основания мозгового ствола; вдобавок к структурным поражениям во время второй операции тромб лишил мозг кислорода на целых пять минут. Когда Оливера привезли в приют Крокетта, шансы на возвращение сознания были пятьдесят процентов. Затем вероятность сократилась до тридцати процентов, до десяти, пяти, до десятых долей.
И по мере того как сжималась их надежда, Джед как будто куда-то исчезал. Казалось, он перестал отличать день от ночи. Возвращаясь в самые непредсказуемые часы из своей мастерской, он источал запах пищевых отходов, перегара и чего-то кислого. «Скажи мне, о чем ты думаешь, – взмолилась однажды Ева. – Мы должны об этом поговорить». Были времена – очень, очень давно, – когда их молодой роман казался замечательно эффективным устройством, сияющей машиной, которая могла упаковать Евины прежние горести в слова и истории. Но теперь Джед лишь затянулся своим «Пэлл-Мэллом», так глубоко, что чуть не проглотил фильтр. «Что говорить-то? – спросил он. – Слов больше не осталось». Ева жалела его, она ненавидела его, но и то и другое не имело особенного значения. Значение имело вот что: находиться с ним рядом она не могла.
– Я больше не могу это терпеть, – сказала она ему несколько дней спустя, обводя рукой окутанную дымом мастерскую.
Ева знала: так их брак был устроен всегда. Джед соглашался, успокаивал, согласно кивал. Когда ему объявили об изгнании, он лишь снова кивнул.
А что же до еще одного Лавинга, единственного оставшегося с ней в Зайенс-Пасчерз? Еву охватывала паника от одной мысли о том, чтобы позволить Чарли выйти за ворота их дома, она приходила в ужас, представляя, что ее сын отправится в эту похожую на тюрьму маратонскую школу, будет сидеть в этих слишком светлых кабинетах с одноклассниками, для которых навсегда останется только объектом бесконечной жалости. По ощущениям Евы, всему важному в жизни она научила себя сама, поэтому она решила перевести Чарли на домашнее обучение до окончания школы.
И что бы он ни говорил после, они с Чарли (как ни странно) провели в Зайенс-Пасчерз немало мирных, тихих дней в компании новой вечно пыхтящей собаки Чарли – Эдвины. Им тогда приходилось крепко держаться друг за друга. В ту жуткую ночь, когда священник привел Чарли в больницу, тот шел по коридору, будто передвигаясь под водой, – его быстрые движения стали одурело-медленными, на будто тонущем лице отражалась паника. «Когда мы поедем домой?» – с бульканьем вырвались из него слова, из какой-то темной леденящей глубины. «Скоро», – отвечала она, и спустя некоторое время они действительно вернулись в Зайенс-Пасчерз, но по-настоящему домой они уже не вернулись никогда. Поразительно, но в тот первый год домашнего обучения они говорили «Я тебя люблю», словно дышали.
В один мартовский день доктор Рамбл призвал остатки того, что некогда было семьей Евы, в свой бежево-бирюзовый кабинет, «чтобы принять решение».
– Очень важно, – объяснил доктор Рамбл, вертя в унизанных кольцами пальцах колючку от кактуса в горшке, – чтобы вы не питали иллюзий. Видите ли, порой смерть выглядит не так, как вы ее себе представляете. Очень непросто это говорить, но я чувствую, что должен быть полностью честен с вами. Основываясь на всех наших обследованиях и наблюдениях, проведенных в последние месяцы, мы не видим никаких причин утверждать, что Оливер все еще с нами. И – я понимаю, это самое трудное – вам необходимо спросить себя: хотите ли вы и дальше поддерживать жизнь в его теле?
Ева посмотрела на Джеда и Чарли, но еще долго все хранили молчание. Качнувшись вперед, Ева ухватилась за коленки.
– Ма? – произнес Чарли, и Ева тут же выпрямила спину.
– Ложь! – Ева выплюнула это непрошеное слово, как что-то неприятно-вязкое, исторгнутое легкими. – Это ложь! – закричала Ева доктору. Но тот лишь поджал губы и с удивлением склонил голову набок, словно Ева заговорила на иностранном языке.
В судорожных припадках интернет-поисков Ева нашла несколько историй о таких же пациентах, как Оливер, – пациентах, которым доктора навесили те же безжалостные ярлыки: «стойкое вегетативное состояние» и «синдром ареактивного бодрствования» – и которые тем не менее очнулись от долгого паралича. Ева ухватилась за этот ничтожный – менее одной сотой процента – шанс, что и с ее сыном произойдет подобное чудо, ухватилась, словно за истрепанную веревку, не дававшую ей провалиться во мрак, который уже поглотил ее мужа. Несмотря ни на что, порой ей казалось, что она ощущает во влажной левой руке Оливера нечто большее, чем просто беспрестанное, бессмысленное подрагивание. Доктор Рамбл уверял ее, что это происходит непроизвольно, что это всего лишь замыкание в полностью расстроенной нервной системе. А что произошло, когда доктор Рамбл опять заговорил на тему, поднятую в тот страшный день? «Мы еще думаем», – так множество раз отвечала Ева в течение многих недель и месяцев, не догадываясь, что ее нерешительность становилась решением.
В последовавшие годы пациента на четвертой койке регулярно навещал лишь один посторонний посетитель. Примерно каждые три месяца в палату Оливера своей неторопливой, размашистой походкой вступал мужчина по имени Мануэль Пас. Мануэль был полицейским, капитаном техасских рейнджеров округа Пресидио и жителем Блисса в третьем поколении. В первые месяцы после того, как Ева поселилась в Биг-Бенде, она пару раз сталкивалась с ним на главной улице. Даже тогда он походил на какой-то живой памятник: крупный, стоически невозмутимый техасец из стародавних времен, приятный анахронизм, персонаж из фильма о старом Техасе, когда белые и мексиканские переселенцы дули виски бок о бок в одном салуне. Но теперь он стал для Евы и чем-то большим. Официально он не вел дело (назначенная губернатором следственная группа прибыла в Блисс извне), однако среди всех этих вялых недоумков Мануэль казался единственным, кому было не все равно. «Вот пришел навестить вас, ребята, узнать, как вы поживаете», – солнечно, по-отечески говорил Мануэль.
Остальные чиновники быстренько уехали обратно в Остин, распихав все нестыковки по своим бюрократическим портфелям. Это не был их город. Это был город Мануэля. Город, который теперь уже едва ли заслуживал это наименование, разрушенный вопросами, ответить на которые смог разве что мальчик с четвертой койки. И все же, чем бы Мануэль ни руководствовался, Ева была рада иметь хотя бы одного товарища по надежде. «Что нового?» – спрашивал Мануэль, быстро переводя взгляд на Оливера, как будто от него можно было ожидать ответа.
«Да все то же самое», – снова и снова отвечала Ева.
И вот именно так – как хотелось бы Еве сказать своему младшему сыну – и выглядело настоящее мужество. Даже теперь, даже когда все хорошее ушло из ее жизни, грядущее «чудо» было для Евы не менее реальным, чем любой предмет, который она тайком засовывала в свою сумку. Она потеряла Чарли, уехавшего в колледж, а затем – в Нью-Йорк. Она потеряла все семейное состояние. Джед давно бросил преподавание и с трудом зарабатывал прожиточный минимум за стойкой регистрации на захудалом курорте Лахитас. Она потеряла свой дом, продав ранчо мужа семейству неких Квейдов. Она почти потеряла рассудок. Она потеряла хоть сколь-нибудь определенное будущее. В довершение всего в последние месяцы она потеряла и остаток денег, вырученных от продажи Зайенс-Пасчерз, и еле-еле перебивалась на крохотном пособии, назначенном губернатором жертвам трагедии, и на корректорских подработках для компании «Божественный свет» – местного издателя библейских историй для детей, в которых Ева исправляла запятые, двоеточия и многословные проповеди.
Два месяца назад, когда Ева чувствовала, что ее жизнь приближается к новой кризисной точке, доктор Рамбл вновь пригласил ее в свой уставленный мини-кактусами кабинет. Вместе с доктором еще один человек – бородатый, похожий на хорька – поднялся ей навстречу. Это оказался профессор Александр Никел, приехавший из далекого Принстонского университета, чтобы рассказать Еве об «очень интересной возможности».
Интересная возможность представляла собой созданный профессором Никелом новейший аппарат фМРТ, с которым тот собирался гастролировать по стране, исследуя случаи вегетативного состояния. Визит в приют Крокетта был частью его розыскной деятельности.
– Мы собираемся изучить, – сказал Никел бесстрастно, словно выступая с лекцией перед коллегами-медиками, – в какой степени сокращается и деформируется мозг в результате его гибели. Мы искали таких пациентов, как Оливер, но они на дороге не валяются.
– Не валяются, – повторила Ева.
– Я имею в виду, – профессор Никел ухватился за свой коротко подстриженный ус, словно нащупывая несуществующий закрученный кончик, – что такие пациенты – большая редкость.
– Сокращается и деформируется? – переспросила Ева.
– Да, в мозгу наблюдаются поразительные структурные изменения…
Дальше Ева потеряла нить, но слушать ей и не требовалось. Такой прилежный исследователь, как она, не мог не узнать о новом виде фМРТ, который показывает неврологические процессы на микроскопическом уровне; и, разумеется, она знала, как ссыхается в бездействии мозг вегетативных пациентов. В первые месяцы среди множества ЭЭГ и анализов Оливера несколько раз обследовали с помощью более ранней версии этого аппарата. По словам потасканного главврача, все результаты демонстрировали, что мозговая деятельность Оливера свелась к базовым функциям, к мозжечку, к так называемому рептильному мозгу – лишь тусклая лампочка дендритного света прямо над спинным мозгом заставляла сердце биться, а легкие дышать. Когда доктор Рамбл направлял в глаза Оливера луч фонарика, зрачки почти не расширялись; когда доктор растирал Оливеру грудину, тот не пытался оттолкнуть его руку. «Что-нибудь? Что-нибудь изменилось?» – умоляюще спрашивала Ева множество раз.
– Если честно, все это я делаю только ради вас. Этот спектакль никому не идет на пользу.
– Спектакль? Вы серьезно?
– Конечно, – ответил доктор. – Если хотите, вы можете спросить мнение другого специалиста. Могу дать вам направление в центр по изучению мозга в Эль-Пасо, только предупреждаю, он не из дешевых.
Почему Ева тогда не настояла? Да, ей это было не по карману, но, разумеется, причина крылась в другом. Настоящая, невысказанная причина: в то время как Оливер проводил месяцы и годы без каких-либо обследований, у Евы сложилось что-то вроде персональной религии на основе идеи, что врачи были недостаточно профессиональны, религии, которая росла из этого непокорного слова «чудо». Как будто, покуда Ева могла верить, что мозговые структуры остались целы, мозг каким-то чудесным образом продолжал существовать. Ева понимала: новая фМРТ, возможно, наконец заставит ее увидеть то же, что видели, глядя на Оливера, врачи. Не заточенный умоляющий разум, не глаза Оливера, судорожно ищущие выхода из нейроволоконной чащи. А лишь сократившуюся в десять раз поломанную нервную систему.
И все же бессчетное число раз Ева говорила себе, что скоро потребует новых обследований на усовершенствованных аппаратах, которые отражают нервную активность куда точнее, чем неуклюжие, устаревшие машины, используемые в их маленькой скромной окружной больнице.
«В следующем месяце», – говорила она себе и иногда даже отмечала в своем календаре дату: вот, такого-то числа она позвонит. Но следующий месяц наступал и проходил, и всегда возникало множество причин, почему дело надо отложить еще на месяц: у Оливера воспаление легких, не хочется таскать его по такой жуткой жаре, у нее самой слишком много работы с корректурой, материальное положение особенно плохо. Ева переносила и переносила дату, и в конце концов эти переносы превратились для нее в какую-то суеверную привычку, своеобразный ритуал. Чем дольше она медлила, чем страшнее представлялись потенциальные результаты сторонней консультации, тем невыносимее становилось для Евы ее назначить.
И вот наконец почти через десять лет после страшного происшествия, сидя с доктором Рамблом и его гостем из Принстона, Ева поняла, что вере, вокруг которой она выстроила свою жизнь, пришел конец. Десять лет: эти слова стучали у нее в виске, словно дополнительный пульс.
– Ева, – сказал доктор Рамбл, после того как профессор Никел, довольный собственной осведомленностью, закончил свое выступление, – я считаю, что глупо было бы упустить подобную возможность. Вероятно, мы мало чем поможем Оливеру, но если профессор хотя бы сумеет лучше понять других таких, как он, – зачем нам отказывать?
«Потому, что последняя надежда – это все, что у меня осталось», – не сказала Ева.
– Наверное, вы правы, – сказала она, и доктор Рамбл с облегчением погладил тыльной стороной руки свою козлиную бородку.
– Вот только, – добавил профессор Никел, – нам требуется также согласие вашего мужа.
На обороте визитки профессора Ева записала телефонный номер Джеда.
– Это я предоставлю вам, – сказала она.
